Primiеra сanso

 » XV

Август 1185 года

- Я вот думаю, Ваша Светлость, решится Жером или не решится… Свадьбу бы сыграть хорошо в сентябре. Но это я себе эдак мечтаю, а он даже не думал еще сговариваться с моим отцом. А если тот откажет? Ведь Жером ему никогда не нравился. Матушка и вовсе говорит, что он слишком красив для мужа. А что же делать мне, Ваша Светлость, коли я красивого полюбила? Нравятся мне красивые. А ведь он еще и конюший! Все девки у нас на него заглядываются. Вы уж простите, Ваша Светлость, я знаю, черная у меня душа… Но не могу я не радоваться тому, что вы теперь одна нам госпожой. Хоть перед свадьбой могу быть спокойна, что попаду к Жерому непорченая. А то ведь при Его Светлости как было… Придет крестьянин в жены кого просить, а Его Светлость сперва сам девку пробует. Прямо после венчания! Вместо мужа! Хоть он при Клодетт и остепенился немного, а все же свадеб не пропускал. Так что, если сподобится Жером, вот ему радость перепадет! Да и мне эдак проще будет. Я ведь только Жерома целовала, других мужчин – никогда не доводилось, к счастью. Вдруг бы чего не так сделала. А Жером едва ли останется недовольным, его я знаю. И если он таки сговорится с отцом, да еще и отец разрешит, то в сентябре венчаться – самое лучшее дело. К тому времени урожай уберут как раз. Коли, конечно, Скриб Бертрана из замка не выгонит – кто ж тогда за сбором урожая проследит, не трубадур же! Иначе совсем дело станет. Вы только вообразите себе, Ваша Светлость! Серж наш уверяет, что месье Бертран слишком рано затеял сбор яблок в западных садах. Дескать, те еще недостаточно налились. Так мы их каждый год в начале августа убираем. И что, что они зеленые? А вдруг сгниют, если их позже снять. А Скриб говорит, никуда не годится! Говорит, в них тогда сахару больше нужно, а это, дескать, нехорошо. Лучше ждать, покуда сами дозреют. А из-за сена на прошлой неделе они с месье Бертраном так кричали, так кричали! Вы только подумайте, месье Бертран вздумал его аббатам Вайссенкройца продавать за сущие гроши. Дело-то богоугодное. А Скриб ему на это…
- Скриб? – отозвалась Катрин, пропустив почти все, о чем болтала Агас, но вдруг услышав, что служанка говорит о трубадуре. – Скриб в замке?
Ее Светлость много дней ничего не знала о нем. Она видела Сержа на похоронах герцога, безотрывно глядя на него из-под своей вуали. И после думала, что он уехал. В замке всегда было тихо. Никто не пел и не играл.
- А где ему быть-то? – удивилась Агас. – Герцог умер, граф дю Марто уехал в свой Париж. А Скриб остался. Вот ведь радость нашим девкам! Очень уж песни его любят, дурынды!
- Так пусть бы и пел. Девкам, - проворчала герцогиня. – И что же Бертран, слушает его?
- Все знают, что Скриб был любимцем Его Светлости. Герцог едва ли собственного сына воспитал бы лучше. Вот и слушают.
- Скриб слишком много себе позволяет. Он не сын герцогу.
Агас кивнула и посмотрела в окно.
- Не сын… - соглашаясь, сказала она, - но мог бы украсить своими канцонами пусть и королевский двор. Иначе герцог ни за что не выпроваживал его в Париж.
- Теперь, вероятно, он не собирается уезжать, коль так рьяно принялся за управление? – усмехнулась Катрин.
- Ну, вы ведь не выходите… а месье Бертран… - Агас замолчала, перевела взгляд на Ее Светлость и, наконец, решилась, - а месье Бертран и при Его Светлости подворовывал, но тот глаза закрывал, покуда в меру. А теперь ведь за мерой следить надо.
- И трубадур решил, что именно он и будет следить за этой мерой? Почему меня не спросили?
- Боялись потревожить вас.
- Вот как ты это называешь? – Катрин скривила губы. – Ступай. Оставь меня пока.
Агас почтительно поклонилась и поспешила покинуть Ее Светлость. Она за это время успела хорошо усвоить, что если герцогиня в добром расположении духа, то может вести себя почти дружески, хотя и не без приличествующего ее титулу высокомерия. Но если ее что-то разозлило, то лучше на глаза ей не попадаться. Особенно в последнее время – после смерти Его Светлости.
Из зеркала на Катрин равнодушными глазами смотрела худая женщина с рыжей косой. Раны на лице теперь все зажили, и только одно ярко-красное пятно от долго незаживающей ссадины было заметно на лбу. К счастью, его можно было скрыть под покрывалом. Но герцогиня не спешила покидать свою комнату, в которой она провела все дни после гибели де Жуайеза. Ей казалось, что и это – малое наказание за ее вину. За то, что из-за нее погиб герцог. Катрин помыслила, как было бы хорошо, если б его не стало, потому что посмела мечтать о другом мужчине.
Но пришла пора прекратить свое добровольное затворничество, коль Серж Скриб решил, что отныне он хозяин в ее замке. Ее Светлость живо надела на голову вимпл и, распахнув дверь из своей комнаты, споткнулась на пороге о вытянутые ноги… расчетливого трубадура.
Он тут же придержал ее за талию и поспешил встать. Затем, чтобы немедленно вглядеться в нее – этот первый взгляд он позволил себе. Черты ее заострились. Кажется, она еще сильнее похудела. Но лицо не казалось болезненным. Не было в нем того, чего он более всего опасался – тени безумия, отчаяния или болезни.
- Вы вышли, - только и сказал Серж.
Герцогиня отступила назад и удивленно приподняла брови.
- Вы бы предпочли, чтобы я продолжала оставаться в своей комнате?
Уголки его губ поползли вверх. Ему очень хотелось немедленно сжать ее в объятиях, но этого делать было нельзя. Потому что она всенепременно влепит ему очередную оплеуху. Или обдаст холодом. За эти долгие недели, что не видел ее, Скриб научился мириться с той мыслью, что для нее он никто, всего лишь трубадур, чуть лучше прислуги, но все-таки прислуга. И это принять было тем проще, что все его страхи были связаны с происходившим с нею в ее опочивальне. Она оплакивала герцога, предпочитая скорбеть в одиночестве. И, видя, как затянулось ее затворничество, он все более ясно понимал, как дорог был ей супруг. Что ж, это было правильно. Неправильно было красть ее поцелуи тогда, когда жив был герцог Робер. Теперь же срывать их с ее уст казалось кощунством.
Серж тоже отступил на шаг и, почтительно склонившись, сказал:
- Счастлив видеть вас в добром здравии, Ваша Светлость.
- Так ли это?
Катрин некоторое время смотрела на его улыбку. Ему смешно! Это задело в ней что-то дремавшее все эти дни, когда она из последних сил старалась не думать о нем. И вот теперь именно он оказался первым, кого она встретила по выходу из своей комнаты. И он веселится.
- Я слышала, вы взяли на себя распоряжение Жуайезом? – сердито сказала Ее Светлость.
- Я бы не посмел. Я лишь дал месье Бертрану несколько советов.
- Но вы это сделали, не испросив разрешения.
Вся ее злость на него неожиданно испарилась. И опасаясь, что он это поймет, упрямо проговорила:
- Его Светлость позволял вам слишком многое, и вы решили, что вам все дозволено.
Скриб удивленно приподнял одну бровь. Ее раздражение выглядело так… странно теперь.
- Вы недовольны мною? Меньше всего на свете я хотел огорчить вас.
- Но, между тем, огорчили. В этом доме у вас иные обязанности, и раздавать советы к ним не относится, - продолжала ворчать Катрин, старательно отводя взгляд.
Трубадур только усмехнулся.
- Я полагаю, что мои обязанности те же, что и при жизни Его Светлости? Беда лишь в том, что, покуда у нас траур, я не мог нарушать его своим пением. Иных распоряжений мне не поступало. А мой деятельный ум не может оставаться в праздности.
- Иных распоряжений и не будет, - вздохнула герцогиня Катрин. – Коль вы решили не покидать Жуайез, то и ваша жизнь не изменится. Думаю, хотя герцог и желал отправить вас в Париж, он был бы не против того, что вы остались в замке трубадуром.
- Значит ли это, что вы позволяете мне сей же час бежать за дульцимером и устроиться под вашим балконом, чтобы исполнить новую канцону? – осведомился он самым серьезным тоном, но в серых его глазах цветными искрами играл смех. – Я их много написал за эти недели. Увы, достойных слушателей не было.
Катрин молчала. Она желала слышать его песни, но отпустить его сейчас от себя, даже ненадолго, она не могла. Не хотела. Она столько дней не видела Сержа! Взглянув на него, она слабо улыбнулась ему. И он вновь почувствовал отчаянно колотящееся сердце где-то у самого горла. Он так редко наблюдал ее улыбки. И еще реже они были обращены к нему. И знал, что навсегда запомнит, что эта ее первая улыбка после недель затворничества, в самом деле, только его.
- И я умоляю вас, моя госпожа, не вздумайте позволять месье Бертрану собирать яблоки в западном саду раньше начала сентября, - низким, чуть хриплым голосом проговорил он, чувствуя, что и сам улыбается. – Это не тот сорт, который убирают в августе.
- Хорошо, не позволю. Кажется, вы еще поспорили с ним из-за сена? В сене вы так же разбираетесь, как и в яблоках?
- Нет. Но я разбираюсь в дураках. А аббаты Вайссенкройца определенно держат месье Бертрана за дурака.
- Вы слишком строги для трубадура, - улыбнулась чуть шире Ее Светлость.
- Пожалуй, это единственный мой недостаток, мадам.
_________________

 » XVI

Сентябрь 1185 года

Ежели говорить о недостатках обитателей Жуайезского замка, то надо сказать, публика там собралась самая разношерстная и ввиду недостатков тоже. Вышеупомянутый месье Бертран, к примеру, как уже говорилось, подворовывал. Но делал это так, что покойный герцог де Жуайез готов был ему еще и доплачивать из жалости – у бедняги восьмеро детишек и жена в вечной тягости. Вот и теперь, встречая у ворот замка молодого гонца, прибывшего с горного севера Трезмонского королевства, месье Бертран соображал, что за новости привез с собой гонец. И что с этих новостей будет за выгода ему, месье Бертрану. Впрочем, додумать свою мысль он не успел. В тот момент, когда он вознамерился завести беседу с юношей, ему сообщили, что мадам Бертран рожает девятого. И он вручил гонца заботам пробегавшей мимо него кухарки.
У кухарки тоже были недостатки. Конечно, она готовила лучший в королевстве козий сыр. Но была тщеславна и ревнива. К примеру, новая хозяйка замка ей не особенно приглянулась именно оттого, что не любила козьего сыра по рецепту лучшей кухарки королевства. Уж во всяком случае в том, что касается сыров. Был у нее еще один недостаток. Любила женщина красивых юношей, по летам гораздо моложе ее. Впрочем, можно ли причислить вкусы к недостаткам? Вот и теперь, усадив гонца на скамейку на своей кухне, она подливала ему славного жуайезского вина, которое в очень малом уступало тому, что привозили обыкновенно аббаты Вайссенкройца, и рассматривала красивое лицо и стать незнакомого юноши. Тот хмелел и болтал что-то о походах, в которых мечтал побывать со своим господином. Да о том, что вот только завершат они важное дельце и заживут! Кухарка кивала, временами поддакивала и размышляла, как бы затащить его в свою комнатку да зацеловать так, чтобы он и не вздумал куда-то от нее подеваться.
В тот самый момент, когда она было совсем решилась на свое предприятие, на кухню вошла Агас. И спросила, что это за незнакомец такой ножища свои на всю кухню расставил. Незнакомец вспомнил, за какой он здесь надобностью, и стал бормотать что-то про послание от графа Салета. Кухарке такой исход событий уж совсем не понравился – проснулась в ней ее ревность. И она велела Агас живо забрать послание и снести Ее Светлости. Ну и ее, кухарку, оставить наедине с гонцом. Имела она виды на сего гонца.
Агас только фыркнула, забрала свиток, скрепленный печатью с гербом. И помчалась, что есть духу, разыскивать герцогиню.
К слову, у Агас тоже был один недостаток. Полнейшее невежество. Агас совсем-совсем не умела читать. И любопытство – знать, что там такое в послании от графа Салета, ужас как хотелось. Но можно ли считать невежество недостатком, когда читать в Жуайезе умели лишь несколько человек? Ее Светлость и ее покойный супруг, трубадур Серж Скриб, месье Бертран да брат Григориус, почивший много месяцев назад. И полагают ли таким уж грехом любопытство, коли оно не удовлетворено?
Разыскав Ее Светлость в малых синих покоях, где обыкновенно Его Светлость бранил месье Бертрана, коли на него находила охота вникнуть в хозяйственные дела, Агас торопливо поклонилась и, протянув свиток, сказала:
- Письмо гонец нынче привез из северных горных провинций!
Герцогиня де Жуайез отложила в сторону расходную книгу, распечатала письмо и, взглянув на подпись, удивленно проговорила:
- Граф Салет… Кто еще такой и за какой надобностью пишет?
- Как же? Вы не знаете? Родственник покойного герцога! Свирепый человек! Гроза Трезмона и ближайших королевств! А уж за какой надобностью – кабы знать… Но ничего хорошего, ей-богу, ждать не приходится. Если хоть половина, что про него говорят, правда. Подданные его в обносках все ходят – на новую одежду чтоб расщедрился, это надо, чтобы драконы прилетели. Хотя и прилетят – скажет, что пожгли поля, год неурожайный, а, стало быть, и рассчитывать на обновки незачем. Поговаривают еще, он столько рыцарей на турнирах зарубил! Счету нет. Но ходил в любимцах покойного короля Александра. Слыхала, и против Форжеронов они вместе воевали. И Ее Величество королеву Элен вместе у тех отбивали. Мне матушка ту историю рассказывала, как сказку. Есть такое пророчество, что король из рода де Наве возьмет в жены дочь своего врага, чтобы родить могучего правителя-мага. И напророчила ему это его первая жена, графиня Дюша, скончавшаяся в монастыре аккурат тогда, когда король встретил мадам Форжерон. Сильно матушка ругала короля. Что ж за мода среди благородных, чтобы коли чего неугодно, так сразу жену в монастырь-то? Я уж про вдов молчу! Вот в Фореблё с того и началось! Сперва король Фореблё скончался. Потом племянник, что на трон претендовал, его жену в монастырь заточил. И сам через неделю в реке утонул. А монашка младенца родила, и обоих монахи в стене замуровали! Вот до сих пор разобраться не могут, кому на трон черед взойти!
Пока Агас болтала, герцогиня де Жуайез читала письмо и не верила своим глазам. Граф Салет сообщал ей, что намерен вступить в права наследования после своего кузена, приняв его владения и опекунство над вдовой. Он великодушно предлагал ей выбор. Либо стать его, графа Салета, женой, либо самой выбрать любой монастырь Трезмона, обещая сделать от ее имени щедрый дар обители, в которую она удалится по его приезду. Но выражая при этом надежду, что герцогиня предпочтет называться графиней Салет. В заключение граф писал, что приложит все свои усилия, чтобы прибыть в Жуайез как можно скорее.
Некоторое время Катрин сидела, не шевелясь, и перед мысленным взором ее вырастали высокие стены монастыря. Ни о каком новом замужестве речи быть не могло! Она дважды перечитала послание и, разорвав его в мелкие клочки, спешным шагом вышла из комнаты, а потом и из замка. Катрин шла, не разбирая дороги и считая шаги. Чтобы не думать, совсем не думать о том, что через несколько месяцев жизнь ее снова изменится. И теперь, кажется, навсегда. Если бы только она смогла что-то придумать, что спасло бы ее от этого неизвестного страшного графа Салета.
Ее Светлость сама не заметила, как добралась до лужайки на невысоком холме, с которого было хорошо видно замок и деревеньку, и почти без сил от своей скорой ходьбы опустилась на высокий камень у тропинки, по которой она пришла сюда.
Солнце теперь уже клонилось к закату, заливая червонным золотом расстилающиеся под ее ногами луга. Вдалеке серебрилась и золотилась змеиным хвостиком Кё-д’Аржан. И черный лес, начинавшийся на том берегу сейчас, в закатных лучах солнца казался сизым. Из-за крон деревьев в небо поднималась дымка, и все вокруг было исполнено удивительной благодати, какая бывает только… когда находишь свой дом. Если бы только она могла называть Жуайез своим домом…
На выгонах свистели в свистки и дудки пастухи, загонявшие стада на ночь в загоны, да над лугами разносилась беззаботная песенка трубадура Скриба.

У трубадура жизнь не мед,
и не полынь, и не водица.
И трубадуру не свезет,
Коль у маркиза он родится.

Маркиз, конечно, не поймет!
И с сыном он не примирится.
Но трубадур не пропадет -
Не угораздило б влюбиться!

Любимой песенку споет,
Но ей не пара, чтоб жениться.
У благородной сердце - лед,
Но невдомек про то тупице!

Дракон нагрянет - он спасет,
С любым он демоном сразится
Погибнет он – и оживет.
В героя просто превратиться!

О том канцону принесет -
Чудная, право, небылица!
Но в сердце не растопит лед
Той, что тем льдом, увы, гордится!

Ему наградой станет мед,
А он хотел воды напиться!

Песня звучала все ближе и ближе, пока за спиной Ее Светлости не послышались шаги музыканта.
- И давно вы тут, Ваша Светлость, сидите? – спросил он, когда мелодия смолкла.
Катрин чуть заметно вздрогнула. Она и сама не знала, как давно здесь сидит. Бросив на трубадура хмурый взгляд, она отвернулась, ничего ему не ответив.
Серж недоуменно приподнял брови и поспешил устроиться на траве у ее ног. Теперь они почти не ссорились. Разве только если насчет того, стоит ли закупать бочки в Фенелле или дождаться цен от Вайссенкройца. Если бы он мог теперь сказать, кто они друг другу, он бы сказал, что они друзья. Во всяком случае, он для того делал все. Но в ней, такой маленькой, было столько силы, что подчас Скриб терялся – сколько еще можно взвалить на свои плечи, но при этом ходить ровно, с высоко поднятой головой? Если бы только она позволила ему разделить с ней ношу…
- Я вижу, в Жуайезе вновь разразилась гроза? – спросил он с улыбкой.
Герцогиня нахмурилась еще сильнее. Гроза… Гроза пройдет, и после нее день снова станет ясным. Но для Катрин огромная туча, идущая с севера, навсегда скрывает солнце.
- Вас эта гроза может обойти стороной, - бросила она.
- Ваша гроза – и моя гроза тоже.
Ее Светлость перевела свой взгляд на лицо Сержа. Если бы все было так просто, как он о том говорит. Трубадур свободен. Даже если он станет неугоден новому хозяину, Скриб всегда сможет уйти. Хоть к королю Мишелю, хоть к французскому королю. Или найдет себе покровительницу. Ей он также будет слагать канцоны и помогать по хозяйству. Он умеет заводить себе друзей, это теперь герцогиня де Жуайез знала прекрасно. Впрочем, она сама находила в том тихую радость: проводить вместе с ним хотя бы несколько часов в день, гоня прочь мысли, что будет дальше, и не позволяя себе думать, зачем это может быть нужно ему.
- Нет, Серж, - наконец, сказала Катрин. – У нас с вами разные грозы.
- Разве разные? – усмехнулся трубадур. - Мы любили одного и того же человека. Вам он был мужем, мне – почти отцом. И мы потеряли его. У нас с вами один только дом. И иного нам не надобно. И это солнце – поглядите, оно светит нам одинаково. Для обоих. Отчего бы и грозу нам не разделить?
С ужасом смотрела Катрин на Сержа. Он говорил ей о герцоге, которого она ни дня, ни минуты не любила. Которому однажды пожелала смерти и теперь старалась забыть навсегда. И все, что было меж ними, – тоже забыть навсегда. А единственное, что она унесет из этого дома, когда уедет, будут ее воспоминания о ночах, проведенных в одиночестве и мечтах о простом музыканте, с которым она, забывая себя, желает делить не только дом, но и всю свою жизнь.
- Оттого, что у нас с вами не так много общего, как вам кажется, - холодно ответила Ее Светлость.
Серж снова усмехнулся. И горькой была его усмешка – она права. Самого главного он сказать не осмелился. Потому что в самом главном, что привязывало его к этому месту, к ней, он был одинок.
- Жаль, что так, - пробормотал Скриб и поднял голову, чтобы видеть ее глаза. – Вы несчастны.
- Вы ошибаетесь, - сказала она, отводя взгляд. – Я вполне счастлива.
- В вас нет счастья, - с грустной улыбкой покачал трубадур головой. Он знал это наверняка, потому что в нем самом счастья не было. – Вы одиноки и не желаете примириться с помощью друга. Вы не греете. Вы замораживаете. В вас нет счастья. И неоткуда ему взяться. Если бы вы могли… довериться… В грозу вдвоем мокнуть веселее.
- А вы во всем ищете веселье? – усмехнулась Катрин. – В таком случае, можете поискать другое место, где вам будет веселее и… теплее.
Он, словно во сне, засмотрелся на ее злую усмешку, но… в ней была та же горечь, что и в нем.
- Свое место я нашел. Оно подле вас. Вы забыли? Меня подарили вам.
- Кажется, это вы забыли, Серж! – надменно произнесла Катрин, поднимаясь с камня. – Мне придется напомнить, что вы в этом доме лишь простой трубадур. Им и оставайтесь! И научитесь ценить милости, которые я дарую вам. Но я вас не держу. Вы сможете покинуть Жуайез в любое время.
Взбешенный ее тоном, Скриб вскочил следом. Герцогиня! Ее Светлость! В который раз в нем поднимал голову потомок рода де Конфьян. И милости герцогини ему были не по титулу! Толком не понимая, зачем, он схватил Катрин за руку и дернул на себя.
- А я очень ценю ваши милости! И милости всех прочих меня не интересуют! – проговорил он не менее надменно.
Она высвободила руку и отчаянно сдерживала сбивающееся дыхание. Серж был так непозволительно близко. И это делало ее слабой. Его глаза, губы… Цепляясь за остатки своей гордости, Катрин зло выдохнула:
- Избавьте меня он подробностей ваших интересов!
Он изменился в лице, злая холодная улыбка исказила его красивые черты. И он, манерно поклонившись, как в тот самый первый день, стал на одно колено, приподнял подол ее платья и прикоснулся к нему губами. А после устремил свой взгляд вверх, к ее лицу.
- Как прикажете, моя госпожа. И простите своего недостойного слугу, коли он обидел вас.
Как и в день свадьбы, герцогиня де Жуайез вырвала ткань своей юбки из рук Сержа и, не сказав ни слова, пошла прочь с лужайки, сдерживая желание броситься бегом и подставляя лицо ветру, который сушил ее слезы. В ней нет счастья. И неоткуда ему взяться.
_________________

 » XVII

Гроза все-таки разразилась. Почти невероятно после такого тихого и яркого заката. Между тем, едва только солнце скрылось за горами, отделявшими небо от земли, как на небосвод, не успевший зажечь свои звезды, наплыли черные тучи. И грянула гроза, сверкая молниями, отдаваясь громом, заставляя и землю стонать и рыдать. Серж Скриб сидел под навесом возле конюшни и глядел на то, как дождевая вода стекает на голые камни и бежит ручьями куда-то вниз, к реке, затерявшейся в долине Жуайеза.
Разговор с герцогиней все еще мучил его. Он никак не мог понять, что стало причиной этой вспышки. Последние недели они жили так тихо, так… славно! Да, да, он слишком многое себе позволил. Может быть, он даже позволил себе надеяться? Но на что, Господи? На что мог надеяться человек, вроде него? Наделенный лишь знатным происхождением да толикой ума… Происхождение тяготило мыслью о несправедливости, и ум… ум приносил одни лишь несчастья. Слишком многое он понимал. Проще было бы оставаться невеждой, ярмарочным шутом, но не поэтом. Когда родная семья отказалась от него, не сумев распорядиться его судьбой, следовало сразу порвать с прошлым. Стать подмастерьем у какого-нибудь ремесленника. И не мучиться неопределенностью – своей дороги и своего места.
Он усмехнулся. «Свое место я нашел. Оно подле вас». Насмешка над собой и над нею. Он хотел бы подарить этой женщине мир. Но у него был один только его дульцимер. Что мог он дать ей? Герцогине, владевшей всем, что она пожелает. Той, что и не заметила бы его, не играй он денно и нощно поблизости. Нужно было, и в самом деле, уезжать в Фенеллу. Быть может, со временем он сумел бы ее забыть. Быть может, вытравил бы из снов ее нежный образ. Нежный? Откуда он взял, что в ней есть нежность? Пожалуй, от ее оплеух и яда в голосе! Не иначе…
Серж закрыл глаза, пытаясь представить себе ее лицо. Ждать не пришлось. Ее зеленый, как луга у реки Кё-д’Аржан, взгляд с невыразимым застывшим в нем страданием, пришел к нему сразу. Она была несчастна. И он не сумел ее утешить. Она не позволила. Она была… несчастна.
Гроза захлебнулась последним стоном и замолчала. И в небе теперь мелькали редкие зарницы. Трубадур прислушался к воцарившейся тишине. Замок словно бы замер. В сущности, теперь была глухая ночь. В сгущенном воздухе стоял аромат диких роз. И от этого запаха кружилась голова. Серж медленно поднялся со стога сена, на котором сидел под навесом, и побрел, не разбирая во тьме дороги, туда, куда несли его ноги. Впрочем, оказавшись у башни Ее Светлости, он совсем не удивился. Сюда он дошел бы и с закрытыми глазами.
Он поднял взор к ее окнам. Конечно, она давно спит. Она, отнимавшая у него надежду, но дарящая своими милостями. Горькая улыбка отразилась на лице трубадура. Она отнимала его надежду. Но он не желал ее отдавать. Он коснулся дульцимера, пробежал пальцами по струнам. И запел – пусть она давно спит и не слышит его. Пусть. Он жаждал того, чтобы хотя бы петь для одной этой женщины. И уж тем довольствоваться. Пусть в том будет его счастье.

Я тебя не верну.
Если хочешь, то можешь не верить.
Пусть бледнеет рука,
И померкнут любви обещанья.

Объявляя войну,
Оставляю открытыми двери.
Не гляди свысока -
В кулаки свои пальцы сжимая,

Я тебя не верну…

Зачем он здесь? После всего, что сегодня сказал. Зачем он по-прежнему остается с ней, холодной и несчастной?..
Катрин не спала. Когда вечером Агас попросилась к Жерому, герцогиня легко отпустила ее. Теперь она могла, не скрываясь, вздыхать и плакать. Она слышала, как началась гроза. Слышала, как она закончилась. И, когда услышала голос Сержа, поднялась и зажгла свечу. Она смотрела на ее пламя, вслушиваясь в его песню, и с застывшим сердцем поняла – пусть он рядом лишь потому, что его ей подарили. Днем она еще могла оставаться сильной, ночь все меняла. И она понимала, что не может без него.
Катрин подошла к окну. После грозы на небо вернулись звезды, и луна освещала силуэт музыканта.

Я тебя не верну.
Я оставлю себе твое имя
И твой голос, и вкус
Твоих губ, твоей кожи горячей.

Он ясно видел, как в ее окне, неровный, замерцал свет. Она не спала. Как билось теперь ее ледяное сердце? Быть может, так же, как его – часто, отчаянно, неистово? Быть может, этот крошечный огонек от свечи да его канцона растопили лед? Быть может, сейчас ей так же трудно удержаться у своего окна, как трудно удержаться ему здесь, под ее башней? О чем думала она сейчас? О чем думала она ночами каждый раз, когда слышала его пение? Не могла не слышать. Должна была слышать. Знала, что в песнях – он сам. Потому что ни перед одним человеком на земле никогда в жизни он не обнажал своей души. А перед нею – обнажил. И с душой его она могла сделать все… Все, что ей бы захотелось.

Я в тебе утону.
Пусть любовь твоя стала пустыней.
И пусть тяжек мой груз -
Что осталось, я просто запрячу

И тебе не верну...

Ей казалось, она бесконечно долго стоит с закрытыми глазами и борется сама с собой. Душа ее рвалась к нему. Если бы только ей не знать его никогда. Если бы только он не терзал ее своими песнями. Если бы только и по ночам она могла совладать со своим сердцем.
Катрин спешным шагом вышла из спальни и почти бегом бросилась по коридору к лестнице, ведущей вниз, чтобы уже на середине ее столкнуться лицом к лицу с Сержем.
Глаза его горели даже во тьме, словно бы изнутри. Если он говорил, что она – лед, то сам он был пламенем.
- Я люблю вас, - раздалось в совершенной тишине замка.
Она молчала, не посмев ничего ответить ему. Признание – это единственное, что она оставляла за собой. Катрин сделала еще один шаг навстречу. Большего ему не потребовалось. Он схватил ее тонкие плечи и рывком привлек к себе. Губы… Губы, которых он жаждал со всей силой желания, что столько месяцев таилось в его душе. Ее губы, которые он столько раз целовал во сне. Вкус которых преследовал его и днем, и ночью. Если бы они ответили сейчас! Он замер за мгновение до поцелуя. И не выдержал ожидания, сдаваясь на ее милость – ведь она сама шагнула к нему, в его пропасть. А потом он уже не мог оторваться. Подхватил ее на руки и, не отнимая своих уст, понес ее в опочивальню.
Она не заметила, как они оказались в комнате, в которую он так часто приходил в ее снах. Откуда только бралась смелость отвечать на его поцелуи, оплетать руками его шею, прижиматься к нему всем телом.
Серж разомкнул объятия лишь на краткий миг, чтобы уложить ее на постель и запереть дверь, возле которой он провел столько дней и столько ночей. Потом он обернулся, чтобы посмотреть на Катрин. И уже в следующее мгновение был рядом, снова касаясь ее. Потому что, не касаясь, чувствовал, что от него ускользает, постоянно ускользает что-то важное. И лишь когда эта единственная на земле женщина оказывалась в его руках, истина становилась непреложной и вечной – они были созданы друг для друга. Будто один был продолжением другого. Серж, покрывая частыми поцелуями ее лицо, потянулся к шелковой ленте, которыми была связана ее коса. И нежно-нежно стал расплетать волосы… Чтобы выпустить на волю золотые ее локоны, которые он видел лишь единожды, но которые он никогда не сможет позабыть. Те струились меж его пальцев и падали на ее плечи и спину. Он заскользил поцелуями по лицу, по губам – ниже, к шее, туда, где часто билась голубая жилка – ее самое дорогое на земле сердце. Живое. Настоящее. Он спустил с ее плеч камизу, открывая ключицы, тонкие, острые, освобождая грудь. И задыхался… сознавая, что она совершенна.
Вслед за его руками, ее руки расстегивали пряжки, развязывали шнурки на его одежде и, когда, наконец, под ее ладонями оказалась его кожа, как когда-то давно, задрожали кончики ее пальцев. Она прижалась к нему, чувствуя своим телом его сердце, слыша, как оно бьется внутри нее, сама нашла его губы и поцеловала своего трубадура, забывая обо всем, подчиняясь его воле, отдаваясь своим желаниям, срастаясь с ним навсегда.
Он заснул лишь к рассвету, еще долго водя кончиками пальцев по ее плечам, груди, животу… Не произнося ни слова – слова рушат молитву душ. А душа отныне у них была одна на двоих. Он заснул на ее плече, вдыхая запах ее волос и сходя с ума от одной мысли, что эта женщина принадлежит ему. Если бы он спросил, какую минуту он избрал единственной, чтобы помнить, он, не колеблясь, выбрал бы эту. И проваливаясь в сон, повторял про себя единственное имя – имя своей любви. Других мыслей не было. Была только она. С пылающим ее сердцем.
Она не помнила, как заснула, хотя ей казалось, что ни за что не уснет, чтобы не потерять ни секунды. Но она помнила, как проснулась. Словно кто-то толкнул ее. В тусклом свете начинающегося рассвета она видела спокойное лицо Сержа и слышала его ровное дыхание.
Она сошла с ума. Как могла она позволить ему прийти сюда. Как низко пала!
Потом она вскочила с постели. Стала спешно одеваться, не сразу находя петли и застежки на одежде. Пальцы ее не слушались, плечи ее подрагивали. И она все думала, думала, думала – так же поспешно и судорожно, как двигалась. Она пустила Сержа не только в свою постель. Она любила его, она любила того, кого ей никогда нельзя любить. Она мельком, будто страшась того, что сил оторваться не достанет, взглядывала на него, вспоминая их ночь, и кусала губы от обиды и злости на себя.
Как она могла? Она, знатная герцогиня, отдала свое сердце простолюдину, слуге. Отдала навсегда. И только щеки ее предательски горели от счастья, за что она корила себя еще сильнее.
Одевшись, Ее Светлость грубо растолкала Сержа, все еще спавшего, не успевшего начать жить… после случившегося, замершего в прошлой ночи и в прошедшем счастье. Едва он раскрыл глаза, как наткнулся на ее взгляд. Сна будто и не было. Он резко сел.
- Уходите немедленно, - раздалось в тишине.
- Теперь вы гоните меня?
- Вы надеялись на что-то иное? – презрительно спросила Катрин.
На мгновение опешив, он изменился в лице. Лед. Снова лед. В ней снова был один лед. И ее глаза на подушке, по которой разметались пряди рыжих волос, это был всего лишь обман… он сам все придумал себе…
Рот его искривился. Улыбка на устах обнажила зубы, скрывая горечь.
- Вашей Светлости не понравилось? – надменно спросил Скриб. – Ваш слуга не сумел развлечь вас, как вы того ожидали?
Катрин задохнулась, словно он ударил ее. Предательский ком подступил к самому горлу. Но слез ее он не увидит. Она промолчала, отошла к окну и отвернулась, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Не дождавшись ответа, но и не отводя взгляда от ее ровной, как доска, спины, Серж вскочил с постели и стал одеваться. Движения были торопливыми, отчего-то неловкими. И он поймал себя на том, что дрожат руки. Он старался не думать, какой огонь пылает в груди. Он старался не думать, что они натворили. И вместе с тем, неожиданно его разобрал смех. Откуда в нем может быть смех, если впору рыдать? Утешил вдову своего родственника. Подарок на свадьбу герцогини де Жуайез. Господи, до чего смешно!
Он схватил дульцимер, сиротливо брошенный на полу, и у выхода обернулся.
- Вам следует выглянуть. Если я выйду и наткнусь на Агас…
- Агас сегодня придет позже, - бросила Катрин, по-прежнему глядя в окно.
Серж сглотнул. Говорить он уже не мог. Иначе бросился бы перед ней на колени, снова и снова признаваясь в любви. Но к чему? К чему, если она всего лишь… утешилась?
Он вылетел из ее комнаты и по спящему еще замку промчался во двор, а оттуда на конюшню. Оседлал Игниса, вывел его из стойла. И помчался куда-то за луга и за лес быстрее ветра, словно бы соревнуясь с ним в скорости. Мчался с тем, чтобы не возвращаться сюда никогда. Но уже на исходе этого дня вернулся. Потому что был пригвожден к надменной герцогине с куском льда вместо сердца.
_________________

 » XVIII

Октябрь 1185 года

Утро было сухим и теплым. Осень казалась удивительной в этих краях. В Брабанте уже в сентябре становилось холодно и сыро. Но здесь, совсем немного южнее, даже небо было другим, что уж говорить о земле.
Теперь Ее Светлость полюбила гулять. Она часто уходила вглубь сада, который по осени становился особенно красив, восхищая своими яркими красками. Катрин же не замечала ничего вокруг себя и лишь надеялась, что здесь никого не встретит. Ее ожидает замужество. Или монастырь. И Катрин не знала, что страшнее. Будущее неотвратимо приближалось, наваливаясь на нее всей тяжестью грядущих перемен. И как прекрасен был этот осенний сад, который не знал горечи утрат и безнадежности. И деревья эти, увядая, все так же прекрасны и полны светом.
Неожиданно за спиной ее раздался знакомый бархатистый голос.
- Пожалуй, эта красота сравнима только с вашей, но ваша вечна, как вечны льды в горах.
И в следующее мгновение ее плечи сжали сильные его руки, разворачивая ее к себе лицом. И губы ее в горячем, злом, жестоком поцелуе смял рот трубадура.
Катрин забилась в его руках, чтобы разорвать объятия, которые отнимали ее волю и заставляли желать большего. И вырвавшись, она отшатнулась от него, едва дыша от борьбы и своих недостойных мечтаний.
- Это становится невыносимым, Серж. Вы вынуждаете меня отказать вам от места и оказаться непочтительной к доброй памяти герцога.
- Откажите, - пытаясь сдержать бой сердца, хрипло проговорил трубадур. – Откажите! Я приму ваш отказ. Но этим вы не вытравите меня из своего сердца!
- Мое сердце – не ваша забота, – равнодушно сказала Ее Светлость.
Серж только улыбнулся, но даже в улыбке его было столько злости и отчаяния, сколько прежде он никогда не обнаруживал.
- Куда уж презренному слуге, осмелившемуся полюбить, не имея на то права. Простолюдинам чувства не полагаются.
- Отчего же? Слуге должно любить свою госпожу, - Катрин улыбнулась ему в ответ, холодно и безразлично. – Я вам того не запрещаю. Но вести вы себя должны сообразно вашему положению.
- Славный урок вы мне преподали, - рассмеялся он, скрестив на груди руки – до боли вцепившись пальцами в ткань одежды. – Любить тогда, когда велят. И так, как велят. И не сметь помышлять о большем. И лишь по вашему приказанию писать, петь, посещать вашу спальню или… дышать. Потому что дышать разным с вами воздухом я не могу.
Она смотрела прямо ему в глаза.
- Серж! Вы вольны делать все, что пожелаете. Вы привыкли быть свободным, а прихоть герцога привязала вас ко мне. Но я не стану настаивать, чтобы вы и дальше оставались моим трубадуром, коль то вам неугодно, и я не вдохновляю вас. Мне говорили, что вы лучший поэт королевства, - усмехнулась Катрин, - но ваши канцоны вовсе не радуют меня.
На мгновение стало тихо. Слышны были лишь голоса ворон, каркающих среди крон и шумящих крыльями. Но молчание, установившееся меж ними, птицы не нарушали. Он долгим взглядом изучал богато одетую маленькую женщину перед собой и не верил, что в этих тонких с голубыми венками, проступающими через белоснежную кожу, ладонях бьется, будто та ворона в небе, его сердце, которое не имело в действительности никакой свободы. Откуда в ней… той, чьи огненные волосы разметались на подушке, когда она без сил откинула на нее голову, ожидая его поцелуев и его прикосновений… откуда в ней столько холода? Неужели это одна и та же женщина? И какая из них истинная?
- Не радуют? – наконец, спросил он. – Как жаль… Я в них писал свою душу.
- Так попробуйте писать в них что-то другое! – Ее Светлость пожала плечами. – Ваша дерзость досаждает мне. И я была бы вам крайне признательна, если бы вы перестали преследовать меня. Я позову вас, коль вы мне понадобитесь.
- Итак, я скверный поэт, я дерзок и навязчив. Что-то еще? Или мне усвоить только это?
- Вам недостаточно?
- Недостаточно! – сердито бросил он. – Я полагаю, герцога в вашей постели я также заменить не сумел, коли дверь вашей опочивальни для меня закрыта?
И тут же замолчал, понимая, что зашел слишком далеко.
Бледность разлилась по лицу Катрин, но она продолжала высоко держать голову. Слова Сержа всколыхнули воспоминания, которые она особенно желала забыть – ночь перед турниром. И вновь перед ее глазами серебрился спасительный лунный луч. Герцогиня стояла, сдерживая вернувшуюся боль, не в силах сдвинуться с места, не в силах дышать.
- Подите вон! - выдохнула она, когда смогла, наконец, произнести хоть слово.
Не менее бледный, он бросился к ней, но замер, так и не осмелившись приблизиться.
- Катрин, я… - прошептал Серж, будто молил ее о прощении, даже не успев осознать, что второй раз в жизни после ее падения с лошади назвал герцогиню по имени.
- Ваша Светлость! Ваша Светлость! – донеслось до них с тропинки, по которой бежала, придерживая юбки Агас, а за ней мчался незнакомый молоденький парнишка, видимо, только с дороги. – Ваша Светлость! Гонец из Фенеллы прибыл!
Они добежали до герцогини и трубадура, и оба одновременно поклонились, едва не столкнувшись плечами. Серж только усмехнулся, глядя на это зрелище. Что ж, теперь она принимает гонцов из Фенеллы. Она герцогиня и единственная госпожа Жуайеза. И кто он такой, чтобы рушить жизнь, которую она для себя выбрала? Это у него никакого выбора не было, кроме как любить ее.
- Вы отпускаете меня, Ваша Светлость? - поклонившись ровно так же, как поклонились Агас и гонец, и явно забавляясь происходящим, спросил Серж.
- Ступайте, - уже спокойно ответила Катрин, - я вас не держу.
И повернулась к Агас и гонцу, не желая видеть того, как он уходит. Он же бросился прочь, не оглядываясь. И не подозревая о том, что в это самое время другой гонец мчится из Конфьяна с вестью для него.
Впрочем, послание короля Ее Светлости герцогине оказалось не менее судьбоносным.

«Мадам!
Выражаю надежду, что мое письмо найдет Вас в душевном покое и добром здравии.
Зная о смерти герцога де Жуайеза, и будучи наслышан о Вашей глубокой скорби по нему, я все же взял на себя смелость предложить Вам сочетаться со мной браком. Этот союз станет взаимовыгодным для нас двоих. Не стану скрывать, что интересуют меня земли Жуайеза, получив которые во владение, я смогу укрепить свое право на трон Фореблё. Вы же станете королевой Трезмонской, что, поверьте, весьма завидная участь для одинокой вдовы. Женщине не должно оставаться одной.
В знак твердости своих намерений и как символ нежных чувств, кои должен испытывать будущий муж к своей нареченной, посылаю Вам фамильный рубиновый перстень.
Прошу Вас обдумать мое предложение и дать мне незамедлительный ответ.
Мишель І де Наве, король Трезмонский».

Катрин убрала в сторону свиток с посланием короля, улыбнувшись, что не содержало оно ни излияний чувств, ни восторгов от красоты или ума герцогини. Простыми словами ей было сделано деловое предложение. Сделано ко времени, и более удачный момент для этого письма сложно представить. Как еще могла избавиться она от Салета? Перед глазами стоял образ, что она когда-то примерила на неизвестного ей родственника, желавшего получить Жуайез. И ее. Старый, отвратительный, жестокий. Несомненно, гораздо хуже герцога Робера… Какие еще могут быть у него родственники?
Герцогиня де Жуайез долго вертела в руках перстень с большим рубином, присланный Мишелем де Наве, уныло рассматривая, как кровью переливаются его кривые грани. И с ужасом понимала, что так же теперь всегда будет кровоточить ее сердце, которое навсегда принадлежит Сержу Скрибу. И которое будет до последних дней знать, что он любит ее.
Единственный человек во всем свете, который любит ее.
Никто и никогда не любил ее.
Никто и никогда.
Для отца она была обузой, которая по злому умыслу графини дю Вириль не родилась мальчиком. Герцог де Жуайез видел в ней подходящую мать для своих наследников, которых желал получить любой ценой. Король Трезмонский нуждался в расширении земель и получении Фореблё.
И только трубадур любит ее.
Только трубадур…
Герцогиня де Жуайез снова взглянула на ровные строчки письма, написанные твердым почерком. Король Мишель был единственной возможностью избежать монастыря. И избавиться от недостойной ее положения слабости.
В тот же миг Катрин, решительно надев на палец кольцо, написала де Наве немедленный ответ.
Письмо было кратким: «Я согласна».
_________________

 » XIX. Fin

Ноябрь 1185 года

Шум в «Трех кабанах» - дело обычное. Крестьяне да благородные мужи, сойдясь в этой чудесной харчевне, иначе отдыхать, пожалуй, не умели. Но то на руку было харчевнику. Чем больше шуму – тем выше прибыль. Знатные пирушки подчас закатывались здесь. И угощали половину крестьян в деревне или проезжавших мимо путников, зашедших всего-то поменять коней или испить воды. Еще лучше становилось, когда местный трубадур, Серж Скриб, исполнял свои канцоны. На голос его сходилась не половина, а почти что вся деревня. И тогда прибыль харчевника становилась еще выше. Вот только сегодня знаменитый музыкант не спел ни одной своей песенки. Это было так на него не похоже, что даже харчевник распереживался. Одна надежда была – на его приятеля-монаха, сидевшего с трубадуром.
Паулюс с тревогой поглядывал на молчаливого друга. Они уж допивали второй бочонок вина, а Скриб лишь мрачнел, в отличие от других завсегдатаев харчевни, которые чем больше пили, тем веселее становились.
- А давненько мы с тобой не виделись, друг мой Скриб, - вздохнул монах и с уморительно трогательным выражением лица, которое должно было означать заботу, спросил: - Не захворал ли ты? Совсем с лица сошел.
Серж поднял печальные свои глаза, оторвавшись от созерцания красного вина в кружке. Посмотрел на друга. После снова вернулся к кружке – теперь чтобы разглядеть в ней свое отражение, но, ничего не увидев, бесцветно сказал:
- Отчего, по-твоему, друг мой Паулюс, некоторые люди напрочь лишены способности пьянеть?
Паулюс удивленно уставился на него и даже отставил в сторону свою чашу.
- Сказал бы я тебе, что таких людей следует наказывать за то, что они переводят божественный напиток без толку, но не стану этого делать. Тебе и без того, как я вижу, не сладко. И потому дам тебе ответ. Чтобы напоить твою долговязую фигуру, бочонка вина маловато. Так что случилось у тебя, коль ты стал терзаться такими вопросами?
- Заболел! – рявкнул Скриб. – Музы меня оставили.
В самом деле, какая еще печаль могла мучить трубадура? Не любовная же горячка! Любовь поэта должна быть легкой, как летний ветер. Его же любовь дикими порывами сшибала с ног.
Святой брат громко расхохотался.
- Да не поверю никогда! Чтоб музы покинули Скриба. Иль в деревне глазастые девицы перевелись? Так приходи в Фенеллу. Там твои песни тоже любят, и тебя за них любить будут.
Перевелись ли глазастые?.. Пожалуй, перевелись с той роковой минуты, когда он впервые увидел глаза единственной на земле женщины, которую навсегда приняло его сердце. Глаза всех прочих были ему не нужны. И любовь всех прочих его не взволновала бы теперь. Потому что та, что в сердце, его не любила.
Серж залпом выпил содержимое своей кружки и налил еще.
- И все же я не слышу больше муз. То, что я слышу теперь, это унылое дребезжание безнадежности. И то, что она рождает, Ее Светлости герцогине не по вкусу.
- Так ты потому не весел, что хозяйке не угодил? – Паулюс поднял кружку. – Тем более приезжай к нам в Фенеллу. И пусть остается твоя герцогиня без твоих песен, коль не ценит она тебя.
Самое страшное было в том, что теперь и Фенелла не стала бы убежищем от собственных демонов.
Он все тянул с отъездом. Знал, что нужно ехать, что время не терпит, что отныне у него есть долг перед родом и перед подданными… Но уехать не мог. Почти целый месяц прошел с тех пор, как он получил весточку из родного Конфьяна от тетушки – та писала, что Конфьяны лишились наследника – достопочтенный старший братец преставился. И молила Сержа вернуться. После смерти старого маркиза, о котором заботилась после усопшей сестры, она ушла в обитель, желая проводить дни в молитве о тех, кого в живых более не было. Но кому-то следовало занять место властителя маркизата. Серж был последним в роду по прямой линии. После него титул пришлось бы отдавать кузенам. Однако он испытывал презрение к титулу, к владениям, к тому, что нуждались в нем только теперь, но не тогда, когда была надежда что-то исправить и вернуть любовь и тепло… Теперь! Когда все уже разрушено! Когда семьи больше не было! Он, росший почти бесправным, из милости, у чужих людей, теперь становился богатейшим человеком в королевстве лишь потому, что те, кто не ценили и не любили его, умерли. И одиночество было его уделом… Потому что любви иных людей, чем герцога де Жуайеза, он не ведал. Даже тех, что Паулюс полагал его глазастыми музами.
Пожалуй, хуже лишь то, что главной причиной его отказа возвращаться немедленно в Конфьян, по-прежнему была Катрин де Жуайез. Даже теперь, когда он почти не надеялся на взаимность. Смешно – он подчас думал, что вот теперь настало время признаться ей, кто он на самом деле. Неужели она и тогда бы отталкивала его? И вместе с тем… признаться сейчас и сейчас получить ее любовь было бы слишком… горько? Он жаждал того, чтобы любила она его! Его, но не маркиза де Конфьяна. Потому что в душе он навсегда останется трубадуром Скрибом, имевшим кров у герцога из жалости.
- Мне больно покидать Жуайез, - наконец, ответил он Паулюсу. – Не могу вообразить себе жизни в ином месте. И не хочу.
- Ну как знаешь, - легко отозвался Паулюс. – Давай тогда выпьем еще вина, - он отхлебнул из кружки и поморщился. – Все же белое вино не в пример лучше красного.
- Твоя глотка хоть когда-нибудь просыхает?
- А к чему мне это? – усмехнулся монах. – Мне рифмы не складывать. И герцогине не угождать. Мне виноград растить и витражи короля Мишеля освящать. А с этим я и с промоченной глоткой справлюсь.
- И как это Его Величество все еще тебя держит при себе? Давно бы услал в Вайссенкройц, под крылышко брата Ансельма.
- Видишь ли, друг мой Скриб, - хитро улыбнулся Паулюс, - позабыл ты, что король наш Мишель, еще будучи принцем, всегда ценил хорошее вино, как и я. Мы вместе его не единожды… ценили. Да и уговор у нас имеется: вино, которое стану я делать, будет принадлежать Фенелле. Но и мне не придется возвращаться в Вайссенкройц.
- Твои мечты всегда вели тебя к процветанию и благополучию, - мрачно сказал Серж. – Впрочем, тут главное мечтать о дозволенном. Верно ведь?
- Не совсем, Скриб. Тут главное…
Неожиданно на полуслове его оборвали звуки труб с улицы, заливистый свист, громкие крики и, наконец, одобрительные возгласы, оборвавшие разом все прочие звуки.
- Да здравствует Ее Светлость! – доносилось с улицы. – Да здравствует Ее Светлость! И да здравствует король!
Серж удивленно приподнял брови и вытянул шею, стараясь разглядеть в окошко, у которого они сидели, что там такое приключилось, что столько шуму.
- Неужели все-таки сговорились с Фенеллой о закупке бочек? – проворчал трубадур.
- Это вряд ли… - монах почесал затылок. – Король Мишель еще на прошлой неделе продал все бочки в восточные провинции.
Серж рассеянно потянулся к бочонку, чтобы плеснуть себе еще вина. И, глядя на то, как алая струя покрывает дно кружки, он вдруг подумал, что попытается еще. Он обязательно попытается снова. И будет пытаться до тех пор, покуда она не скажет ему, пока не признает, что…
- Счастья Ее Светлости! Счастья Его Величеству! – раздалось у порога, и в харчевню влетел конюший Жером. Едва завидев трубадура Скриба и брата Паулюса, он подбежал к ним и воскликнул: - Славный нынче день, мессиры! Нынче и я решил позвать свою Агас замуж и выпросить у госпожи земли, чтобы растить свой хлеб!
- И чем же этот день столь славен? – спросил Паулюс, наливая вина для парня. – Неужто тем, что ты решил взвалить на себя обузу в юбке, в которой потом с завидным постоянством будешь находить юных дуралеев?
- Что ж вы? Ничего не слышали, мессиры? – изумился Жером. – Только что объявили о помолвке Ее Светлости и короля Мишеля Трезмонского! И находить юных дуралеев в юбке будущей королевы будет Его Величество!
Серж резко поднял взгляд на Жерома. Хотел было попросить повторить, словно часть его надеялась, что он ослышался. Но, открыв уже рот, тут же закрыл его. Все это было ни к чему. Вся жизнь была ни к чему. И безумное его сердце, забившись о грудь в попытке вырваться, вдруг замерло. И пошло дальше. В вечном своем пути оно не знало долгих остановок.
Бросив на стол монету, он крикнул:
- Выпейте, друзья мои, за здоровье будущей королевы и счастье ее с королем! Похоже, вновь настало время для поздравительных канцон!
И очертя голову, помчался вон из харчевни.
Он увидел ее во дворе замка и остановился, привалившись к воротам, так и не войдя, глядя, как она говорит с месье Бертраном. Они, кажется, о чем-то горячо спорили. «Уж не о покупке ли бочек?» - отстраненно подумал Серж, напряженно следя за тем, как вслед за ее головкой движется синее покрывало, шитое серебром. Он знал, что через мгновение она увидит его. Он подобрался и отлепился от дубовых досок. Она повернулась к нему. И взгляды их схлестнулись, чтобы ни один не отвел своего первым. Вот так, глаза в глаза, трубадур Скриб потянул из-за спины перевязь дульцимера и, когда тот оказался в его руках, на весь двор запел:

Прелестная Катрин, подобная виденью,
Достойная игры волшебных звонких лир.
Ее принес собой ласкающий зефир.
И неба, и земли прекрасное творенье,
Да принесет она любовь и свет в наш мир.

FIN.
_________________

Дорогие авторы, огромное спасибо за ваш подарок!!!
Вы сказочные, волшебные! Вдохновения!!!
_________________

Пожалуйста. Любим мы делать подарочки.
Надеемся, эта история тоже понравится)
_________________

Спасибо за новую историю, присоединяюсь к читателям
Девочки, с праздником
___________________________________

Взаимно!

_________________

Какая парочка - Гусь да гагарочка... Хотя, нет, это же трубадур со своей Катрин... Вот люблю я всю вашу сумасшедшую Трезмонскую компанию, но почему-то самые романтиШные - это Серж и Катрин... Крови друг из друга выпили не мало, а все равно - милахи!

Так патамушта изверги! Верняк говорим.
_________________

Я еще не дочитала, не большой фанат выдуманных миров, но читать Вас нраааааавится!

Спасибо за такой подарок.
/*ушла читать

Совсем не фанат, но с этим вашим миром познакомиться тоже хочу.
_________________

А уж насколько мы не фанаты, вы себе не представляете Вообще фэнтези не наш жанр! Абсолютно!
И как в наши истории затесался Змееносец - большоооой вопрос!
Но!
Первая канцона - это скорее условное фэнтези. Просто лавстори.
А все, что будет потом... мы квалифицируем как сказки.


Мы будем очень рады, если эта история понравится. Потому что... аййй... это наши любимые Серж и Катрин.


спасибо!
Трезмон - даже не вполне полноценный мир. Так, фантазия на тему средневековья. Что-то немного по мотивам Пристли.

Дамы! С праздником!
_________________

Джын и Светлая с новой темой! Такой не привычный жанр, но интересно почитать)) Ушла, приду с отзывом! Спасибо!
_________________