Пробуждение (любовно-исторический роман, 18+)

<...> После отказа Левашев дал мне подписать измаранный им почтовый листок; я подписал его, не читая. Левашев пригласил меня выйти. Я вышел в ту залу, в которой висела картина Сальватора РОЗЫ «Блудный сын». При допросе Левашева мне было довольно легко, и я во всё время допроса любовался «Святою фамилией» ДОМИНИКИНА; но когда я вышел в другую комнату, где ожидал меня фельдъегерь, и когда остался с ним вдвоём, то угрозы пытки в первый раз смутили меня. Минут через десять дверь отворилась, и Левашев сделал мне знак войти в залу, в которой был допрос. Возле ломберного стола стоял новый император. Он сказал мне, чтобы я подошёл ближе, и начал таким образом:

– Вы нарушили вашу присягу?
– Виноват, государь.
– Что вас ожидает на том свете? Проклятие. Мнение людей вы можете презирать, но что ожидает вас на том свете, должно вас ужаснуть. Впрочем, я не хочу вас окончательно губить; я пришлю к вам священника. Что же вы мне ничего не отвечаете?
– Что вам угодно, государь, от меня?
– Я, кажется, говорю вам довольно ясно; если вы не хотите губить ваше семейство и чтобы с вами обращались как с свиньей, то вы должны во всем признаться.
– Я дал слово не называть никого; всё же, что знал про себя, я уже сказал его превосходительству, – ответил я, указывая на Левашева, стоящего поодаль в почтительном положении.
– Что вы мне с его превосходительством и с вашим мерзким честным словом.
– Назвать, государь, я никого не могу.
Новый император отскочил три шага назад, протянул ко мне руку и сказал: «Заковать его так, чтобы он пошевелиться не мог».

Во время этого второго допроса я был спокоен; я боялся сначала, что царь уничтожит меня, говоря умеренно и с участием, что он нападёт на слабые и ребяческие стороны Общества, что он победит великодушием. Я был спокоен, потому что во время допроса был сильнее его; но когда по знаку Левашева я вышел к фельдъегерю, и фельдъегерь повёз меня в крепость, то мне ещё более прежнего стала приходить мысль о пытке; я был уверен, что новый император не произнес слова «пытка» только потому, что считал это для себя непристойным.

Следствию и суду посвятили отдельные страницы своих воспоминаний Н. В. Басаргин, А. П. Беляев, М. А. Бестужев, А. С. Гангеблов, Н. И. Лорер, А. Е. Розен, С. П. Трубецкой, П. И. Фаленберг, И. Д. Якушкин[20][21].

По завершении следствия всех арестованных только однажды вызвали в комиссию для подтверждения собственной подписью ранее сделанных показаний. При этом, попытки отказа от ранее сделанных показаний или изменения их в расчёт не принимались. Заключённые декабристы в казематах ожидали начала судебных слушаний и готовились к защите, но когда их без объявления о начале судебного заседания по разрядам начали приводить на оглашение приговоров, они только по обстановке догадались, что это и был суд, который позднее М. И. Пущин назвал «шемякиным». А. Е. Розен писал, что многие члены Верховного уголовного суда «наводили на нас не только лорнеты, но и зрительные трубки. Может быть, это было из участия и сострадания: им хотелось хоть видеть один только раз и в последний раз тех осуждённых, которых они уже осудили, никогда не видев их и никогда не говорив с ними до осуждения»[22].

А. М. Муравьёв называл Следственный комитет «инквизиторским трибуналом… без тени правосудия или беспристрастия — и при глубоком неведении законов», члены которого «не допускали возможности политических убеждений иных, чем у них — и это были наши судьи!»[23]. О пристрастности следствия и суда писали Н. И. Лорер: «Процесс и самые вопросы были грубы, с угрозами, обманчивы, лживы. Я убеждён в том, что если бы у нас были адвокаты, то половина членов была бы оправдана и не была бы сослана на каторжную работу» и А. В. Поджио: «…почти все обвинения основывались более на словах, чем на действиях и можно ли было этому суду основать все свои приговоры на решениях одной следственной комиссии, представившей все показания наши…»

Известный склонностью к сатире Ф. Ф. Вадковский в написанной им песне не только выразил своё отношение к следователям, но и распределил в комментариях к ней роли «исполнителей» песни.

«
Как ответить им достойно,
Чтоб себя не унижать?
Мне весьма благопристойно
Стали проповедь читать.
Говорить им об Отчизне? –
Что в ней смыслит Левашов!
О России светлой жизни? –
Дибич ведь из прусаков!
Стой! За это под замок!..


Для первого куплета они были названы в тексте. Для второго — Бенкендорф и три члена Синода, «которые выслушали, не моргнув глазом, объявление смертного приговора наших пяти жертв». Для третьего — генерал-губернатор Петербурга П. В. Кутузов, сам принимавший участие в убийстве Павла I в ночь с 11-го на 12-е марта 1801 года. Исполнитель четвёртого — А. И. Чернышёв, поддержавший приговоры гвардейским офицерам, в том числе, из корыстных побуждений, своему родственнику З. И. Чернышёву. Для последнего куплета — А. И. Татищев, который на заседаниях комитета «большей частью спал сном старческим».

По мнению Н. В. Басаргина приговор «был так несообразен с нашей виновностью, представлял такое несправедливое к нам ожесточение, что как-то возвышал нас даже в собственных наших глазах».