Маленькие истории

Виииии! *бегает и радуецо* Как бы хотелось, ты не представляешь даже, как хотелось бы! )))
___________________________________

Лека, не переживайте, настоящие ценители вашего творчества уже с вами, ну, и многие - пока еще в пути)))
Конечно, обидно, что многие заходят, читают, а вот отписаться находят трудным занятием.
Не понимают, что всего одно единственное слово "Спасибо", вдохновляет творить дальше, для этих же самых читателей.


Мне ОЧЕНЬ понравились ваши рассказы!


Это замечательная задумка, воплотите ее в жизнь и восторг читателей вам обеспечен!


Ну, вот - после меня уже второй клиент есть)))

Я преданный, но ленивый фанатик творчества Леки))) Советую ещё ознакомиться с её чудесными фиками) "Грешник" мне особенно нравицо ^^
___________________________________

 » Псы дождя

[img][/img]


Автор: Лекочка | Бета: BNL | Статус: Закончен


Рейтинг: PG-13 | Тип: джен | Размер: мини

Жанр: Ужасы, Виньетка

Описание: Псы Дождя - так называют тех, кто оставил и никак не найдет свой путь...

Том Вэйтс определил это понятие как: "...их можно увидеть плутающими во время и после дождя. Они никак не могут найти дорогу домой"

"Я отвечу, что они не появлялись из неведомых далей, не спускались с небес в божественном свечении и даже не материализовались из отражений неоновых вывесок в мокром ночном асфальте. Псы были всегда..."
Дом сломанных часов.


Дождь снова улицы листает,
Сквозь город ночью проходя.
Взгляни в окно – там дружной стаей
Бегут цепные псы дождя.

Темны, огромны и клыкасты,
Скрываются среди теней…
Гром доводилось слышать часто?
Гром – это звук от их цепей... (с.)

Величественная ледяная пустыня. Безымянная. Вечная. Бескрайняя, как сама Боль. Время не течет на этих проклятых просторах, звезды не дарят им свой призрачный свет. Ни один луч солнца никогда не касался высоких снежных барханов, не дарил им щедрые радужные блики. Тысячи лютых ветров воют и носят странное эхо между огромных серых скал, которые, как острые хищные когти древнейших демонов, тянутся к черному небу. Там, где они касаются тревожной клубящейся темноты, остаются алые рваные пятна, вечно плачущие дождем. Он не замерзает и льется непрерывающимся потоком, исчезая в глубоких ранах оврагов, заполненных густым серым туманом. Шесть исполинских каменных столбов стоят на высоком холме с гладкой плоской вершиной, давая несокрушимую опору самому мирозданию. Они увиты древними рунами, несущими кошмарный смысл самых мерзких и пошлых тайн людей и Досветных Богов. Иногда, без какой-либо видимой причины, письмена вспыхивают слепящим холодным светом, по столбам пробегает еле заметная дрожь, и тогда над ледяным миром слышится приглушенный шепот, который то просит и умоляет, то складывается в губительные несмываемые проклятия…
К столбам вечно пылающими цепями прикован Ангел. Он сидит на огромном камне, покрытом глубокими отметинами стальных острейших зубов. На его могучих плечах, прорвав белоснежную кожу, возвышаются два острых рога, загибающихся на самых концах. Широкие сильные крылья, жаждущие полета, беспомощно сложены за спиной. Ледяная крупа непрерывно сыплется и сыплется на антрацитовые перья и тает с тихим шипением. Голова Ангела смиренно опущена, ветер треплет длинные черные волосы. Свергнутый с небес, отлученный от блага Отца Своего… Его спокойствие обманчиво и ничего не стоит. Непокорную душу снедают, жгут и вечно рвут на части чудовищные мысли и желания, но он ждет. Он, как никто, умеет ждать.
В запредельной, немыслимой дали, на самой границе ледяного безмолвия, слышится хриплый многоголосый лай. Ангел поднимает свое нежное лицо. Тонкие, невыносимо, непомерно прекрасные и величественные черты искажает улыбка, бледные губы растягиваются, обнажая бессчетное количество острых клыков. Это оскал зверя – самого страшного с начала времен, с самого их истока.
По мере приближения своры лай переходит в подобострастный скулеж, топот сотен лап стихает. Верные слуги вползают на брюхе в ровный круг, озаренный огнем толстых цепей. Огромные псы виляют голыми хвостами, извиваясь в вечном снегу, они так устали… Самый огромный – вожак, он не уступает ростом самому Хозяину, но стелется перед ним, прижав рваные уши, бешено вращая налитым кровью глазами, и лижет холодные пальцы скрещенных рук.
- Мы. Принесли. Тебе, – лает он, преданно заглядывая Ангелу в лицо. – Теперь. Мы. Свободны?
Хозяин молчит. Пес жадно смотрит, боясь пропустить желанный кивок. Мимолетное движение, ожидаемое им целую вечность. Все бесполезно. Он связан, скован карающим проклятием – он Пес Дождя. Вечный голод, вечная боль, метания между мирами на последнем издыхании, лютая злость, затмившая свет…
Псы по очереди подходят к камню и подают свою добычу Тому, кто тянет их за невидимые нити. Неясные тени колеблются, извиваются в сомкнутых пастях. В их хаотичных, нелепых, пустых движениях нелегко узнать очертания человеческих тел. Грешные души. О да, теперь они будут надежно спрятаны. Стонущие под исцарапанным камнем, дрожащие меж антрацитовых перьев, жмущиеся друг к другу в глубине туманных оврагов… Всеми забытые до Суда, неотвратимо грядущего и безжалостного в своей глобальной вселенской справедливости.
Ангел берет пригоршню липкого снега, долго дышит на нее, напитывая грязными миазмами бубонной чумы, и протягивает вожаку.
- Отнеси. Оставь у какого-нибудь порога, - говорит он, вновь улыбаясь.
Псы подхватываются с места. Вожак безропотно зажимает в зубах смертельный, подлый подарок, смотрит в ненавистное прекрасное лицо и видит, как оно начинает бесконечно меняться – один лик без разбора сменяет другой. Жуткая карусель образов заставляет лапы позорно дрожать и пятиться вон. Как можно дальше, как можно быстрее. Вдогонку им слышится смех. Даже сквозь завывания ветров, сквозь глухое расплывчатое эхо. Его не заглушить, не забыть, не вынести.
Вожак несется стремглав, поджав голый хвост. Он тащит в зубах напоминание и насмешку Отвергнутого. Подарок, который будет оставлен прямо у стен огромного каменного собора, увенчанного шпилями и пронизанного неисчислимыми арками стрельчатых окон. Он кинет подтаявший снег прямо на булыжную мостовую перед храмом Божьим – оплотом глупой людской веры.
Может, в этот раз его больше не позовут и не прикажут метаться по свету в скопищах грозовых облаков, в мертвом сиянии молний, в жадных штормах?
Может, теперь ему даруют вожделенный покой?

Лекочка, приветствую!
Спасибо огромное за новую захватывающую историю!
Такое реальное описание нереального мира и заключенного в ней падшего Ангела.
Мне очень понравилось!

Привет ))
Спасибо за комментарий. Рада, что Псы понравились. Изначально, это должно было быть стихотворение:
" В ледяной пустыне дикой
Воют тысячи ветров,
Носят страшные метели
Между каменных столбов..." и т.д. и т.п.
Но " Астапа понесло" и я не могла остановиться на собирание этого всего в рифмы...

Мне всегда легче описывать то, что у меня в голове, чем то, что я вижу перед собой в реальном мире
Еще раз спасибо за внимание

Привет, Лека!



Красивое начало стихотворения!
Может быть стоит удачную прозу, все-таки облечь в рифму?



Не знаю почему, но у меня все точно также!
Может быть дело в том, что, как мне кажется, реальность постоянно перед глазами и ей нужно просто жить.
А, полет фантазии позволяет уходить от повседневной рутины!
Вот, как-то так)))

 » И не о чем жалеть

Автор: Лекочка
Беты (редакторы): Натанариэль Лиат
Фэндом: Ориджиналы
Рейтинг: NC-17
Жанры: Гет, PWP, Hurt/comfort
Предупреждения: Насилие, Нецензурная лексика
Размер: Мини, 8 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: закончен


Работа написана по заявке:
Девушка и врач. Запретное влечение.




Михаил.


Коньяк французский. Ты ненавидишь французский коньяк, но другого-то все равно нет…

Пить или не пить – вот в чем вопрос!

А в квартире одуряющая тишина. Никто не брюзжит над ухом, дверями не хлопает… На тебя некому злиться и фыркать: жена с дочкой, получив на праздник по шубке, укатили в Финляндию. Скатертью дорога!

И вот ты, не старый еще, сорокалетний мужик, опытный врач, зав. отделением и вовсе не урод (по мнению женского населения родной больнички), сидишь здесь на своей родной кухне небритый, облаченный в растянутую футболку и трусы, думая, употребить ли нелюбимый коньяк. После такой смены стоило бы. Смена была поганой по определению и чудовищной по содержанию. На Невском кошмарное ДТП, и вся травма, конечно же, к вам. Приёмничек кипел и бурлил всю ночь, как разоренный улей. Операционных не хватало, хирургов – тоже… Перед глазами до сих пор оторванные руки-ноги…

Ты выбрался из этого ада многим позже положенного времени, вынырнул прямо в прозрачный стылый день, вспомнил, что дома нет твоих кровопийц, а впереди целый вполне себе заслуженный выходной, и жизнь стала хоть чуточку, но лучше.

А к чертям собачьим этот коньяк!

Душ горячий и расслабляющий – сам себе прописал – молодец какой! И в кроватку, потому как ноги уже не держат, а глаза слипаются. Просторная кровать - что надо кровать! Одинокая только, пустая, холодная…

Закрыть глаза и провалиться в черную пропасть… и… вынырнуть через пару часов, задыхаясь. Перед внутренним взором снова она – будь все неладно! – девушка-видение, девушка-горячечный бред. Вырвала твое сердце, стальное, циничное, закаленное неудачным браком и отечественной медициной, так легко, походя, играючи. И не заметила даже! Не верил в любовь с первого взгляда, зубодробительную, уничижающую?! На, получи и распишись!

Член наливается мгновенно, как у подростка-переростка. На жену бы так вставало, честное слово! Может, брюзжала бы меньше…

Закрываешь глаза, и вот она – твое полгода уже как еженощное сумасшествие. Волосы рыжие, блестящие, перекинутые через покатое плечо. Глаза карие, теплые, золотистые, столько в них всего… Кожа бледная, тонкая, светится изнутри, словно жемчужная. Девушка-проклятие, один раз увиденная, отпечатавшаяся на корке и на подкорке, каленым железом – в сердце паяца и циника.

Обхватываешь член ладонью – налитой, тяжелый. Представляешь, что это ее руки там, ее губы, ее…

- Сколько можно, - рычишь в подушку, дергаешь рукой остервенело.

Оргазм пустой и пресный. Потому что не ее руки, не ее губы, не ее…

Звонок взрывает пульсирующую тишину. Ты, все еще задыхаясь, хватаешь трубку. На том конце тебе, заикаясь и икая, объясняют, что надо-де в родную больничку прибыть вот немедленно, ибо больше некому.

Закипаешь мгновенно. В трубке начинают заикаться активнее.

- Я только сегодня смену сдал, Аркадий Анатольевич, глазки разуйте, в график посмотрите! И мне завтра на свое отделение выходить, а «завтра»-то совсем скоро уже!

Но зав. Приёмничка, Брут и Иуда в одном лице, популярно объясняет, что у Павла Петровича, который на дежурство после тебя заступил, жена рожать вздумала, и он, даром что врач, может только по стенке ползать и поскуливать от ужасного волнения - практически недееспособен. Без тебя опять ну никак!

…Приёмничек встречает привычной суетой, будто и не было чудовищной смены. Все в плановом порядке, без эксцессов. Кто-то постанывает на каталке, кто-то баюкает сломанную руку, сидя на кушетке в углу, два интерна разглядывают снимки, медсестры снуют туда-сюда: кого в бокс, кого на отделение.

Прячешься в ординаторской. Переодеваешься. Подходишь к зеркалу, поправляешь белый халат. Зеркало ехидно щурится на тебя твоими же синими глазами. Приглаживаешь пятерней взъерошенные волосы, Parker в карман, стетоскоп на шею. Все – ты готов спасать жизни!

Дверь приоткрывается. Заглядывает Людочка – медсестра хоть и молоденькая, но путная. Боится тебя, грозного такого, до одури. Смешно даже.

- Михаил Андреевич, там ножевое.

- И?..

- Рука.

- И?.. Я пришел только.

- Дак некому больше! – боится мелкая, тараторит. - Василий Федорович и Виталий Викторович на операциях, Максим…

Останавливаешь ее кивком:

- В перевязочную ее, руку эту.

- Д… Да, - медсестра испаряется.

…Она лежит в перевязочной на столе. Глаза закрыты. Щеточки пушистых ресниц подрагивают. Рыжие волосы в беспорядке. И жгут затянутый, и рука синюшная, вся в засохшей крови.

Пялишся, как дурак. Одно мгновение всего, а показалось часом. Вокруг суетятся интерны. Давление меряют, идиоты. Ты так и кричишь:

- Идиоты!

Они замирают на секунду.

- В операционную, придурки!

- Кто, б..., жгут накладывал и когда?! Ничего не подписано! – это ты уже сестрам.


***


Могла бы и без руки остаться твоя ненаглядная. Рана-то не страшная, а вот жгут наложен неправильно. Сейчас, после операции, когда все позади, можешь выдохнуть и дать волю противной дрожи в груди, и кулаком в стену курилки побить, и сигарету пару раз выронить, поднять, выкинуть и другую из пачки достать. А до этого нельзя было. В операционной ты не был мужиком, влюбленным до одури, как мальчишка, ты был врач – холодный разум, стальное сердце, твердые руки и дальше по списку. А теперь все позади. Все позади…

Когда вышел из операционной, мужик какой-то подплыл. Спрашивал, деньги совал, благодарил, кажется. Насилу допер, что это муж рыжей девочки. А уж когда допер… Ревность раскаленной волной поднялась, затопила. Но ты же врач – существо, по меньшей мере, разумное. Руки свои талантливые при себе держать умеешь.

Пациентку определил в самую хорошую палату своего же отделения, в конце коридора, где он поворачивал и образовывал тихий укромный закуток. Там, в той палате, ты ее и увидел в первый раз полгода назад…

Муженек отбыл сразу же, как только жену устроил. Что за нравы, ей-богу?! А тебе что? Ты свое сделал, сумасшествие свое проглотил, страстишки подлые запер наглухо и пошел додежуривать на треклятый Приемничек (гореть бы ему синим пламенем!).

Утром, еще до пятиминутки, пошел на обход свежих. Палату в закуточке на самый конец обхода оставил. И сам себе подло не признался, зачем.
Она спала, по грудь укрытая больничным одеялом. Кожа белая-белая. Черты лица чуть заострились. Так всегда при кровопотере бывает. Под глазами синие тени. Волосы – рыжими сполохами по подушке. Одна рука, перебинтованная, вдоль тела – безвольная, пальчики белые до голубизны. Вторая пододеяльник сжимает.

Сердце дернулось, замерло и припустило вскачь… Подошел. Коснулся пальчиков. Теплые!

Девушка вздохнула во сне. Нахмурила брови. Между ними пролегла тонкая складочка. Нестерпимо захотелось прижаться к ней губами, разгладить. Шея длинная, белая, нежная. Такую шею только выцеловывать – нежно, со вкусом, с толком, с… благоговением.

Стоп! Бежать отсюда! Ты – взрослый мужик! Вот что ты, … нехороший человек, делаешь?!

Спина сама склоняется, предательница. Губы тянутся, подлые, касаются ее переносицы. Чуть отстраняешься и… как в омут! – касаешься губами ее сомкнутых губ, ощущаешь упругую прохладу, ловишь тихий стон. Отпрыгнул, как кот, за воровством сметаны застуканный. Девушка распахнула ресницы. Посмотрела, видя и не видя одновременно. Вылетел из палаты, как ошпаренный. Какой тут осмотр?! Сумасшествие сплошное! Надо вызвать кого-нибудь, чтобы глянули нормально, как она.



Катерина.



Ты проснулась. Полежала минутку, прислушиваясь к себе, открыла глаза. Потолок, стены, кровать – все как будто уже виденное когда-то. Поежилась, щурясь на свет, льющийся между полосами жалюзи на окне. Рука болела, но не так, чтобы сильно. Скосила глаза: так и есть – забинтована от локтя до кисти, и бинт кровью пропитался - немного, но все же…

И тут все вспомнилось. И как через подворотню темную топала, носом хлюпала, с мужем опять поругавшись. Хотела к отцу ехать. Дочку-то еще с утра ему закинула, романтический ужин, дура, планировала, готовилась. И как до остановки не дошла. Чья-то жестокая рука дернула за воротник шубки, зашарила по шее, нашла золотую цепочку. Толкнули больно, к стене холодной припечатали, рот зажали: «Молчи, сука!» Пищала через вонючую ладонь, хрипела, дергалась. Блеснул нож, да такой – глаза из орбит полезли – огромный… Дернулась со всей дури, пиналась… Руку обожгло, как кипятком. В подворотне загремело, забухало. Сознание потеряла, не от боли, от ужаса! В себя пришла в «Скорой», увидела лица над собой, до тошноты деловитые, и снова спряталась в темноту и полную тишину.

В дверь стукнули. Вскинулась на постели. Попыталась зачем-то пригладить волосы.

- Проснулись? – голос глубокий, аж мурашки по коже.

Кивнула. Он вошел в палату, замер у дверей на мгновение. И все тут же замерло вместе с ним, встало на свои места. И палата оказалась знакомой – мама в ней полгода назад лежала, и он, стоящий вот так – высокий, холодный, красивый. Сердце ухнуло, предательски покинуло свое законное место, капитулировало куда-то вниз живота. Ты видела его тогда всего один раз, но и этого было довольно, чтобы уже не суметь забыть. Красивый… да… Тонкий профиль, немного хищный, большие глаза – тогда темными совсем показались, гордый разворот широченных плеч. Михаил Андреевич Морозов, сорок лет, зав. Cосудистой хирургией… Говорила себе, что все это у медсестер узнавала, потому что мама же здесь лежит... Не пригодилось… Он больше ни разу в палату к маме не зашел, и лечащим ей другого врача назначил.

А теперь вот он – невероятный, собственной царственной персоной, идет к тебе. Шаги мягкие, несмотря на то, что он… ну… огромный такой. Подошел, помедлил мгновение, придвинул стул к кровати, сел.

- Посмотрим вашу руку, Катерина Андреевна.

А ты же все это время таращилась на него, как последняя идиотка, хорошо, что рот еще не открыла. И макияжа нет на тебе, и волосы растрепаны. Твои щеки вспыхивают, отводишь глаза, пытаешься шевельнуть рукой, но больно же!

Он качает головой. Ну, так и есть – за дуру принял! Протягивает руку, отодвигает край одеяла, запахнувшийся на забинтованную конечность, когда на кровати елозила; качает головой снова и нажимает на маленькую кнопочку у изголовья твоей кровати. Дверь распахивается, входит медсестра, пожилая грузная женщина. Его глаза, которые оказались невероятными, синими, становятся как две ледышки.

- Перевязку! – коротко и ясно. Мог бы убивать словом, лежать бы бедной сестре бездыханной.

Тетка засуетилась, выскочила из палаты, вернулась бегом с лоточком, накрытым пеленочкой. Кинулась к твоей кровати.

- Сам, - еще одно слово раскололось, рассыпалось в воздухе льдинками.

Тетка ретировалась за дверь.

Он же поставил лоточек на тумбочку, откинул пеленку, взял тонкие ножницы. Ни слова не говоря, срезал старую повязку, даже кожи не коснулся, кажется. Осмотрел все придирчиво, положил какое-то лекарство, салфетки и начал снова бинтовать.

А тебе уже все равно, растеклась аморфной массой, растаяла от прикосновений уверенных рук, утонула в запахе парфюма – чистого, свежего, будоражащего. Когда эта пытка кончится?!

Он сложил старые бинты на лоток, встал и вышел. Вот так, ни слова не говоря. А чего ему с тобой разговаривать? Взрослый, красивый, сильный… Женатый, о чем медсестры тоже в тот раз еще разболтали. Можешь лежать тут, дурочка, дышать через раз. Кому ты нужна-то с придатком в виде мужа блудливого, малолетней дочери и кучи проблем? Да и, само собой, совсем не красавица. Фигура, правда, после родов восстановилась и волосы вот хорошие, красивые… И все на этом. Ах, ну да, деньги же еще есть – не бедная родственница. Но на этом достоинства заканчивались, как ни прискорбно осознавать.

Днем приходил полицейский, тощий и дерганый. Дело-то криминальное. Взял показания и отбыл все с таким же кислым лицом. Муж позвонил, сказал, что приехать не сможет. Оно и понятно – у его новой секретарши и ноги подлиннее, и грудь побольше, чем у законной жены. Что ему здесь делать? Отец приезжал. Дочку не привез. Сказал, что незачем ребенка пугать, травмировать детскую психику - прав, как всегда. Ненавязчиво поинтересовался, когда подашь на развод. Ты разозлилась и выпалила: «Выйду из больницы и сразу подам!» Отстал. А ты вечером лежала и думала, что и правда подашь. Надоело же все! Ох, как надоело!

Суровый заведующий больше не приходил. Приходили медсестры – меняли повязки, ставили капельницы с антибиотиками, давали обезболивающие, когда рука начинала сильно тревожить; приходили интерны – расспрашивали о самочувствии и что-то в блокнотах писали, доктор пожилой осматривал утром и вечером… А Он - нет.

Одно дело – дома мечтать по ночам о несбыточном, и совсем другое – знать, что он где-то совсем рядом - мужчина твоей мечты. Это больно и тяжело. Говоришь себе: «Ты же взрослая женщина!» Но, Боже, как же надоело быть взрослой, самой справляться со всем и грезить о том, чего не будет, когда хочется спрятаться за совершенно конкретной широкой спиной!

Через пару дней разрешили принять душ. Повязку велели не мочить. Весь день был занят процедурами, перевязкой, осмотрами. Отец опять приезжал. В общем, до персонального душа, прилагающегося, как приятный бонус, к этой маленькой палате, ты добралась только ближе к ночи. Тебя немного шатало от слабости, но это ничего, это терпимо.

Вода была теплой, почти горячей. Маленькую душевую тут же заволокло тонким паром. Гель для душа отец привез что надо, с запахом шоколада. Встала под тугие струи, отвела руку, чтоб повязку не намочить, прижалась лбом к стене, выложенной белым кафелем. Мысли текли ленивые и неповоротливые. Страшно было выходить из больницы, возвращаться в реальный мир. Страшно разводится с придурком этим (что еще выкинет, неизвестно!), страшно на работу выходить, хоть и место хорошее и ждут ее там… От поганых этих дум мысли плавно перетекли к другим, тоже теперь вполне привычным – к суровому доктору. Да когда же кончится наваждение?! Не нужна ты ему и не интересна тысячу лет! Со своим мужиком разберись, потом о чужом мечтай! Главными словами были «о чужом»…

Кажется, дверь в палату хлопнула. Наверное, сестра пришла, проверить, все ли в порядке.

Ты потянулась за новой порцией геля, неловко повернулась, поскользнулась и хлопнулась на пятую точку, приземлившись прямо в центре твердого поддона. Больно, аж слезы из глаз! Ты попыталась встать. Естественно, повязка вся уже мокрая. Слезы градом.

Дверь в душевую скрипнула. Чьи-то руки подхватили, поставили на ноги. Ты подняла глаза и встретилась с синим взглядом. Вцепилась в широкие плечи, просто по инерции – равновесие удержать. Потому что от осознания, кто сейчас рядом с тобой и чьи руки обнимают твою мокрую спину, простительно не только равновесие потерять, а и сознание, и голову, и…

В льдистых глазах – пламя, там, за синей радужкой плещется. И руки сильные чуть подрагивают, касаясь твоей вспыхнувшей разом кожи. И запах, его запах, завораживает, не отпускает. А губы у него твердые и требовательные и пахнут кофе. Ты приоткрываешь свои, потому что не можешь и не хочешь сопротивляется. Потому что так должно быть, так правильно. Чувствуешь, как бархатный язык проникает в твой рот, нежит и ласкает. Он отстраняется на минуту, разрывает поцелуй, и ты еле подавляешь недовольный возглас, вцепляешься в широкие плечи сильнее.

Он смотрит на тебя, словно прося разрешения. Ты киваешь, закусывая губу. Он подхватывает тебя на руки.

В палате полумрак, луна заглядывает в окно, делает происходящее нереальным. Может, все это сон? Сброшенный белый халат и футболка сиротливо лежат на полу. Пусть сон, пусть…

Твердые губы обжигают кожу. Поцелуи сродни изощренной пытке. Шея горит, нацелованная. Ты пытаешься прикрыть грудь – маленькая же и, как муж говорит, некрасивая. Твой доктор отводит твои ладошки и просто смотрит. В синих глазах не столько похоть, сколько обожание. Ты понимаешь, что красива – безоговорочно и навсегда.

Он ласкает твои груди долго, со вкусом и с удовольствием. Ты сама разводишь колени, потому что терпеть эту пытку больше нет сил. Желание горит внутри тебя, плавится прямо под кожей, до боли, до крика.

Он смотрит еще раз тебе в глаза. Его взгляд затуманен, на губах блуждает самая тень улыбки. Ты снова киваешь.

Он стягивает форменные штаны и входит в тебя резко, стонет, не сдержавшись, куда-то в шею. А ты выгибаешься ему навстречу, пытаясь вплавиться в него, раствориться. Его движения сильные, порывистые, и ты выстанываешь его имя снова и снова, а он шепчет такое, что мурашки по коже и радуга перед глазами. Еще чуть-чуть быстрее, и ты сжимаешь руками его спину, а его внутри себя, и пальцы на ногах поджимаются. Он показал тебе небо и звезды, каких ты не видела раньше.

- Люблю. Люблю тебя, - шепчет он сквозь стоны и замирает, изливаясь внутри тебя. Потому что так правильно…

Ты уже почти засыпаешь в кольце его сильных рук. Не можешь удержаться и проводишь ладошкой по его предплечью, ощущая тугие тяжи мышц. Красиво и приятно. Еще балансируя на границе сна и яви, успеваешь подумать, что никто не зашел в палату, а ведь мог бы…

Утро занимается хмурое и туманное, но теплое. Вот так бывает – зимняя оттепель. Ты просыпаешься одна. Прогуливаясь по гулкому больничному коридору, слышишь, что зав. сорвался с катушек, написал на отпуск и отбыл в неизвестном направлении. Сестры сетовали, что он хоть и зверь, но все же свой, с закидонами, известными всем и каждому, да и, признаться, мужик справедливый, а кто его заменять будет, неизвестно еще…

Ты сжимаешь зубы и топаешь обратно в палату, забираешься под одеяло, накрываешь голову подушкой. Хоть бы и сдохнуть прямо так – от удушья!

Оставшиеся пять дней пролетают, как один, в сером тумане. В окно постоянно стучит капель – стремительно тают сосульки на крыше, выросшие в морозы. В день выписки отец звонит и говорит, что ждет тебя на больничной парковке. Ты собираешь вещи, надеваешь куртку, которую папа вместо шубы привез по случаю случившегося вдруг в январе тепла, перед выходом заходишь в душевую, смотришь на себя в зеркало, опершись руками о раковину. Из зеркальной глубины на тебя смотрит другой человек. Лицо похудело, щеки совсем запали, карие глаза блестят от невыплаканных слез. И только сейчас ты понимаешь, что нужно выйти в этот новый враждебный мир и справится со всем, что свалится на тебя. Потому что женщина, которая была хоть раз так прекрасна и необходима, как воздух, такому человеку, как твой доктор… пусть и недолго, но все же была, не имеет права быть слабой.

Вещей немного, но ты идешь медленно. Останавливаешься у самой парковки, оборачиваешься и смотришь на серую громаду больничного здания. Там умерла старая ты и родилась новая. Под ногами блестит начисто оттаявший мокрый асфальт. Щебечут одурелые от неожиданного тепла воробьи, решили, что весна пришла. Рев мотора вырывает тебя из грустных раздумий. Мотоцикл огромный и черный, хищно блестит хромированными боками. Твой доктор снимает шлем. Раздраженно отбрасывает со лба отросшую челку. Ты молчишь. Он протягивает тебе шлем. Ты понимаешь, что родилась все же не зря. Берешь шлем, садишься сзади, вцепляешься в совершенно конкретную широкую спину, затянутую в черную кожу.

Сумка с вещами сиротливо стоит на мокром асфальте. Через парковку бежит отец. Ты позвонишь ему потом. Потому что так правильно и не о чем жалеть…

Спасибо! Прочла оба рассказа.

Спасибо))