Гора Последнего грома (фантастика, драма, мистика, 18+)

 » обложка от Чудышко :)

)))

 » Глава 1. Томас

«Гнев может опять превратиться в радость, злоба может опять превратиться в веселье,
но погибшее государство снова не возродится, мертвые снова не оживут.
Поэтому просвещенный государь очень осторожен по отношению к войне,
а хороший полководец очень остерегается ее.
Это и есть путь, на котором сохраняешь и государство в мире и армию в целости»
Сунь Цзы «Искусство войны»

Короткое слово, похожее на плевок огня в лицо противника — война.
Война пугает многих с младенчества. Смерть и кровь. Меня — не пугала. Тогда. Я мечтал стать солдатом с начальной школы, а к завершению старших классов мечта превратилась в железную убеждённость. Моя страна нуждалась во мне и в безопасности, которую я мог обеспечить.
Попав в морскую пехоту, я сразу захотел ещё и в школу снайперов. И сумел пройти жёсткий отбор. Мои показатели по физподготовке были выше среднего, что касается коэффициента интеллекта, то после чтения заполненных тестов офицер-психолог, который их проводил, только молча вскинул брови. Его глаза недвусмысленно сказали мне: «Ну и ну». Вслух же он проронил: «Годен, сынок. Точи клыки, будет жарко. «Псы дьявола» — лучшие на свете бойцы». И ухмыльнулся, как унюхавшая свежачок белая акула.
Курс базовой подготовки морпехов длиной в девять недель, при всей его сложности, дался не самой великой кровью. Хотя ближе к концу хотелось уже взвыть и сдаться. Смутно помню, что со мной было после «адской недели», после невероятных заплывов, стрельб, которые душу из тела выбивали, и она болталась где-то на ниточке, причём мне было нас*ать даже на это: холод постоянно жрал внутренности, а болячки и страхи не давали спать. А вот курс разведчиков-снайперов… о, детка, это то, что ляжет со мной в гроб.
Пять недель, в течение которых из тебя железными клещами вынимают душу, и земля меняется местами с небом. Пять недель — и ты понимаешь, что был никем, а теперь стал богом с винтовкой М40 и биноклем. Всё, что тебя отныне интересует — успешное выполнение поставленной боевой задачи. Ты — глаза и уши разведки, надежда товарищей из отряда. Ты решаешь, кому жить, кому умереть. Это ощущение меняет тебя изнутри, незаметно, по капле, по кусочку отрывая от остова и нервов остатки любых слабостей. Оно похоже на сладчайший, очень медленно убивающий тебя яд.
«Это моя винтовка. Много таких, как она, но именно эта — моя. Моя винтовка — мой лучший друг. Она жизнь моя. И она в моих руках, как и жизнь моя.
Без меня нет пользы от винтовки моей. Я должен метко стрелять из моей винтовки. Я должен стрелять точнее, чем враг мой, который хочет убить меня. Я должен застрелить его, прежде чем он застрелит меня. Клянусь».
С тех пор, как один из лучших убийц Корпуса генерал-майор У. Х. Рупертэс сочинил этот символ веры, ничего не изменилось.
Корпусу морской пехоты Соединенных Штатов Америки не нужны слабаки. Ему нужны убийцы. Лучшие из всех. Готовые действовать без раздумий на земле, в воздухе и в воде. Аминь.

Мой инструктор, сержант Сафар Шеметов по прозвищу «Хан» — житель Аляски, его отец родом из русских татар-эмигрантов, а мать — из местных инупиатов. Он, правда, говорил как-то после пробежки, что между корней его родословного древа затесались и ирландцы.
Может, соврал, чтобы я расслабился и начал ему полностью доверять. Или пошутил. С ним никогда не понятно — в шутку говорит или нет.
Тогда, в учебке Кэмп-Леджен, при первой нашей встрече я всерьёз его не воспринял. Жилистый, немолодой пехотинец, мне по плечо; смуглый, скулы широкие, глаза тёмные, шоколадно-карие — щёлки, и какой-то… неслышный, что ли. Даже приветственную речь проговорил негромко, но чётко, выделяя каждую гласную. То ли дело остальные инструкторы, которые ревели на плацу, как быки, и при каждой провинности заставляли растерявшихся «салаг» отжиматься из положения лежа не меньше трехсот раз.
Это потом, после того как он мне навалял по самые гланды, и я утирал кровавые сопли в душе, всё стало ясно. А первое впечатление было плохое, и я, дурной и наглый, сделал глупость — попросил себе в спарринг другого инструктора: «Дайте кого покрепче и повнушительнее». Сафар всё так же негромко ответил: «Других нет, я за главного». И попросил выйти на опилки, вежливо так, даже поклонился.
И я получил всё сполна. Так, что дело едва не дошло до госпиталя. Нет, калечить он юнца не калечил — тренировка, да и защитное снаряжение сработало как надо. Но проучил.
Признаю — сам был виноват. Кровь заиграла не в том месте. Хотел показать, каков в схватке, полез на него нахрапом и, налетев на железные «блоки», решился в итоге на запрещённый, очень грязный прием.
Чёрный пояс второй степени «семпер фи» — это серьёзно. Это значит, что его обладатель может размолотить противника минимумом приёмов за минимум времени, а из получившихся кусков мяса выжать лишнюю жидкость, выкрутить и выбросить на помойку.
Хан ещё пожалел меня, дал время, а ведь мог спокойно разделать в ту же секунду, как я вышел с улыбочкой превосходства на толстый слой политых чужим потом и кровью опилок.
После боя он не спеша, тыкая в меня пальцем, объяснил всем новичкам ошибки. Я корчился от боли и стыда, но молчал.
Мой внутренний убийца всё понял и принял к сведению. Хочешь выжить — учись так, как не учился никогда прежде. Жилы намотай на кулак, вылези вон из собственной шкуры, но стань крепче бруска, на котором точат клинки. Стань таким, как Хан.
Двух недель не прошло, и мы были — не разлей вода, я смотрел ему в глаза, как двухмесячный щенок пялится на мамку, умолял, чтобы после вечернего отбоя ещё позанимался со мной на пляже или на стрельбищах. Готов был ботинки ему шнуровать и чистить винтовку, да хоть трубку раскуривать — у него была такая, старая, ручной работы, с красивыми орнаментами по чубуку. По правилам курить в учебке нельзя, но обстрелянные «старики» в гробу эти правила видели. А Хан надо мной даже посмеялся: «Молодой, зелёный. Томми, зачем мне, чтобы молокосос мою трубку слюнявил?»
На его личном снайперском счету было сто шестнадцать подтвержденных ликвидаций — больше, чем у легендарного Карлоса Хэскока. Пятеро из этих ста шестнадцати были вражескими снайперами, так что свой «зуб кабана» Хан носил недаром. Над его койкой в простой деревянной рамочке висела благодарность от Президента с личной подписью. Ему предлагали должности куда лучше, обещали повысить в звании и даже намекали на Пентагон. Он от всего отказывался. Говорил, ему лучше с молодыми. Я как-то спросил, почему так. Он посмотрел, раскурил трубку и, утопая в дыму и щурясь, так что глаза стали совсем невидимы, ответил: «Берегу». И замолчал.
И я тоже закрыл рот, потому что понял.
Берёг он людей хорошо. Очень хорошо, лучше всех.
У других инструкторов — я потом справлялся — из каждой группы в пять выпускников условно выжило на итоговом экзамене, в «зоне реального боя», два-три бойца. У Хана — пять, включая меня. Такой вот счёт.

В Монтане у меня всего-то наследства, что старая хижина в горах, у рыбного ручья. Место это зовется лощина Гэллоуэй, потому что мы, Гэллоуэи, испокон веку здесь жили.
Семья небольшая была — отец Клейтон, дед Джордан, бабка Хилари и я. Мать где? Да где-то живёт в своё удовольствие, предполагаю. Наверное, не особенно нас всех и помнит. Меня точно нет, родила, сутки отлежалась и уехала, пока мужчины ходили на охоту, а бабка кормила на заднем дворе кур. Дедова мерина, которого ма одолжила для побега, пришлось потом ловить внизу, в Лестеруолле, она просто бросила конягу там и села на автобус. Ни обратного адреса, ни телефона, ничего. Почему она так поступила, я спрашивал, конечно. Один раз, когда мне лет семь было.
Не у отца — умишка хватило. У Джордана. Он как раз колол дрова и складывал в поленницу. Март, снег ещё не сошёл, а он колет себе в одной синей фланелевой рубашке, джинсах и сапогах, и так распарился, что в итоге рубашку стянул. Стариком его бы и враг не назвал: спина широкая, мышцы так и играют при каждом замахе, половинки в стороны так и летят.
Я и спросил. А он как не услышал сперва. Следующее полено расколол, топор вогнал в колоду, выпрямился и утёр пот с широкого лба. Зыркнул на меня чёрными своими глазищами, на которые бабка всю жизнь, сколько я себя помню, ругалась «колдунские зенки сиу». И спокойненько так, с ленцой даже, молвил: «Потому что». По тону я сразу понял — дальше идти бесполезно. С дедом вообще бесполезно было толковать, если он не в духе. А от моего вопроса он взъерепенился, как застигнутый за обедом гризли. И я это понял. А он понял, что я понял. Такие вот дела.

Когда я досрочно вышел на пенсию после ранения, хижина уже пустовала. Никто из них меня не дождался.
Дед умер от инфаркта, мгновенно. Об этом сообщил отец. Мой взвод тогда как раз пытался обезвредить группу боевиков в Афганистане — после приказа усилить охрану пакистанской границы «тряпичные головы» вконец обнаглели и лезли прямо под винтовки.
Спустя семь месяцев бабка ушла за Джорданом в небесные сады, видно, не вынесла, что он там один слушает хор праведников и подпевает, слегка фальшивя и прищелкивая пальцами в такт. Рай раем, но за мужчиной глаз нужен, это она твердила каждый день по нескольку раз.
Клейтон остался стеречь родной очаг. Недолго стерёг, потому что нанялся проводником к одному пижону из Нью-Йорка. Тому захотелось хлебнуть воздуха Скалистых гор и заодно понюхать, чем пахнет охота на медведя. Охотник из пижона был, как из Клейтона — балерина Анна Павлова, и отец решил его подстраховать дополнительно. Детали происшествия я потом собирал по крупицам, и вроде получилось так: Клейтон выстрелил первым, клиент следом. Пуля отца попала в грудь, близко к сердцу, медведя сразу не прикончила, но рана оказалась смертельной. Вторая пуля попала зверю в шею, вырвала немного кожи и мяса, пустяк. Хищник рухнул и пару минут даже не шевелился — травматический шок.
У самых трусливых говнюков порой наступают минуты дикого азарта, когда они демонстрируют невиданное мужество. Клиенту сильно хотелось сфотографироваться с трофеем, и он, наплевав на предупредительные крики отца, побежал к мишке.
А мишка тем временем очнулся. И настроение у него было — хуже некуда.
Мужика бы порвали, но Клейтону удалось каким-то чудом успеть. Только вот пистолет его, проверенный много раз до того, возьми и дай осечку. Тогда отец вклинился между издыхающим зверем и клиентом, отмахиваясь одним ножом, и получил всё: сломанную ногу, располосованный живот, вопли пижона, обгадившегося от ужаса и неодобрение покойного Джордана. Думаю, деду с того света было противно смотреть, как его наследника ломает медведь, а виновник на световой скорости бежит в кусты.
Когда пижон пришёл в себя, Клейтон уже умер от кровопотери и болевого шока. Медведь тоже отбросил лапы. И что сделал городской недоделок? Вызвал подмогу? Не совсем. Сначала сфотографировался с тушей, а уж потом вызвал спасателей. И позже, после допроса в полиции и вердикта «несчастный случай», он нанял людей, те выехали в горы, освежевали тушу и забрали голову. Трофей дороже человека. Вот такие, братцы-кролики, дела.
Всё это я выяснил у самого пижона, приехав к нему домой. Долго выжидал, пока никого, кроме него, там не будет. Систему видеонаблюдения, даже самую современную, можно отключить удалённо, зная пару хитростей — и я сделал это. Стандартную сигнализацию практически не заметил, на автопилоте снёс, как учили инструктора по штурмам.
Когда я сломал ему правую ногу — ту, что сломал отцу мишка — он рассказал всё до мельчайших деталей. Трясся, как припадочный, рыдал, ссал в модные слаксы за двести баксов от «Братьев Брукс» и выкладывал всю подноготную.
Я его не убил. Хотелось, честно говорю. До скрежета зубовного, до острой боли в подложечке. Не знаю, что остановило. Пожалуй, вот что: у него на столе была фотография младших дочерей, погодков. Хорошие такие малышки, смешные, рыженькие. Я рыжих всегда любил почему-то, и веснушчатых. Да и потом…
Нельзя детям расти без отца.
Потому и не тронул эту мразь, хотя руки чесались сломать пополам, как гнилую ветку.
Оставил гнить заживо дальше. Предупредил не возникать. Сказал, что даже если до меня доберётся, из-под земли выползу, приду и разметаю его дом по кирпичику. Слово такое знаю индейское, сказал. Он завращал выпученными от боли глазами, сник, по полу распластался и отключился.
Когда выходил, столкнулся с его старшей дочкой, студенткой, и остановился. Не вовремя вернулась, у неё занятия должны были быть… Мгновенный снимок на память: она стоит там, глаза огромные, карие, как у оленихи молоденькой, и волосы рыжие, огнём полыхают, и эти веснушки по короткому вздёрнутому носику. Свитерок чёрный в обтяг, грудь красивая, дыньками, ноги длинные в брючках и беретка чёрная с помпоном. Хороша, как картинка.
И она сразу поняла, кто я. То есть не то что имя мое узнала, Томас Гэллоуэй, или там биографию, или другое что, нет. Она главное поняла: учуяла, что я чужак. Враг. Чудовище.
Ифрит.
И попятилась, а ротик уже раскрылся для крика. Я быстро шагнул к рыжуле, руку на её губы положил, почувствовал, как дрожит, шепнул: «Тихо, путём все. Я ухожу. Будь хорошей девочкой, слушай старших». Кровь в ушах стучала, и голос был как не мой. И смерть из меня рвалась наружу… Знакомое чувство. После возвращения со службы от этой смертельной волны, бывало, незнакомые люди прочь шарахались. И рыженькая отдёрнулась, шагнула назад, ладошками прикрыла щёки и всхлипнула от ужаса.
У машины я обернулся. Она так там и стояла, будто вбитая в ступеньки: одни глаза видны на лице, следит за мной. Бледная, словно мукой обсыпали, или там пудрой, или что ещё женщины себе на лицо сыплют. И я почему-то сильно снега захотел, нашего, монтанского, чтобы сугробы по пояс, и льдинки, и лыжи из сарая вынуть наконец.

Я лучший проводник в этих местах, все знают. Как-то раз один горец, Худ, пробовал со мной тягаться, но кишка оказалась тонка. Я его вызвал на состязание: пройти с полным рюкзаком десять миль по сложному горному маршруту, выследить и положить оленя и вернуться с доказательствами удачной охоты как можно быстрее. Обогнал этого косорукого на три часа с двадцатью минутами плюс сколько-то там секунд, забыл. В городке, Лестеруолле, меня встречали криками: «Давай ещё, Томми-бой! Покажи класс, мальчик! Гип-гип, ура!» И тут же радостно считали, кто сколько кому должен за пари. Большинство поставили на меня, само собой.
Худ бесился дней десять, потом пришёл ко мне в хижину и сказал: «Хочу дать тебе в морду, не успокоюсь, пока не дам, Том». Я обедал как раз, форель свежую сварил с приправками всякими, ложку в сторону отложил, говорю: «Ну, пойдём, выйдем».
По весу мы равны были, по сноровке — почти равны. Я морпех, он рейнджер. А рейнджеры неплохие ребята, но им до нас как «ледибою» в юбочке — до настоящего мужика.
Убивать не стал, нужен он мне был сто пять раз. Морду помял, это да. Нос сломал. Это у нас даже за травму не считается, правду сказать.
Когда всё кончилось, он встал, вытер кровь, зуб сплюнул, пожал мне руку и ушёл. Хороший мужик этот Луис Худ. Жаль, что в рейнджеры подался в своё время.

Звонок застал меня врасплох. Не ждал клиентов. На сайте висело объявление: «Заказы больше не беру, долгосрочный отпуск».
Голос у него был крахмальный, стерильный такой, как у всех выпускников «Лиги плюща». Прямо на расстоянии чувствовалось, как он горд своим пижонским произношением, и своим богатством, и всем остальным.
— Мистер Гэллоуэй? Говорит Джаспер Кравчек, директор фирмы «Гарден эйдж», Нью-Йорк.
— У телефона.
— Собираюсь на уик-энд к вам в горы, как вам такая перспектива?
— Никаких заказов. У меня намечаются кое-какие дела, придётся отъехать. И, скорее всего, надолго. Я собираюсь закрывать свою фирму. Могу, если желаете, порекомендовать одного-двух неплохих ребят с…
— Объявление я видел, но, может быть, выслушаете выгодное предложение? Срочный двухдневный тур по горам, плачу двойной тариф, плюс все продукты, боеприпасы, любое снаряжение — за мой счёт. Хочу завалить медведя, давняя мечта.
Пауза, кашель.
— Ладно, давайте так: тройной тариф. За мечту не торгуются. Стану вашим последним клиентом, дам в случае успеха отличные рекомендации, заметьте. Ну как?
Я помолчал. Не то чтобы колебался — какой дурак откажется от таких условий. Просто вспомнил того пижона, тоже «плюща».
Потом ещё подумал — какого хр*на, молния два раза в одно место не бьёт. И даже если этот окажется тупым, спасать не полезу, дам мишке его слопать. А лицензия… ничего, не отнимут. Разберёмся.
— Мистер Гэллоуэй? — Судя по голосу, Кравчеку мало кто отказывал, и он начал нервничать. В крахмале появилась живая, здоровая нотка злости.
— Да, я согласен. Прилетаете завтра?
Он вроде бы выдохнул с облегчением. Или показалось.
— Да, конечно. Я на личном самолете, уже запросил данные об аэропорте Лестеруолла. Сайт подвис, а дежурный аэропорта… неясно. Там какой-то странный старик отвечает.
— Хэнк Миллей, — хмыкнул я. — Он нормальный, просто иногда депрессует и может нахамить хоть Президенту.
— Н-да. Так вот, ждите завтра в районе одиннадцати, максимум в половине двенадцатого.
— Вы один? — Я уже воткнул трубку в гнездо зарядки, переключил на громкую связь и вбивал данные в открытую на экране компьютера форму заказа.
— Нет. Со мной будет дама.
— Никаких дам. Это крупным шрифтом написано в условиях. На главной странице сайта. Красными буквами.
Кравчек на том конце задумался. Я прямо видел, как в его чистоплюйской башке крутились шестерёнки и щёлкали кнопочки калькулятора.
Видимо, он осознал, что торговаться со мной глупо.
— Она не будет участвовать в охоте. Просто приедет, поживёт в гостевом домике, пока мы будем отсутствовать, вот и всё. Декорация. Ничего более.
— Утеха после охотничьей потехи, — согласился я. Мы похохотали, как два обычных парня при упоминании секса.
Я обговорил ещё несколько деталей, сохранил и закрыл форму, попрощался с Кравчеком. И сразу залез в сеть, нашёл сайт его фирмы.
Скуби-дуби-ду, какие дела.
Наш бравый следопыт владел не просто какой-то там лавочкой по производству и продаже сельхозинвентаря, на что намекало название. «Гарден эйдж» была крупнейшей в штате фирмой по выращиванию и продаже «рекреационной» и медицинской марихуаны. Той, которую нынешние добрые доктора прописывают от депрессии пациентам, начиная с двадцати одного года. Той, которую покуривают ленивые засранцы в дорогих шмотках с карманами, полными заработанных отцами денег. Новый закон штата это позволяет. Как и законы еще двух десятков штатов, Боже, благослови свободную Америку.
Иными словами, я только что подписался развлекать толкача наркоты.
Я с тоской вспомнил талибов, у которых мои боевые товарищи отвоёвывали города, деревни. Вспомнил, как однажды бригады зачистки из афганской полиции шли за нами по пятам и поливали цветы из огнемётов — маки вспыхивали, казалось, что алое сливалось с белым, оранжевым, золотым. Следом шли трактора и вспахивали землю, чтобы уничтожить сами корни заразы.
В чужой стране я убивал тех, кто производил это д*рьмо. В своей — обслуживал.
И кто после этого сможет сказать, что знает самого себя? Герой? Чудовище? И то, и другое?
Я запутался, хр*ново так запутался. Что за жизнь.

Утром во вторник я встал на полчаса раньше, наскоро принял душ, бриться не стал. Почему-то захотелось отрастить усы и бороду, как у деда. Минуту разглядывал в зеркале угрюмую физиономию с тёмной, с проседью, щетиной, сплюнул в раковину, взял стандартную дозу «Паксила», передумал, снова поставил флакон на полку и заел горечь долькой шоколада. Серотонина организму, да, сэр? Слушаюсь, сэр. А с таблеток пора бы и слезать, пока сам не стал наркоманом. Потом закинул в себя чашку крепкого чёрного кофе, яичницу с беконом, порцию овсянки и пару сэндвичей с арахисовым маслом и джемом.
За окном было тихо. Вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь — хоть мальчишка, который газеты развозит там, в городке — мелькнул на горизонте. Видно, приелось мне одиночество.
Ночью подморозило. Рановато для начала сентября, обычно изморозь падает позже.
Бельё надел армейское, чистую водолазку, сунул в наплечную кобуру любимый кольт, пристегнул к левой ноге ножны, прикрыл всё пиджаком и свободными брюками. С пушкой и ножом я не расставался ни днём, ни ночью, просто во время сна они лежали спокойно на тумбочке, рядом с дедовой Библией.
Дорога в Лестеруолл шла по довольно головоломному серпантину, впрочем, вёл я машину почти не думая, настолько всё было знакомо.
На первой же заправке, что в восточном квартале, остановился, зашёл в магазин, прикупил жвачки с ментолом, свежий «Плейбой» и «Хелена индепендент рекорд», неизвестно зачем — я газеты отроду не люблю. Тут же выхватил глазами колонку о военнослужащих. «Лейтенант Аркетт, сын Патриции Конлиф и Александра С. Аркетта из Хелены… вернулся со службы девятого августа… мужественно выполнил свой долг, получив лёгкие ранения… Взрыв аэропорта в Кабуле унес 18 жизней наших доблестных… Кэтрин, супруга лейтенанта Аркетта, чрезвычайно рада тому, что он выжил в… будущий отец горд и ждет с супругой наследника через два месяца…» Наследник. Пушечное мясо для следующей войны.
Смотреть на фотографию улыбавшегося лейтенанта Аркетта и его беременной жены было невыносимо, и с газетой я поступил, как с одним пленным шпионом-иракцем — сделал из неё мятый комок и выкинул в ближайшую мусорку.
Доехав до аэропорта, припарковался и стал ждать. Я никогда не маячу внутри с дебильной табличкой, карауля клиентов. Мою внешность они успевают изучить на сайте во время чтения программы тура, а марку машины я шлю вместе с подтверждением заказа. А их физиономии мне вообще мало интересны. И так потом насмотрюсь.
Журнал не подвёл, девочки, снаряженные по самому высшему классу, подняли настроение. Я вспомнил, что давно не навещал Милли. Недели три, наверное. Наверняка скучает. Звонить не звонит — у нас с самого начала был уговор, только секс, и только когда я этого захочу. Хорошая женщина Милли Сегенетти, во всех отношениях: вдова со своим бизнесом — маленькой пекарней в центре, двое сыновей, слишком маленьких, чтобы задавать неудобные вопросы, и никакой назойливой родни в радиусе сотен километров.
Но я решил всё бросить. А значит — и её тоже. И тогда…
Мысль оказалась неприятной, челюсти сжались. Чтобы не думать, я взялся за журнал.
Когда они вышли из здания, я оторвался от изучения «девушки месяца» — на попке у неё была зазывная тату с дракончиком.
Кравчек задержался на ступеньках: ухо влипло в телефон, холёное бледное лицо типичного бруклинского еврея, очки в роговой оправе, тяжеловатый подбородок, волосы зачёсаны назад и прилизаны то ли гелем, то ли еще какой химией. Шоколадный костюм от портного высшего разряда, причем не штатовского, а европейского. Ботинки из змеиной кожи.
Девушка в тонком платьишке жёлтого джерси уже стояла на тротуаре и недовольно озиралась.
Ох и тело у неё было. По сравнению с ней все только что пересмотренные красотки выглядели сморщенными ведьмами не первой свежести. Пятый размер груди, талия — можно обхватить моими двумя ладонями, бёдра породистой кобылицы и ноги, от которых у любого парня с нормальной потенцией от четырнадцати до ста взыграет кровь.
Я медленно перевёл взгляд на лицо, и меня что-то ударило изнутри.
Никогда не видел такого — тело шл*хи и лицо ангела со старинных рождественских плакатов. Грустного, милого ангелочка с копной золотисто-каштановых кудряшек и такими синими глазами, что незабудки рядом с ними смотрелись бы блеклыми пятнами.
Я в жизни стихов не писал, да и читал от силы раз пять, в школе и когда Хан заставлял ходить в библиотеку и просвещаться. Но такой девочке стоило и читать стихи, и дарить букеты, и любить до беспамятства на шелковых простынях, и чёрт меня возьми, если я на секунду не представил, как старюсь с ней вместе, и она, уже седая, но такая же красивая, сидит со мной на веранде и слушает сверчков.
А тут и Кравчек спустился. И когда я на него посмотрел, меня снова ударило, но теперь такой лютой ненавистью, что я задохнулся.
Мразь. Гниль. Плесень. Толкает наркоту детям — какие там ограничения по возрасту, сам видел во время вылазок в большие города, как детишки скидываются и посылают знакомых с водительскими правами за травкой — и деньги гребёт лопатой, и думает, что весь этот круто унавоженный его д*рьмом мир, включая меня, ему должен. И не просто должен — много должен.
Я терпеливый, правда. Не от природы — тренировочная база, а потом война хорошо меня выучили. Так что просто натянул на лицо улыбку, вылез из машины и помахал им.
— О, мистер Гэллоуэй. — Он мгновенно оценил стоимость моей одежды, обуви, машины — за стёклами очков прямо видны были перемножаемые циферки — и, видно, пришёл к определенному выводу насчёт моего жмотства. Если бы знал, сколько на самом деле у меня лежало на банковском счету, то посчитал бы не просто жмотом, а наследником дяди Скруджа по прямой. Но мне было положить болтом на его мнение.
— Мистер Кравчек. Рад вас видеть. Багаж?
Но я уже заметил носильщика с тележкой, заставленной чемоданами — три явно женских, с наклейками, один мужской, плюс сумка со снаряжением. Нажал на мини-пульт управления, болтавшийся на кожаном браслете с медным черепом, и крышка моего багажника автоматически поднялась.
Кравчек засёк выражение моего лица. Засмеялся:
— О, Сейда в этот раз постаралась себя сдержать. Три — это для неё почти ничто. Поверьте. Обычно мы летим с девятью-десятью. А я обхожусь малым.
— Сейда, — медленно повторил я и снова уставился на неё. Позволил себе на мгновение сосредоточиться на тёплой, бархатной синеве, раскрывшейся навстречу моему алчному взгляду.
Она облизнула нижнюю губку и нервно провела пальцами по шее, погладила ключицу, тронула серёжку. Та закачалась, висюльки на ней заблестели. Её глаза вслед за телом сказали «да» так ясно, что не заметил бы этого только слепой или самовлюбленный придурок.
Кравчек и был таким. Слепым придурком. Он что-то тараторил, я, уже не глядя на неё, но шкурой, каждой клеточкой кожи чувствуя, отвечал.
— Джас. — Голос у неё был хрипловатый, девчоночий. Да и лет, скорее всего, не больше двадцати — дитя по сравнению со мной, годится в сёстры или даже дочери, если бы я её зачал лет в шестнадцать, как прадед — моего деда. Только я с ней совсем не в папины игры хотел сыграть. — Джас, милый. Поедем уже?
— А? Да, да, детка.
Кравчек подошёл к багажнику, который носильщик уже захлопнул, расплатился и весело постучал кулаком по дверце.
— Крепкая и надежная. Как и её хозяин. Верно, Гэллоуэй?
— Мистер Гэллоуэй, — спокойно поправил я. Чёрная тьма внутри кипела, но я загнал её под крышку терпения и оставил вариться там на медленном огне. До поры, до времени. — С постоянными клиентами — просто Томас.
— О, что ж. Тогда я запишусь в постоянные. Томас.
Он ухмыльнулся собственной иронии. Такие всегда мнят себя самыми остроумными, самыми ловкими и вообще — самыми.
До поры, Кравчек. До особой поры.