Тень ведьмы. Часть 1. Цвета колибри.

                                          *     *     *

Хранителям Мира не обязательно приходить друг к другу, чтобы обсудить важные проблемы, у них свои способы общения. Почти каждую ночь Андерс видел во сне свою любимую, и они решали, что необходимо сделать и на что обратить внимание в первую очередь. Они знали все, что происходит в мире, и следили за великим равновесием природы и человечества, которое люди все время стремились нарушить по недомыслию или преступному равнодушию к разрушительным последствиям своей деятельности. Первой важной проблемой было отыскать пять избранных, предназначенных помогать им в нелегкой задаче уберечь Землю от гибели. Инга обладала даром ясновидения, но среди миллионов человеческих судеб крайне трудно было найти нужных им людей. Они не знали их имен, их возраст и пол. Другим пришлось бы перебрать тысячи вариантов, чтобы безошибочно отыскать предназначенную для великой цели пятерку. Но у Хранителей были свои методы.

Инга предпочитала поиск в зеркалах, которым овладела в совершенстве. Она не умела использовать время, переносясь в прошлое или будущее с легкостью поездки на дачу. Но бабушка научила ее открывать временной коридор, создавая его зеркальное отражение и наблюдая картины прошлого или смутные видения будущего. Чтобы никто не помешал, Инга предпочитала делать это во сне, которым могла управлять по своему желанию.

...Загасив свечи на столике перед зеркалом, Инга ломала голову над тем, что увидела. В ее зеркале видна была комната ведьмы, занятой ворожбой, это несомненно. Но кто была та невидимая женщина, что отражалась в зеркале, висевшем в этой комнате, и которая смотрела на происходящее с таким же пристальным вниманием? Юная ведьма, живущая в комнате, творила колдовство. Она достала из маленькой коробочки перышко золотистого цвета и положила его на стол, напоминающий алтарь, на котором в центре стояла статуя Девы Марии. У ее ног горели пять свечей. Юная женщина переставила их, образовав круг, в центре которого оказалось перышко. Она неслышно зашептала заклинание, поглаживая перышко пальцем. Свечи вспыхивали яркими искрами, перышко светилось золотым сиянием. Продолжая шептать, и не отрывая глаз от огненного круга, она протянула руку в сторону, и на нее слетел со спинки кровати сине-зеленый попугай. Уцепившись коготками за руку, попугай начал чистить клювом перышки, перебирая их и прихорашиваясь до тех пор, пока два пера, синее и зеленое, не упали, легко кружась, в подставленную ладонь. Женщина поднесла перышки к губам и поцеловала, а затем положила к первому. Погладив попугая по спинке, она подбросила его в воздух. Капнув на перышки каплю розового масла, она завернула их в бумажку, лежащую у  подножия статуи Мадонны, пакетик засунула в старый бумажник и бросила его в корзинку, стоящую в углу комнаты. Удовлетворенно улыбнувшись, женщина перекрестилась и одним дуновением загасила все свечи. Инга знала, что произошло на ее глазах: юная женщина создала Тень Ведьмы, дав толчок к изменениям в судьбах людей. Тень ведьмы вращает колесо случая, - любила повторять Инге ее бабушка Пилар. На глазах Инги произошло колдовское сотворение такой Тени и колесо случая повернется для многих людей, приведя в действие таинственную силу. Каков будет результат, не знает пока даже сама ведьма, но Инга догадывалась, что он будет иметь отношение к их поискам Воинов Света. Больше всего поразила Ингу та таинственная женщина в зеркале рядом с алтарем. Она наблюдала за происходившим с неослабевающим вниманием, время от времени одобрительно улыбаясь и кивая головой. Когда же свечи на алтаре были погашены, она исчезла, но перед этим заговорщицки подмигнула Инге. Та в шоке уставилась в зеркало, не веря собственным глазам. «Она тоже видела меня!»  – растерянно воскликнула Инга, нарушая обязательное при этом молчание, и видение комнаты в зеркале тут же растаяло.

Сергей Антонович Медников не чувствовал себя Колумбом, шагнув с шат­кого трапа на венесуэльский берег. Возраст и превратности судьбы давно ли­шили его удовольствия переживать с юношеским восторгом знакомство с не­известными странами. Перед ним простирался новый континент, который был для него  так же мало привлекателен, как место пожизненной ссылки. Вот и еще дальше стал он от снившегося по ночам волжского берега, на который в детстве водила его гулять нянька, а потом он сам стал водить на тот обрыв юную Настю, будущую свою жену. Память о том чувстве восторга от вида бес­конечных далей заливных лугов и перелесков на противоположном берегу Волги, смешанного с головокружительным трепетным ощущением девичьего тела, доверчиво прильнувшего к нему, была ярче для Сергея Антоновича, чем впечатления бегства из России, стамбульских мытарств, парижской жизни и нового бегства из зачумленной военным безумием Европы - сюда, в глухомань, неизвестность, прозябание. Он устал. Он так устал от жизни, что желание за­биться в угол и умереть в темной и тихой, забытой богом норе было самым сильным его желанием. Сергею Антоновичу было пятьдесят восемь лет и жил он после смерти любимой жены только звериным желанием сохранить и спасти единственного, последнего оставшегося в живых сына Антона.

Антон родился в 1924 году в Стамбуле, не дождавшись переезда в Париж. Ни отец, ни мать потом не вспоминали о стамбульской жизни, вычеркнув ее из па­мяти. Рождение сына было единственным счастливым событием за все годы, проведенные там в ожидании. Жили на чемоданах в буквальном смысле, Ана­стасия Михайловна рвалась в Париж, где прошло ее детство. Она наивно ду­мала, что стоит попасть на тихую улочку Отейля, где она жила тридцать лет на­зад в пансионе, пока ее мать лечилась безуспешно от чахотки на юге Франции, - и мир ее детства вернется, и все станет как прежде. Проклятая революция от­няла всех пятерых детей Анастасии Михайловны, одного за другим: Веру, Митю, Танечку, Сережу, новорожденного Алешу... Голод, тиф, испанка... Рож­дение Антона было подарком небес, знаком милости Господней. Анастасии Михайловне и Сергею Антоновичу было за сорок, когда их жизнь обрела но­вый смысл. Антон очень напоминал старшего брата Митю, умершего от тифа и похороненного в недоступной для них дали России. Упрямые светло-русые завитки па­дали на лоб, прикрывая серые, светлые и ясные глаза, так же наивно глядящие на мир, как и у матери. Сергей Антонович вздыхал, глядя на Антона. Не было у сына жесткой упрямой хватки, которая помогает выжить в этом мире безумия. Каким-то шестым чувством Сергей Антонович догадывался, что безумие это  дает только передышку, то ли  еще будет впереди! Он как в воду глядел: испы­тания, назначенные его сыну судьбой, будут не меньшие, чем те, что пережил он сам.

В Париже найти подходящее занятие не удалось. Семья переехала в Руан, где Сергей Антонович устроился работать в контору, занимающуюся речными гру­зоперевозками. В семнадцатом году было как раз пятнадцать лет, как он начал помогать отцу, крупному судовладельцу, вести дела. Их баржи вереницей пла­вали вверх по Волге, поднимая от Каспия нефть, да что теперь вспоминать о былом богатстве! Вывезти с собой почти ничего не удалось. Конечно, кое-что было, голодать не приходилось, но капитал, достаточный для начала нового дела, остался у большевиков. Зажили скромно, Сергей Антонович трудился, не покладая рук, чтобы у сына жизнь сложилась счастливее. Антон, которого так называли только родители, за стенами дома был Антуаном и по-французски го­ворил бойчее, чем на русском. Мать же разговаривала с ним только на певучем волжском наречии, «окая».

Лицей Антон закончить не успел. Когда немецкие войска перешли границу и стали продвигаться к югу Франции, занимая один кантон за другим, Медниковы не колебались ни минуты. Прихватив все ценности, которых оставалось уже со­всем немного, они опять, как двадцать лет назад, бежали в неизвестность. Сер­гей Антонович рассудил, что времени почти нет, немцы беспрепятственно зани­мают город за городом, в Гавре Медниковы могут не попасть на пароход и не успеть ускользнуть. Семья отправилась в Марсель и даже благополучно при­была туда, но на этом их везение закончилось. В переполненной гостинице, среди таких же беженцев, ожидавших пароход в Америку, которая казалась всем самым безопасным местом на земле, Анастасия Михайловна почувствовала вдруг слабость и апатию, сквозь которую пробивалась только мысль о сыне. Она не говорила мужу про расширяющуюся в груди боль, которая становилась уже невыносимой и вдруг закончилась - навсегда. Сергей Антонович долго си­дел рядом с умершей и держал за руку, пока Антон не дотронулся до его плеча, стараясь привлечь внимание. 

- Папа, пароход скоро отходит. Нужно сдать билеты, а мы останемся здесь, с мамой, хорошо? 

- Нет, - сделал над собой усилие Сергей Антонович, - Я должен увезти тебя в безопасное место. Пошли!

Антон посмотрел на него с ужасом:

- Но как же мама?! Мы что, бросим ее так?

- Да, конечно, - рассеянно произнес Сергей Антонович, и сын вдруг заметил пустой взгляд отца и его трясущиеся руки.

Антон оставил отца возле матери и пошел узнавать, как можно устроить по­хороны. Гостиница уже опустела. Портье подробно объяснил мальчику, где найти похоронное бюро. Антон шел по улице и ему хотелось очутиться в Руане, в их квартире, в комнате матери, пахнувшей ванилью, розовой  туалетной во­дой, которую любила мама, лампадным маслом и ладаном из угла, где горела лампадка перед иконой Казанской Божьей Матери. Антону очень хотелось ут­кнуться в шерстяное синее платье матери и выплакаться, чувствуя ее руку на своих волосах, нежно разглаживающую завитки. Он просто видел ее рядом с собой, в этом самом синем шерстяном платье, делавшем ее серые глаза почти голубыми, и с седыми волосами, собранными в давно вышедший из моды пучок на затылке.  Антон брел по улице и ему страстно хотелось заплакать, но слезы стояли комком в горле и никак не выходили наружу. Наконец контора была найдена и мальчик с облегчением принял профессиональное сочувствие агента, потому что ему очень хотелось, чтобы кто-то его пожалел. Затруднения вышли с православным священником, который был в Марселе один. Антон разыскал его с большим трудом и они поспешили в отель. Сергей Антонович все так же сидел подле кровати, держа руку жены. Он словно выпал из времени, не осозна­вая, где он и что делается вокруг. Антон подошел и как ребенка, за руку увел отца к окну, откуда они наблюдали за ловкими движениями гробовщиков, уло­живших умершую в гроб. Священник, помахивая кадилом, окутал гостиничный номер ладанным дымом и хриплым тенорком отпел панихиду. Лицо Анастасии Михайловны с напряженным выражением сдвинутых бровей  скрылось под крышкой гроба. Антон обнял отца за плечи, словно он был теперь в семье старшим. Кто будет обнимать за плечи его самого?

Они вышли с кладбища, когда уже смеркалось. Пароход тем временем благо­получно отплыл в Нью-Йорк. Отец и сын Медниковы сидели на скамье и безу­частно смотрели  на оживленную набережную у порта. Антон чувствовал, как его душу заполняет вакуум одиночества. Он не думал о том, что отец теперь не может быть ему защитником и опорой, он просто ощущал, как тот погружается в душевное оцепенение. В шестнадцать лет Антон оказался лицом к лицу с жиз­нью, и она не обещала ничего хорошего. Так младенец вдруг оказывается отор­ванным от материнской груди и проблема голода - не самое важное, что застав­ляет его обиженно плакать. Внезапно Сергей Антонович очнулся, с усилием вынырнув из мрака безысходности, и воскликнул:                                                 

- Я должен увезти тебя в безопасное место! Настя этого хотела... Идем на па­роход.

- Папа, пароход уже ушел.

- Мы должны узнать, когда будет следующий. Пошли!

Пароход теперь ожидался завтра и отправлялся он в Южную Америку: Кара­кас, Джорджтаун, Парамарибо, Кайенна, Форталеза и дальше к Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айресу. Для Медниковых что Северная, что Южная Америка - единый черт, поэтому они, не задумываясь, сменили маршрут и с легкостью вместо Нью-Йорка  отплыли в южное полушарие. Плавание было тяжелым. Шторма выма­тывали душу, но про Медниковых вряд ли так можно было сказать, потому что души их и так были истерзаны печалью. Физические страдания истощили их силы. Они почти не выходили из каюты в третьем классе. Изредка Антон делал вылазки в буфет и приносил отцу чашку бульона и кусок пирога, который Сер­гей Антонович съедал с видимым отвращением. Корабельный врач дал совет пить по бокалу сухого красного вина для укрепления нервов. От лекарств старик отказался. На корабле Антон впервые подумал об отце как о старике, потому что тот стремительно состарился и трудно было представить его в их руанской квартире, весело подтрунивающим над женой, когда она по воскресеньям, выйдя из ванной комнаты, начинала с ностальгической тоской вспоминать пар­ную баню в их загородном доме в Кинешме на Волге, и фантазирующим о воз­мож­ности открытия для французов общественных бань в Руане. Анастасия Ми­хайловна махала на него ладошкой и кашляла, поперхнувшись от смеха чаем. Антон все время находился в тумане воспоминаний, словно в наркотичес­ком опьянении, и жизнь его, связанная с матерью, проплывала перед глазами. Он знал, что отец, уставившись невидящими глазами в пустоту, так же вспоминает жену. Самым печальным было то, что они делали это каждый сам по себе, и их горе не стало общим.

Наконец пассажиры высыпали на палубу посмотреть на показавшуюся землю. Из океана она выступала райским видением в переплетении буйной зеле­ни и фантастических цветов. Мало кто из них знал, что вскоре новичкам жизнь в этом раю будет напоминать ад. Медниковы высадились в Каракасе среди не­мно­гочисленных пассажиров, плывших сюда специально, по каким-нибудь де­лам. Те из беженцев, кто поумней, отправился в более цивилизованные Бра­зи­лию и Аргентину. Сергей Антонович услышал на палубе разговор двух потре­панного вида европейцев о том, что в Венесуэле есть возможность быстрого обогащения на нефтеразработках, и это напомнило ему полузабытое видение отцовских караванов нефтеналивных барж, поднимающихся по Волге. Нефть - это было понятно и надежно, как старая жизнь, и не верилось, что она может обмануть и вновь оставить ни с чем. Сергей Антонович душой устремился впе­ред, к воспоминаниям молодости, не думая о том, что дважды в одну воду не войти.

В Каракасе Медниковы поселились в дешевом  пансионе. Хозяйка его, тол­стая мулатка, была невероятно ленива и предпочитала все дни сидеть в кресле-качалке в затененном холле, окна которого вместо стекол были забраны дере­вянными решетками жалюзи, изъеденными жучком. Все по дому делала тощая девчонка неопределенного возраста в мешковатом платье с чужого плеча. Звали ее Кларой. Грива нечесаных волос падала ей на глаза, руки и ноги были неверо­ятно худы, и только сочные полные губы раскрывались в очаровательной улыбке, когда постояльцы, встречая ее в коридоре со шваброй, с охапкой гряз­ного белья или бегущую в номера с кофейником, походя хлопали по заду. Антон Медников ее очаровал. Когда Клара его видела, она застывала с приоткрытым ртом, и вывести ее из этого состояния мог только окрик хозяйки. Антон страшно смущался, видя ее восхищение, и старался избегать.

Комната у Медниковых, фамилию которых с легкой руки хозяйки доньи Хосефы  все стали произносить как Медино, была самой лучшей в пансионе. В ней даже стояла старинная кровать из резного палисандрового дерева, которая смотрелась шикарно, несмотря на то, что вместо двух сломанных ножек были подставлены два чурбачка. В остальных номерах висели более привычные гама­ки. В таком же гамаке спал Антон. Остальная мебель была сборной, и комната напоминала кладовую, куда сносили ненужную мебель последние сто пятьдесят лет. Это так отличалось от их чистенькой и уютной квартирки в Руане, где каж­дая вещь была определена на свое место Анастасией Михайловной! Но Антону нравилось жить среди этого старья, словно среди обломков крушения судеб и времен. Мебель была неухоженной и источенной жучком, скорее всего донья Хосефа приобретала ее на распродажах по дешевке.

Время от времени Антон находил разные старые вещицы в ящиках шкафов и комодов, резного бюро и секретера из розового дерева с инкрустацией: бумаж­ный образок Лурдской Богоматери, сломанный перочинный нож с перламутро­вой ручкой, четки из розовых витых раковин, программки бегов, театральный бинокль без стекол и прочую дребедень. Однажды ему попался старый грязный и истре­панный бумажник, в котором ничего не было, кроме сложенной в несколько раз бумажки с написанной изящным почерком молитвы Деве Марии. От бумаги и завернутых в нее перьев исходил неуловимый дразнящий запах розового масла. Перышки тропической птички были небольшими, чистого и яркого цвета: ярко-синее, изумрудно-зеленое и золотистое. Антон был очарован этим радужным великолепием, и ему захотелось вдруг сохранить их у себя. Он береж­но завернул их в ту же бумажку с молитвой и вложил под крышку часов, кото­рые ему вручил отец на день рождения. Часы эти, «Павел Буре», на цепочке, с изящным вензелем на массивной золотой крышке, подарила Сергею Антоновичу в первую годов­щину их свадьбы Анастасия Михайловна. Антон носил их на шее как медальон, и это давало ему ощущение, что родители - те, прежние, из налаженной руан­ской жизни, - все еще с ним. На самом же деле он терял сейчас и отца. Тот все больше походил на живой труп, замкнувшись в воспоминаниях прошедшей мо­лодости, и если выходил из отрешенности в реальную жизнь, то казался расте­рянным и слабым. Он даже не попытался устроиться в нефтяную компанию, как мечтал на корабле, он каждый день собирался сделать это назавтра, но так и не набрался решимости преодолеть апатию. Даже за сыном он перестал следить, не настояв, чтобы Антон учился дальше в хорошем учебном заведении. Антон за­кончил обычную муниципальную школу, в которой ничему не научился, как по причине слабого пока владения испанским языком, так и потому, что в руан­ском лицее он получил значительно превосходящую подготовку. Окончив школу, Антон оказался выброшенным в жизнь, как ребенок, которого бросают сразу в воду, чтобы научить плавать. Антон не обладал той жизненной хваткой, что позволила бы приспособиться  и выжить в любых условиях. Он был тем, кого называют  маменькиным сынком. На самом же деле, у него просто была чувствительная совесть и тонкая нервная организация. Он не относился к типу людей, способных шагать к цели по трупам.

Окончив школу, Антон стал заниматься единственным, что умел делать хо­рошо: он стал фотографом. Фотографией он увлекся еще в Руане и везде ходил с фотоаппаратом, который ему подарила мать в четырнадцать лет. В Каракасе Антон брал его в школу и терпеливо снимал всех мальчишек, которые просили его сделать карточку. Потом его стали преследовать девочки, жеманничая и хи­хикая перед объективом. Но Антону интересней было снимать природу. Чтобы поймать удачный кадр, он мог часами сидеть, затаившись в кустах и подкарау­ливая стайку зеленых попугаев, сторожить огромную тропическую бабочку или древесную лягушку. Отобрав лучшие снимки, Антон отнес их в агентство Вен­прес, и некоторые из них напечатали. Большого заработка это не давало, но вскоре Антону предложили принять участие в экспедиции  Каракасского уни­верситета вверх по Ориноко и Арауке. Антон с радостью согласился, и это ре­шило его судьбу.

Первая экспедиция, в которой принимали участие студенты и преподаватели университета, была учебной и напоминала экскурсию. Студенты биологи соби­рали коллекцию флоры и фауны, остальные ждали возможность заняться этно­графическими наблюдениями. Все были молоды, полны энтузиазма, и на стоян­ках было весело. Антон впервые попал из льяносов в горные тропические леса и был очарован. Он влюбился в буйную зелень и яркость  цветов, в сумрак лесной чащи и слепящие пятна солнечного света, в мутный поток реки и прозрачную чистоту ручьев. Фо­тоаппарат щелкал, не переставая. Сделанные Антоном снимки были велико­лепны. Он, правда, считал, что это не его заслуга: он был всего лишь соавтором ве­ликой Природы.

Вернувшись из экспедиции, Антон застал отца в лихорадочной жажде пере­мен, если так можно было сказать о пребывавшем в вечной апатии Сергее Ан­тоновиче. В краткий миг просветления тот  решил сделать что-нибудь ради бла­госостояния сына и все деньги, что оставались у них с благополучных времен, вложил в приобретение кокосовой плантации. В его ослабевшем мозгу слово «плантация» было синонимом обеспеченности: плантация - это хорошее вложе­ние капитала. В сельском хозяйстве Сергей Антонович мало что понимал, в ко­косах - вообще ничего, и счастье, что он не выбросил деньги на разведение сложной сельскохозяйственной культуры, требующей немало сил и знаний. Плантация располагалась на берегу океана севернее Каракаса. Небольшой дом, чуть затененный пальмами, окнами выходил на широкую полосу песчаного пляжа и назывался Каса а Ла Сомбра, «Дом в тени». Дом был старым, но когда-то являл образец чистого колониального стиля. Сейчас же зеленая краска на ставнях облупилась, крыльцо, как и шифер крыши, требовали ремонта.  Доход плантация приносила мизерный. Оглядев все это, Антон посчитал, что денег этих едва хватит на жизнь отцу. Но, по крайней мере, он без особых хлопот бу­дет обеспечен на старости лет. Поэтому Антон с легким сердцем оставил ста­рика в его новом «поместье», уговорив Клару, служанку из пансиона, переехать в Ла Сомбра экономкой.

Таким образом, Антон в двадцать лет был предоставлен сам себе, мог зани­маться, чем захочет, и жить на то, что заработает. Он привык к своему новому имени, которым все его называли: Тонио Медино, и почувствовал себя в льянос Ориноко или дебрях тропических лесов как дома. Следующие десять лет он провел преимущественно в экспедициях, то с ботаниками и зоологами, то с эт­нографами и антропологами.

Вернувшись из одной такой экспедиции, Тонио навестил отца. Кокосовые пальмы все так же шумели на ветру верхушками, обступив с трех сторон дом и бросая на землю призрачные блики теней. Дом казался таким же неухоженным, но за ним теперь зеленел небольшой огород. На открытых окнах пузырились под легким океанским бризом белые занавески. Отец сидел в кресле-качалке, потягивая из стакана, рядом на столике стояла полупустая бутылка и кувшин с водой. В комнату вошла Клара с подносом и, расставив тарелки со скромным угощением, встала поодаль. Тонио заметил ее располневшую фигуру и высту­пающий живот. Он вопросительно посмотрел на отца, но тот все так же задум­чиво прихлебывал из стакана. Тонио уехал в Каракас на следующий день. За отца он печалился и радовался одновременно: забвение окутало его усталый мозг настолько, что он освободился, наконец, от постоянной боли утраты. Тонио не задумываясь, решил, что ребенок, который родится у Клары, будет наследни­ком Ла Сомбры. Ему самому там места не было.

В Каракасе его ждала новая экспедиция на юго-запад страны, к верховьям Ориноко. Там в джунглях, зеленым морем покрывающих Гвианское нагорье, жили индейцы гвахарибо, сохраняющие из поколения в поколение свои обычаи и культуру, упорно сопротивляясь цивилизации. Это был лакомый кусочек для антропологов. Экспедиция благополучно добралась до католической миссии Сан Антонио на берегу реки Мавака. Ученые начали обследовать индейские по­селки по течению реки. Антон все свободное  время фотографировал для своего удовольствия, уходя в джунгли довольно далеко от миссии. Доктор Бриджмен не возражал, занятый раздумьями, как найти в дебрях настоящие селения гваха­рибо. Поселки вокруг миссии его разочаровали: цивилизация уже оказала на них свое развращающее воздействие.

Наконец, Бриджмену удалось уговорить белого старателя Райта помочь оты­скать гвахарибо. Райт жил в джунглях недалеко от миссии, в хижине, крытой банановыми листьями. Его жена Анхела была индеанкой и везде его сопровож­дала. Ходила она в нелепом мешковатом платье, но чувствовалось, что она тер­пит его только из непонятного, внушенного ей чувства приличия. Когда они устраивались на стоянку у реки, Анхела спокойно снимала платье и обнаженной неторопливо шла в воду купаться. На фоне цветущих кустов у воды ее крепкое, полногрудое, с широкими бедрами тело казалось гармонично слитым с приро­дой. Вечерами у костра Райт рассказывал им о своей жизни. Много лет он про­вел на склонах Сьерра Парима  в районе Гран-Сабана в поисках алмазов. Судя по его виду, годы эти были не из легких. Долго ему не везло, наконец, в руках его блеснули долгожданные кристаллы. Но, зажав в кулаке богатство, Райт вдруг потерял к нему интерес. Он выстроил хижину в тихом углу и остался жить в джунглях.

- Я ощутил себя, наконец, человеком, - говорил им, улыбаясь, Райт, попыхивая сигарой, которую ему сворачивала жена, зорко следя, чтобы, когда он докурит, наготове была следующая, - Здесь я свободен от нищеты и богатства, я живу так, как мне хочется, и имею все, что нужно. Это не купить за алмазы, - он от­хлебнул из кружки кофе и с нежностью посмотрел на жену, - Индейцы живут сегодняшним днем, когда «вчера» уже прошло, а «завтра» еще подернуто дым­кой неизвестности. Я понял, что мне тоже нравится так жить.

- А как же алмазы? - спросил кто-то.

- Два я отдал нашему отцу Августо в миссию, он кормит несколько стариков-старателей. Остальные так и лежат в кожаном мешочке, они не нужны мне.

От реки они углубились в лес и через три дня перевалили за поросший буй­ной зеленью холм. За ним была еще одна речка, потом еще одна... Антону каза­лось, что он попал в райские  кущи, где  птицы похожи на цветы, а воды про­зрачны и прохладны. Под пологом леса было сумрачно, но там, где сквозь ли­ству пробивался луч солнца, он сиял ослепительным алмазным светом. Наконец Райт протянул вперед руку и сказал: «Шабоно». Доктор Бриджмен целеустрем­ленно бросился вперед, он никогда еще не видел настоящее жилище индейцев гвахарибо, которое на их языке называется шабоно. Они вышли на опушку, и перед ними открылось удивительное зрелище. Строение напоминало огромную баранку. Множество деревянных столбов удерживало пальмовые крыши хижин, вплотную прилегающих друг к другу по кругу. Стены, смотрящие в сторону леса, были сделаны из переплетенных лианами листьев и веток, во внутренний же круглый двор хижины были открыты, лишь кое-где свисали вниз несколько огромных листьев, колышущиеся ветерком, как занавес. Листья уже подвяли. Стояла сонная тишина, нарушаемая криками попугаев в ветвях. Жилища были покинуты. Участники экспедиции рассеялись по шабоно, разглядывая хижины. Тонио принялся фотографировать все, удивляясь, как здесь могли поместиться восемьдесят, или даже сто человек.

- Зачем они убрали перегородки? - спросил он у Бриджмена.

- Какие перегородки? Они так и живут, не скрываясь от чужих глаз. Пьют и едят, спят и занимаются любовью. Каждая семья на виду, простота нравов и не­винность, как в раю. Господи, ну почему они ушли отсюда! Я бы полжизни от­дал, чтобы пожить с ними хотя бы месяц!

Когда шабоно было обследовано, описано и сфотографировано со всех сто­рон, экспедиция попыталась найти следы жителей, ушедших из жилища, но Райт рассмеялся и заявил, что  они никогда не найдут индейцев, если те не захо­тят. У них, видимо, были серьезные причины уйти со стариками и детьми в джунгли, покинув шабоно. Пришлось возвращаться в миссию. Когда до нее ос­тавался один дневной переход, остановились на ночлег на берегу реки. Рано ут­ром Тонио долго плескался в воде, потом взял фотоаппарат и решил побродить по берегу, пока все спят. Он стал подниматься вверх по течению, стараясь сту­пать как можно тише. Его осторожность была вознаграждена: прямо перед ним к воде прошествовала самка тапира с детенышем, и они начали пить. Тапириха, поводя ушами, чутко прислушивалась к звукам леса, а детеныш, напившись, не­терпеливо перебирал ножками, оскальзываясь на мокрых камнях. Тонио затаил дыхание и поднял камеру. Щелчок затвора прозвучал в тишине как выстрел, и животное подняло голову, прислушиваясь. Тонио замер. Внезапные звуки, та­кие же невероятные в джунглях, как звуки рояля или автомобильный клаксон, раздались с поляны, приведя Тонио в изумление, и заставив животных поспешно скрыться в густом подлеске. Смех, похожий на колокольчик, взлетел вверх и растаял, затем чистый женский голос на безупречном французском языке про­пел строчку из песни Эдит Пиаф: « Нет, я не жалею ни о чем...»  и послышались всхлипывания. Тонио осторожно вышел на поляну и понял, что выглядит дурак дураком, вытаращив глаза на существо, спящее под навесом из банановых листь­ев. Но было от чего остолбенеть! В лубяном гамаке лежала обнаженная молодая женщина, сильно загорелая, но явно белая, вся покрытая разводами красной краски. Неровно обрезанные рыжеватые волосы слиплись в пряди, на темени они были выбриты кружком, похожим на тонзуру. Женщина застонала и пробормотала что-то невнятное, потом опять засмеялась и открыла глаза. Тонио как раз наклонился над ней и смущенно отпрянул, встретившись с глазами, по­хожими на голубой туман. «Простите, мадам!» – машинально пробормотал он по-французски.

- Это сон? – она пристально и сосредоточенно разглядывала его с головы до ног, потом протянула руку, дотронулась до светлых волос и радостно улыбну­лась: - Нет, вы не сон! Кто вы?

- Тонио Медино, фотограф, экспедиция доктора Бриджмена.

- А где Шотева?

Тонио непонимающе пожал плечами. Он быстро расстегнул свою рубашку и накинул ей на плечи.

- Я могу чем-нибудь помочь? Вы пойдете со мной? Наша стоянка рядом. Как вас зовут?

- Николь Арельяно, - после небольшой заминки, словно вспоминая свое имя, ответила женщина, - Я пойду с вами. Но Шотева? Он будет искать меня! Я должна его подождать.

Проснувшись, женщина машинально заговорила с Тонио на странном, рит­мичном, чуть гнусавом языке, но увидела, что он ее не понимает, и перешла на испанский. Тонио старался не смотреть на ее обнаженную грудь и тело, покры­тое красными узорами, но она даже не запахнула рубашку, равнодушная к на­готе. Сзади послышался шум шагов, кто-то из ученых пробирался через подле­сок и вскрикнул, увидев Тонио в  столь необычной компании. На шум подошли остальные, и доктор Бриджмен принялся расспрашивать женщину, жадно огля­дывая ее экзотическую внешность. Кто-то сбегал за запасными брюками, и Ни­коль Арельяно приобрела  несколько комичный, но цивилизованный вид.

- У вас есть какая-нибудь еда? – бесцеремонно перебила их вопросы женщина и улыбнулась просительно, - Извините, я отвыкла от хороших манер. Я голодна.

Ее подхватили под руки и повели в лагерь. Видно было, как в ней боролись впитанное с молоком матери воспитание и детская непосредственность, с кото­рой индейцы удовлетворяют свои желания. С сияющим лицом Николь Арелья­но обмакивала кусочки лепешки в бульон, который для нее быстро приготовили из концентрата. Потом она потянулась к банке с мясными консервами, рукой выудила кусок, обмакнула его в золу костра и стала есть с довольным видом, весело на всех поглядывая. Мужчины столпились вокруг, восхищенно глядя на нее, как если бы перед ними была мифическая пернатая змея. Тонио налил ей кофе, а этнограф Мануэль Валидо торопливо протянул плитку шоколада. Ни­коль Арельяно еле сдержалась, чтобы не выхватить ее из рук, но, благовоспи­танно поблагодарив, быстро освободила от обертки и впилась зубами, причмо­кивая от удовольствия. Облизав с пальцев растаявший шоколад, она удовлетво­ренно погладила себя по животу и сообщила:

- Мой желудок полон и счастлив!

Кто-то, не удержавшись, хихикнул. Доктор Бриджмен решил, что пора при­ступать к расспросам.

Николь Арельяно рассказала, что в октябре она летела на  небольшом част­ном самолете из Сан-Паулу в Бразилии домой в Каракас, и самолет потерпел аварию в джунглях.

- Это было в прошлом году?

- Это было 12 октября 1948 года. А сейчас какой год? – она тревожно по­смотрела на Тонио.

- Сегодня девятнадцатое апреля 1949 года.

- Господи, прошло полгода! Мой муж, должно быть, поверил в то, что я по­гибла!

 Всем интересно было узнать, как прожила это время Николь Арельяно. Ко­гда самолет упал в лес, пилот был тяжело ранен и умер на другой день, а еще через два дня Николь со сломанной ногой подобрали индейцы гвахарибо. Они принесли ее в свое селение, шабоно Коматери, и Шотева, их шапори (колдун), начал лечить ее ногу. Он наложил на перелом лубок, каждый день растирал ногу специальными травяными отварами и читал заклинания. Бриджмен оживился и попытался узнать подробности, но Николь извинилась, сказав, что в то время плохо понимала язык. Тут к ним подошла Анхела. Она внимательно рассмот­рела знаки на лице и теле женщины, бесцеремонно отогнула у пояса брюки, за­глянув внутрь, о чем-то спросила и, улыбаясь, обняла ее.

- Эта женщина – белая коматери, - сообщила Анхела, - ее зовут Солнечная Колибри и у нее есть свои духи!

 Между тем на поляне появилось еще одно действующее лицо. Из подлеска бесшумно возник индеец примечательной внешности. У него был величествен­ный вид, несмотря на средний рост и полное отсутствие одежды, тонкие черты лица и густые черные волосы, выбритые на макушке так же, как у Николь. Вы­слушав объяснения Николь, он  невозмутимо сбросил у костра тушу агути и на­чал ловко снимать с нее шкуру. Николь и Анхела принялись укладывать куски мяса на большие листья и делать из них свертки, перевязывая лианами. Заверну­тое мясо положили на угли и, прикрыв хворостом, раздули огонь. Запеченное мясо оказалось восхитительным и напоминало свиной окорок. Закончив еду, Шотева подошел к Николь и сказал ей несколько слов, коснувшись ладонями ее щек. Затем, так же бесшумно, как появился, он исчез за кустами.

- Что он сказал? И куда он пошел? – воскликнул ошеломленный Бриджмен.

Николь молчала, глядя вслед индейцу, а Анхела перевела его слова:

- Он сказал: «Ты возвращаешься домой, но Дух Колибри будет звать тебя в джунгли. В нашем языке нет слова «спасибо», но нет также слова «прощай».  Шотева тебя не забудет, моя тень будет с тобой».

Всю дорогу Николь была тиха и задумчива. К вечеру они приплыли на не­скольких каноэ к миссии. В Каракас тут же отправили радиограмму. Николь с наслаждением вымылась горячей водой с мылом, а потом почти сутки спала. Два дня она избегала Бриджмена, предпочитая неторопливо беседовать с Тонио о Франции. Николь интуитивно вернулась в прошлое, отодвинув воспоминания о последних месяцах, прожитых в шабоно. Тонио с удовольствием описывал безоблачное руанское детство, отца и мать, она же рассказывала, как маленькой девочкой несколько раз жила с бабушкой в Париже, а потом, после войны, учи­лась там год в Сорбонне. Оба были счастливы во Франции, и теперь воспомина­ния об этом доставляли им тихую радость и грусть. На третий день за Николь Арельяно прилетел на небольшом спортивном самолете сияющий от радости муж. Она последний раз поблагодарила всех, взмахнула на прощание рукой, и Тонио улыбнулся ей, помахав рукой в ответ. Они расстались, полные дружеских чувств, не подозревая, что Дух Колибри уже связал их судьбы, хотя и встретятся они еще всего пару раз, через много лет.

В путешествиях прошло еще пять лет. Тонио Медино с удовольствием при­глашали принять участие в экспедициях: он всегда с охотой брался за любую работу, был невозмутим и доброжелателен и, когда приобрел необходимые на­выки выживания в джунглях, сделался желанным участником научных походов вглубь страны. Осенью пятьдесят четвертого года Тонио с группой орнитологов отправился в Мериду, чтобы оттуда подняться к отрогам Кордильер. Они ис­кали места гнездовий королевского грифа и кондора. Это было захватывающе: лазить по кручам в поисках гигантских птиц, а потом часами наблюдать за гнез­дом, делая снимки. Тонио бесстрашно взбирался на самые труднодоступные  скалы в поисках удачного кадра и бывал счастлив, поймав в объектив парящую в синеве  изящную гигантскую птицу или подросшего птенца, впервые неук­люже пытающегося взлететь. Пожалуй, это было единственным, что давало ему радость.

Независимая жизнь, полная приключений, о которых мечтают мальчишки в детстве, приключений настоящего мужчины, не приносила Тонио счастья. Он по-прежнему оставался в душе «домашним» мальчиком, застенчивым, тихим и ласковым. Воспоминания о такой жизни, которая была полна домашнего тепла, уюта и любви, наполняли его сны тоской по женской руке, нежно прижимаю­щей его голову к плечу. Шелк платья под щекой и легкий запах материнских духов были так реальны, что ничто не могло их затмить. Тонио никого не лю­бил еще, и его общение с женщинами свелось к нескольким случайным эпизо­дам, оставившим ощущение опустошенности и разочарования. Тщетные усилия воссоздать в реальности свои сны-воспоминания о женщине, щедро дарившей ему детское счастье, мешали Тонио насладиться простыми радостями секса. Случайные подружки казались ему хищницами или недалекими пустышками, лишенными тонкости чувств. Тонио не хотел понять, что эти темпераментные латиноамериканки с горячей кровью не умели выражать свои чувства с евро­пейской сдержанностью. Видя перед собой белокурого молодого мужчину с мечтательными серыми глазами, они теряли контроль над собой в страстном желании заполучить это чудо природы. Их откровенность ребенка, кричащего «Дай!» и тянущегося к красивой игрушке, шокировала Тонио. Несдер­жанность была в его глазах пороком. Короче, Кармен не была его идеалом, ве­несуэлки его не прельщали. Единственная женщина, с которой он почувствовал себя легко и просто, была встреченная им в джунглях Николь Арельяно. Тонио ощутил в ней родственную душу. С ней можно было разговаривать на темы, ко­торые он стеснялся затрагивать с другими женщинами, боясь показаться смеш­ным, но еще приятнее было молчать, сидя рядом, и чувствовать, что ее невыска­занные мысли созвучны его неспешным размышлениям. Тонио не думал, кра­сива ли она, как сложилась ее жизнь после встречи с ним, он просто ощутил по­терю, когда она улетела с мужем в Каракас на маленьком серебристом самолете. Он вспоминал ее рыжую головку на фоне зелени и ее грассирующий француз­ский настоящей парижанки, вспоминал ее мелодичный смех, взлетающий вверх, как тропическая птичка, как колибри цвета солнца, - и у него теплело на сердце. Поэтому, наверное, Тонио любил рассматривать перышки, найденные в старом бумажнике: одно из них своим ярким бронзовым сиянием напоминало ему Ни­коль. Он не анализировал свои чувства. Если бы они дольше были вместе, То­нио неизбежно влюбился бы в нее. Эти двое были созданы друг для друга, од­нако каждый прожил свою жизнь и познал счастье любви – с другим.

Экспедиция подходила к концу. На обратном пути в Мериду  Тонио укусила змея. Первый раз он потерял осторожность. С утра его сопровождала крохотная птичка колибри, порхая впереди и маня за собой. Тонио обожал фотографиро­вать колибри, не устоял и на этот раз. Держа фотоаппарат наготове, он почти вслепую пробирался по тропе, не спуская глаз с птички, похожей на орхидею, изготовленную искусным ювелиром из изумрудов и сапфиров. Наконец, она опустилась к цветку, трепеща крылышками с такой быстротой, что они слива­лись в туманное сине-зеленое пятно, и протянула длинный узкий клювик к сердцевине, наполненной медовой влагой. Тонио зачарованно наблюдал за крошкой, а потом, не глядя, опустился на колени, чтобы снять ее снизу, из-под крылышек. Он нажал на кнопку затвора и в тот же момент вскрикнул, почувст­вовав боль в ноге ниже колена. Колибри испуганно шарахнулась в сторону, а Тонио Медино вскочил на ноги, рассматривая два крохотных следа от змеиных зубов. Ему помогли перевязать ногу выше укуса и попытались выдавить яд. Нужно было спешить, если бы удалось ввести противоядие, возможно, все и обошлось бы для Тонио благополучно.  Когда добрались до ближайшего по­селка, нога у него опухла и побагровела. Они зашли в аптеку и спросили сыво­ротку. Стоять Тонио уже не мог и соображал с трудом. Медсестра сообщила, что  сыворотки у них нет.

- Как это, нет сыворотки? – возмутился начальник экспедиции, - Из-за вашей небрежности человек рискует жизнью! Мы не успеем довезти его до Мериды.

- Сыворотку мы не заказываем, потому что нет спроса. Даже когда она есть в аптеке, все равно все обращаются к местной целительнице. Она поможет навер­няка. У нее есть противоядие от любых ядов.

Начальник пренебрежительно фыркнул, но потом посмотрел на Тонио, почти теряющего сознание, и спросил, где живет целительница. Медсестра кликнула мужчин, сидящих с сигарами в зубах на скамье под деревьями, и попросила по­мочь отнести пострадавшего к Ла Негре. Тонио принесли в старый дом, окру­женный цветущими деревьями, и строгая служанка в черном глухом платье с подоткнутой юбкой, из-под которой видны были стройные шоколадные ноги в белых носках и сандалиях, провела их в прохладную затемненную комнату. Этого Тонио уже не видел.

Время от времени он приходил в себя. Открыв глаза первый раз, он сквозь туман увидел дрожащее пламя свечей на алтаре перед статуей Мадонны. У ал­таря, спиной к нему, стояла высокая женщина, показавшаяся ему просто вели­каншей. В мерцании света она явилась фантастическим существом. Ее черные волосы струились по спине до пояса и взметнулись волной, когда она резко по­вернулась к нему лицом. Наряд ее поразил Тонио: блузка и пышная юбка, какие носят крестьянки, переливались изумрудно-синими разводами, создавая магиче­ские переплетения неведомых узоров, тело выступало из выреза блузы тем­ным золотом. Лицо было бесстрастным, лишь в глазах блестели огоньки свечей

- Колибри! – прошептал Тонио и опять впал в забытье.

Придя в себя во второй раз, Тонио не мог понять, сколько прошло времени – минута, час, день? Таинственная женщина сидела у него в ногах, попыхивая си­гарой и пуская дым так, что они оба были им окутаны. Потом она обмакнула палец в чашку, стоящую в изголовье, стряхнула на него пепел своей сигары и провела на теле Тонио несколько линий, разделяющих его на участки. Уку­шенная нога была отделена пятью чертами от туловища, такие же полосы она нарисовала ниже головы, окольцевав шею. На груди окружность замыкала об­ласть сердца в кольцо, точно такое же кольцо обрисовывало низ живота, что в других обстоятельствах привело бы Тонио в состояние восторженного веселья: его мужское достоинство было предусмотрительно ограждено от смертельной опасности так же, как и  сердце. Все это время женщина напевала вибрирующим низким голосом, переходя иногда на бормотание. Затем она взяла со столика перед алтарем чашку и поднесла ее к губам Тонио.

- Пей! – велела она и помогла ему приподнять голову. – Ты хочешь жить? Ты должен поверить, что будешь жить очень долго, иначе ты умрешь.

Тонио послушно проглотил отвратительное на вкус питье и снова прова­лился в беспамятство. Следующий раз он пришел в себя, когда она смазывала его пахучим маслом, натирая шкуркой лемура так, что Тонио почувствовал, как волоски на теле встали дыбом. Боли в ноге он не чувствовал, но его заполнял жар, пульсирующий в такт с движениями ее ладоней. Когда бы он ни открыл глаза, она была рядом, и ее ладони мягко скользили по коже, сгоняя жар и на­полняя тело легкостью.

Через две недели лихорадка прошла, и Тонио пришел в себя. Открыв глаза, он с интересом оглядел комнату с простой старой мебелью. По стенам были раз­вешаны пучки трав и картинки с изображениями святых, в углу висело нес­колько пестрых индейских пончо. Рядом с кроватью, на которой он лежал, ви­сел гамак, покрытый белой кружевной накидкой. Тонио откинул покрывало и осмотрел ногу. Она была еще распухшей, но болезненный тон кожи постепенно бледнел. У кровати он нашел полотняные штаны и рубаху и одел их. Тонио спустил ноги на пол и попытался встать. Он ощущал вместо ноги колоду, но идти мог. Выйдя в длинный пустой коридор, Тонио заковылял на звуки и за­стыл в проеме двери. Кухня была заполнена соблазнительными запахами пищи и совсем не напоминала пещеру  колдуньи, как он предположил. Беленые стены отражали свет керосиновой лампы. На столе стояла керамическая миска, полная ярких тропических фруктов. Тарелка и серебряный прибор располагались на салфетке, отделанной кружевами. У тарелки лежал цветок точно такого оттенка темного золота, как и кожа женщины, стоящей у плиты спиной к нему.  Ловко обжаривая на сковороде маисовые блинчики, она разговаривала с попугаем, си­девшим на ручке корзины. Попугай-ара щеголял густо-сапфировым оперением с изумрудной зеленью на крыльях. Он скрипучим голосом выпрашивал «кр-р-р-ошку тор-р-р-тильи» и женщина, посмеиваясь, от­ламывала по кусочку и давала птице, которая ловко выхватывала их, зажимая коготками.

- Тебе тоже дать? –  не оборачиваясь, спросила она. – Или подождешь, пока все будет готово?

Она повернулась к нему, и Тонио впервые рассмотрел ее лицо в ярком свете лампы. Лицо светлой мулатки с гладкой кожей и крепкими щеками юной девушки, оно было вызывающе красиво. На темно-золотом фоне брови черными арками чуть под­нимались к вискам. Тонио вспомнил, как однажды в детстве слышал от матери про соболиные брови русской красавицы. Он, улыбаясь, встретился с ней взгля­дом и содрогнулся от странного ощущения, что смотрит в глаза древней ста­рухи. В следующую минуту он рискнул еще раз посмотреть на нее и не увидел ничего особенного. Просто красивая зрелая женщина с пышными формами, подчеркнутыми широким поясом юбки. Он охватывал такую тонкую талию, что фигура ее напоминала песочные часы с узкой перемычкой посередине. То­нио стало страшно, не переломится ли она под тяжестью роскошной груди, видной в глубоком вырезе блузки цвета павлиньих перьев. Он все еще рассмат­ривал ее, когда она поставила на стол блюдо с кукурузными блинчиками и глу­бокую миску с тушеным мясом.

- Садись, тебе пока трудно стоять. Ешь, - она положила на блинчики по горке тушеного мяса и ловко свернула их трубочками.

Тонио почувствовал вдруг дикий голод.

- А вы? – он вопросительно посмотрел на женщину, не зная, как к ней обра­титься.

- Я не ем по ночам, - засмеялась она и похлопала его по плечу, заметив, что он смутился. – Ешь, я приготовила это для тебя: я услышала, как ты проголо­дался. Мое имя Эсперанса, люди зовут меня Ла Негра. А твое имя?

- Тонио Медино.

- Нет, неправильно. Так тебя зовут люди, но как твое имя?

- Антон Сергеевич Медников.

- Странное имя. Ты швед?

- Почему? А, из-за волос? Нет, я русский, приехал из Франции. Но родился я в Турции.

- Загадочная история... Ты мне расскажешь? Потом, - остановила его Эспе­ранса, - Сейчас тебе хочется спать.

Тонио внезапно понял, что в нем клубится сон, окутывая его, как толстый слой ваты. Она помогла ему встать, и повела по коридору в комнату. Тонио ощущал ее мягкое плечо рядом, слышал легкий аромат розы, исходивший от ее волос, и голова начинала кружиться сильнее, но он подумал, что это от слабос­ти. Словно услышав его мысли, Эсперанса тихо засмеялась. Она помогла ему лечь и раздеться. Тонио боролся со сном, чувствуя ее руки, размеренными дви­жениями растиравшие снадобье по его телу. Запах розового масла становился все сильнее. Он так его любил! Где-то он уже слышал этот запах, что-то знако­мое пахло так же нежно и дразняще, но он никак не мог вспомнить, что это было. Тонио заснул, нырнув в это море розового аромата, и спал крепко, как спит здоровый человек. Проснувшись, он не мог понять, приснилась ли ему ночная трапеза, или это было наяву. С этой ночи Тонио пошел на поправку. Он выходил из своей комнаты поесть, а сиесту проводил в патио, устраиваясь по­дремать в гамаке, подвешенном в тени жасминовых кустов.

Воздух был напоен зноем и цветочным ароматом, в полдень замолкали птицы, и стояла полная тишина. Тонио проснулся от плеска воды и лениво при­открыл глаза. Эсперанса, обнаженная до пояса, стояла в потоке солнечного света спиной к нему и наливала из кувшина воду в таз, стоявший на скамейке. Из бутылочки темного стекла она плеснула в воду темный отвар и начала мыть во­лосы в воде, сделавшейся фиолетовой, а потом вымылась до пояса, зачерпывая воду двумя ладонями и энергично растирая кожу. Чтобы не намочить юбку, она расстегнула пояс и чуть приспустила ее, обнажив восхитительный изгиб тела от очень тонкой талии к пышным бедрам. Она напоминала амфору из тех, что Тонио видел в юности в Лувре. Ее спина с ложбинкой посередине казалась хрупкой. Он не мог отвести взгляд от этого видения. Эсперанса повернулась, выпрямив­шись, грудь тяжело колыхнулась, мокрые волосы шлепнули по телу, разбрызги­вая капельки воды. Тонио восхищенно вздохнул, со всхлипом втянув воздух, и Эсперанса звонко рассмеялась.

- Я мою волосы розмарином, чтобы скрыть седину, - пояснила она, и Тонио удивленно подумал: о какой седине она говорит, ей до нее еще так далеко! – Ты удивлен? Я ведь намного старше тебя. А ты думал, что я твоя ровесница? – она опять засмеялась.

Эсперанса подняла руки вверх, встряхивая волосы, чтобы скорее их просу­шить, нисколько не стесняясь обнаженной груди. Ее фигура в ярком солнечном свете казалась полированной статуэткой светлой бронзы, усыпанной крохот­ными каплями алмазов. Тонио охватило страстное желание огладить ладонями крутые изгибы тела, провести по нему губами, слизнув сверкающие капли воды, взве­сить на ладони тяжесть ее груди, и он передернулся, сдерживая непроизвольное движение рук. Эсперанса пристально смотрела на него, и Тонио покраснел, сму­тившись. До вечера он не мог успокоиться, обнаженное тело Эсперансы стояло перед глазами, и к вечеру у него опять начался жар.

 Тонио метался в полусне среди смятых простыней, тело его обдавало горя­чими волнами, словно внутри пульсировал огонь. Он подумал, что опять начи­нается лихорадка, но не испугался. В комнату вошла Эсперанса и подала ему чашку с отваром, который пах на этот раз освежающе, но не принес облегчения.

- Меня сжигает огонь! – невнятно, как говорят в бреду, произнес Тонио, беря ее прохладную руку и прижимая ко лбу, а потом добавил обвиняющим тоном: - Ты подмешала в питье любовное зелье!

- Зачем? – улыбнулась Эсперанса и спросила уже серьезно: - Разве ты в нем нуждаешься?

- Я нуждаюсь в тебе!.. – прошептал Тонио и утомленно закрыл глаза.

- Ты слишком слаб, - с сомненьем сказала она, - Но больным  нужно потакать в желаниях, иначе исчезнет даже желание жить. Я отдам тебе мою силу. Пошли!

Эсперанса помогла ему встать и за руку повела в ту комнату, которую он ви­дел во время болезни, со статуей Девы Марии на алтаре и негасимой масляной лампадой у ее ног. Она зажгла свечи в медных подсвечниках и расставила их на полу в круг. Из медной плошки напротив алтаря заструился ароматный дымок. Сняв свою сине-зеленую юбку, Эсперанса бросила ее поверх циновки и протя­нула Тонио руку, приглашая в центр. Он завороженно следил, как она распускает шнурок, и черный водопад волос падает вниз, скрывая ее до талии. Танцующим шагом она ходила вокруг, плавными движениями растирая, разминая его тело, смазывая его терпко пахнувшими травяными настоями, пока в нем не забурлила энергия, рождая уверенность в силе и страсти. У Тонио вырвался нетерпеливый стон, и он опустился на колени у ног Эсперансы, сжимая ладонями  ее талию. Она на миг ласково прижала его голову к себе, а потом развела руки, шепнув: «Погоди, не спеши!» Все, что она делала той ночью, казалось Тонио колдов­скими чарами, потому что он никогда не достигал такого опьяняющего блажен­ства в обычной близости с женщиной. Эсперанса плела вокруг него магическую паутину движений, касаний, поцелуев, шепотов, похожих на заклинания, ласк, смеха и всхлипываний, ее стоны напоминали воркование птички, движения были по-кошачьи гибки и грациозны, волосы шелковым потоком гладили кожу... Все это захватило его чувства и сознание, доводя до исступления. Тонио был уверен, что это никогда не кончится, но, наконец, по их телам разлилась чувст­венная истома. Он ощутил, что каждая его клеточка наполнена счастьем. На его глазах выступили слезы и Эсперанса, заметив их, тоже всхлипнула. Они лежали на спине, взявшись за руки, и Тонио смотрел, как дымок из курильницы поднимается к потолку, завиваясь спиральками и соединяясь с такой же струй­кой дыма от лампады. Тонио казалось, что они тоже кружатся и уплывают вверх по бесконечной спирали. Из ладони Эсперансы в него вливалась живительная сила, и он знал, что может вечно быть с ней и любить так, как любил только что. Она словно прочитала его мысли и, чуть пожав руку, прошептала: «Тебе нужно поспать. Ведь будет еще завтра!» И Тонио обрадовался тому, что слова Эспе­рансы обещают продолжение. Они встали, женщина гибким движением под­няла с пола свою юбку и единым взмахом загасила все свечи. В слабом мерцающем свете лампады Эсперанса подтолкнула Тонио к двери.

Тонио остался жить у Эсперансы, прозванной людьми Ла Негра. Впервые за пятнадцать лет со дня смерти матери он почувствовал в сердце покой. Эта жен­щина умела сочетать в себе разные качества. Она была ненасытной и темпера­ментной любовницей - и была для него заботливой матерью; казалась то невин­ной юной девой, то опытной до распутства женщиной; посреди серьезного раз­говора могла вдруг страстно и призывно глянуть, или оттолкнуть, обдать холо­дом; умела одновременно заботиться о нем, сокрушаясь его хрупким здоровьем, и изнурять любовными играми. Тонио это забавляло, за видимостью взбалмош­ной женщины он разглядел одинокую душу, жаждущую сочувствия и возможности излить на кого-нибудь свою любовь и заботу. Сколько ей было лет, он не мог определить, знал только, что больше сорока. Чаще всего Эсперанса была энер­гичной и выглядела очень молодо, но, случалось, по утрам после бессонной ночи на лице ее проступал облик древней старухи. Это были не морщины ста­рости, а неуловимый отпечаток времени, след усталости от множества чужих жизней, пережитых Эсперансой, и тех несчастий, что она взяла на себя, облегчая судьбу других. Она не была похожа на обычных людей, и временами Тонио чувствовал ее одиночество. Он старался делать для нее все, что мог. Тонио был счастлив тем, что Эсперанса позволяла себя любить. На самом же деле она проницательно разглядела его тоску по материнской любви и щедро одаривала ею, не скрывая свой возраст. В часы любви она звала его Тонито, словно маленького мальчика.

Тонио никогда не видел Эсперансу спящей. Ее можно было застать бродившей по дому в любое время суток. Но по утрам она обязательно  принимала посети­телей, верящих в ее способность исцелять тело и душу, и никому не отказывала в помощи. Расплачивались с ней кто чем мог. Несли гроздь бананов, кокосы, необработанный, похожий на мутноватый кристалл кварца алмаз, только что найденный в горах Сьерра Парима, или завалявшуюся в сундуке  старинную ис­панскую золотую монету. Фрукты уносила на кухню служанка Пепа, та самая, что встретила Тонио при его первом появлении в доме. К Эсперансе приходили старики, которых угнетали прошлые грехи, и она терпеливо выслушивала всех, успокаивала, убеждала, что в каждом случае можно найти хорошую сторону.

Однажды Тонио наблюдал, как старый Игнасио Робаль трясся в сухих рыда­ниях, говоря о своей вине перед дочерью, которую выгнал тридцать лет назад из дома, увидев, как она тайком родила ребенка в хлеву на соломе. Эсперанса уса­дила Игнасио на стул  перед алтарем и обмывала его ладони розовой водой, ко­торую считала универсальным средством. Она гладила старческие руки с опух­шими  натруженными пальцами и говорила о том, что дочь его уехала на при­иски, устроилась работать в бар и вырастила сына. Мальчик имеет работу и не­давно женился на вдове своего погибшего друга.

- Все в порядке, Игнасио, они не держат на тебя зла. Я смываю все твои пе­чали – внушала Эсперанса, - Ты будешь плакать теперь только слезами радости, из глаз твоих потечет розовая вода...

Эсперанса побрызгала на старика водой и Тонио с изумлением увидел, как тот облегченно расплакался, всхлипывая и с наслаждением размазывая  слезы по морщинистым щекам, как делают маленькие дети. Когда Игнасио Робаль ушел, Тонио спросил, зачем она обманула старика, придумав историю про дочь и внука: вполне возможно, что жизнь их сложилась куда трагичнее, а может, их уже нет в живых. Эсперанса рассеяно ответила, что она ничего не придумывала, все так и есть, она сама видела. Тонио не спросил, где она могла это видеть, по­тому что сам вдруг поверил  в ее безграничные возможности.

Вдруг оказалось, что Пепа не просто служанка, а находится на обучении у Эсперансы. У нее с детства были способности к лекарству и колдовству и теперь Эсперанса наставляла Пепу, заботясь, чтобы ее дар не служил злу. Услышав это, Тонио хотел рассмеяться Пепе в лицо, но встретился с ней глазами и внезапно понял, что так оно и есть. Пепа относилась к Эсперансе с немым благоговением и исполняла свои обязанности по дому с почти религиозным экстазом. Она мыла, чистила, полировала с утра до вечера. Однажды ночью, выйдя от Эспе­рансы, Тонио видел, как Пепа старательно моет каменные плитки в патио. Пепа всегда сопровождала Эсперансу, когда та выходила из дома, носила за ней кор­зинку, в которую складывала купленное в магазинах или на рынке.

В одну из ночей, светлых от огромной сияющей луны, похожей на перламут­ровый круг, Эсперанса разбудила Тонио и попросила проводить их с Пепой за поселок. Ей нужно было собрать в полнолуние кое-какие травы. Тонио оделся, и они пошли по дороге в Мериду, затем свернули на проселок и еще долго пет­ляли среди холмов. Наконец женщины остановили Тонио у камней, наваленных в пирамидку, и велели ждать их, что бы ни случилось. Тонио спросил, улыбаясь, что может случиться, но они остались серьезны и Эсперанса, сняв с шеи, одела ему шнурок с узелками и закрепленными маленькими птичьими косточками. Тонио сидел на камне, рассматривая в призрачном лунном свете тропинку среди камней, по которой ушли женщины. Он удивлялся, кто мог протоптать  тро­пинку в столь глухом месте, где наверняка никто не живет. Ветер шумел лист­вой кустарника и Тонио казалось, что вокруг него кто-то шепчется. Потом ему стало казаться, что вокруг кто-то стоит, рассматривая его. Ощущение было не­приятным, словно он оказался голым на центральной улице Каракаса. Тонио по­ежился и оглянулся. Лунные блики передвигались по траве, по камням, все во­круг было в движении и Тонио стало не по себе. Вдруг ему почудилось, что шнурок Эсперансы натянулся на шее, врезаясь в кожу, словно кто-то потянул его на себя.

- Черт возьми! – сказал Тонио громко, чтобы заглушить внезапный страх, - Эсперанса вам задаст! А ну, брысь!

Шорох и шепот вокруг стихли и Тонио спокойно дождался женщин, разгля­дывая звезды на черных небесах. Когда появились Эсперанса и Пепа, Тонио рассказал им свое приключение и Эсперанса засмеялась.

- Я тут ни при чем! Тебя охранял этот амулет, - она дотронулась до шнурка с косточками на его шее.

- От чего охранял?

- От духов. Ведь мы находимся на старинном индейском кладбище. Мы при­шли собирать око-шики, индейские колдовские травы. Духи стерегут их, по­этому мы взяли тебя с собой. Они, конечно же, собрались посмотреть на тебя. Духи индейцев любопытны, как дети. Сильно повредить они не могут, но малень­кие неприятности доставят с удовольствием. У них своеобразное чувство юмора.

Тонио закашлялся, чтобы скрыть смех. В такие моменты Тонио не знал, ве­рить ли ему в колдовство, о котором Эсперанса упоминала, как о чем-то обыч­ном, или смеяться. Но ему хотелось верить, что все, что происходит с обитате­лями дома – реально.

Первое время Тонио удивлялся распорядку дома, вернее, его отсутствию, по­том привык. Работали, ели и отдыхали здесь, кто когда считал нужным. Чаще всего Эсперанса бывала очень деятельной и энергичной, но потом вдруг зати­хала и часами лежала неподвижно в гамаке, чуть покачиваясь и уставясь в одну точку. Можно было подумать, что она спит с открытыми глазами, но потом оказывалось, что она видела и слышала все, что происходило вокруг: остано­вившийся взгляд и сонное безразличие ничего не значили. Для Эсперансы свя­щенными, кроме времени приема больных, были ночные часы. Что она делала по ночам – Тонио не знал, потому что его неизменно выставляли из комнаты сразу после полуночи. Комната с алтарем была единственной в доме, где на двери стоял замок, и туда никто не мог войти без разрешения хозяйки. Интуи­тивно Тонио понимал, что не стоит проявлять любопытство, поэтому, когда Эсперанса нежно целовала его на прощание и размыкала обнимающие ее руки, он безропотно уходил к себе. Иногда, просыпаясь ночами, Тонио слышал шо­рохи и движение в доме, сквозняки гуляли по коридору, хлопали двери, изредка слышались тяжелые шаги, так что скрипели половицы, или проносился отголо­сок смеха, который возникал не здесь. Это притягивало Тонио, как притягивала его сама Эсперанса.

Однажды ночью Тонио разбудил порыв ветра, зазвеневший стеклами и тонко свистнувший в щель под дверью. Он пустым темным коридором вышел в патио и сел на стул под жасминовым кустом. Звездочки цветов спорили с нарождаю­щимся лунным серпом белизной и перламутровым свечением. Одуряющий за­пах кружил голову. Тонио расслабленно сидел, наблюдая за рябью воды в ста­ром колодце. Серебряный месяц дробился осколками в отражении и вдруг блеск и сияние исчезли, оставив черный круг неподвижной воды. Тонио не успел уди­виться этому. По плиткам патио за его спиной звонко цокнул каблучок и сереб­ристый смех взлетел к черным небесам. Что-то очень знакомое было в этом смехе, и Тонио живо обернулся посмотреть, кто там стоит. Из тени кустов к ко­лодцу вышла женщина, и напрасно он искал в ней знакомые черты. Она, словно цыганка, была черноволоса и смугла, глаза, будто подведенные черным, как на египетских фресках, поднимались к вискам, и брови над ними, густые и прямые, походили на распахнутые крылья буревестника. Голос ее был низким и бархат­ным, как у певицы, но Тонио удивило, что смех  не подходит к ее облику. Так смеялась во сне Николь.

- Это ты стоишь в Тени нашей малышки? – спросила женщина, рассматривая его с доброжелательным любопытством, - У маленькой Эсперансы есть способ­ности! Тень великолепна! Результат превзойдет все ожидания, даже я не могу пока оценить его до конца.

- Я не понимаю, о чем вы? И кто вы такая?

- Но ты должен забыть о времени, иначе ничего не получится, - пропустив мимо ушей его вопросы, продолжала женщина, дотрагиваясь пальцем до часов, висевших на цепочке на груди Тонио, - Оставь их Эсперансе, тогда ты, в конце концов, вернешься к ней. Тебе ведь этого хочется?

- Я не хочу уходить от нее, я ее люблю! Я хочу быть с ней всегда.

Ответом ему был тихий ласковый смех.

- Когда-нибудь Дух Колибри сделает это для вас. Ты уйдешь в полнолу­ние...

Ее голос становился все тише, переходя на шепот, пока не растаял, в тот же миг вода в колодце опять вспыхнула серебряным лунным отражением. Тонио привстал, оглядываясь, но женщина уже ушла. Он никак не мог понять, спит ли он, или это было наяву. В теле была такая слабость, что Тонио не мог подняться со стула. Он  закрыл глаза, и ему показалось, что он плывет куда-то в волнах жасминного аромата. Черные глаза неизвестной женщины все еще смотрели на него. Он чувствовал себя околдованным.

Прохладная ладонь нежно погладила Тонио по щеке, горячие губы ожгли его рот, но Тонио не хотелось открывать глаза, чтобы узнать, кто его целует. Ведь та, другая, не могла этого сделать, она была далека от человеческих чувств. То­нио даже не удивился, откуда он это знает.

- Эсперанса, - прошептал он, - ты мне тоже снишься?

Засмеявшись, Эсперанса потормошила Тонио за плечи.

- Мы сейчас пойдем на кухню, и я пожарю лепешки. Когда ты поешь, ты сразу уверишься, что не спал, и расскажешь, кто еще тебе приснился, - и она пота­щила его за руку в дом.

На кухне было светло и весело, яркие кувшины на полке, цветы и фрукты на столе были уютны и реальны. Любимый попугай Эсперансы, обрадованный оживлением, перелетал с плеча хозяйки на стол и требовал свою законную долю лепешек. Присев к столу, Эсперанса отламывала кусочки лепешки и, обмакнув в мед, подносила Тонио, восхищенно вздыхая, когда он слизывал с ее пальцев сладкие капли.

- Тонито, оставь, а то я забуду, о чем хотела спросить! – но ее вид говорил, что она готова забыть обо всем на свете, растворившись в его ласке, - Так что ты видел в патио?

- Я разговаривал с родственницей, которая приходила сегодня к тебе.

- С родственницей? – изумленно переспросила Эсперанса.

- Ну да, наверное - родственницей. Она называла тебя «малышка Эсперанса».

- Как она выглядела? Ты разглядел ее? – у Эсперансы расширились зрачки.

- Конечно, она стояла рядом со мной. Она была в черном платье, очень ста­ромодном, а в руке были четки из черных и белых бусин. Белые были про­зрачны как хрусталь, а черные похожи на стекло и блестели на гранях. Вместо кисточки было бронзовое распятие. Она красива, но похожи у вас только глаза: твои так же поднимаются к вискам. А странно, что она называла тебя малыш­кой, сама она выглядела не старше тебя...

- Она к тебе прикасалась? Что ты чувствовал? И что она тебе сказала? – тре­вожно поинтересовалась Эсперанса и в недоумении покачала головой, - Это странно... Это очень странно!

- Странным было только то, что она говорила. Что-то про тень, я совсем не понял... И она сказала, что я должен уйти от тебя! – Тонио пересказал все, что запомнил.

- В полнолуние! Это через две недели, - Эсперанса сжала его руку и прошептала, - Как скоро... Ты правда меня любишь?

- Да. Так кто же со мной разговаривал? Кто эта женщина?

- Эти четки, из горного хрусталя и гематита, принадлежали матери моей прабабки. Совсем молодой она  приехала с мужем из Испании, из Малаги. В ней действительно была цыганская кровь. Звали ее Мария Эсперанса. Она умерла задолго до моего рождения. Четки после ее смерти никто не видел. Бабушка говорила, что она была колдунья.

- Как ты?

- Про меня так сможет сказать моя внучка, - улыбнулась Эсперанса.

- Послушай, ты серьезно решила, что со мной разговаривал призрак? – забеспокоился Тонио, и Эсперанса успокаивающе положила ладонь на его руку.

- Не волнуйся так, ты ей понравился. Она не дотронулась до тебя, иначе ты почувствовал бы упадок сил, мог и заболеть.

- Она прикоснулась к часам на моей груди, и я почувствовал слабость. Но я все равно не верю! Слабость была оттого, что я не мог заснуть. Что ты смеешься? Неужели ты веришь, что ко мне явилась твоя прапрабабушка, умершая в прошлом веке? Ведь это был не дух, это была живая женщина!

- Да, так оно и бывает, - рассеяно ответила Эсперанса, - Видишь ли, она сказала одну вещь, о которой знала только я. Я пока не понимаю, как все это связано, но начинаю верить, что ты не случайно появился в моем доме. Мне нужно подумать. Ложись спать.

- Я не засну теперь.

- Ты будешь спать. Ты уже спишь! – Эсперанса провела рукой по его волосам, поцеловала в глаза, и Тонио почувствовал непреодолимую сонливость.

Утром, в солнечном свете, случившееся ночью показалось фантастическим сном. Тонио  выпил кофе и работал в маленькой фотолаборатории, устроенной в чулане. Когда в полдень он вышел в патио, Эсперанса лежала в гамаке, лениво обмахиваясь веером из ярких птичьих перьев. Она поманила Тонио к себе, приглашая сесть рядом, и начала расспрашивать его о детстве и юности, о родителях, и как он попал в Венесуэлу. Тонио увлекся и вспоминал жизнь во Франции, свою мать, все экспедиции, с которыми исколесил половину страны. Эсперанса умела замечательно слушать. Особенно она была внимательна, когда Тонио рассказывал о Николь, упомянув прозвище, которое дали ей индейцы. Он забыл уже ее фамилию, в памяти осталось только имя, напомнившее детство, но забавную первую встречу он помнил отлично, и вот об этом Эсперанса расспрашивала очень подробно.

- Все становится ясным и запутывается еще больше. Покажи мне часы, которые ты должен оставить у меня, - Тонио подал ей часы и Эсперанса долго держала их в руке, отложила, потом снова взяла, - Я ничего не могу понять! На них тоже Тень, но я впервые держу их в руках. Почему я не видела их на тебе, когда тебя привели в мой дом?

- Я не знаю. Когда я пришел в себя, они лежали с моими вещами.

- Это Пепа их сняла, - догадалась Эсперанса.

- Я уж думал, что потерял их. Эти часы  - единственная память о родителях, о маме. Я дорожу ими, но тебе я оставил бы даже частицу себя. Ты заменила мне мать! Вернее, - поправился Тонио, - в моем сердце ты встала рядом с ней.

- Я сохраню их для тебя, не бойся. Когда-нибудь ты придешь за ними.

- Эсперанса, я не хочу уходить! Не так скоро. Не гони меня!

- Ты уйдешь, Тонито! Я уже не вольна решать, - Эсперанса пригнула его голову на грудь и ласково взъерошила волосы, целуя в лоб, - За нас теперь решает Дух Колибри. Много лет назад я разбудила стихию. Пока не растает Тень, мы подчиняемся ей.

- Я не хочу этого знать! Никаких теней! Я люблю тебя!

- И это тоже Тень, милый! Но пока ты здесь, будем пользоваться милостью. Поцелуй меня!

Но вот что интересно: с того дня, как Тонио отдал часы Эсперансе, произошла метаморфоза, и он начал думать о своем отъезде, как о чем-то возможном. Одновременно изменилось его отношение к Эсперансе, но это он пока осознать не мог. Постепенно Тонио освобождался от чувственности, когда думал о ней. Его любовь сосредоточилась в сердце, незаметная в своей всепоглощающей обыденности: просто мысли о ней, просто счастье оттого, что она есть, и будет всегда, даже вдали, даже если о ней не думать... Такая любовь переживет все и будет с ним до конца.

Эсперанса словно читала в его сердце и не требовала в последние дни такой страсти, какая сжигала их в начале любви. Ночи их были теперь полны нежности и печали расставания. Значение того, что происходит, знала одна Эсперанса. Последняя ночь перед отъездом Тонио была точным повторением первой их ночи любви. Так же зажгла Эсперанса свечи и курильницу, так же покрыла циновку изумрудно-синей своей юбкой, умастила тело возлюбленного маслами, придающими силу и неистовость любовным порывам. Думала ли она, какое волшебство творит, или просто хотела сделать для него эту ночь памятной на всю жизнь? Но то, что произошло между ними на циновке, окруженной пятью мерцающими свечами, стало вершиной их плотской любви.

Рано утром Тонио с купленным накануне маленьким чемоданчиком сел в автобус и уехал в Каракас. Он решил попробовать устроиться фотографом в какую-нибудь экспедицию, если его еще не забыли за год, проведенный у Эсперансы, а потом снова вернуться к ней. Он вез с собой толстую пачку снимков, сделанных за это время, и надеялся, что ими заинтересуется какой-нибудь журнал. Все сложилось отлично, - может быть, это Эсперанса наколдовала ему удачу? – в Каракасском университете он встретил доктора Бриджмена, готовящего повторную экспедицию к индейцам гвахарибо. Тонио успел только съездить ненадолго навестить отца и познакомиться с братом.

Мальчику уже исполнилось семь лет, и он был точной копией матери: худой и черный, как галчонок, со светло-бронзовой кожей и хитрющей рожицей. Звали его Элио, отец называл его Илья.  Ежеминутно слышался окрик Клары: «Элито, не дразни собаку! Элито, не опрокинь таз с бельем! Элито...» Совершенно седой отец весь как-то высох, скулы обтянула обветренная океанскими ветрами, пергаментная кожа. Он стал неотличим от всех венесуэльских стариков, и невозможно было определить, сколько ему лет: семьдесят или сто. Клара старалась сделать все, чтобы Тонио чувствовал себя как дома и остался с ними как можно дольше. Тонио сделал вид, что не понял, к чему она ведет. Он просто рад был их повидать. Денег, которые пытался сунуть ему отец, Тонио не взял и через несколько дней сбежал в Каракас готовиться к экспедиции.

На этот раз Бриджмен отправился прямиком к границе с Бразилией, в миссию Сан Антонио. Он решил теперь, во что бы то ни стало, застать индейцев-гвахарибо в шабоно Коматери, или в любом другом месте. Путешествие проходило приятно. В команде Бриджмена был еще один участник, знакомый Тонио по первой экспедиции – молодой этнограф Мануэль Валидо. Со смехом вспоминая былые приключения, они незаметно подружились. До миссии доехали на экспедиционном грузовичке, забитом провизией и снаряжением. Отец Августо был им рад. Несколько дней отдыхали, ожидая возвращения старателя Райта из похода в соседний городок. Райт должен был служить им проводником.

Эти дни Тонио провел с фотоаппаратом в руке. Он увлекся съемками обитателей миссии и делал портреты белых стариков-старателей, индейцев, приходящих в миссию из джунглей, и жителей окрестных маленьких поселков. Эти последние были не менее живописны, чем настоящие индейцы в красных разводах на обнаженных телах. Они гордились своим приобщением к цивилизации и никогда не ходили босиком, вернее, они всегда носили с собой обувь, показывая этим, что в любой момент готовы ее одеть. Одежда на них выглядела забавно, словно с чужого плеча. Тонио подозревал, что одевались они, только отправляясь в миссию, а дома ходили привычно обнаженными. Тонио нравились их лица: белые, морщинистые, обветренные в странствиях по Съерра Парима, или же смуглые, разрисованные красной пастой оното, с наивными веселыми и любопытными глазами, какие были, должно быть, у Адама до изгнания из рая. Мануэль Валидо обследовал индейские поселения вокруг миссии, расспрашивая жителей. Тонио нравилось ходить вместе с Мануэлем и, слушая их разговоры, ловить наиболее удачный момент для съемки.

Особенно интересно было слушать истории, которые с видимым удовольствием им рассказывала старая индеанка, которую в миссии называли Тересой. Она прожила долгую жизнь, и лицо ее напоминало печеное яблоко, а волосы были снежно-белы. Ходила Тереса в нелепом платье, которое висело на ней мешком. Жизнь ее, если бы кто-нибудь удосужился ее описать, напоминала увлекательный роман из тех, что обожают читать женщины. Самым захватывающим эпизодом была история похищения Тересы из родного шабоно чужим колдуном-шапори и ее скитания в джунглях, пока она не пришла в миссию к отцу Игнасио, предшественнику отца Августо. Если верить ее рассказам, с ней происходили фантастические, колдовские вещи. Мануэль попытался подробнее расспросить о том, что с ней случилось во время похищения. Тонио сначала решил, что вопросы эти неделикатны, но Тереса вспоминала молодость с большим удовольствием. Ее рассказ звучал как эпическая поэма с лирическими отступлениями, был красочным и подробным, словно все происходило вчера, несмотря на то, что с тех пор миновало, как предположил Тонио, более сорока лет.

Тереса в то время была уже замужем, и у нее было двое детей. Мануэль прикинул, что ей могло быть лет семнадцать-восемнадцать. Она пошла с женщинами на рыбную ловлю к реке. Мужчин с ними не было. В джунглях женщине нечего опасаться, ее никто не обидит. Тереса, которую звали тогда совсем другим именем, сначала вместе со всеми закидывала в воду редко сплетенную корзину, вытаскивая ее с середины реки за длинную лиану. Способ был малоэффективен, но так ловят все женщины. Потом Тереса отвлеклась, заметив в прибрежных зарослях дерево съедобных орехов. Она стала собирать орехи в свою корзину, но они проваливались в крупные прорехи. Тогда Тереса решила нарвать больших листьев и уложить их на дно корзины. Она отошла вглубь зарослей и вдруг увидела впереди дерево похоро (дикого какао), чьи бобы считаются лакомством. Бросив корзину, Тереса побежала к дереву, но поодаль оказалась персиковая пальма раша. Тереса расхохоталась от восторга, даже не подумав, что персиковые пальмы не растут вокруг шабоно, кроме той, что посажена вождем на их огороде. Так, перебегая от соблазна к соблазну, Тереса углубилась в лес настолько, что ее криков не могли услышать. Тут-то ее и схватил колдун-шапори. Такого красивого мужчину она еще не видела. Тело его было похоже на гладкий столб и расписано краской оното, в ушах вставлены яркие птичьи перья, на руках выше локтя были повязки из меха обезьяны, а на ногах и на талии – красные хлопковые шнуры. Тереса замерла в восхищении, а шапори взял ее за руку и увел за собой. Тереса не могла вымолвить ни слова, словно у нее отнялся язык. Она поняла, что околдована его духами: она безропотно шла за ним, забыв про детей, оставленных в шабоно. Несколько дней они шли вдоль реки и поднимались в горы. Шапори сытно кормил Тересу добытым мясом и на ночь строил временную хижину из жердей и листьев. Ей не на что было обижаться.

Вскоре они добрались до подходящего места и построили хорошую прочную треугольную хижину. Шапори вбивал колья, а Те­реса помогала укрывать листьями крышу. Они развели костер и поели. Наконец, шапори   начал свое колдовство. Он бросил горсть листьев в огонь, и хижину заволокло пеленой ароматного дыма. Запах был резким и возбуждающим. Тереса вдруг принялась хохотать, раскачиваясь из стороны в сторону под монотонное пение колдовских песен, которые шапори начал петь, вдохнув порошок эпены. Мануэль тихо пояснил Тонио, что эпена - это нюхательный порошок, приготовленный из семян и коры определенных деревьев, который вызывает видения и употребляется мужчинами для заклинания духов и колдовства. Шапори пританцовывал и манил Тересу, обещая ей полет на крыльях подвластных ему духов. Ноги сами несли Тересу ему навстречу. Ей уже казалось, что она летит над землей, оглядывая горы и  синий извив реки далеко внизу. Тереса испугалась, что не сможет найти обратную дорогу в хижину, потеряет шапори и навсегда останется в небесах. Поэтому она крепко схватила его двумя руками и повисла на шее, обвив ногами его туловище. Тут, прервав рассказ, старуха захлебнулась от смеха. Ведь шапори только того и надо было: женщина сама, без принуждения, должна отдать свою женскую сущность колдуну, тогда он получит могущество, которого нет у других. Колдовской обряд был восхитителен. Тереса каждый день ждала, когда шапори подбросит в костер листья и заведет свои заклинания. Шапори был сильным мужчиной, не в этом ли состояло его главное колдовство? Они провели в этой хижине в горах весь сезон дождей. По утрам, когда шапори уходил охотиться, Тереса подолгу лежала в лубяном гамаке, наблюдая, как тяжелые капли скатываются с  листьев и шлепаются в траву. Она думала о том, что нужно бы натолочь семян для пасты оното и положить к огню семена эпены, пора было приготовить новую порцию порошка для ритуалов. Но дождь барабанил по листьям пальм так громко и ритмично, что Тересе не хотелось вставать, и она отодвигала лист, свисавший с крыши, и смотрела, как иногда небо чуть светлеет на востоке, пропуская сквозь тучи несколько солнечных лучей, от которых искрились россыпи драгоценных капелек на паутине. Когда шапори возвращался с убитой дичью, съедобными орехами и плодами, Тереса раздувала тлеющий костер и готовила еду. Иногда они, поев, вместе слушали шум дождевых капель, и Тересе было уютно лежать в гамаке, свернувшись рядом с большим теплым телом мужчины. Ей нравился запах дыма от колдовских листьев во время обрядов, ежедневно совершаемых шапори, нравилось чувство легкости во всем теле и необычные ощущения кружения и полета, словно она была листком, гонимым ветром. Ей нравился мужчина, прижимавший ее к себе, тяжесть его мощного тела, его запах... Она забыла все, что было раньше, и беззаботно отдавала свое тело для колдовских целей. Тереса интуитивно чувствовала, что с ней не случиться ничего плохого, и, щедро делясь своей женской сущностью, она ничего не теряет.

Однажды утром Тереса спустилась к ручью в поисках съедобных кореньев, и вдруг вокруг оказались мужчины незнакомого племени. Она пыталась убежать, но ее окружили и увели вниз, в лес. Тереса не знала, что ей делать. Первые несколько дней она тосковала по утраченной жизни, но прошло время, и она забыла своего шапори, как забыла перед этим мужа, оставшегося далеко. Мужчины возвращались домой после набега на соседнее шабоно. Тересу привели как трофей и женщины всячески высказывали ей свое презрение и недоброжелательство. Жизнь ее оказалась трудной, ее заставляли делать много работы, а женщины втихомолку поколачивали. Никто из мужчин не собирался объявить Тересу своей женой, а перспектива быть общей женщиной ее не радовала. Тереса убежала из чужого шабоно и после долгих скитаний по лесу вышла к стоянке белых охотников. Они согласились взять ее в миссию. Там через два месяца она родила сына.

- А что же стало с ребенком? – воскликнули в один голос Мануэль и Тонио.

- Я вырастила его, и он ушел в леса. Он стал шапори, - Тереса удивилась вопросу, ведь иначе и не могло быть.

Когда Мануэль рассказал о Тересе Бриджмену, тот аж подпрыгнул от возбуждения. Он немедленно отправился поговорить с Тересой. Его интерес к ее истории был понятен: последние годы Бриджмен все больше внимания уделял верованиям и обрядам индейцев. Так что это не удивило ни Мануэля Валидо, ни тем более Тонио.

Дождавшись Райта, экспедиция отправилась в леса искать поселения индейцев гвахарибо. Возле шабоно они прожили несколько месяцев, наблюдая, записывая, фотографируя. Тонио часами сидел на корточках, наблюдая за играющими детьми или за женщинами, занятыми хозяйством, ловя подходящие моменты для снимков. Он не вмешивался в их жизнь, не задавал вопросов. Его перестали замечать, и постепенно Тонио открылась их подлинная жизнь. Тонио нравилась жизнерадостность индейцев. То и дело были слышны взрывы смеха, которыми сопровождались и радость, и оплошность. Тонио угощали печеными бананами, а он приносил детям кусочки сахара. Ему очень нравились эти люди, так просто и радостно живущие в мире с окружающей природой. Пожалуй, Тонио узнал о них значительно больше, чем ученые, которые изводили индейцев своим любопытством и дотошностью, вмешиваясь во все.

Однажды в шабоно они наблюдали за ритуальными действиями колдуна-шапори, лечившего больного старика. Старик был совсем древним, седые редкие волосы чуть прикрывали череп, обтянутый темной пергаментной кожей, редкая щетина серебрилась на подбородке, тело было настолько худым, что казалось совершенно высохшим. Когда он хорошо себя чувствовал, он обычно сидел на корточках у костра  в середине шабоно и поддерживал огонь, посасывая табак, скатанный шариком и засунутый за нижнюю губу. Старик уже не охотился, но всегда был сыт, его кормили все. Несколько дней назад у него, должно быть,  случился легкий удар. Он долго лежал на боку, глядя на всех печальными глазами, но потом приободрился и повеселел. Шапори начал обряд исцеления, в котором смешались действия сведущего лекаря и мистические приемы колдуна, сопровождающиеся ритуальными песнями. Старику давали лекарство, делали особый массаж, в какие-то моменты жители шабоно держали его за руки, словно делясь с ним своей жизненной силой. Бриджмен был в восторге и скрупулезно все фиксировал. Ночами шапори продолжал поддерживать огонь в центре шабоно и пел свои заклинания. Старик поправлялся и мог уже понемногу ходить. Бриджмена восхищало, что община не бросила старика на произвол судьбы, и все заботились о нем так же, как о детях. Внезапно Бриджмен узнал поразительную новость: этот старик раньше тоже был шапори и является отцом нынешнему. Им всем одновременно пришла в голову одна и та же мысль, и Бриджмен побежал поговорить с шапори. Вернулся он ошеломленный удивительным совпадением. Шапори действительно оказался сыном Тересы, а этот немощный старик был когда-то могучим и красивым мужчиной, взявшим в колдовской плен ее сердце и тело. Тонио уже ничему не удивился, когда одним прекрасным утром увидел в хижине старика знакомые лица. У очага, обжаривая бананы, сидела старая Тереса, а рядом со стариком в гамаке устроился индеец, которого Тонио уже видел однажды. Это был тот самый индеец, который привел белую женщину Николь к их стоянке несколько лет назад. Как же его звали? Тонио напрягся, вспоминая. Тереса заметила Тонио и радостно закивала, подзывая в хижину.

- Вот мой внук Шотева, - с гордостью сообщила она, - он такой же великий шапори, как его дед!

Тереса засмеялась, посмотрев на сына, и ласково потерлась носом о плечо Шотевы. Деревенский шапори, не возражая матери, тоже засмеялся и гулко хлопнул сына по спине.

- У него сильные хекуры! – с одобрением сказал он, поднимаясь.

Тонио сообщил Бриджмену о встрече, напомнив давний эпизод. Бриджмен непонятно от чего разволновался не на шутку и побежал искать Шотеву, но так и не нашел: Шотева, как и все молодые шапори, одиноко жил в лесах и приходил в шабоно очень редко, только если была нужна его помощь. Бриджмен до самого возвращения в Каракас искал встречи с Шотевой, но тот так и не появился. Наконец пришла пора возвращаться.

В Каракасе Тонио начал проявлять отснятые пленки, отбирая наиболее удачные. Ему вдруг захотелось показать их кому-нибудь все вместе. Зашедший к нему как-то Мануэль Валидо долго рассматривал фотографии, которыми были завешаны стены комнаты.

- Мир гвахарибо, уходящий мир! Тебе нужно показать это на выставке, пусть полюбуются тем, что теряют навсегда!

- Они разве исчезнут на самом деле?

- Конечно. Не завтра, через двадцать лет, может, через сорок, а может, протянут еще немного. Но они жили две тысячи лет до того, как большой белый человек решил поселиться здесь и перестроить все по своему вкусу! Тебе надо организовать свою фотовыставку. У меня есть знакомые, которые могут помочь. Тебе пора переходить от птичек и бабочек к людям с их проблемами. У тебя глаз художника, твои снимки раскрывают суть! – Мануэль задумчиво посмотрел на Тонио, - Послушай, ты не мог бы делать иногда фотографии для нас? 

- Для тебя?

- Для нас. Для ФАЛН. Ты слышал о нас?

- Я слышал, но плохо представляю, что это такое. Это Вооруженные силы национального освобождения, да?

- Правильно. Мы боремся с военной диктатурой.

- Но ведь диктатора уже нет?

- А кто его сменил? Диктатор сменяет диктатора, но народ живет все в той же тюрьме. В нашей стране свободны только нефтяные магнаты. У нас в университете, наверняка, действует не одна Боевая тактическая единица, просто в целях безопасности об этом знает только руководство. Будешь нам помогать?

Тонио пожал плечами. Он понимал, что  члены ФАЛН фанатично преданы своим идеалам и действуют решительно и безжалостно как к врагам, так и к себе. Рассказывали фантастические истории о мужественном поведении узников политических тюрем, обнародованные во время недолгого  правления президента Ромуло Гальегоса. При режиме Переса Хименеса все вернулось к тому, что считали навеки уничтоженным. Опять тюрьмы были полны, и страна без перебоев рождала новых политических заключенных. Тонио это было известно, но он смотрел на все это как бы со стороны. Те же побуждения заставляли его всегда переходить на другую сторону улицы, если возникала драка. Он не был трусом, просто ему это было чуждо. Тонио предпочитал политике путешествия, красоту природы, волшебный мир птиц, цветов и животных. Он жил по тем же принципам, что и индейцы гвахарибо: цивилизация и ее издержки загоняли его все дальше в джунгли. Но на прямо поставленный вопрос Тонио не смог ответить прямым отказом и неуверенно спросил, сумеет ли он выполнить что-нибудь полезное для их организации. Ну конечно, заверил его Мануэль Валидо, смелому всегда найдется дело, достойное мужчины. В том, что Тонио рвется в бой с кровавым режимом Переса Хименеса, он не сомневался. Тонио не был в восторге от правительства, но что поделать, если он не родился борцом. Мануэль долго пытался разжечь его энтузиазм, живописуя подвиги своей БТЕ, но вскоре понял, что Тонио не хватает темперамента, чтобы стать революционером. Он с сожалением вздохнул, и было решено, что Тонио лучше не знать подробностей их деятельности. Он просто будет фотографировать то, что его попросят.

Задания бывали не всегда невинны и безопасны. Тонио приходилось тайком снимать полицейские акции, из укрытия фотографировать студенческие демонстрации, которые жестоко разгонялись военными. Несколько раз попадало и ему, два раза разбивали его аппаратуру. Часто его просили сфотографировать какую-нибудь женщину с детьми. Эти фотографии передавали политзаключенным, помногу лет не видевшим свою семью. Наконец, Тонио пригласили фотографом в орнитологическую экспедицию в район Сьерра Парима. Отказаться Тонио не мог: ему нужны были деньги. Мануэль тяжело вздохнул и согласился, что ехать надо. Перед отъездом Тонио должен был выполнить последнее задание ФАЛН. Через два дня, во время вооруженной стычки он был схвачен военной полицией и в бессознательном от побоев состоянии доставлен в здание Дихеполя, Генерального полицейского управления в Каракасе.

Эсперанса*, неужели ты покинула меня? 

(*Эсперанса(исп.) – надежда)

*     *     *

Инга приехала посоветоваться к бабушке  Пилар, женщина в зеркале не давала ей покоя.

- Опиши мне ее, Палома, - попросила заинтригованная Пилар, наливая им по чашечке своего неизменного кофе.

- Эта женщина словно пришла из прошлого века, ее прическа, одежда были старомодными и выглядели странными даже в то время, которое я вызвала, лет пятьдесят назад. Знаешь, она была слегка похожа на ту, за которой я наблюдала. Глаза и брови так же поднимаются к вискам, - совсем как у тебя. Единственное отличие в том, что у женщины, которая колдовала, есть примесь негритянской крови, она мулатка, хотя и очень светлая. Да, кстати, у таинственной зеркальной женщины в руках были четки из черных и белых бусин, скорее всего горный хрусталь и гематит.

- Что ты говоришь?! – воскликнула Пилар, отставляя чашку, - Опиши подробнее, Палома.

- Четки очень необычные и красивые, вместо кисточки висит распятие, почти такое же, как твое. Ты что, видела их когда-нибудь? Кому они принадлежат?

- Я не видела их, дорогая. Они утрачены нашей семьей в середине прошлого века. Бабушка моей бабушки имела сестру-близнеца. Одну звали Мария Эсперанса, другую Мария Пилар. Эсперанса имела выдающиеся способности, ее не надо было даже учить всем премудростям, каким учила тебя я. Она была прирожденной ведьмой. Ее сестра Пилар не имела способностей. Но в семнадцать лет Эсперанса сбежала с преступником, которого разыскивали, чтобы вздернуть. Что-то там связанное с оскорблением короля и церкви. Ее отцу рассказали, что видели, как она садилась на корабль, отплывающий в Америку. Больше про нее ничего не известно. Но через шесть лет пропали четки, семейная реликвия. Они словно растворились в воздухе, потому что украсть их никто не мог. Много лет семья вспоминала о Марии Эсперансе, особенно горевала ее сестра Мария Пилар. Палома, ты должна выяснить все про женщину, которая создавала Тень. У меня есть смутное подозрение, что неспроста таинственная незнакомка интересуется ею так же, как ты. Кто она и жива ли еще?

- Я знаю только, что ее зовут Эсперанса и сейчас ей должно быть больше восьмидесяти. Я чувствую, что она жива еще. Но Эсперанса - это ведь довольно распространенное имя?

- Нет ничего случайного в нашем мире, Палома. Может быть, нам самим съездить в Венесуэлу? Узнай про нее все.

- Я должна сделать это в любом случае. Она приведет меня к одному из наших воинов. Налей мне еще чашечку кофе, пожалуйста! Никто не варит его так, как ты.  

 Продолжение  ч.2 "В горах мое сердце"