|
|
Из переписки с Мопассаном
Два слова об этом странном письменном романе. Она не искала со знаменитым тридцатилетним писателем встреч, свиданий, но ее письма - талантливые, нервные, блестяще написанные, со свободными ссылками на древних и современных авторов, скрыто чувственные, женственные, остроумные, немного грустные. Она боялась грусти, считая, что это не должно занимать в жизни женщины много места: "Спросите у всех, кто меня знает, о моем расположении духа, и Вам скажут, что я самая веселая, самая беззаботная и самая счастливая, так как я испытываю величайшее наслаждение казаться сияющей... и охотно пускаюсь в ученый спор или пустую болтовню" Удивительное впечатление они должны были произвести. Букет мыслей и чувств, фейерверк остроумия, цитаты, силлогизмы, ни одной пошлой фразы... Мопассан в недоумении, гадая, сколько лет корреспондентке: искрометная молодость смешана с умудренной опытностью. Блестящая образованность предполагает длительные ученые занятия, но в тоне письма проскальзывает юная бесшабашность. Он не знает, что эта бесшабашность может быть продиктована бесконечно малым сроком, что ей отпущен: полгода она будет еще занимать свой живой ум проблемами жизни, - а там - смерть... Письма задели душу Мопассана, вызвав его на откровенность. Он был очарован письмами русской незнакомки, он жаждал прочесть новые строки, в его ответных письмах чувственный цинизм перемешивается с глубокой откровенностью и плохо скрытой нежностью к очаровавшей его Мари. И может быть только чтобы оградить себя от готовящейся нахлынуть на него лавины чувств, он пишет Марии цинично- остроумное письмо, которое она сочтет оскорбительным для себя. Башкирцева отвечает Мопассану последний раз: "Вы не тот, кого я ищу. Но я никого не ищу, ибо полагаю, что мужчины должны быть аксессуарами в жизни сильных женщин. Невозможно поручиться за то, что мы созданы для друг друга. Вы не стоите меня. И я очень жалею об этом. Мне так хотелось бы иметь человека, с которым можно было бы поговорить". Переписка оборвалась и все попытки со стороны Мопассана возобновить ее, встретиться с Мари - были тщетны. Он пришел к ней на кладбище. "Это была единственная Роза в моей жизни, чей путь я усыпал бы розами, зная, что он будет так ярок и так короток!" Ах! Запоздалые сожаления...
Кузина Марии написала об этой переписке и о том, как ее трактовали люди далекие от одного из корреспондентов: «1 декабря 1883 года Муся записала в своем дневнике: «Вот если бы кто-нибудь вполне понял бы меня, перед кем я могла бы вся высказаться!» Своим адресатом она выбрала... Ги де Мопассана, которому отправила несколько писем. Почему? Вот как на этот вопрос отвечает биограф писателя Арман Лану: Забавно читать это, особенно о ее «единственной надежде пережить саму себя», если знаком с Марией Башкирцевой и ее творчеством. А ведь французы были при жизни Мопассана значительно лучше нас знакомы с ее картинами, которые получали известность и признание, высшие награды на выставках парижского Салона. Мы видели ее картины и понимаем: даже если бы она кроме них не написала ни строчки, бессмертие ей обеспечено! В дневнике она написала о том. что мечтает быть понятой и услышанной: ««Вот если бы кто-нибудь вполне понял бы меня, перед кем я могла бы вся высказаться!» Уверена, что это единственная побудительная причина для переписки - иметь возможность общаться с умным и талантливым человеком, продолжать ощущать себя живым человеком. Я такой ее и ощущала, перечитывая эти письма, живой, но уж никак не жеманной. Невозможно вести диалог, когда один не желает вести его. Диалог - это разговор двоих. Первые письма Башкирцевой наполнены удивительной мудростью, эрудицией, ожиданием ответной мысли, Мопассан поздно понимает, что от него требуется ответная работа ума, и пытается продолжить обмен письмами, но увы, ее интерес прошел, и она по-мужски резко обрывает общение. Думаю, она была разочарована. Последняя фраза Лану вызывает полное недоумение: о каком пороге могтлы он написал, если Мопассан прожил после этого еще девять лет и написал лучшие свои вещи? А назвать Башкирцеву «хрупким оранжерейным цветком» мог только тот, кто не удосужился выяснить хоть что-нибудь об этой девушке. Та, которая писала картины по многу часов, не отходя от мольберта, так же, как ранее часами играла на фортепьяно, не могла быть оранжерейной лилией. Она была как одержимая, стремясь успеть сделать все, что рвалось из нее наружу. Она сделала бы столько же, если бы совсем не мечтала о славе, потому что была рождена Творцом. Поэтому комментарии, не дающие понимания образа Башкирцевой, не стоит и читать. Лучше читать ее письма.
Милостивый государь! Когда я читаю Вас, я испытываю почти блаженство. Вы боготворите правду и находите в ней источник поистине великой поэзии. Вы волнуете нас, рисуя движения души с тонкостью, столь глубоко проникающей в человеческую природу, что мы невольно узнаем в этом самих себя и начинаем любить Вас чисто эгоистической любовью. Вы скажете: это фраза. Не будьте же строги! Она в основе глубоко искренна. Мне хотелось бы, конечно, сказать Вам что-нибудь исключительное, захватывающее дух, но это так трудно сделать. Я тем более сожалею об этом, что Вы достаточно известный человек, и вряд ли я могу хотя бы мечтать о том, чтоб стать поверенной Вашей прекрасной души,- если только душа Ваша и в самом деле прекрасна. Если же Вас вообще такие вещи не занимают, то я прежде всего жалею о Вас самом. Я назову Вас тогда литературным фабрикантом и пройду мимо. Уже год, как я собираюсь написать Вам, но... неоднократно мне приходила мысль, что я слишком возвеличиваю Вас, а потому не стоит труда браться за перо. Но вот два дня тому назад я прочла в газете, что кто-то почтил Вас милым посланием, и Вы просите эту прелестную особу сообщить свой адрес, чтобы ответить ей. Во мне тотчас заговорила ревность, меня вновь ослепило Ваше литературное дарование, - и я решилась. Теперь выслушайте меня хорошенько. Я навсегда останусь для Вас неизвестной (говорю это очень серьезно) и не захочу увидеть Вас даже издали - как знать: быть может, Ваше лицо, поворот Вашей головы не понравятся мне? Уверена только в одном, что Вы молоды и не женаты-два очень существенных пункта, даже в сфере туманных грез. Но могу Вас уверить, что я обворожительно хороша. Быть может, эта сладкая мысль побудит Вас ответить мне. Мне кажется, что, если б я была мужчиной, я бы даже переписываться не захотела с какой-нибудь безвкусно и нелепо наряженной старой англичанкой... что бы об этом ни думала мисс Гастингс*. [* Героиня рассказа Мопассана.]
Милостивая государыня! Мое письмо, очевидно, не оправдает Ваших ожиданий. Мне хочется прежде всего поблагодарить Вас за доброе отношение ко мне и за Ваши милые комплименты по моему адресу, а затем побеседовать с вами благоразумно. Вы просите у меня разрешения быть моей поверенной. Во имя чего? Я Вас совершенно не знаю. Вы незнакомка; характер, наклонности и все прочие Ваши качества могут совершенно не соответствовать моему интеллектуальному складу; с какой же стати я стал бы Вам рассказывать о всем том, о чем могу сказать лишь с глазу на глаз, в интимной обстановке, женщинам, являющимся моими друзьями? Не было ли бы это поступком легкомысленного и непостоянного друга? Разве таинственность переписки способна усилить прелесть отношений? Разве вся сладость чувств, связывающих мужчину и женщину (я говорю о целомудренных чувствах), не зависит прежде всего от приятной возможности видеться друг с другом, разговаривать, вглядываясь в собеседника, и мысленно восстанавливать, когда пишешь женщине-другу, черты ее лица, витающие между нашими глазами и листом бумаги? Но можно ли писать об интимных переживаниях, о самом сокровенном тому существу, чей физический облик, цвет волос, улыбка, взгляд тебе неизвестны? Ради чего рассказывать Вам, что "я сделал то-то и то-то", и сознавать в то же время, что это вызовет перед Вами, раз Вы меня совершенно не знаете, только слабое отражение малоинтересных вещей? Вы упоминаете о письме, полученном мной недавно,- оно было от мужчины, просившего у меня совета. Вот и все. Возвращаюсь к письмам незнакомок. Я получил их за два года около пятидесяти или шестидесяти. Могу ли я выбрать из числа этих женщин поверенную своей души, как вы выражаетесь? Если они выразят желание показаться лично и познакомиться, как это принято в нашем простом буржуазном мире, тогда, пожалуй, могут еще установиться отношения дружбы и доверия. В противном же случае к чему пренебрегать очаровательными подругами, которых знаешь, ради подруги, может быть, также очаровательной, но неизвестной, то есть такой, которая может показаться даже неприятной нашему зрению или нашему уму? Все это, может быть, не слишком вежливо, не правда ли? Но если бы я бросился к Вашим ногам, не сочли ли бы Вы меня неустойчивым в моих привязанностях? Простите меня, сударыня, за эти рассуждения, более присущие человеку здравого смысла, чем поэту, и считайте меня Вашим признательным и преданным Ги де Мопассаном. Прошу прощения за помарки в моем письме; я не могу писать, не делая их, переписывать же письмо не имею времени.
Меня вовсе не удивляет Ваше письмо, милостивый государь, и я нисколько не домогалась того, что Вы, по-видимому, приписываете мне. Но... прежде всего я не предъявляла к Вам требования сделать меня Вашей поверенной: это было бы слишком уж простодушно. И если у Вас найдется досуг перечитать мое письмо, Вы убедитесь, что Вы не удостоили уловить с первого же взгляда иронического и непочтительного тона, принятого мною по отношению к себе самой. Вы указываете мне также на пол вашего другого корреспондента. Весьма благодарна Вам за это успокоение, но... право, оно было лишнее, так как моя ревность была чисто отвлеченного характера. Ответить мне Вашим доверием, в уверенности, что я требую этого, так сказать, с места в карьер, значило бы остроумно посмеяться надо мной. Признаюсь, если бы я была на Вашем месте, я бы так и сделала, ибо я бываю иногда очень весела. Это, однако, не мешает мне часто бывать достаточно грустной, чтобы грезить об излияниях в письмах к неизвестному философу и разделять Ваши впечатления о карнавале. Ваша хроника превосходна и глубоко прочувствована - два столбца, которые охотно прочитываешь три раза кряду. Но... не в обиду Вам сказано, что за банальность эта история о старушке матери, мстящей пруссакам!..* [* Речь идет о рассказе "Старуха Соваж".] Что касается того, может ли тайна что-нибудь прибавить к прелести наших отношений,- все зависит от вкуса... Пусть это Вас не забавляет, прекрасно! Но меня... меня это чертовски забавляет. Признаюсь в этом совершенно искренно, равно как и в том, что Ваше письмо, каково бы оно ни было, вызвало во мне чисто детскую радость. И знаете, если это Вас не забавляет, то это только потому, что ни одна из Ваших корреспонденток не сумела Вас заинтересовать, - вот и все. Если же и мне не удалось взять надлежащий тон, то я достаточно благоразумна для того, чтобы вам пожелать лучшего успеха в этом отношении. Только шестьдесят писем? Я была уверена, что Вами в большей мере завладели... И Вы всем отвечали? Быть может, мой интеллектуальный темперамент не гармонирует с Вашим, говорите Вы... Вы, пожалуй, слишком прихотливы... Наконец, я только воображаю, что знаю Вас... (впрочем, это и есть конечный эффект, производимый романистами на миленьких и глуповатых женщин) . Что ж, может быть, Вы и правы! Быть может, простота и безыскусственный тон моих писем заставили Вас счесть меня какой-нибудь юной сентиментальной особой или, что еще хуже, искательницей приключений... Такая мысль была бы для меня поистине мучительна. Пожалуйста, не извиняйтесь за недостаток поэтичности, галантности и т. д. Без сомнения, я написала Вам плоское письмо. Я очень живо сожалела бы, если бы мы дальше первого шага не пошли. Неужели мы на этом остановимся? Мне тем более было бы жаль, что у меня рождается глубокое желание доказать Вам в один прекрасный день, что я не заслуживаю быть Вашим 61-м номером. Что же касается Ваших рассуждений, то они хороши, но исходят из ложных посылок. Я прощаю их Вам, прощаю Вам даже Ваши помарки, старуху и пруссаков. Будьте счастливы! Однако, если каких-нибудь двух-трех смутных указаний было бы достаточно, чтобы привлечь на свою сторону красоты Вашей старой души, уже лишенной чутья, то можно было бы, например, сказать: волосы - светло-русые, рост - средний, родилась между 1812 и 1863 годом. А что касается нравственного облика... О нет. Вам показалось бы, что я себя расхваливаю, и Вы вмиг догадались бы, что я родом из Марселя. Р. S. Простите за пятна, помарки, etc. А между тем я-то не ленилась переписывать даже три раза.
Да, сударыня, второе письмо! Это удивляет меня. Я чуть ли не испытываю смутное желание наговорить Вам дерзостей. Это ведь позволительно, раз я Вас совершенно не знаю. И все же я пишу Вам, так как мне нестерпимо скучно! Вы упрекаете меня за банальность образа старухи, отомстившей пруссакам: но все ведь на свете банально. Кроме мысли, все фразы, все споры, все верования-все банально. И не относится ли к числу самых доподлинных и мальчишеских банальностей переписка с незнакомкой? Короче говоря, по натуре я человек наивный. Меня Вы более или менее знаете: Вы знаете, что делаете и к кому обращаетесь. Вам говорили обо мне то или другое, хорошее или плохое - не важно. Если Вы даже не встречались с кем-либо из моих знакомых-а знакомство у меня обширное,-то вы читали обо мне статьи в газетах, знаете о моем физическом и нравственном облике. Словом, Вы забавляетесь, прекрасно сознавая, что Вы делаете. А в каком положении я? Вы, правда, можете оказаться молодой и очаровательной женщиной, и в один прекрасный день я буду счастлив расцеловать Ваши ручки. Но Вы также можете оказаться и старой консьержкой, начитавшейся романов Эжена Сю. Вы можете оказаться образованной и перезрелой девицей-компаньонкой, тощей, как метла. А в самом деле, не худая ли Вы? Не слишком, не правда ли? Я был бы в отчаянии, если бы мне пришлось иметь дело с тощей корреспонденткой. Незнакомкам ни в чем не доверяешь. Я уже попадался в уморительные ловушки. Однажды целый пансион молодых девиц завел со мной переписку при содействии младшей учительницы. Мои ответы переходили из рук в руки во время уроков. Хитрость была забавна и рассмешила меня, когда я узнал о ней от этой самой младшей учительницы. Светская ли вы женщина? Сентиментальны ли вы, или просто романтичны, или, может быть, Вы всего-навсего скучающая особа и желаете развлечься? Но, видите ли, я ни в коем случае не принадлежу к числу тех людей, которых Вы ищете. Во мне нет ни на грош поэзии. Я отношусь ко всему с одинаковым безразличием и две трети своего времени провожу в том, что безмерно скучаю. Последнюю треть я заполняю тем, что пишу строки, которые продаю возможно дороже, приходя в то же время в отчаяние от необходимости заниматься этим ужасным ремеслом, которое доставило мне честь заслужить Ваше - моральное - расположение. Вот Вам и мои признания. Что Вы о них скажете, сударыня? Вы, должно быть, найдете меня очень бесцеремонным-прошу прощения. Когда я пишу Вам, мне кажется, что я иду по мрачному подземелью, боясь оступиться в какую-нибудь яму под ногами. И я наугад постукиваю палкой, чтобы прощупать почву. Какие духи Вы предпочитаете? Вы гурманка? Какой формы Ваше ухо? Каков цвет Ваших глаз? Не музыкантша ли Вы? Не спрашиваю Вас, замужем ли Вы. Если да, Вы ответите мне нет. Если нет, ответите да. Целую ваши ручки, сударыня, Ги де Мопассан
Вы смертельно скучаете? Ах, какой Вы жестокий!!! Вы это говорите для того, чтобы не оставить мне никаких иллюзий насчет мотива, которому я обязана Вашим посланием. К слову сказать, оно явилось в благоприятный момент и очаровало меня. Это правда, что меня все это забавляет, но неправда, что я Вас знаю настолько, как Вы предполагаете. Клянусь, что понятия не имею ни о цвете Ваших волос, ни о Вашем росте, ни о чем другом и что как частного человека я вижу Вас только в строках, которыми Вы меня удостаиваете, да еще сквозь ухищрения и позы, которые Вы принимаете. И, однако, должна Вам сказать, что для маститого натуралиста Вы, право, не так уж и глупы. Я в ответ наговорила бы Вам бездну комплиментов, если б меня не удерживало самолюбие. Я не хочу, чтобы Вы думали, что я вся излилась в этих признаниях. Покончим сначала с банальностями, ибо Вы их немало нагромоздили. Вы правы... если говорить вообще. Но истинное искусство в том именно и заключается, чтобы заставлять проглатывать банальности, не переставая очаровывать, как это делает природа с ее извечным солнцем и предвечной землей, с людьми, скроенными по одному шаблону и одушевленными почти одними и теми же чувствами... Но... существуют же музыканты, которые владеют всего несколькими тонами, и художники, у которых на палитре всего какая-нибудь пара красок! Впрочем, Вы это знаете лучше меня и хотите только заставить меня позировать перед Вами. Скажите, как это лестно!.. Банальность, пусть так!.. Старуха с пруссаками в литературе, Жанна д'Арк в живописи, пусть!.. Действительно ли Вы твердо уверены, что какой-нибудь лукавец (так ли я выразилась?) не открыл бы в этой сфере новой и будящей стороны? Очевидно, что как еженедельная хроника Ваша вещица даже очень хороша, но что я о ней думаю... А все прочие банальности по поводу Вашей тяжелой профессии? Вы меня принимаете за буржуазную даму, которая считает Вас поэтом, и стараетесь просветить меня на этот счет. Жорж Санд уже некогда хвастала тем, что пишет ради денег, а трудолюбивый Флобер плакался на свои чрезмерные творческие муки. И что же? Страдания, на которые он жалуется, действительно чувствуются читателем. Бальзак никогда на это не жаловался и всегда с энтузиазмом относился к тому, над чем собирался работать. Что касается Монтескье, то, если мне позволено будет так выразиться, вкус к науке был в нем столь жив, что он в то же время стал и источником его счастья, как, вероятно, выразилась бы учительница Вашего пансиона. Ну а относительно того, чтобы продавать свои строки подороже, то я нахожу, что это очень хорошо, ибо никогда еще не было истинно блестящей славы без золота, как это и говорит еврей Баарон, современник Нова (см. отрывки, собранные ученым Шпицбубе в Берлине). И еще я Вам скажу: все выигрывает в хорошей оправе - красота, гений и даже вера. Разве не явился Господь самолично, чтобы объяснить своему слуге Моисею орнаменты ковчега и приказать ему, чтобы херувимы, которые должны охранять ковчег по бокам, были сделаны из золота и отменной работы. Итак, вот оно что: Вы скучаете, Вы ко всему относитесь безразлично, у Вас нет ни на грош поэзии!.. Неужели Вы думали меня этим испугать? Я вижу Вас отсюда. У Вас должен быть довольно большой живот, коротенькая жилетка из материи неопределенного цвета, и последняя пуговица непременно должна быть оторвана *. Одного я только не понимаю: как Вы можете скучать? Я бываю иногда грустна, придавлена или гневна, но скучать... никогда. Вы не тот человек, которого я ищу? Какое несчастье! (Вот она, консьержка!) Не будете ли Вы так любезны объяснить мне, каков он должен быть, этот искомый человек? Я никого не ищу, милостивый государь, я держусь того мнения, что мужчины должны быть не более как аксессуарами для сильных женщин (вот она - сухая старая дева!). Затем отвечу Вам на Ваши вопросы с глубокой искренностью, ибо я не люблю потешаться наивностью гениального человека, который дремлет после обеда в своем кресле, с сигарой во рту. Худа? О нет, но и не толста ничуть. Светская, сентиментальная, романтическая? Но как Вы это понимаете? Мне кажется, все это отлично может ужиться рядом в одном и том же человеке: все зависит от момента, случая, обстоятельств. Я оппортунистка и в особенности подвержена моральным заразам; таким образом, может случиться, что и у меня вдруг не хватит поэтического чутья, точь-в-точь как у вас. Каким ароматом я благоухаю? Ароматом добродетели. Вульгарных благоуханий, иначе говоря, духов, я не признаю. Да, я люблю хорошо поесть, или, вернее, я в этом пункте даже прихотлива. У меня маленькие, немного неправильной формы уши, но красивые. Глаза серые. Да, я музыкантша, но не такая отличная пианистка, какова, по всей вероятности, Ваша учительница. Если бы я была замужем, разве осмелилась бы я читать Ваши ужасные книги? Довольны ли Вы моим послушанием? Если да, оторвите от жилетки еще одну пуговицу и думайте обо мне, когда сгущаются сумерки. Если нет... тем хуже! Я нахожу, что дала Вам достаточно в ответ на Ваши лживые откровения. Осмелюсь спросить, кто Ваши любимые композиторы и художники? А что если б я оказалась мужчиной? [* К письму был приложен рисунок, изображающий полного мужчину, сидящего в кресле под пальмой на берегу моря. Возле стоит стол, на нем кружка пива, на краю стола потухшая сигара.]
Сударыня, я только что провел две недели в Париже, а так как, уезжая из Канна, не захватил с собой кабалистических знаков*, по которым должен направлять Вам свои письма, то и не мог ответить Вам раньше. Знаете, сударыня, Вы меня страшно напугали! Вы цитируете одним махом, не оговаривая, и Ж. Санд, и Флобера, и Бальзака, и Монтескье, и еврея Баарона, и Иова, и ученого Шпицбубе из Берлина, и Моисея! О! Теперь-то я Вас знаю, прекрасная маска: Вы преподаватель шестого класса лицея Людовика Великого. Признаюсь, я уже и раньше догадывался об этом, так как Ваша бумага издавала легкий запах нюхательного табака. На этом основании я собираюсь перестать быть галантным (да и был ли я таковым?) и стану обращаться с Вами, как с ученым мужем, то есть как с врагом. Ах, старый плут, старая лицейская крыса, старый латинский буквоед, и Вы намеревались сойти за хорошенькую женщину! Вы, значит, собирались послать мне Ваши пробы пера, какой-нибудь Ваш манускрипт, трактующий об искусстве и природе, чтобы я порекомендовал его какому-нибудь журналу и поговорил о нем в одной из своих статей! Какое счастье, что я не предупредил Вас о своем пребывании в Париже! В противном случае, пожалуй, однажды утром я бы узрел у себя некоего обносившегося старичка, который, поставив свой цилиндр на пол, извлек бы из кармана пачку писем, перевязанных бечевкой, и сказал бы: "Сударь, я та дама, которая..." Так вот, господин учитель, я все же собираюсь ответить на некоторые Ваши вопросы. Начну с благодарности за милые детали, которые Вы мне даете о Вашей наружности и вкусах. Равно благодарю Вас за мой портрет, набросанный Вами. Даю Вам слово, он похож. Укажу, однако, на некоторые погрешности: 1. Живот меньше. 2. Я никогда не курю. 3. Я не пью ни пива, ни вина, ни других спиртных напитков, ничего, кроме воды. Следовательно, блаженство перед кружкой пива не может быть моим излюбленным состоянием. Гораздо чаще я сижу на диване, подогнув по-восточному ноги. Вы спрашиваете, кто мой любимый современный художник? Милле. Мой любимый музыкант? Я не терплю музыки! По правде говоря, я предпочитаю всем искусствам красивую женщину. А хороший обед, настоящий обед, изысканный обед я ставлю почти на ту же ступень, что и красивую женщину. Вот мой символ веры, господин старый учитель. Я считаю, что когда тобой владеет глубокая страсть, всеобъемлющая страсть, то ей нужно отдаться целиком, пожертвовав для нее всеми другими: это я и делаю. Мною владели две страсти. Нужно было пожертвовать одной - и я пожертвовал чревоугодием. Я стал воздержан в пище, как верблюд, но так разборчив, что теперь и не знаю, чем же мне питаться. А вот еще одна деталь! Я выигрывал пари на крупных состязаниях в качестве гребца, пловца и ходока. Теперь, после всех этих признаний, господин классный наставник, расскажите мне о себе, о Вашей жене - несомненно, Вы женаты, - о Ваших детях. Не имеется ли у Вас дочки? Если да, прошу Вас, подумайте обо мне. Молю божественного Гомера, да испросит он для Вас все земные радости у Бога, которому Вы поклоняетесь. Ги де Мопассан. Через несколько дней я вернусь в Париж, ул. Дюлон, 83. [* М. Башкирцева предложила писать ей по адресу: Париж, почтовое отделение на улице Мадлен, до востребования. Г-же Р.Ж.Д.]
Итак, я задел Вас за живое, сударыня. Не отрицайте этого. Я в восторге. И униженно прошу прощения. Я спрашивал себя: кто же это? Вначале она пишет мне сентиментальное, мечтательное, экзальтированное письмо. Это присуще молодым девушкам; значит, она девушка? Большинство незнакомок - девушки. Тогда, сударыня, я ответил в скептическом тоне. Вы опередили меня, и Ваше предпоследнее письмо содержало ряд странных вещей. Я уже не знал более, к какой породе женщин Вас отнести. Я все спрашивал себя: кто это - замаскированная женщина, желающая позабавиться, или просто бесстыдница? Знаете ли Вы испытанное средство, позволяющее на балах Оперы узнавать светских женщин? Их щекочут. Проститутки привыкли к этому и просто заявляют: "Ну, хватит!" Но прочие сердятся. Я ущипнул Вас весьма неподобающим образом, признаюсь в этом, и Вы рассердились. Теперь прошу у Вас прощения, тем более что одна фраза Вашего письма очень меня огорчила. Вы пишете, что мой гнусный ответ заставил Вас провести скверный день. Нет, не слово "гнусный" меня задело. Поймите, сударыня, мне было больно по другим, более тонким причинам, а также при мысли, что незнакомая женщина пережила из-за меня скверный день. Поверьте, сударыня, я не так груб, не так скептичен и не так непристоен, каким я проявил себя по отношению к Вам. Но, помимо воли, я питаю большое недоверие ко всякой таинственности, ко всему незнакомому и к незнакомкам. Как Вы можете требовать, чтобы я искренно говорил с некой X, которая пишет мне анонимно и может оказаться врагом (у меня таковые имеются) или просто любительницей шуток? Я и сам надеваю маску, когда имею дело с замаскированными людьми. На войне это допускается. А благодаря хитрости я подглядел кусочек Вашей души. Еще раз простите. Целую незнакомую ручку, которая пишет мне. Ваши письма, сударыня, в Вашем распоряжении, но я передам их лишь в Ваши руки. Ах, для этого я был бы готов предпринять путешествие в Париж. Ги де Мопассан
Тем, что я еще раз пишу Вам, я навсегда роняю себя в Ваших глазах. Но я к этому глубоко равнодушна, а затем мне хочется вам отомстить. О, я только расскажу Вам про эффект, произведенный Вашей лукавой попыткой заглянуть в мою душу. Я положительно страшилась получить Ваше письмо, воображая себе самые фантастические вещи. Этот человек должен был заключить свою переписку... не скажу чем, чтобы пощадить Вашу скромность. И, вскрывая письмо, я готовилась ко всему, чтобы не быть внезапно пораженной. Я была все-таки поражена, неприятно. Слыша нежные тоны благородного раскаяния, должна ли я перестать Вас ненавидеть? И хоть бы это была какая-нибудь другая хитрость! А то, не угодно ли? Польщенная тем, что меня приняли за светскую женщину, я стану позировать как таковая после того, как Вам хитростью удалось вырвать из моих рук человеческий документ, который Вам угодно истолковать по-своему! Скажите, как умно! Итак, потому именно, что я рассердилась? Это вряд ли решающее доказательство, милостивейший государь. Как бы то ни было, прощайте! Я готова Вам простить, если Вам это важно, потому что я нездорова, и так как это со мной никогда не случалось, то мне вдруг стало жаль и себя, и весь мир, и вас, нашедшего способ стать мне столь глубоко неприятным. Я тем менее стану это отрицать, что предоставляю Вам думать об этом, как Вам угодно. Как Вам доказать, что я не любительница фарсов, не Ваш враг? И для чего, наконец? Трудно было бы поклясться, что мы созданы для того, чтобы понять друг друга. Вы не стоите меня. Сожалею об этом. Не могло быть ничего более приятного для меня, как признать за Вами превосходство во всех отношениях - за Вами или за кем-нибудь другим,- просто для того только, чтобы иметь с кем обмолвиться словом. Ваша последняя статья была интересна, и я даже хотела бы, в качестве молодой девушки, предложить Вам один вопрос. Но... Между прочим, один маленький пустяк весьма деликатного свойства заставил меня погрузиться в мечты. Вы были огорчены тем, что причинили мне страдание. Это или глупо, или очаровательно, скорее, очаровательно... Вы можете смеяться надо мной, я смеюсь в таком случае над Вами. Да, в Вас зазвучала едва уловимая нотка романтизма а la Стендаль, говорю это совершенно простодушно, но... будьте спокойны: Вы на этот раз еще не умрете от этого. Спокойной ночи! Я понимаю Ваше недоверие. Весьма вероятно, что какая-нибудь женщина, вполне порядочная, молодая и красивая, забавляется тем, что пишет Вам. Не так ли? Но, милостивый государь, что же это?.. я, кажется, уже забыла, что между нами все кончено.
Милостивая государыня! Я только что провел дней десять на море, почему и не ответил Вам раньше. Теперь же вернулся на несколько недель в Париж, прежде чем уехать на лето. Решительно вы недовольны, сударыня, и, чтобы подчеркнуть свое раздражение, Вы заявляете, что я Вас не стою. О сударыня, если бы Вы меня знали, Вы поняли бы, что я не притязаю на высокую оценку ни в моральном, ни в художественном отношении. В глубине души я смеюсь над той и над другой. Все в жизни мне более или менее безразлично: мужчины, женщины и события. Вот мой истинный символ веры, и прибавлю, хотя Вы и усомнитесь в этом, что я дорожу собой не больше, чем другими. Все в мире - скука, шутовство и ничтожество. Вы говорите, что навсегда губите себя в моем мнении, продолжая писать мне. Почему же? Вы проявили редкую смелость духа, признавшись, что Вас задело мое письмо, причем признались в этом гневно, просто, откровенно и очаровательно, что меня тронуло и взволновало. Я извинился перед Вами, приведя свои объяснения. Вы ответили мне еще раз, очень мило, не слагая оружия, проявив почти благожелательность, но все же с некоторой примесью гнева. Разве это не вполне естественно? О, я хорошо знаю, что теперь внушу Вам сильное недоверие. Пусть так! Значит, Вы не хотите встретиться? А ведь о человеке узнаешь больше, слушая его в продолжение пяти минут, чем переписываясь с ним в течение десяти лет. Как могло случиться, что Вы не знаете никого из моих знакомых? Ведь, живя в Париже, я ежедневно бываю в обществе. Вы могли бы сообщить мне, что в такой-то день будете в таком-то доме, и я приехал бы. Если бы я показался Вам слишком неприятным, Вы не стали бы знакомиться со мной. Но не стройте иллюзий на мой счет. Я и не красив, и не изящен, и не необыкновенен. К тому же все это должно быть Вам совершенно безразлично. В каких кругах Вы бываете - орлеанистских, бонапартистских или республиканских? Хотите, я буду терпеливо ожидать Вас в музее, в церкви или на улице? В этом случае я поставил бы только одно условие: не ждать напрасно женщину, которая не явится на свидание. Что сказали бы Вы о встрече в театре, не обусловленной знакомством со мной, если только Вы сами этого не захотите? Я сообщил бы Вам номер своей ложи или пошел бы с друзьями. Номера Вашей Вы не скажете. А на следующий день Вы могли бы написать мне: "Прощайте, сударь". Разве я не более великодушен, чем французские гвардейцы при Фонтенуа? Целую Ваши ручки, сударыня. Мопассан Письма М.Башкирцевой в переводе М.Гельрот, Ги де Мопассана в переводе О.Моисеенко и Н.Пожарского
|
Мне понравилось!