Колин Маккалоу: Загадочная Мэри Карсон

Размышления над "Поющими в терновнике"

Читая книгу первый раз, я читала РОМАН ПРО ЛЮБОВЬ, скорее даже– про ЛЮБОФФ. То, что он не только про любофф, я поняла сразу после 10 страницы, была очарована Новой Зеландией, которая местами такая же зеленая, как Ирландия, влюбилась в малышку Мэгги, подростка Мэгги, красотку Мэгги, несчастную Мэгги, счастливую Мэгги... Но интересней мне были другие женщины. Странно, правда? Тогда, совсем еще молодой (страшно вспомнить, всего ХХ лет!), на меня произвела впечатление загадочная Фиона – и привлекла еще одна женщина. Удивительно, что в том возрасте я вообще задумалась об этой женщине, которую многие вообще не принимают в расчет. А ведь она из четырех женщин романа самая интересная. И Маккалоу доставляло удовольствие создавать ее портрет. Мэри Карсон. Это была трудная работа, но Маккалоу была уже не девочка, поэтому решилась создать такой ключевой для всего романа образ.

Есть люди, за которых платят 30 сребреников; есть – кому платят, но часто забывают о том, КТО платит и ЗАЧЕМ. Зачем Мэри Карсон заплатила  30 миллионов сребреников за того, кого не могла получить ни под каким видом – это главный вопрос романа, остальные ясны, если призвать логику. Но Мэри Карсон –это не просто загадка, она словно матрешка, откроешь одну – там ждет уже другая, такая простая и ясная, как и первая, но внутри имеющая что-то неизвестное: то ли новую матрешку с неизвестным наполнением, то ли окончательную большую и целую неизвестность, не имеющую разгадки. Мы получаем эту загадку в момент ее смерти и не можем разгадать ее до самого конца. Хотя версий выдвигалось много. Какая истинная – знает только Колин Маккалоу. Вряд ли кто-нибудь также правильно отгадал, кто же из героинь является той самой птицей, воткнувшей в сердце шип ради любовной песни.

Итак – Мэри Карсон Клири  

«— Совершенство в чем бы то ни было — скука смертная! — сказала Мэри Карсон. — Что до меня, я предпочитаю толику несовершенства.

Он засмеялся, посмотрел на нее с восхищением и не без зависти. Да, что и говорить, Мэри Карсон женщина незаурядная!

Тридцать три года назад она осталась вдовой, единственный ее ребенок, сын, умер в младенчестве. Из-за особого своего положения в джиленбоунском обществе она не удостоила согласием даже самых честолюбивых претендентов на ее руку и сердце; ведь как вдова Майкла Карсона она была, бесспорно, королевой здешних мест, выйди же она за кого-то замуж, пришлось бы передать ему право на все свои владения. Нет, играть в жизни вторую скрипку — это не для Мэри Карсон. И она отреклась от радостей плоти, предпочитая оставаться самовластной владычицей; о том, чтобы завести любовника, нечего было и думать — сплетни распространялись в Джиленбоуне, как электрический ток по проводам. А она отнюдь не жаждала показать, что не чужда человеческих слабостей.

Но теперь она достаточно стара, принято считать, что это возраст, когда плотские побуждения остались в прошлом. Если новый молодой священник старательно исполняет долг ее духовного отца и она вознаграждает его усердие маленькими подарками вроде автомобиля, тут нет ничего неприличного. Всю свою жизнь Мэри Карсон была неколебимой опорой католической церкви, надлежащим образом поддерживала свой приход и его пастыря духовного даже тогда, когда отец Келли перемежал чтение молитв во время службы пьяной икотой.

Итак, вознесенная на пьедестал своего возраста и положения, Мэри Карсон без опаски наслаждается обществом отца Ральфа; приятно состязаться в остроумии с противником столь же тонкого ума, приятно превзойти его в проницательности — ведь на самом-то деле никогда нет уверенности, что она и вправду его превосходит.»

В коротком изложении биография проста, но за этой простотой жизни честолюбивой богатой женщины скрыта долгая жизнь, вместившая в себя нищету и безысходность ирландской юности, смелое решение отправиться в Австралию – на другой конец света, а ведь было еще решение оставить в прошлом мать, братьев и сестер, обреченных на голодную смерть, как и сотни тысяч ирландцев во время Великого голода. Не думаю, что это было легким решением, даже если внешне молодая Мэри Клири похожа была на растение, которое цепко и жизнестойко борется  в засуху за капли живительной влаги. Она выжила и преуспела, но в жизни многому научилась, став не только мудрой, но и циничной. Тридцать лет она скрывала свои чувства и желания, чтобы иметь наконец возможность получить крохотную радость, маленькое удовольствие, в чем отказывала себе долгие годы. Этой радостью стало общение с Ральфом де Брикассаром, молодым католическим священником. Осуждая ее игру с окружающими, похожую на беспроигрышную игру кошки с мышатами, надо помнить о десятилетиях одинокой жизни, которую не могло скрасить ни одно близкое существо. В сущности, только младший брат, приглашенный управляющим в ее имение, правильно оценивает ее действия: все принадлежит Мэри и только она имеет право распоряжаться своей собственностью. Он же счастлив всем, что получит от сестры сверх постоянной работы и уверенности в будущем для своего семейства.

Читая диалоги Мэри Карсон с преподобным де Брикассаром о религии, думаешь о том, верит ли хозяйка Дрохеды в бога, или только пользуется им для создания имиджа, получая при этом удовольствие от присутствия красивого умного молодого священника.

«— Да, так вот, вы говорили, наместник Папы, наверно, не часто вспоминает о столь отдаленном приходе, — сказала она, поглубже усаживаясь в кресле. — А как по-вашему, что могло бы поразить сего святого мужа настолько, чтобы он сделал Джилли осью своей деятельности?

Отец Ральф невесело усмехнулся.

— Право, не знаю. Что-нибудь необычайное? Внезапное спасение тысячи душ разом, внезапно открывшийся дар исцелять хромых и слепых... Но время чудес миновало.

— Ну, бросьте, в этом я сильно сомневаюсь. Просто господь Бог переменил технику. В наши дни он пускает в ход деньги.

— Вы циничная женщина! Может быть, поэтому вы мне так нравитесь, миссис Карсон.»

Мэри, судя по таким разговорам, давно обдумала возможность продолжить свою игру даже после смерти и получить последнее удовольствие от сознания, что угадала все действия и решения отца Ральфа, который выказывал в общении с ней твердость и определенную стойкость.

«— Право, не знаю, можно ли молиться за вас еще усерднее, чем я молюсь обычно, но — попытаюсь.

— О, вы прелесть! Или это злой намек? Вообще-то я не люблю откровенной лести, но с вами никогда не знаешь, пожалуй, в этой откровенности кроется смысл более глубокий. Некая приманка, клок сена перед носом у осла. В сущности, что вы обо мне думаете, отец де Брикассар? Этого я никогда не узнаю, у вас никогда не хватит бестактности сказать мне правду, не так ли? Прелестно, очаровательно... Однако молиться обо мне вы обязаны. Я стара и грешила много.

— Все мы не становимся моложе, и я тоже грешен. У нее вырвался короткий смешок, — Дорого бы я дала, чтобы узнать ваши грехи! Да-да, можете поверить!»

« — За этот год я неплохо вас узнала, и, надо думать, я вправе задать вам несколько вопросов, как вы полагаете? В конце концов вам тут, в Дрохеде, живется привольно: изучаете скотоводство, совершенствуетесь в верховой езде, избежали неустроенной жизни в Джилли. Разумеется, я сама вас пригласила, но, надо думать, я вправе и получить кое-какие ответы, как вы полагаете? - Не так-то приятно услышать это напоминание — сколь многим он ей обязан, но он давно ждал часа, когда она сочтет, что он уже достаточно в ее власти, и начнет предъявлять какие-то требования.»

Но сперва требований никаких не было, Мэри как бы вела разведку. При каждой встрече она вызывала отца Ральфа на разговор о жизни и религии. Она была умна, она тридцать лет жила олиноко на удаленной ферме, занимаясь управлением своим большим хозяйством, не имея никаких развлечений, не позволяя себе расслабиться и отойти от образа почтенной вдовы, - и получила, наконец, возможность развлечься, наблюдая и изучая такой интересный и великолепный образец человеческой породы.

Время от времени Мэри пытается надавить на него, нащупать слабую точку, он деликатно, но твердо дает понять, что есть принципы, которые он не собирается предавать. Я думаю, что они оба получали удовольствие от таких отношений, пока это не затрагивало слишком личные темы. Они оба были сильными натурами и в состоянии были бороться за неприкосновенность своего мира.

«— Чего ради вы терпите Джиленбоун? — спросила она. — Не лучше ли отказаться от сана, чем пойти на такое? При ваших талантах вы достигли бы и богатства, и власти на любом поприще, и не уверяйте меня, что вас не привлекает хотя бы власть.

Он приподнял левую бровь.

— Дорогая миссис Карсон, вы ведь католичка. Вам известно — обет мой нерушим. Священником я останусь до самой смерти. Я не могу изменить обету.

Она презрительно фыркнула:

— Да ну, бросьте! Неужели вы и впрямь верите, что, если откажетесь от сана, вас поразят громы небесные или кто-то станет преследовать с собаками и ружьями?

— Конечно, нет. И точно так же я не верю, что вы столь неумны, чтобы вообразить, будто в лоне святой церкви меня удерживает страх перед возмездием.

— Ого! У вас злой язык, отец де Брикассар! Так что же тогда вас связывает? Чего ради вы готовы сносить здешнюю пыль, жару и мух? Почем вы знаете, может быть, ваша каторга в Джилли — пожизненная.

На миг синие глаза его омрачились, но он улыбнулся и посмотрел на собеседницу с жалостью.

— А вы великая утешительница! — Он поднял глаза к потолку, вздохнул. — Меня с колыбели готовили к священному служению, но это далеко не все. Как объяснить это женщине? Я — сосуд, миссис Карсон, и в иные часы я полон Богом. Будь я шим слугою церкви, я никогда не бывал бы пуст. И эта полнота, единение с Богом не зависят от того, где я нахожусь. Она дается мне, все равно, в Джиленбоуне ли я или во дворце епископа. Но определить это чувство словами трудно, ибо даже для священнослужителей оно великая тайна. Божественный дар, мало кому его дано изведать. Вот, пожалуй, так. Расстаться с ним? Этого бы я не мог.

— Значит, и это власть, так? Но почему она дается именно священникам? По-вашему, человек обретает ее только оттого, что во время длиннейшей утомительнейшей церемонии его мазнут елеем? Да с чего вы это вообразили?

Он покачал головой.»

В вопросах веры проявляется их различие. Мэри Карсон родилась в католической стране в девятнадцатом веке, это предполагает абсолютную веру, богобоязненность, подчинение религиозным догмам, но она с годами перестала относиться к вере как к предмету слепого поклонения, а только как к способу поддержать имидж столпа общества.  Отец Ральф верит искренне. Он честолюбив, безусловно, но его честолюбие существует в пределах веры, ему и в голову не может прийти мечтать о светской власти и успехе. А Мэри мыслит более широко, ее не сдерживают никакие рамки. Впервые мысль о ее собственности  проскальзывает задолго до ее смерти, и тогда Мэри определенно вспоминает о брате Патрике Клири в связи с завещанием

«— Ну, по слухам, вы не слишком заботливая и щедрая хозяйка.

— Какая дерзость! — ахнула она и засмеялась. — А кто купил вам новехонький «даймлер», чтобы избавить вас от поездок верхом?

— Да, но ведь как усердно я молюсь за спасение вашей души!

— Будь у Майкла хоть половина вашего ума и твердости, наверно, я бы его любила, — вдруг сказала Мэри Карсон. Лицо ее стало злым и презрительным. — Вы что же думаете, у меня нет никого родных и я должна оставить свои деньги и свою землю святой церкви, так что ли?

— Понятия не имею, — спокойно отозвался Ральф и налил себе еще чаю.

— Имейте в виду, у меня есть брат, счастливый папаша множества сыновей.

— Очень рад за вас, — пресерьезно заявил священник.»

Сделать своего брата единственным наследником огромного состояния – озвучено именно ею и задолго до смерти. Но уже тогда она озвучила и мысль о завещании на церковь, правда, в отрицательном смысле. Она знакома с молодым священником только год и просто пробует выяснить его настроения и тайные планы, выяснить, не питет ли он , проявляя внимание и заботу о ней, надежду получить от нее денег. Это естественное желание: выяснить причины повышенного внимания и искренности по отношению к себе. Это еще не игра кошки с мышкой, да отец Ральф все время дает понять, что он не беспомощная мышка. Оружием его против явного прощупывания  расстановки сил становится полное равнодушие к богатству и перспективам, полученным за деньги.

«Вот я и подумала, почему бы не написать ему — пускай приезжает и сыновей привезет. После моей смерти ему останутся и Дрохеда, и «Мичар Лимитед», и ведь он единственный ближе мне по крови, чем какие-то там родичи в Ирландии, седьмая вода на киселе, я их даже и не знаю.»

Это решение – не милостыня младшему брату и его многочисленной семье и не угроза для надежд Отца Ральфа, который ясно дал понять, что не надеется и не расчитывает на ее милость. Это деловой расчет: Мэри нужен новый старший овчар, и есть надежда получить старательного и преданного без особых затрат. Вот и все. Без особых сантиментов, но и без макиавеллевских расчетов. Как сказано было, «Мэри Карсон без опаски наслаждается обществом отца Ральфа; приятно состязаться в остроумии с противником столь же тонкого ума, приятно превзойти его в проницательности — ведь на самом-то деле никогда нет уверенности, что она и вправду его превосходит» Пока причина только в этом. Но все кардинально меняется, когда Мэри видит отца Ральфа с Мэгги на руках. Должно быть, она разглядела в его лице подлинное чувство, подлинную нежность, которых она никогда бы не дождалась в отношении себя. Да будь на месте Мэгги щенок, она так же насторожилась бы, готовая бороться с соперником за внимание Ральфа. Может быть именно в этот момент Мэри и понимает, что ее желание часто общаться со священником объясняется не только желанием «состязаться в остроумии» и «превзойти его в проницательности». Все дальнейшее поведение Мэри Карсон очень похоже на поведение ревнивой женщины. Ревнивцам все равно, кто их соперник, потому что ревность не поддается логике и разуму, это вспышка чувств. По всему поведению Мэри видно, что она безумно ревнует к ребенку, который получает невозможные для нее знаки внимания. Чувство ревности разгорается от этого еще сильнее. Она настолько богата, она может практически все – кроме возможности увидеть в обращенном на себя взгляде такое же чувство. Это длится много лет и усугубляется тем, что девочка растет и хорошеет, а она сама не молодеет, и получает свою часть внимания и заботы по обязанности. Это должно терзать ее постоянно. Гордость не дает взывать к жалости, а она ведь достойна жалости с одинокой жизнью без любви, но ее эгоизм, отвергающий теплые отношение с родственниками, не позволяет жалеть ее искренне. И все-таки ее жалко. Бедная богатая женщина, решившая прожить без чувств – и получившая их в самом разрушительном варианте. Вот, эта сцена приоткрывает ее чувства, но чуть-чуть, настолько, что их легко не заметить, пропустить и создать ложное впечатление о ней.

«Выпрямилась и положила ладонь ему на грудь. — Вы сибарит, Ральф, вы принимаете солнечные ванны. Что же, у вас всюду такой загар?

Он с улыбкой наклонился, усмехнулся ей в волосы, расстегнул полотняные кальсоны; они соскользнули наземь, он отбросил их ногой и стоял, точно статуя, изваянная Праксителем, а Мэри обошла его и неторопливо осмотрела со всех сторон.

События последних двух дней веселили его, развеселила и внезапная мысль — а ведь Мэри Карсон, пожалуй, гораздо уязвимее, чем он воображал! Однако он неплохо знал ее и потому бесстрашно спросил:

— Вы что же, Мэри, хотите, чтобы я занялся с вами любовью?

Она оглядела вяло поникший знак его мужского достоинства, насмешливо фыркнула:

— И в мыслях не было так вас утруждать! А вам нужна женщина, Ральф?

Он презрительно вскинул голову.

— Нет!

— Мужчина?

— Они еще хуже, чем женщины. Нет, никто мне не нужен.

— Так что же, обходитесь сами?

— Ни малейшего желания.

— Любопытно. — Она шагнула обратно в гостиную. — Ральф, кардинал де Брикассар! — съехидничала напоследок. Но, уйдя от его проницательного взгляда, сникла в своем глубоком кресле, стиснула кулаки, охваченная бессильной злобой на капризы судьбы.»

А ведь в этом эпизоде вызывающе, недостойно повел себя Ральф, используя ее уязвимость.

Со временем он начинает терять терпение и присутствие духа, когда общается с Мэри. Все меньше безмятежности и доброты в общении с Мэри и она это чувствует. Поворотный момент подходит все ближе и ясно, что он не внезапный, ясно, что Мэри долго размышляла над этим, планировала, просчитывала последствия, возможные варианты... Может быть, это отвлекало ее от постоянного чувства бессилия. Вызывало ли злорадство? Я думаю – нет. Какая же радость думать о муках совести мужчины, к которому чувствуешь такое сокрушительное влечение?

«— Вот как, Ральф? Кардинальство вам не нужно? Что ж, я предоставлю вам еще немного помучиться, но будьте уверены, час расплаты придет. Еще не завтра, быть может, года через два, через три, но он придет. Я как Сатана-искуситель предложу вам... пока молчок! Но будьте уверены, я готовлю вам адские муки. Никогда я не встречала мужчины обворожительнее. Своей красотой вы бросаете нам вызов и презираете нас за безрассудство. Но я припру вас к стене вашей же слабостью, и вы продадите себя, как последняя размалеванная шлюха. Не верите?

Он с улыбкой откинулся на спинку кресла.

— Верю, что попытаетесь. Но едва ли вы уж так хорошо меня знаете, как вам кажется."

И снова он уклоняется от серьезного разговора по душам, а ведь душа – это то, о чем священник призван заботиться в первую очередь.

Бал ставит окончательную точку, надежды на исполнение желаний больше нет, значит, исчезает стимул жизни. Такое впечатление, словно она сама решает, что пора, больше выносить это разъедающее чувство невозможно. Последнее объяснение с Ральфом жутко трагично, потому что она понимает – ее НЕ СЛЫШАТ. Ее признания падают в пустоту, и только невероятная гордость женщины позволяет сохранить достоинство и уйти с честью.

"Вероятно, не будет преувеличением сказать, что сотни женщин меня желали, но любили?.. Сильно сомневаюсь.

— Я вас любила, — с волнением сказала она.

— Нет, не любили. Я оказался вызовом вашей старости, только и всего. Одним своим видом я вам напоминаю о том, что вам в ваши годы уже недоступно.

— Ошибаетесь. Я вас любила. Еще как! Вы что думаете, раз я стара, стало быть, уже не могу любить? Так вот, преподобный отец де Брикассар, я вам кое-что скажу. Запертая в этом дурацком теле, как в тюрьме, я еще молода — еще способна чувствовать, и желать, и мечтать, и еще как бунтую, и злюсь на свои оковы, на свое тело. Старость — самое жестокое мщение, которое на нас обрушивает мстительный бог. Почему он заодно не старит и наши души? — Она откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, оскалила зубы в угрюмой усмешке. — Мне, конечно, прямая дорога в ад. Но сперва, надеюсь, мне удастся высказать Господу Богу, до чего он жалкое, злобное ничтожество!»

Тюрьма для молодой души в старом теле – это такой изощренный символ, что трудно было бы предположить его человеческое происхождение, но вот недавно листала  «Сага о Форсайтах» Джона Голсуорси и попала на фразу, повторяющую, фактически ту же мысль, но высказанную старым мужчиной:

«В восемьдесят пять лет мужчина не знает страсти, но красота, которая рождает страсть, действует по-прежнему, пока смерть не сомкнёт глаза, жаждущие смотреть на неё.»     (Джон Голсуорси «Сага о Форсайтах»)

Мягче, без злобы, но потому, что он не любит, а просто любуется, тоскуя только о том, что скоро смерть навсегда лишит его удовольствия любоваться красотой. Перед лицом этой трагедии, обусловленной природой меркнет проблема наследства и дальнейшие перипетии героев романа.

 Верила ли Мэри Карсон, что создала для Ральфа сокрушительную ситуацию выбора между любовью и карьерой? Нет, мне кажется, что она знала: для него трудности выбора  не будет, Ральф уклонится от выбора, предоставив его другим. Это Пэдди откажется соперничать с церковью за наследство. Мэри попыталась создать видимость выбора, предполагая, что он уклонится, но общество поверит в ее версию алчности. Она хотела его опорочить   в глазах Мэгги. Чисто женское желание – на пороге смерти думать не о вечности, а о сопернице. Мэри не перестает нас удивлять. Фиона на ее фоне просто викторианская героиня, замкнувшаяся на много лет в своих переживаниях. Мэгги же получит свое счастье: она будет любима, верно и до конца жизни. Чего еще желать!

Интересно другое: где в это время будет обретаться душа Мэри Карсон? И кто же поет с шипом в сердце?