|
||||
|
Пролог Хранителям Мира не обязательно приходить друг к другу, чтобы обсудить важные проблемы, у них свои способы общения. Почти каждую ночь Андерс видел во сне свою любимую, и они общались, решая, что необходимо сделать и на что обратить внимание в первую очередь. Они знали все, что происходит в мире, и следили за великим равновесием природы и человечества, которое люди все время стремились нарушить по недомыслию или преступному равнодушию к разрушительным последствиям своей деятельности. Первой важной проблемой было отыскать пять избранных, предназначенных помогать им в нелегкой задаче уберечь Землю от гибели. Инга обладала даром ясновидения, но среди миллионов человеческих судеб крайне трудно было найти нужных им людей. Они не знали их имен, их возраст и пол. Другим пришлось бы перебрать тысячи вариантов, чтобы безошибочно отыскать предназначенную для великой цели пятерку. Но у Хранителей были свои методы. Инга предпочитала поиск в зеркалах, которым овладела в совершенстве. Она не умела использовать время, сама переносясь в прошлое или будущее с легкостью поездки на дачу. Но бабушка научила ее открывать временной коридор, создавая его зеркальное отражение и наблюдая картины прошлого или смутные видения будущего. Чтобы никто не помешал, Инга предпочитала делать это в доме бабушки в Эльсиноре, во сне, которым могла управлять по своему желанию. Это сработало, когда она искала первого из них, Даниила. Таким же образом Инга обнаружила в Венесуэле еще одного помощника в их трудной миссии. К общему удивлению, это оказалась одна из их давно потерянных родственниц, Антония из семьи Гарсия. Теперь же все было не так просто. Уже второй раз, когда Инга зажигала свечи у зеркала, она попадала в странное место, которое мысленно назвала ловушкой времени. Сначала все было, как обычно: Инга протягивала к зеркалу ладони, сосредоточившись на переходе в нужное время и место. После этого должно было появиться изображение, словно открывалось окно в прошлое. Должно было, но не появлялось. Вместо этого в зеркале начинала мерцать цепочка огней, какая видна в зеркалах, поставленных одно против другого. Среди огней скользили темные призрачные тени, неуловимо меняя очертания и размеры. Вдруг манящий бесконечной перспективой зеркальный коридор, мерцающий перед ней по ту сторону стекла, начинал с беззвучным грохотом катастрофы проваливаться сквозь пласты веков в самые глубины. И каждый раз навстречу, словно спасаясь от неизбежного падения на самое дно обрушившегося времени, неслась похожая на видение кошка песочного цвета. На фоне светящегося в глубине молочно-белого круга, напоминающего лунный диск, хорошо было видно ее стремительное тело. Лапы мощно отталкивались от призрачной поверхности, посылая гибкое тело вперед, хвост хлестал по вздымающимся бокам, крупные уши, опушенные по краю, были отведены назад. В последнем прыжке кошка выскакивала из дробившегося на тысячу отражений зеркального туннеля, и Инга инстинктивно отшатывалась, забывая, что это всего лишь изображение. Что это могло значить, при чем тут кошка, - она не знала. На третью ночь Инга обратилась за помощью к Андерсу. часть 1
Происшествие всполошило весь Валаам. На другой день, как отошел от пристани последний в эту навигацию теплоход, в лесу нашли чужую девочку. Нашел местный пьянчужка Митроха, которому и верить-то нельзя: он даже если и захочет что путное рассказать, все равно не сможет связать двух слов без третьего, которое грех повторять. Его-то, естественно, повторяют, да и своих таких же прибавить могут, - здесь это не в диковинку, матерщинников, считай, половина острова. Да и сказать, что Митроха сильно отличается от остальной мужской братии, тоже нельзя. На острове-то каждый второй – пьянчужка. Но Митроха пьет по-особому, в своем, митрохинском стиле. Закайфовать он может и с четверти стакана, что другому нипочем. Митроха своим фантастическим чутьем определяет, где ему может обломиться глоток-другой, приходит туда заранее и терпеливо ждет, когда с заветного горлышка будет сорвана металлическая головка. Суетливо помогая собирать стаканы, он однако никогда не заглядывает в глаза и тем более, упоси, Боже, не просит. Он соблюдает неписаный кодекс, скромно отойдя чуть в сторону и ожидая, когда хозяин бутылки, по тому же неписаному кодексу, нальет ему на два пальца в приготовленный лишний стакан. Тогда Митроха лучезарно улыбался, скромно провозглашал свой единственный и любимый тост: «Ну, за!» – и одним глотком выпивал подношение. В поселке это называли «снять митрохину пробу». Сняв в разных местах таким образом 3-4 пробы, Митроха впадал в привычное состояние полукайфа – полубреда и мог нести сущую ахинею, понять из которой можно было только те самые матерные слова, которые всем известны и понятны, как их ни произноси. Но тут достоверно было известно, что с утра принял Митроха не больше одной пробы, значит, был пока в полном сознании, какое уж оно у него там есть. Когда Митроха привел из леса девочку, первой им попалась навстречу блаженная баба Нюся. Настирав у водопроводной колонки в центре монастырского двора полный таз белья, она выходила со двора к веревкам, протянутым прямо между соснами. Баба Нюся вытаращила глаза на девочку, одетую в октябрьский пасмурный и ветреный день с экзотической непредусмотрительностью. Да и сама она была похожа на южный цветок, занесенный в наши края черт его знает, чьей прихотью. Цыганка – не цыганка, а может, какая-нибудь узбечка? Где еще могут нарядить пятилетнее дите в одёжу из черного легкого газа, расшитого серебряными полумесяцами и кругами! На груди ее висел на черном витом шнуре серебряный круг, отполированный до блеска, а кроме этого - ничегошеньки. Девочка дрожала от холода, глядя на бабу Нюсю круглыми черными глазами и чуть шевеля посиневшими губками. Та сунула таз с бельем Митрохе и всплеснула руками. - Митроха, у тебя водка есть? – видя его изумленный взгляд, баба Нюся отмахнулась и сказала скорее уже для себя: - Нужно ее растереть, пока не околела совсем. Она скинула свою шерстяную кофту, бывшую когда-то давно жизнерадостно-зеленого цвета, и укутала девочку. Велев нести следом белье, баба Нюся подхватила девочку на руки и тут заметила, что таз вот он стоит, а Митрохи уже и след простыл. Плюнув с досады, она одной рукой пристроила таз, уперев его в мощное бедро, зажала девочку под мышку и припустила домой. Бухнув на пол у двери таз, баба Нюся посадила девочку на постель и сняла с нее чудную одежку. Когда она взялась за шнурок, девочка помотала головой, но потом сама сняла украшение и бережно уложила поверх платья. Прикрыв девочку вылинявшим байковым одеялом, баба Нюся полезла на полку над кухонным столом, где хранила свои снадобья, и начала искать растирание, которым можно было согреть ребенка. Тут ввалился Митроха, несший в вытянутой руке стакан с законной «митрохиной пробой», и протянул ей водку широким жестом, означавшим подарок от всей души. Дивясь такой феноменальной щедрости, баба Нюся принялась растирать грудь и ноги девочки, пока на ее щеках не проступил густой румянец. Надев на нее свою необъятную фланелевую кофту и укрыв одеялом, она налила миску свежих щей, не успевших остыть на печи, и села рядом на край постели. - Налей себе, - разрешила она Митрохе и одобрительно посмотрела, как деликатно он налил полмиски и принялся есть, облизывая каждый раз ложку. Покормив девочку, старуха легонько ткнула ее ладонью в лоб, чтоб та ложилась. Глаза девочки закрывались, и она подоткнула одеяло вокруг свернувшегося калачиком тельца. – Ну, рассказывай, Митроха, где ты ее раскопал. Это не нашенская. Так чья же? Митроха, после еды осоловел и забубнил, как пошел собрать клюквы, какую заказала ему музейная Татьяна Семеновна. Баба Нюся знала, что Митроха живет осенью тем, что собирает ягоды и грибы всем, кому лень это делать самому. Как правило, это были сотрудники Валаамского музея. До первых заморозков он после первой пробы отправлялся в лес и возвращался, когда душа его настойчиво начинала звать обратно к людям и очередной пробе. Пошел-то он за клюквой, но потянуло его вдруг залезть на гору. Митроха не привык сопротивляться велениям души, потому послушно потащился туда, куда обычно стараются без нужды не ходить: в странное место, называемое Лысой горой. Вот там-то у обрыва над Ладогой он увидел это чудо природы, трясущееся от холода и бормочущее что-то еще более непонятное, чем он сам выдавал с перепоя. Митроха удивился. До монастыря было около часу хода, пятилетний же ребенок дойдет не меньше, чем за два. В такой одежке на осеннем ветру не выдержать. Говорила девочка что-то совсем невразумительное, не по-русски. Митроха, ничтоже сумняшися, поволок ребенка вниз по тропке в монастырь. Выложив все это, он удовлетворенно икнул и привалился к стенке, собираясь вздремнуть на сытый желудок. Баба Нюся не возражала, больше Митроха ей помочь ничем не мог. Расспросы о девочке, попавшей каким-то образом на остров, заставили загудеть слухами весь поселок. Население, составлявшее всего-то пол-тыщи человек, не считая гарнизона, жившего на своем краю отдельной жизнью, было разномастным и представляло две полярные группы с прослойкой. Одна группа состояла из сотрудников музея, в который превращен был наконец-то монастырь. По большей части это были историки, помешанные на русском севере, потому что переехать в такую глушь могли только фанатики. Жизнь на Валааме была первобытна и трудна, но предложи кому-нибудь из них уехать в Петрозаводск или даже в Ленинград – ни за что не поедут. На другом полюсе были те, кого наша печать, когда говорит о Западе, называет отбросами общества. У нас их, вроде, и не должно быть, но оказывается – вот они где. В свое время остров заселялся, кроме хроников-инвалидов, ссыльными карелами, и сейчас еще остались бабки, лопочущие по-фински не хуже тех, кому посчастливилось родиться в соседней деревне, оставшейся по ту сторону границы. Были там и совсем спившиеся от безделья мужики, ведь работать на острове негде, а просто строить отдельный коммунистический рай, хоть отдаленно бы напоминавший тот, что был при монахах, - кому ж охота. Рассказы о том, что в монастырском саду росли персики и в оранжерее вызревал виноград, давно уж превратились в красивую сказочку. Остатки одичавшего сада никого не вдохновляли. Эти две полярные группы и жили как бы на двух полюсах. Сотрудники музея, в основном, - в стоящей на отшибе Зимней гостинице, построенной когда-то для паломников, а потому более комфортабельной: туда даже проведен был водопровод, по крану на этаж. Остальные, что заселяли монастырские кельи, жили в убожестве, за водой бегали к колонке во дворе, там же зимой и летом полоскали белье. Не считая нескольких частных домов, стоявших хуторами, это и был весь поселок: два строения, в прошлом веке представлявшие чудо инженерной изобретательности и комфорта. Все жили на виду, все всех знали. Поэтому ребенок появиться на острове незаметно не мог. Таинственный этот случай обсуждали несколько дней. Правдоподобная версия была только одна: девочку привезли на экскурсионном теплоходе и то ли забыли, то ли потеряли в лесу, то ли специально бросили. Из поссовета позвонили в Сортавалу, оттуда в Ленинград. Но постепенно выяснилось, что никто о пропаже ребенка не заявлял, в списках пассажиров теплохода детей младше четырнадцати лет не было. Что делать дальше – не знали. Надо бы, конечно, отвезти ее в Сортавалу в детский дом, но сделать это было некому, поэтому само собой отложилось до следующей навигации. Жить она осталась у бабы Нюси. Митроха на несколько дней сделался героем. Его охотно угощали, желая расспросить про подробности. Подробностей он не знал, но в своих косноязычных воспоминаниях стал почему-то называть девочку Викторией. Объяснение могло быть только то, что на него произвело неизгладимое впечатление недавнее празднование сорокалетия Победы. Тогда в магазин с материка завезли водку и Митроха отвел душу, снимая с нее пробу. Имя прилипло, поселковые любили красивые имена. Бегали уже тут сопливые и замурзанные Анжелики и Жанны, даже один Ален. В поссовете выписали временное свидетельство на Викторию Дмитриевну Лунину. Митроха смущенно хихикал, когда мужики называли его для смеха папашей, но видно было, что ему приятно существование ребенка с его отчеством и фамилией. Своей семьи у него сроду не бывало. Баба Нюся попыталась расспросить девочку в первый день, сразу же, как та проснулась. Девочка смотрела на нее большими карими глазами и молчала, но потом вдруг живо заговорила. Это обрадовало старуху лишь тем, что она, слава Богу, не немая и, похоже, не дурочка, потому что говорила связно и внятно, красивым грудным и певучим голоском, но что – убей, непонятно! Язык ее совершенно не походил ни на северные диалекты русского, ни на финский. Баба Нюся попыталась жестами выяснить, откуда та появилась, но девочка не понимала, что от нее хотят. Тогда баба Нюся здраво рассудила, что проще выучить малолетку русскому языку, чем всю жизнь объясняться с ней на пальцах. Вскоре они отлично понимали друг друга. Девочка оказалась умненькой, чем выгодно отличалась от местных детишек из пьющих семей. Она привязалась к бабе Нюсе и ходила за ней тенью то к сараю за дровами, то к колонке за водой. Вместе они квасили капусту на всю зиму и до самых морозов ходили за клюквой. Баба Нюся сварганила девочке теплую одежку, кое-что ей собрали женщины, у которых были маленькие дети. Нашлась даже почти новая шубка. Перезимовать можно. Когда выпал первый снег, Вика пришла в такое изумление, что никак не могла понять, что же это такое падает с неба, превращая землю в белое полотно. Тогда она никому не призналась, что подумала, будто это лунные лучи падают на землю, делая ее такой же белой и холодной. Никто не знал еще, что с рождения ее жизнь прочно связана с луной. Поначалу баба Нюся не замечала за Викой никаких странностей, ребенок – он и есть ребенок. Она и сама была со странностями. Увидев на лице Вики боязливое удивление при виде снега, она принялась показывать, как это здорово, когда падает снег. Старуха набрала пригоршню снега и подбросила вверх. Следующую она высыпала на голову девочки, а потом слепила снежок и запустила в ствол ближайшей сосны. Промахнувшись, баба Нюся наклонилась собрать снега для нового снежка. Войдя в раж, она лепила снежки и кидала их один за другим, пока не попала. Удовлетворенно расхохотавшись, следующий она бросила в Вику. Девочка слабо улыбнулась и неуверенно сгребла ладошками немного снега. Старуха и девочка бросали друг в друга снежки и на лицах их был написан радостный азарт. Притомившись, баба Нюся принялась катать снежок по снегу, пока он не начал расти в снежный ком. Вика во все глаза следила за действиями старухи, пока та не подозвала ее помогать. Они сделали снежный шар почти с рост девочки, потом еще один, поменьше, потом маленький, и баба Нюся торжественно поставила их один на другой. Девочка пришла в волнение и залопотала что-то на своем непонятном языке. Она ходила вокруг снежной бабы и выкрикивала странные слова, прикладывая к ней ладошки, а потом повернулась в сторону, откуда над озером поднималась почти прозрачная на синеющем предвечернем небе молодая луна. Баба Нюся с интересом следила, как Вика поклонилась луне в пояс, зачерпнув горсть снега, и приложила его к лицу, словно умылась. Ни слова не сказав, она взяла девочку за руку и повела домой. Кто знает, что думала при этом старуха. Еще один случай произошел, когда как-то вечером в декабре баба Нюся спохватилась, что не запасла, занятая стиркой, дров на ночь. Накинув ватник и молодежную спортивную шапочку с помпоном и надписью «skay», она надевала валенки, когда увидела, что Вика тоже сует ноги в валеночки. Старуха никогда ничего не запрещала делать, если это не несло прямой угрозы жизни. Пусть пойдет – решила она, - лишнее полено принесем. Они вышли в монастырский двор и, сквозь арку под Надвратной церковью, по узкой тропке среди снега заскрипели валенками к дровяным сараям. Баба Нюся, ругаясь тихонько себе под нос, принялась открывать мерзлый замок на двери, но оглянулась, услышав позади дивные звуки чужеземной речи. Закутанная в старый пуховый платок девочка стояла, запрокинув голову к полной луне, висящей в небе огромным сияющим кругом, и пела, делая ручками странные движения, которые, если бы ее видел кто-нибудь кроме бабы Нюси, могли испугать своей колдовской таинственностью. Старуха молча следила за девочкой, даже не улыбнувшись комическому несоответствию серьезности, с какой Вика совершала какой-то ей одной знакомый и привычный обряд, и ее неуклюжему виду маленького гномика в длинной, на вырост, подпоясанной шубейке и валенках с калошами. - Ты че, Викуша? – спросила она, дослушав, не перебивая, до конца. - Так ведь Луна же, Нюся, видишь, какая, - удивляясь ее непонятливости, пояснила девочка и подошла взять полено. Нагруженные дровами, они поплелись обратно, уже не глядя на небо, но, войдя уж в ворота, старуха оглянулась на светящийся диск и покачала головой. Пока она возилась с печкой, Вика устроилась на кровати у стенки, под ватным одеялом, сшитым из цветных лоскутов. Погасив свет, баба Нюся заметила, что викино украшение, серебряный диск на шнурке, пристроено на окне под форточкой и отбрасывает в комнату лунные блики. Встав уже, чтобы убрать его, она вдруг передумала, пошептала что-то и полезла, кряхтя, под одеяло. Баба Нюся ни о чем не расспрашивала девочку, но на другой день поманила к полке над столом и стала показывать банки и бутылки из-под водки, в которых плавали в крепких настоях травы. Вика внимательно слушала разъяснения старухи о своих лекарских секретах, нюхала содержимое, пробовала на язык растворенные по капле в воде снадобья. Всю зиму продолжалась эта игра. Закончив хозяйственные дела и выстирав белье, которое брала иногда у экскурсоводов, баба Нюся усаживалась у печки и начинала постанывать, хватаясь то за живот, то за сердце, и жаловаться на воображаемую хворь. Вика выслушивала ее, осматривала высунутый язык, белки глаз, как ее научила старуха, трогала руки и ноги, определяя, не холодные ли они, и назначала лечение. Сначала баба Нюся поправляла девочку и подсказывала правильные снадобья, но потом стала с удивлением замечать, что она ошибается все реже. Но что поражало старуху больше всего, так это то, что Вика всегда советовала употреблять настойки в определенные часы и дни. Не обращая сначала на это внимания, она наконец заинтересовалась и стала раздумывать над странными советами. Постепенно до нее дошло, что Вика всегда имеет в виду не просто числа, а определенные дни лунного месяца. Заинтригованная баба Нюся стала записывать врачебные предписания Вики. И что же получилось? Для лечения сердца, или печени, или, скажем, ревматизма, у девочки были свои определенные лунные дни. Не утерпев, старуха спросила об этом Вику. Та смешно сморщила носик и сказала как о само собой разумеющемся: - А как же, Нюся? Ты разве не знаешь? Луна управляет селезенкой, и печенью, и сердцем человека, как и морями, и лесами, всеми животными и камнями. - Так уж и всем управляет, – усомнилась старуха, - А лечит-то все равно трава! - Трава силу имеет от Луны, - убежденно заявила девочка, - Луна не захочет – трава не поможет. Луна может все! Она взяла и отправила меня сюда, к тебе. Вот какая она сильная! Я родилась под Луной, я должна ее слушать, тогда она будет помогать. - А где ты родилась, Викуша? – в который раз попыталась расспросить баба Нюся, - В каком городе? Ты помнишь, как он назывался? С кем ты жила? - Нет, это был не город. Это был монастырь! – нашла подходящее слово по-русски девочка, - Там вверху живут женщины, а внизу – мужчины. Они у них большие-большие ножи и палки, вот! Баба Нюся согласно кивнула, это она понять могла. Но вот насчет женщин девочка говорила невразумительно. Выходило, что они собирались петь, купались ночью в озере – и больше ничего. Где такое могло быть? Где-то на юге, должно быть, где снега никогда не бывает. И опять выходило, что в Средней Азии. Баба Нюся решила, что все-таки больше всего подходит Узбекистан. Она там сроду не бывала, и представлялся он ей как цветущий рай. Сама баба Нюся полжизни прожила в глухой олонецкой деревне, пока не сослали ее со стариками родителями на Валаам. Здесь она ухаживала за обитателями дома инвалидов, да и ее саму вскоре стали считать немного чокнутой, блаженной. Над ней смеялись, но такие, как Митроха, сохранивший младенчески чистую душу, тянулись к ней и уважали. Валаамские бабы шастали к ней потихоньку за травами, когда болел ребенок или самим нужны были совет да помощь в женских делах. За старухой укоренилась репутация колдуньи, но вслух об этом не говорилось. Одна злющая бабенка в очереди за сахаром ляпнула как-то вслед: «Баба-Яга!» Очередь в магазине притихла, соседки ткнули ее под бок, но та пренебрежительно хмыкнула, сплевывая. Баба Нюся, выходя из тесного магазинного закутка, не оглянулась. Но через несколько дней у той бабенки назрел ячмень на глазу и больше худого слова баба Нюся ни от кого не слышала. Теперь же, когда она пригрела найденную девочку, и подавно. Митроха, по утрам еще вполне здравый, забегал иногда навестить свою названную дочь. Баба Нюся ставила перед ним миску с кашей и он каждый раз наивно удивлялся щедрости старухи. Вика забиралась к Митрохе на колено и тот бормотал ей какие-то глупости, мешая сказку про Колобка со случайно увиденным по телевизору детективом. Вся его история, разумеется, была настолько смачно приправлена матом, который Митроха уже и не замечал, что добраться до смысла было практически невозможно. Девочка смотрела на него огромными черными серьезными глазами и видно было, что им обоим такое общение доставляет искреннее удовольствие. Так прошла зима. Истончаясь под весенним солнцем, с громким треском кололись льдины на Ладоге, открывая окна чистой воды. Поднявшийся ветер сносил их к устью Невы. Остров приобрел сине-лиловый цвет, покрывшись цветущей пролеской. Оставались еще в лесу среди валунов снежники – лежалый снег, меж камней кое-где не стаяли ледяные натеки, а на развалинах часовен и на живых валаамских скалах среди перезимовавших мхов возрождалась цветущая природа. Нежные стебельки цветков были повсюду, словно осколки весеннего радостного неба. Вика бегала от одного островка цветов к другому и смеялась. Баба Нюся тоже улыбалась, словно помолодев. Наконец, остров зазеленел свежей зеленью пробивающейся травы и вспухших почек. Ранним утром баба Нюся поманила Вику за собой. Поднимаясь вверх по тропинке, она изредка поглядывала на девочку, словно проверяя, не вспоминает ли та знакомый путь. На вершине голубой от пролески пологой горки росли редкие молодые елочки. Прямо посередине поляны нелепо торчала труба из разрушенного строения времен финской компании, от которого остался один фундамент. Видать, военные пытались построить здесь укрепления, иначе кто ж в здравом уме будет тут селиться. Это ж Лысая гора! Баба Нюся подошла к обрыву, круто нависшему над узкой полоской берега. Вика подбежала и пристроилась рядом. Серая с синим отливом ладожская вода, покрытая легкой рябью, поблескивала солнечными бликами. Но чуть подальше от берега начинала клубиться над ней белесая дымка, скрывая горизонт. Туман все сгущался к центру, ложась плотными комками, словно снег. Казалось, что кто-то невидимый лепит из него, как зимой баба Нюся лепила с Викой снежную бабу. Вот видны уже очертания белого острова, поднявшегося из воды высокой горой, вот засияла вершина в лучах восходящего солнца Солнечный свет, преломляясь в капельках воды, разбросал над родившимся из тумана островом цветные радуги. Вика в восхищении втянула воздух и сжала руку бабы Нюси. - Там Святой остров, - пояснила та, - Вишь, зовет. Пора ехать. - Поехали! – обрадовалась Вика, - Но он разве настоящий? - Смотри, - коротко ответила старуха, положив руку на голову девочки. Они стояли, всматриваясь в белые клубы тумана, который постепенно утрачивал на солнечном свету плотность снега, становясь опять легкой дымкой. Ветер уносил ее прочь, и вот уже проявился на другой стороне пролива удлиненный контур настоящего острова с зубцами леса. - А как туда попасть? - На лодке поплывем. На Святой плыть не страшно. - А куда страшно? - На Дивный. Отсюда не видать, он с юга. Дивный к себе не каждого пустит. Так может глаза отвести, что будешь грести, грести, а все мимо. Ладога – она широкая, промахнешься – и пропал. - Дивный Может, съездим все-таки? Вдруг пропустит? – просительно заглянула в глаза Вика и баба Нюся засмеялась. - Съездим, съездим! Митроха поможет с веслами. Но на другой день они поплыли все-таки на Святой. Лодка ныряла в провалы волн, крутой каменистый берег нависал перед ними бесконечно долго. Вике казалось, что они застряли на одном месте и никогда не доберутся до суши. Со страхом она разглядывала встающие из воды камни, испещренные продольными и поперечными трещинами. Скалы казались вздымавшимся из свинцово-серых волн рукотворным мощным бастионом, сложенным древним великаном из огромных грубо обтесанных каменных плит. Баба Нюся без устали налегала на весла, шепча себе под нос что-то, похожее на молитву. Седые волосы выбивались из-под ее спортивной шапочки с помпоном, падая на глаза, и она время от времени нетерпеливо взмахивала головой, словно лошадь, которой садится на морду надоедливый слепень. Вика осторожно пересела ближе и заправила волосы под шапку. - Спасибо, Викуша! Смотри теперь, тут где-то есть проход среди камней наверх. Командуй, где приставать! Вика принялась внимательно вглядываться в отвесно поднимавшиеся к небу камни. Проход вдруг открылся глазам и она радостно замахала рукой, показывая, куда направить лодку. Выбравшись на камни, они тщательно привязали лодку к скальному выступу и принялись карабкаться вверх, к шумевшим на ветру соснам. Остров оказался пронизанным солнцем. Стволы сосен мягко светились всеми оттенками красно-коричневого и словно излучали тепло. Скалы покрывали разноцветные мхи. Баба Нюся, пыхтя, полезла по вырубленным в скале ступеням туда, где стоял старинный деревянный крест, глядящий с высокого обрыва на Валаам. Вика взобралась следом и, вцепившись в ее руку, глянула вниз. Глубоко внизу плескалась серая вода и было хорошо видно, что скала отвесно уходит далеко под воду. Баба Нюся махнула рукой вперед: - Лысая гора. Вот они, врата закрытые. - А куда они закрытые, Нюся? - Эх, кабы знать, кабы ведать! – пробормотала певуче старуха и, повернувшись на крест, поклонилась ему в пояс, осенив и себя размашистым крестом, - Пойдем, детка, помолимся в святом месте. Святые места – едины для всех. А ты, Викушка, небось и не крещенная? Ну конечно, куда уж там: теперь, почитай, полстраны нехристей ходит, ни во что не верит! Запомни, доченька, верить нужно всегда, без веры человек и не человек вовсе становится. Как можно без веры в этом-то месте выжить? Они спустились по ступенькам мимо пещеры, где жил столетия назад отшельником Александр Свирский, и дальше к скиту. Деревянная полуразвалившаяся изба и церковка, да каменный крест стояли, окруженные деревьями, и сами напоминали такие же мощные, вросшие корнями в скалы сосны. В церковь баба Нюся не вошла, а встала на колени у входа, потянула за собой Вику и звонким голосом произнесла: - Господи, в святом месте сотвори свое святое крещение отроковице Виктории, не остави милостью рабу твою, наставь на жизненном пути, - она положила ладонь на затылок девочки, наклоняя голову вперед, другой зачерпнула талой воды из выбоинки в камне и полила на нее, - Перекрестись теперь, Вика, вот так, как я. Вика старательно повторила жест бабы Нюси и терпеливо ждала, когда можно будет встать и рассмотреть каменный крест, вырубленный из местного серого гранита. - Нюся, а почему ты говорила с Господом, словно он мужчина? – обернулась к старухе девочка, - Он же Госпожа! - Откуда ты взяла? – села в изумлении баба Нюся. - А как же! – так же изумленно уставилась на нее девочка, - Все родятся от матери, мир родился от Великой Матери Мира. Сама же говорила: Божья Мать. - А и правда, Богородица – она и есть Богоматерь. Постой-ка, не путай меня! – спохватилась вдруг баба Нюся и перекрестилась, словно извиняясь перед Господом за грешную мысль, - Это ж было когда? Уже после потопа! Богородица была избрана Богом среди жен и родила Сына человеческого от Святого Духа, не она же сотворила мир. - Это теперь так говорят, потому что забыли, Великая Мать была всегда, - снисходительно заметила Вика, и баба Нюся не нашлась, что возразить, но всю обратную дорогу решала про себя философский вопрос, что было раньше: курица или яйцо. Старуха никогда не спрашивала у девочки, откуда она знает о таких вещах. Если ее учили этому в «монастыре», где она жила раньше, то странным местом был этот монастырь! Да и где мог находиться этот действующий монастырь в нашей атеистической стране – непонятно. Сам Валаамский монастырь стал приобретать вид, отдаленно напоминающий пристойный, лишь с тех пор, как был объявлен музейным заповедником. И то, всего делов-то было – убрать с глаз долой особо вопиющее убожество, чтобы не пугать иностранных туристов. Облупившиеся стены и слепые заколоченные окна церквей никого не смущали. В среде обкомовских «знатоков» истории считалось, что старина и не должна выглядеть, как новостройка. Чем разрушенее – тем древнее, и не надо тратиться на ремонт! Лишь некоторым объектам «повезло»: их белили и красили, превращая в лубочную пародию русской истории. А по Викиным словам выходило, что в ее «монастыре» все было взаправду, но как-то странно, словно действительно служили там не Господу, а Госпоже. Рассказы девочки об этом были невнятны, она не находила нужных слов и переходила на свой непонятный язык, разыгрывая перед бабой Нюсей настоящий спектакль с песнями и плясками. Ну чистый театр!
Весна плавно уже переходила в лето. За несколько дней до Троицы все занялись приготовлениями, сводящимися к набегам в магазин за горячительным. Для начальства Троица – не праздник, потому водку завезли совершенно неразумно: за неделю. Кому было невтерпеж – уж не дожидались, справедливо рассудив, что праздник тогда и приходит, когда заветная жидкость начинает булькать в стакан. А как его назвать – Пасхой, Днем Солидарности Трудящихся, Троицей или Днем рыбака – это кому как нравится. Валаамских обитателей радовало, что кроме красных дней в календаре есть еще и церковные праздники, хотя многие Благовещение путали с Богоявлением и свято верили, что Воздвижение – это тот же самый День строителя. Да и какая разница, если свято место пусто не бывает, - это, естественно, про стакан. Митроха отдавал должное законной дегустации вот уже три дня, но потом решил вдруг затеять рыбалку, чтобы к Троице быть с рыбкой. Рыбачил он обычно не для себя. Бабы брали у него рыбу к празднику, расплачиваясь не деньгами, а едой, поэтому в праздники Митроха обычно бывал сыт и пьян и нос в табаке. Рыбачил он, как всегда, с лодки, отплывая недалеко от берега. В тот день он налег на весла и, выйдя из Монастырской бухты, повернул налево, к югу. Два мужичка, возвращаясь чуть позже с рыбалки, видели, как он, оставив весла, задумчиво жевал горбушку хлеба. Их удивило, что он в одиночку заплыл так далеко, почти к Дивной бухте. Все это они вспомнили и рассказали потом, а сразу ничего и не подумали. Мало ли, какая надобность у человека плыть в Дивную, хотя место это пользовалось такой же славой, как и Лысая гора. Пожалуй, слухов про него было даже больше. То ли что-то видели там, то ли что-то случилось То, что в Дивной бухте компас шалит, так это все знали. Он же не только там шалит, есть еще места по всему острову, где стрелка норовит отклониться в сторону от положенного ей места «строго на север». Но было еще что-то Слухи, шепотки То ли явления ангельские, то ли летающие тарелки Бабы чего не наплетут! Все это вспомнилось, когда хватились: второй день уж идет, как Митроха за пробой не подходит. Вчерась как отплыл, так и все! Митроху знали все, потому исчезновение его обсуждалось обстоятельно, с выдвижением версий и спорами. Но самая вероятная была – утоп. Тут мужики стали выяснять, много ли он принял вчера с утра, не спьяну ли сковырнулся за борт, но по всем свидетельствам выходило, что не так уж и много. Митроху пожалели. Про него ведь и слова плохого нельзя было сказать, а в процессе обсуждения договорились до того, что выходил он сущим ангелом. Баба Нюся участия в обсуждении не принимала, а как услышала о пропаже, подхватила Вику и повела скорее прочь, рассудив, что девчонка, уразумев, что случилось с Митрохой, может сильно расстроиться. Еще не село солнце, и из окон верхнего этажа просматривалась вся Монастырская бухта. К сплетничавшим у водопроводной колонки подошла фельдшерица с ведром и удивленно прислушалась к разговору. - Это вы про кого? Кто помер, кто пропал? Митроха Лунин? Да вот же он, только причалил, лодку привязывает. Только что из окна видела. А рыбу я у него первая беру, мы с Ниной Михайловной три дня назад заказали! Мужики высыпали из ворот посмотреть, правда ли, что Митроха жив. Действительно, он привязал уже лодку и шарил руками под сидениями, где плескалась вода, вылавливая рыбу. Сунув несколько бьющихся рыбин в дырявый полиэтиленовый пакет с ручками и полустертой картинкой олимпийского мишки, Митроха зажал в кулак прорванный угол и понес пакет на вытянутых руках, с опаской поглядывая на бьющийся рыбий хвост, норовивший шлепнуть рыбака по чем попало. Мужики двинули следом. В монастырский двор стал стекаться народ, привлеченный шумом. Все окружили Митроху и стали ждать объяснений. Кто-то протолкался сквозь толпу и протянул стакан с «Митрохиной пробой». Тот удивился заботе, но отказываться не стал, хотя на этот раз забыл пробормотать привычное: «За!..» - Ошалел Митроха! – сделал вывод мужик, забирая пустой стакан. - Где ж ты был, милок? – первой сформулировала мучивший всех вопрос продавщица из магазина. - На рыбалке, - недоуменно посмотрел на всех Митроха, наивно не беря в толк пристальное внимание к своей персоне, - Нина Михайловна с Клавкой-фельдшерицей рыбу заказали, я вот двух судачков поймал, да сигов. - А что ж так долго, чудило? - Почему – долго? – удивился Митроха, - Утром вышел, к вечеру вернулся! - Ну? Где больше суток пропадал? Мы уж решили – утоп! – сообщил один из тех, кто встретил его вчера недалеко от Дивной бухты. - Утром вышел, к вечеру вернулся, - пробубнил опять Митроха, обводя всех стекленеющим взглядом в стараниях понять, что же от него хотят и зачем сбивают с толку, - Не путайте меня! Вон, Иван видел же меня! И Лексеич! Как они за поворот ушли, у меня первый судачок клюнул, а уж в бухте сиги пошли, - Митроха встряхнул пакетом и рыбий хвост опять дернулся, шлепнув его по рукаву засаленного пиджака. - Это ты сегодня наловил? – потрогал хвост Иван. - А когда ж? Вчера что ли? Вчерась я Лексеичу помогал сарайку ремонтировать. - Митроха! – завопил Лексеич, - Вчерась я тоже на рыбалке с утра был, вот с Иваном. А сарайку ремонтировали мы позавчера! Ты что, ночь по волнам болтался, или приставал где? - Утром вышел, к вечеру вернулся, какая ночь? – поразился Митроха, начиная волноваться. Все переглянулись, не зная, что и подумать. Митроха тем временем углядел в толпе Клаву и, присев, разложил на траве рыбу. - Клавка, какую берешь? Или все забирай? – он придержал рукой бьющуюся рыбину. Фельдшерица с опаской посмотрела на рыбу, потрогала ее пальцем и взвизгнула, когда та шевельнулась под рукой. Никто не засмеялся. Тихо-тихо все стали расходиться и подле Митрохи осталась стоять только недавно подошедшая баба Нюся. - Эй, мужики, принеси еще одну пробу, а то как бы беды не было! – крикнула она вслед и, взяв Митроху за руку, повела к себе. Усевшись на «своем» месте в печном закутке, Митроха посмотрел на бабу Нюсю ясным взглядом и принялся за кашу, подсунутую Викой. - Нюся, а чой-то они? – задал он между глотками вопрос тем тоном, каким ведут светскую беседу, спрашивая о незначительном. - Митроха, а сиги сразу пошли, как судачка поймал, или долго ждал? – поинтересовалась баба Нюся как бы между прочим. Тут стукнула дверь и ввалился Иван с пол-бутылкой водки. Он уж открыл рот начать расспросы, но баба Нюся взяла водку и махнула рукой, чтоб уходил. Налив немного в стакан, она протянула его Митрохе и опять принялась осторожно выведывать: - Судачок-то еще до Дивной клюнул? А сиги? - Судачок – аккурат после того, как Иван на лодке прошел, - принялся вспоминать Митроха, - А сига первого вытащил напротив Дивного острова. Да и остальных там же. Так один за другим и шли. Да мне чо, мне много не надо. Михайловна и Клавка заказали, я и ловил. А второй-то судачок уж на обратном пути попался. А что случилось-то? Слышь, Нюся, чегой-то все всполошились? Баба Нюся, не отвечая, успокаивающе погладила Митроху по руке и подлила в стакан. - Ты пей, пей. Значит, утром вышел, к вечеру вернулся А у нас уж и ночь прошла! Опять Дивный чудит. Придется ехать. В Троицу и отправимся. Поможешь с веслами? Но Митроха уж задремал сидя, поскуливая во сне, как побитый щенок. Вика стояла перед ним и внимательно смотрела своими круглыми черными глазами, совсем по-взрослому жалостливо вздыхая. - Нюся, а его можно вылечить, чтоб не пил? – спросила она наконец, оглянувшись и складывая просительно ручки. - Ой, Боженька! И что с ним потом будет? Он тверезый здесь не выживет. Да и потом, Митроха всю жизнь пьет, свою дозу знает и не превышает. А не в себе он сейчас, потому как день потерял. - А как это, Нюся? Разве его можно потерять? - Можно, Викуша, у Дивного острова все можно. Был он во вчера и вдруг в сегодня оказался. - А, это как я, да? - Ты?! - Ну, была там, - Вика махнула неопределенно в сторону, - а теперь оказалась здесь. Баба Нюся озадаченно уставилась на нее, но ничего не сказала. До вечера она ходила задумчивой и временами принималась шептать себе под нос, загибая пальцы, словно что-то высчитывая.
На Троицу рано утром отправились в путь. Ладога, проникшись святым праздничным настроением, была в меру тиха, небо – ясным. Путешествие не обещало трудностей. Митроха, с утра не взявший в рот ни капли, трудился на веслах, мощно и равномерно загребая. Кто бы мог подумать, что в этом тщедушном теле хватает сил для такой работы! Вика сидела на носу и вертела головой, ожидая, когда же покажется с юга остров Дивный. Берег Валаама слева по курсу был необычайно красив. Каменные кручи, фьорды, рассекающие их подобно трещинам, сосны, сбегающие почти к самой воде, открывающиеся время от времени цветущие луговины, - все нежилось под ярким солнцем, словно кошка, свернувшаяся островным клубочком. Так и слышалось беззвучное мурлыканье довольства. Вика распахнула джинсовую курточку, которую баба Нюся вместо давно сломанной молнии застегивала ей на три английских булавки. Ветерок подхватывал ее черные волосы, бросал в лицо, и Вика смешно морщила носик. В борта лодки плескали короткие волны с гребешками белой пены, очень похожие на те, что изображают на лубочных картинках. Вдруг справа зеленой бархатной полоской поднялся из бескрайней ладожской синевы остров. Казался он кудрявым и ласковым, манил чудесами и красотами. Митроха подналег на весла. Вика встала коленками на сидение и смотрела вперед. Зеленый остров увеличивался в размерах, и вот уже можно различить мощные ели, остроконечными вершинами упирающиеся в небо. Вика притихла, во все глаза глядя на колдовской остров, что приближался с каждой минутой. Когда лодка стукнулась носом о береговые валуны, Вика хотела выпрыгнуть на них, но баба Нюся удержала ее. Первой выходя из лодки на камни, она запела старушечьим надтреснутым голосом, иногда переходившим в звонкий речитатив. - Как на море на Окияне стоит остров да Дивный Буян. Выхожу я на остров с пустыми руками, с пустыми руками да с открытыми глазами. Хожу я, раба Анна, кругом острова по крутым оврагам, буеракам, по всем сучьям и ветвям, по всем листьям и мхам, смотрю я чрез все леса сосновыя-еловыя. А было бы в моем ельнике по живу, по добру, по здорову. А в мой зеленый ельник не заходил бы ни зверь, ни гад, ни лих человек, ни леший, ни домовой, ни водяной, ни ветр, ни вихрь. Была бы я большой-пребольшой, было бы все у меня во послушании. Как дверь к косяку притворяется, так слова бы мои претворялися, по вся дни, по вся часы, во дни и в ночи, в полдень и в полночь Закончив петь, баба Нюся махнула рукой, чтоб Вика с Митрохой выходили на берег. Митрохе велено было прихватить из лодки сумку. Старуха достала из нее глубокий деревянный ковш и зачерпнула ладожской воды. Они начали пробираться вглубь между старых разлапистых елей. Земля под ними была скрыта белесым мхом, из которого, как из пены морской, всплывали округлые древние камни, обточенные еще ледником. Нога утопала во мху. В дремучем ельнике было сумрачно, от стволов, поросших серебристым лишайником, тянуло сыростью. Остров уже не казался Вике кудрявым и ласковым, как издали, был он полон скрытой таинственности и колдовства. Оно нарастало с каждым их шагом и скоро воздух гудел от напряжения. Вика притихла и уцепилась за руку Митрохи. Он погладил ее ласково по головке и принялся шарить в карманах засаленного пиджака, пока не извлек карамельку в полинялой и затертой обертке. Вика сунула в рот клейкую карамельку и повеселела. Она вприпрыжку поспевала за мерно шагавшей бабой Нюсей. Митроха тащился сзади. Вместе с усталостью, он как-никак греб всю дорогу, Митрохой овладело желание выпить свою законную пробу. Если б он остался дома, давно б уж получил и первую, и вторую порцию водки. Потребность в ежедневной дозе в последние дни превратилась в манию, которой Митроха и не пытался сопротивляться. Как и подозревала баба Нюся, его приключение на рыбалке оставило свой след, поколебав и так нетвердое сознание. Ели впереди поредели, и среди старых искривленных стволов, седых от белого мха, взгромоздились огромные камни. Сначала казалось, что они беспорядочно разбросаны в лесу, но потом стал проявляться четкий план. Когда-то гигантские камни, за тысячи лет вросшие в землю, являли собой мегалитический круг, сложенный для языческих целей, забытых ныне и замененных христианским богослужением. В кругу камней стоял православный поклонный крест, установленный в прошлом веке на алтарном камне. Баба Нюся вышла прямо к нему и поманила Митроху к себе. Усадив его на землю спиной к кресту, она двумя руками подняла ковш с водой на уровень груди и забормотала: - Ты, небо, слышишь, ты, небо, видишь, что я хочу делать над телом раба Митрия. Звезды вы ясные, сойдите вы в чашу брачную; а в моей чаше вода из-за горнаго студенца, - тут старуха зачерпнула в горсть воды и вылила Митрохе на голову, проведя ладонью по лицу, а он только ошалело таращился на нее, - Заря зарница, красная девица, сама мати и царица; светел месяц, ясные звезды, возьмите у него безсонницу, бездремотницу, полуношницу, - речитатив перешел в бормотание и дальше Вика разбирала лишь отдельные слова, - отведи окаянную силу дай ему Спасову руку, Богородицин замок - потом голос приобрел вдруг молодую звонкость: - Ангел мой, Архангел мой, сохрани душу его, скрепи его сердце, враг сатана откажись от него, - баба Нюся поднесла ковш к губам совсем разомлевшего Митрохи и заставила попить воды, - Крестом крещу, крестом ограждаю, крестом ангела призываю, крестом лукавого отгоняю. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Вижу святые знамения! При последних словах, четырежды перекрестив Митроху широким крестом, баба Нюся стала обходить его посолонь, поливая землю струйкой из ковша, словно очерчивала вокруг защитный круг. Митроха мирно дремал, уперев голову в согнутые колени. Остаток воды из ковша старуха выплеснула на землю через левое плечо, чуть не попав в Вику. Девочка, захваченная зрелищем, даже не увернулась. Все время, пока баба Нюся пела заговор, Вика стояла столбиком, чуть покачиваясь в ритм речитатива. Но когда ворожба кончилась, она тут же запела тоненьким детским голоском на все том же неизвестном языке, то тихо и плавно, то почти выкрикивая и вскидывая вверх разведенные руки. Баба Нюся отошла в сторону, не прерывая непонятное действо и следя за ним с таким же интересом, как только что делала девочка. Вика закончила петь и поклонилась в пояс на восток, потом на север. Ее била мелкая дрожь. Баба Нюся достала из сумки испеченный накануне круглый пирог и разломила на три равные части. Подхватив девочку, она посадила ее на камень у подножия креста и сунула в руку пирог. - На вот, Викуша, поешь. Ты замерзла, что ли? – старуха поплотнее запахнула на ней курточку. - Нюся, ты видишь? – прошептала вдруг девочка, округляя глаза и тыча рукой в пустоту рядом с собой, - Ты их видишь? - Вижу, деточка, но это навь, не смотри, не поймешь по малолетству, - старуха сдернула Вику с камня и прижала к груди, мелко крестя, а потом поставила перед собой, огладив плечи девочки ладонями - Повторяй за мной: Стану я, раба Божия Виктория, благословясь, пойду из западу в восток, под утреннюю зарю. Поднимается царь грозная туча, под грозною тучею мечетца царь гром, царица молния. Как от них бежат враги и диаволы лесные, водяные и дворовые, и всякая нечистая тварь в свои поместия – так от рабы божией Виктории бежали бы они под пень и под колоду, во озера и во омуты, - в другое время Вика прыснула бы от смеха, уж очень забавно было представлять, как «диаволы лесные и водяные» лезут с перепугу под колоду или бултыхаются в омуты, но голос бабы Нюси уже возвысился торжественно, как колокол, грудным красивым перепевом: - Свят Господь Саваоф, яви великое Божие милосердие, глас грома твоего в колеси, осветища молния твоя, вселенная подвижеся и трепетна бысть земля, так пусть трепет наводит на нечисть мой заговор и приговор из века в век, на веки вечные. Крест на месте, крест на рабе Божьей Виктории, крест у меня, рабы Божией Анны и крестом Господним нечистые силы проклинаю. Эх, воды в ковше не осталось! – добавила другим тоном баба Нюся и вздохнула, - Ну, полегчало? - Нюся, а что такое навь? – спросила, откусывая кусок пирога, Вика. - Навь – это обратная сторона яви, миру явленному, что вокруг нас. Навь – это мир духов и чудес, то, что является нам лишь в голове нашей, в мыслях, в душе. Но живет он отдельно, по ту сторону, и виден лишь в особых местах, таких, как это. Да и не всем он открывается. Чаще врата закрыты. - Как на Лысой горе? - Да, там закрыты они, а здесь лишь щелочка, можно заглянуть, да нельзя потрогать. Но навь выходит к нам, чудит. Вот как с Митрохой начудила. Тебе рано еще туда заглядывать, душа твоя младенческая, слабая. Да я вот заговорила тебя. - На веки вечные? И я теперь никогда не увижу, что там? - Ты сможешь, тебе откроется. Время твое придет, сама почуешь. Как захочешь, так увидишь. Ну, пора уходить, долго тут нельзя быть, навь к себе тянет. Баба Нюся потрясла Митроху за плечо. Он вскинулся, открывая глаза, уставился непонимающе на старуху. - Что было-то? Мы еще здесь? Я вроде как в другом месте был. Царица небесная мне явилась вся в сиянии, на груди луна светится, во лбу звезда, а глаза – словно ягода-черника, как у Вики нашей. Во! Дала испить из чаши, я и полетел, - Митроха был настолько выбит из колеи, что даже забыл пересыпать речь матерными словами. - Пить-то тебе баба Нюся давала! – хихикнула Вика, - А куда ты летал? - Да по небу. Видать, вкруг острова по-над водой. А как над островом в середке оказался, тут меня пронзило что-то. Стрела огненная – а может, молния небесная? Дальше уж не помню. - Ну, ладно, ладно, - прервала его баба Нюся, укладывая ковш в сумку, - Пора идти отсюдова. На, пожуй по дороге. Старуха сунула Митрохе кусок пирога и направилась в проход между камнями. - Нюся, а мы приедем сюда еще? – поспевая за ней, спросила Вика. - А что ж не приехать? Приедем, - думая о чем-то своем, пообещала баба Нюся, - Может, в Иванов день и приедем, коли живы будем. Митроха, а тебе водочки плеснуть за праздник Троицы? Я чуток прихватила. Митроха посмотрел на нее, словно ему предложили что-нибудь непристойное, и удивленно помотал головой: - Мне ж грести! Вот дома и отпразднуем. Баба Нюся переглянулась с Викой и та радостно рассмеялась. Обратно плыли не торопясь. Митроха наживил леску и дал Вике, закрепив для надежности конец, чтоб не упустила. Вика наклонилась к самой воде, вглядываясь в глубину в надежде, что разглядит, как рыба схватит наживку. Но леска ушла вниз и приходилось подтягивать крючок к поверхности, чтобы проверить, есть ли улов. Вика то и дело дергала леску, пока Митроха не ругнул ее за это, совсем, впрочем, беззлобно. Вика замерла с леской в руках, пока ее ощутимо не дернуло. - Митроха, держи меня! Рыба поймалась! – завопила Вика радостно, чуть не упав за борт. Митроха придержал девочку за подол и перехватил леску. Осторожно подтягивая, он повел рыбу по волне - Ух, здоровый зверь, зараза! – восхитился Митроха. - Кто здоровый? Митроха, миленький, какой поймался зверь? – Вика дергала его за рукав, от любопытства ерзая на месте. - Да судак, дурочка! Какой же тут зверь? – снисходительно пояснил он, подтянув рыбу к борту, - Смотри, какой нагулялся. Сейчас мы его! Сейчас Митроха выдернул рывком судака из воды в лодку и тот гулко шлепнулся на дно. Баба Нюся с Викой восторженно ахнули: судак был фантастический. Когда Митроха тащил его от пристани до кельи бабы Нюси, Вика шла рядом, придерживая болтающийся рыбий хвост. Встречные уважительно оглядывали улов. «Виктория поймала» – пояснял всем Митроха, справедливо переадресуя ей восхищение рыбацкой удачей. Прямо у колонки во дворе баба Нюся почистила судака, аккуратно вытащив икру, и вопросительно посмотрела на Митроху: - С собой возьмешь? - Ты чо? - удивился Митроха, - Чо мне с ним делать-то? Угостишь ведь, небось, как пожаришь? - Ну, пошли. С утра как надоумил кто оставить чуть теста. Сейчас расстегайчики сварганю, а ты, Митроха, тащи еще пару поленьев. Пока Митроха с помощью Вики занимался дровами и растапливал печь, баба Нюся поставила уже подходить расстегаи и принялась жарить на допотопной электроплитке остатки рыбы. Стол получился праздничным. Старуха достала с полки граненные, толстого голубоватого стекла довоенные рюмочки на ножках с шариком, обтерла краем фартука, плеснула в них водки и протянула одну Митрохе: «Троица святая над нами парит, крылом защитит!» Тот с опаской покосился на рюмку, но все ж взял и осторожно выпил. От второй он отказался и налег на рыбу. Вика взобралась коленями на табуретку и заглянула Митрохе в глаза. - Ты больше пить никогда не будешь? - Че ж - не буду? – удивился он, - Я ж пью! Вот посплю, и завтра снова выпью - и Митроха с непонятной тоской посмотрел на бутылку, то ли уже мечтая об утренней пробе, то ли раздумывая, как же это завтра придется пить эту гадость. Нет, совсем Митроха пить не перестал. Но когда наливали ему в стакан первую пробу, он останавливал, едва жидкость прикрывала дно: «Тихо, тихо. Хватит! Ну, за!..» И никто не мог припомнить, приходил ли он когда за второй пробой. Все произошло так незаметно, что островитяне и не поняли, как это случилось: Митроха Лунин почти равнодушен к алкоголю. Знала об этом только баба Нюся, да Вика радовалась, что Митроха все чаще может говорить с ней вполне разумно, развлекая байками. Валаамское лето к июлю еще только набирало силу. Впереди было грибное раздолье, черничный пир да осенняя брусника. Экскурсанты с ленинградских теплоходов охали-ахали над чудесами и красотами природы, стадами бродя за экскурсоводами по маршрутам. Понаехали художники, кто на три дня, кто на месяц, кто на все лето. Вике нравилось следить за ними во время работы, когда рассаживались они на маленьких раскладных стульчиках у мольбертов и принимались выписывать то монастырские купола, то сосны на берегу, то Монастырскую бухту. Девочка становилась за спиной и внимательно наблюдала, как художники смешивают краски и под кистью возникает знакомый пейзаж. Иногда рисовали и Вику на фоне лодок у причала или с большой корзиной среди сосен. Художникам очень нравилась необычная девочка с тонким восточным лицом и пристальным взглядом темных глаз, напоминающих огромные миндалевидные глаза гурий с персидских миниатюр. Одна из художниц, которую остальные называли Канарейкой, привязалась к девочке больше всех. С утра она приходила к ним со складным стульчиком и большим деревянным ящиком на ремне, который называла мольбертом, и просила бабу Нюсю отпустить Вику «на пленэр». Старуха пожимала плечами и говорила неизменное: «А чо ж не отпустить на хорошее дело? Пленер – так пленер, пока ягода не пошла. Картохи в мундире с плиты вон возьмите, да огурец соленый». Канарейка вежливо отказывалась, показывая пакет с бутербродами, но Вика спешно лезла на табуретку и доставала из кастрюли на печке картошку, а из банки на подоконнике - пару соленых крупных огурцов, по-домашнему аппетитно пахнущих чесноком и укропом. Именно их они в полдень, усевшись прямо в сухом мху среди камней, съедали в первую очередь и с особым аппетитом. Канарейка расстилала чистое полотенце с ярким рисунком, раскладывала бутерброды с сыром и копченой колбасой, вызывающей у Вики настороженный интерес, плитку шоколада, а девочка ловко чистила сваренные «в мундирах» картофелины. Пока ели, они беседовали о жизни на острове и в Ленинграде. Канарейка удачно скрывала свое изумление странным кругозором девочки и ненавязчиво расспрашивала ее о появлении в поселке и жизни до этого. Девочка удивляла младенческой наивностью в некоторых вопросах, знакомых нашим детям с рождения, и в то же время была рассудительна и умна не по годам. Канарейке очень хотелось рассказать о странной Вике своему отцу, известному ленинградскому психиатру Павлу Андреевичу Канарёву. Саму Канарейку, прозванную так художниками за острый носик и по-птичьи круглые глаза из-под белесой челки, звали на самом деле Лизой Канарёвой. Она заканчивала академию художеств и собиралась стать реставратором. Несмотря на все старания отца внушить дочери чувство собственного достоинства, Лиза постоянно ощущала свою непривлекательность, держалась серой мышкой и сама культивировала комплекс неполноценности, решив, что для великого художника ей не хватает таланта, а потому не стоит и пытаться. Хорошим реставратором может стать и старательный ремесленник, это по ней. Но рисовать все же тянуло, и она месяц в году позволяла себе рисовать, отдаваясь на волю фантазии. Впервые попав на Валаам, Лиза ошалела от мистической красоты этих мест и работала как одержимая, заселяя реальный пейзаж фантастическими обитателями. Больше всего Вике нравилось следить, как она рисует. Затаив дыхание, девочка стояла сбоку и ожидала, когда на картоне среди реальных сосен и камней появятся необычные фигуры неведомых существ. Лесовики с узловатыми ногами и руками, похожими на сосновые ветви, будто вырастали из переплетенных жгутами древесных корней. Или на валуне в трещинах проявлялось лицо, словно душа камня вдруг оживала и выглядывала с любопытством на свет божий. Вика, увидев их, каждый раз радостно вздыхала и громко сглатывала. - Канарейка, ты их видишь? А они тебе что-нибудь говорят?– наконец спросила она, восторженно складывая ладошки и переходя на таинственный шепот, - Здесь, что ли, тоже есть врата открытые? - Врата? – заинтересованно переспросила Лиза, откладывая кисть, - Ты про что это говоришь? - На Лысой горе есть врата закрытые, а на Дивном острове – чуть-чуть открытые. - И что там в них видно? – улыбнулась Канарейка. - Баба Нюся говорит – там навь выглядывает, - пояснила Вика, - Ты ее тоже видишь? - Что такое навь? – спросила заинтригованная Лиза уже совершенно серьезно. - Да вот же, ты нарисовала, - ткнула в рисунок Вика, - Он – навь, а вокруг сосны да камни, это явь. - А Теперь поняла, - протянула облегченно Лиза, уразумев, о чем говорит девочка, - Навь – это потустороннее! Какая ты умная, Вика. А сходим на Лысую гору? Это где, далеко? - Пошли! – вскочила Вика и предположила, задумчиво оглядев Канарейку, - Может, тебе врата и откроются. Мне, кажется, один раз открывались, но я ничего не помню. Просто шагнула и очутилась уже здесь. Тут меня Митроха и нашел. - Откуда шагнула? – ничего не поняв из детской болтовни, продолжала расспрашивать Лиза. - Оттуда, - махнула Вика рукой в сторону, - Вот ты откуда пришла на остров? Ты помнишь? - Я приплыла на теплоходе из Ленинграда. А ты? Как назывался город, где ты раньше жила? – Лиза вчера только услышала от баб во дворе историю таинственного появления Вики на острове и решила узнать от девочки правду, но та ответила на странном и непонятном языке. Лиза вздохнула, - Это так называется, да? Ну что, веди на свою Лысую гору! Они карабкались по тропинке, останавливаясь передохнуть. Молодые елочки карабкались в гору вместе с ними. Канарейка удивилась, что горы-то, собственно и не было, просто пологий подъем, а ощущение такое, словно они поднимались на вершину Эльбруса, под конец даже показалось, что в разреженном воздухе не хватает кислорода. Лишь наверху Канарейка облегченно вздохнула полной грудью и покачала головой в недоумении: неужели почудилось? От этого места словно веяло чертовщиной. Она шла сюда, посмеиваясь над Викиной наивностью, но теперь знала, что сама готова поверить всему. Наверху было солнечно и просторно. Ветерок с Ладоги нес прохладу. Забыв недавнюю тревогу, Лиза счастливо засмеялась, сбросила под елку мольберт и мешочек с бутербродами и закружилась по поляне раскидывая руки. Вика тут же принялась прыгать вокруг, напевая что-то чудное. Угомонившись, они подошли к обрыву и встали рядом. Вика махнула вперед, указывая: «Там Святой остров, видишь?», но Канарейка ничего не увидела, кроме белесой дымки, прикрывшей воду. И тут опять что-то произошло. Дымка стала медленно уплотняться, становясь ощутимо похожей на белое облако мыльной пены. Увеличиваясь в размерах, оно было уже горой, упиравшейся макушкой в сияющий солнечный диск. Уплотняясь снизу, гора отделилась от кромки воды, покачиваясь в метре от нее летающим островом. Канарейка не дышала, словно боясь развеять фантастически реальное видение по ветру. «Тир-на-ног-та!» - прошептали губы сами собой и этого было достаточно: летающий остров заколыхался, распадаясь на хлопья тумана, оседая на воду белесой дымкой. Волны разнесли дымку в сторону, освобождая место новому видению, выплывшему из озерных вод. Неприступным бастионом казались камни, о которые разбивались ладожские волны. Сверху зеленой шапкой кудрявились сосны. - Господи, как похоже! Совсем как настоящий, - восхитилась Канарейка. - Да ведь это же настоящий! - хихикнула Вика, - Это и есть Святой. Мы были там с бабой Нюсей. Там хорошо, - сообщила она доверительно, - никакой нави, Нюся говорит: благодать! - Ну, а где же твои ворота? - Да не ворота, Канарейка, а врата! – поправила терпеливо Вика, - Давай искать, только раз они закрытые, так их разве увидишь? А что ты сейчас сказала такое странное? Похожее на ногу и еще на что-то? - А, Тир-на-ног-та? Это такое место, видное при лунном свете, город-призрак, что плавает в воздухе. Его придумал американский писатель. Он создал целый мир и назвал его Эмбер. Над Эмбером плавало его небесное отражение, Тир-на-ног-та. - А зачем его было придумывать? – недоуменно развела руки Вика, - Оно и есть на самом деле: Тир Нан Ог. Земля - она замялась, не зная, как сказать, - земля где никто не умирает и все молодые, вот! - Земля Вечной Юности, - машинально подсказала Канарейка и удивленно уставилась на девочку, - Откуда ты знаешь? - Все знают, - пожала Вика плечами. Канарейка не знала, что и подумать. Странная девочка! Где же она воспитывалась до того, как попала на остров? Вряд ли баба Нюся рассказывала ей что-нибудь, кроме простеньких сказок про Колобка и Курочку-Рябу. Ни одной книжки в их доме не было. Откуда же легенда, известная разве что специалистам по европейской мифологии? Вика между тем потеребила ее за руку. - Давай поедим, Канарейка? Я огурчика хочу! Они сидели под елочкой, уплетая вареную картошку с солеными огурцами, потом Вика потянулась к бутерброду с колбасой. Канарейка замечала, что девочка относится к незнакомым продуктам с почтительной осторожностью, предпочитая сначала посмотреть, как их едят другие, но копченая колбаса покорила ее сердце. Она сняла кружок с хлеба и начала обкусывать по краю, стараясь сохранить первоначальную форму. Наконец, с сожалением вздохнув, Вика отправила в рот последний кусочек и Канарейка поймала ее украдкой брошенный на остатки бутерброда взгляд. - Эй, а кто доедать будет? Бери остальное, - весело скомандовала Лиза и Вика, довольно улыбаясь, принялась смаковать второй кружок колбасы. Потом они, причмокивая от удовольствия, прикончили полплитки шоколада, а остальное Канарейка припрятала на обратную дорогу. Губы Вики были испачканы шоколадом, а глаза еще жмурились от удовольствия. Лиза засмеялась, нажимая на детский носик, как на кнопку звонка: «Дзинь-дзинь, открывайтесь, врата!» – и пошла выбирать место для работы. Она устроилась на складном стульчике у обрыва и принялась рисовать облачный остров над серой ладожской водой, отливавшей на солнце синим. Вика стояла, как всегда, за левым плечом и напевала тоненько: «Тир-нан-ог, Тир-нан-ог» Канарейка внезапно, отложив кисть, осторожно, чтобы не размазать, сняла рисунок, прикрепила новый лист картона и начала быстро наносить новое изображение. Вика замолкла в ожидании. Казалось, что все умолкло вместе с ней. Пейзаж получался таким же, как на самом деле: поляна на вершине Лысой горы, поросшая редкими молодыми елочками, обрыв над Ладогой и Святой остров вдали, но прямо посреди поляны в крутой арке сияющих радуг видно было ночное небо над сонной пустыней, россыпь южных созвездий и молочный диск полной луны. - Правильно? – полушутя спросила Канарейка и обернулась к Вике. - Угу, - задумчиво ответила та, уставившись на рисунок, - Только озеро забыла. Тут должно быть озеро, в дни Полной Луны в нем купаются. - Зачем? Девочка пожала плечами: - Так нужно. Канарейка несколькими синими мазками поместила среди барханов озерцо. Вика удовлетворенно вздохнула: - Теперь настоящее. Как ты думаешь, через эти врата тоже можно пройти? - Я ничего про это не знаю, - подумав, серьезно ответила Канарейка, - Но я могу расспросить одного человека, когда вернусь домой. Может, он что-нибудь слышал об этом. - Ты вернешься домой! – разочарованно повторила за ней Вика, - Канарейка, зачем тебе возвращаться? Оставайся со мной, - она заговорила, стараясь быть как можно убедительней, - Рисуй тут что хочешь, а жить можешь с нами, баба Нюся только обрадуется. Оставайся, Канарейка, миленькая! - Я не могу, Викуша! Я должна еще учиться и получить диплом, а потом буду работать. Я буду приезжать к тебе. Может, скоро и приеду, хорошо? Через три дня Вика провожала Канарейку в Ленинград. Они сидели у пристани и доедали последнюю плитку шоколада. Экскурсионный теплоход был пришвартован у Воскресенского скита, и катер, отвозивший туда пассажиров из Монастырской бухты, ожидал запаздывающих экскурсантов. Женщины, приехавшие по профсоюзным путевкам, сбившись в группки и хихикая, фотографировались на фоне озера и монастыря. Мужчины поднялись уже на борт, поближе к буфету и холодному пиву. Тут появился запыхавшийся Митроха и замахал с тропинки рукой. - Судачка-то, Канарейка, судачка возьми! От нас с Викторией, значит, судачок, вот. Живой ишшо. На! – Митроха сунул ей трепыхавшийся полиэтиленовый пакет. - Да зачем же! – растерялась Канарейка, - Он ведь дорогой, вы продать можете кому-нибудь, или сами съешьте. - Мы еще наловим, бери, Канарейка, - принялась уговаривать Вика, - Митроха плохим людям не дает, да? Митроха согласно закивал. Тут матрос у трапа закричал, чтоб поторопились, отправляются. Лиза Канарёва чмокнула Вику в щеку и внезапно вынула из стянутых на затылке волос индийский резной гребень слоновой кости. Это был подарок мужчины, в которого Лиза давно и безнадежно была влюблена, поэтому желание отдать гребень удивило ее саму. Она воткнула гребень в густые черные волосы девочки и побежала к сходням. Катер пронзительно свистнул и начал неуклюже отходить от пристани. Вика махала рукой, пока он не вышел из Монастырской бухты, затерявшись за поворотом. - Пошли, Митроха, к бабе Нюсе щи есть, - предложила, вздохнув, девочка и первой побежала вприпрыжку к монастырским воротам.
|
Мне понравилось!