Чужая

Я тоже не сразу читаю, а только когда полностью свободна

 » Маскарад А. Хачатуряна

Музыкальная тема. Арам Хачатурян. Та-да-дамм! Лермонтовский Маскарад!

Привет, Надюша!

Как хорошо подходит музыка к главе
_________________

 » Глава 14 (часть2)

...Средь шумного бала и шороха платьев
Ты тихо стояла, смотря на распятье,
Дворцовые стены, иконы и свечи -
Надолго запомнишь сей сказочный вечер!
Смех тысячи женщин, их взгляды, улыбки,
Смущаясь, ты ловишь, тебе все в новинку.
Шикарное платье, хрустальные туфли -
Подарок от крестной, каприз твой минутный...
Ты делаешь шаг, выходишь из тени,
Тебе непривычно, чтоб все так смотрели!
Затихла кадриль, музыканты устали,
Но бал этот сказочный в самом начале.
Ты в зале стоишь. Замерла в восхищение.
И всех красотою приводишь в смятение:
Блондинка, с медового цвета прической,
С глазами как небо, наивна немножко.
Твои размышления прервали фанфары -
Кронпринц в залу входит, кивая всем дамам,
Рассеянно ищет кого-то глазами
И... видит тебя, рождена, что мечтами...
Он сделал свой выбор, и в вальсе прекрасном
Тебе он в любви признается внезапно.
Ты в полном восторге!... но счастье не вечно:
На башне часы сказку губят беспечно.
Двенадцать ударов. Один! Другой! Третий!
И ты убегаешь в свой призрачный вечер...

Неизвестный автор


Он собирался ее оставить у огромной, похожей на дерево, пальмы, стоящей в углу одной из бесчисленных парадных комнат, анфиладой протянувшихся через весь первый этаж, и заканчивающихся Бальной залой. Мимо сновали люди в костюмах и масках, скрывавших их лица, потому, не возможно было определить, знакомы ли они, или нет. Они непринужденно беседовали: женщины в причудливых нарядах обмахивались веерами, кокетливо склоняя головы к лицам собеседников. Мужчины, подыгрывая своим дамам, галантно склоняли головы, делая вид, что их занимает лепет, который волей-неволей приходилось слушать. В том и заключалась вся прелесть маскарада, что люди делали вид, что не узнают друг друга, хотя большинство знали один одного с пеленок, и как бы заново знакомятся.
-- Стойте здесь и ждите. Я пришлю к вам человека, чтобы он мог вас сопровождать, панна Барбара, - сурово сказал Станислав, собираясь уйти, но Бася испуганно вцепилась ему в рукав пиджака.
-- Почему я не могу пойти с вами?
Она с надеждой заглянула ему в глаза, стараясь вложить в свой взгляд как можно больше искренности и раскаянья, рассчитывая, что он смилостивится над ней и останется, думая, что одна ее улыбка и взмах черных ресниц, заставят его сердце опять трепетать, забыв о нанесенной обиде. Он бросал ее одну, в чужом доме, где полно незнакомых людей. Да, к тому же, хотел переложить всю ответственность за нее на плечи другого человека. Ни за что. Она его не отпустит от себя ни на шаг.
Молодой Яновский, в самом деле, долго смотрел на нее, взгляд скользил от глаз к губам, по мягким округлостям щек, вниз, по шее, туда, где нескромный квадрат декольте маскарадного костюма обнажил чуточку больше груди, чем позволяла девичья скромность.
-- Не смотрите на меня так, панна Барбара. И не стройте мне глазки. Вы, действительно, превосходная комедиантка, и этот костюм, очень вам подходит, чего не могу сказать о своем. Ни кто не хочет быть в роли шута, над которым насмехается женщина.
-- Но..
-- Не перебивайте, злой ребенок. Я вовсе не собирался вас бросать, как вы подумали. Нам, просто не стоит входить в Бальную залу вместе. Пока не стоит,- добавил он с нажимом, - Здесь полно тех, кто не обрадуется вашему появлению. Причины я объясню вам позже.
-- От чего же. Я понимаю, - шептала Бася, - А не глупа, и могу догадываться о причинах.
Он хотел сказать еще что-то, но видя, как на них косятся прогуливающиеся по залам гости, разжал пальцы Баси, и заслонив своей спиной часть ее фигуры от посторонних глаз, тихо сказал:
-- Мне пора. Сюда придет кое-кто, кого ты знаешь. Потому, не волнуйся. Все будет хорошо. Я всегда буду у тебя на виду. Только маску не снимай.
И, не дав Басе, даже, опомнится, Станислав вышел в распахнутые настежь большие двери, туда, откуда доносились звуки музыки и шум голосов.
«Что я здесь делаю?» - спросила она себя, озираясь по сторонам. Эйфория, от предвкушения праздника прошла. Страх липкой рукой провел по спине, заставляя обнаженную кожу покрыться пупырышками. Рядом кто-то смеялся. Она обернулась. В сумраке, на изящной кушетке, копошились какие-то люди. Шуршала ткань женского платья, прижатого темной плотной массой, тонкая, как паутинка рука порхала, как бабочка, подчиняясь одной ей слышимому ритму. Раздался протяжный женский стон.
Бася, заинтересованная происходящим рядом с ней действом, подошла ближе. Она решила, что женщине на кушетке, чей тихий смех, до того, она слышала, стало плохо. Она так странно стонала, будто ей не хватало воздуха. Сверху светлого платья возвышались очертания другой фигуры, укрытой черным плащом. Материя мерно покачивалась, вздымаясь вверх, после, быстро опадая вниз. Дыхание и сдавленные возгласы вырывались из груди этих двоих. Сверху был мужчина. Бася догадалась о том по очертаниям широких плеч и широкополой шляпе с перьями, сбившейся на затылок. Женщина под ним вдруг резко вскрикнула, выгнулась дугой, и подняла вверх белесое, зловещее «лицо», напугавшее Басю не меньше, чем ее сдавленный вопль. Тусклый свет горящих свечей в бра, висящих на противоположной стеле зала, выхватил их сумрака белое, согнутое колено, оголенную ногу женщины, на которой сверкнула, украшенная мелкими камешками, подвязка, сползшая почти до щиколотки.
-- Pardonnez-moi, madame! – едва дыша, спросила она, видя, что дама пытается оттолкнуть от себя своего мучителя.- Vous ne vous sentez pas bien? Vous fait mal?( Простите меня, мадам! Вы чувствуете себя не хорошо? Вам причинили боль?)
«Лицо» без лица ничего не выражало, потому что это была маска Бауты, (маска, полностью скрывающая лицо, повторяющая его черты. Часто использовалась в Венеции преступниками и аферистами, оставляя лицо человека неузнаваемым) хранившая секрет своей хозяйки. Но то, в какой позе женщина застыла, свидетельствовало о ее удивлении, а может еще о чем-то, что Бася, пока, не понимала. Мужчина поднял голову, чтоб взглянуть, кто там чирикает у него за спиной. Теперь они вдвоем смотрели на застывшую в растерянности девушку, стоявшую перед ними.
Осознание пришло как удар молнии. Бася отпрянула от кушетки, едва не подвернув ноги на высоких красных каблуках своих туфель. Эти двое, они делали именно то, что делают муж и жена в постели, посреди шумного праздника. Шокированный возглас вырвался у нее из горла, и был он намного громче того, что издала ранее дама. Чтоб заглушить его, чья-то рука, в черной бархатной перчатке, мягко легла ей на рот, и крепко его зажала.
-- Тише, панна, не стоит так громко кричать, - прозвучал у нее за спиной голос, и она едва не обомлела от нового приступа страха. Волна жара обдала ее от ног до кончиков волос.
-- Это я, Кшиштофф Матиевский, панна Барбара. Идемте со мной.
Он подхватил ее подмышки, и, почти, волоком потащил за собой от того места, где застыла в немом изумлении парочка любовников.
--Сожалею, что вы стали свидетелем подобной вольности,- говорил Матиевский, по-прежнему, силком, увлекая ее за собой. А Басю, так и подмывало обернуться, чтоб еще раз посмотреть на возмутительную картину, стоявшую у нее перед глазами. – Не стоило Сташеку вас оставлять так далеко от Бальной залы. Эти покои самые удаленные от центра праздника, потому, во время маскарада, тут можно наткнуться на подобный конфуз.
Мой бог, как она раньше не замечала, что парочки, дефилировавшие мимо них с Яновским, гуляли отнюдь не для того, чтоб ноги размять (для этого можно было просто потанцевать), и не полюбезничать. То тут, то там, в тени, куда не падал свет люстр, в углах, за тяжелыми драпировками, маскируясь экзотическими вазонами в деревянных кадках, что днем расставляла обслуга, прятались фигуры, сливаясь в одну, звучало бормотание и жеманное женское хихиканье. А она-то, глупая, думала, что ту женщину обижают, что ей помощь нужна, ведь кричала она так пронзительно, так жалобно. Езус Мария, не уж то, при «том» все женщины орут от боли?!
Она уперлась ногами в паркет, желая остановиться, и, с неподдельным негодованием, которым кипела ее наивная душа, воскликнула:
-- Конфуз!? Это, нынче, так называется?! Куда я попала? Садом и Гаммора!
Матиевский, чьего лица она так и не видела до сих пор, потому что он стоял у нее за спиной, легкомысленно рассмеялся.

-- Под маской все чины равны,
У маски ни души, ни званья нет, — есть тело.
И, если, маскою черты утаены,
То маску с чувств снимают смело.

О! Вот оно что! Чинные пани, добродетельные супруги, набожные прихожанки, матери семейств, оказывается, совсем, и не добродетельные, если на них напялить кусок папье-маше. А паны!? Тоже хороши! Кто даст теперь гарантию, что муж не тискает в одном углу какую-нибудь легкомысленную пани, пока его верная женушка в другом не наставляет ему рога. Басю аж передернуло, и от мыслей о виденном, и от той легкости, с которой говорил об этом «оруженосец» Станислава Яновского. От него исходил еле уловимый аромат приятного парфюма, который перебивал дугой запах, менее приятный, и более резкий. Запах спиртного. Он пьян, догадалась Бася. Да уж, пан Станислав удружил, так удружил. Прислал вместо себя его хмельную тень. Не приведи Господь, у этого дамского угодника в голове, задурманенной винными парами, возникнут мысли совершить и с ней подобный «конфуз»! Украдкой она перекрестилась. Словно, прочитав ее невеселые думы, Матиевский развернул девушку к себе лицом, и сказал:
-- Идемте отсюда. Юной особе не пристало оставаться в подобных закоулках во время маскарада. На сегодняшний вечер меня приставили к вам в роли дуэньи, потому буду беречь ваш невинный взор от пошлости бренного мира, панна Барбара.
Она смотрела на него, и почти не узнавала. Может потому, что давно не видела, а может, от того, что лицо его, тоже, скрывала белая маска, оттопыренная к низу, где начиналась верхняя губа, ничем не украшенная, потому, похожая на лицо мертвеца. Проклятая Баута! Сколько она еще увидит таких на маскараде?
На голове пана Кшиштоффа красовалась франтовская треуголка, к счастью, без длинной накидки, которую обычно носили на карнавалах и маскарадах итальянцы. Польская шляхта только в общих чертах придерживалась традиций солнечной Венеции на подобных увеселениях.
-- Позвольте полюбопытствовать, пан Кшиштофф, кого из себя сегодня изображаете!? - спросила она, пока они шли в залу.
-- Разве не догадываетесь?
Бася равнодушно пожала плечиками. Ей в общем –то было все равно, спросила больше из вежливости.
-- Панна меня обижает, - заметил Матиевский, - Конечно, Казанова.
-Да, я почему-то так и подумала,- язвительно поддела его Бася, в душе злясь на Станислава, что оставил ее, перепоручив другу, и вымещая злость на Матиевском,- Что в маске, что без нее, все едино.
Он опять расхохотался, подставив ей локоть, чтоб она могла взять его под руку.
-- Не будьте сегодня букой, панна Бася. Вы такая красивая в костюме Коломбины, что капля яда, сорвавшаяся с ваших дивных губок, не сможет испортить моего искреннего восхищения вашей прелестью. Выше голову, мы входим в залу.

Станислав Яновский стоял в Бальной зале, возле больших стеклянных дверей, ведущих на террасу. Рядом, у стены, пристроились старший брат Михал – без убора, просто в чёрной матерчатой полумаске, и его жена Беатрыся – Восточная пери. На противоположном конце залы, на софе, окруженная женщинами своего возраста, восседала пани Гелена, в костюме Средневековой Дамы, ведущая светскую беседу с уездным урядником Амбросием Хадкевичем-Индусом и его почтенной, дородной супругой пани Анелей, вырядившейся не то Пастушкой, не то Гризеткой. Хозяин маскарада, граф Яновский-Магнат (тому и костюм не требовался), державшийся вблизи своей второй половины, развлекал, выздоровевшего после «боевых» ранений пристава Бурмина (ха-ха, Трубадура), который, даже, не смотря на пережитые телесные муки, ни сколько не убавил в весе, оставаясь, все таким же, огромным и круглым, как пивной бочонок, в смешном коротком колете, обнажившем его жирные ляжки. У каждого на лице была маска, туловище надежно упаковано в маскарадный костюм, но, тем не менее, их за десять верст можно было узнать. Как и большинство иных гостей, чьи прикрытые лица мелькали в вычурных па краковяка (быстрый бальный танец польского происхождения). Уже давно прошлись в полонезе, открывшем любой бал, позади остались были вальс и падеспань. А Баси, которую он с нетерпением ждал, все не было.
Угрюмое выражение его лица не мог скрыть даже цветной лоскуток с бубенчиками Арлекино, который он так необдуманно, словно потворствуя насмешке судьбы, выбрал для маскарада. Наедине, никто из близких, с ним не разговаривал. Даже, Юлия, добрая и смешливая, молчала, избегая встречаться с ним взглядом, повинуясь негласному приказу отца, объявившему бойкот младшему сыну. На людях же, все оставалось по-прежнему. Маски на лице - маски в душах.
Он смотрел, как весело кружатся пары, как распорядитель маскарада, пан Заглоба, сыпет задорными шутками, объявляя новый танец, и ему, вдруг, стало тошно от всего этого веселья и притворства людского. Завтра уедут Соболевские, и всему настанет конец. Fine della commedia, как сказала мать. Пан Соболевский повезет дочь в Варшаву до зимы, а после, в начале сезона, отправит в Санкт-Петербург, на грандиозную «ярмарку невест», где, надо думать, панна Янина «уйдет с торгов» с великой выгодой для себя и своего отца. Завидная невеста с огромным приданным в качестве бывшего майората графа Яновского, лакомый кусок для самых знатных женихов империи. Право слово, они еще пыжатся, отец и Михал, рассчитывают одним махом вернуть профуканное добро, плетут интрижки и держат все в тайне, чтоб не дай бог, кто не узнал, чтоб сплетни не поползли раньше срока. Давно бы, уже признали свое поражение, и благородно отдали то Соболевскому, на что он и так имеет полное право. И весь этот бал нужен, чтоб пыль в глаза пустить шляхте местной, чтоб честь не уронить, продолжая поддерживать видимость былого блеска рода Яновских. Тоже маскарад, затянувшийся, и очень ему, Станиславу наскучивший. Для чего все это, спрашивал он себя!? Не останутся же они на улице с протянутой рукой. Уедут в Бельцы, поместье пани Гелены под Гомелем, и станут там жить. Безусловно, без прежнего размаха, скромно. по их меркам, но все же лучше, чем остаться вовсе без ничего. Бельцы должны были отойти ему, Станиславу, но, в свете последних событий, мать переписала бумаги на Михала, как старшего, оставив его не удел. Вот, почему он изначально встал в позу протестующего, до той поры, пока не появилась Бася. Умом понимал, что для него наилучшим выходом был тот белоснежный «клубок газа», порхающий по блестящему паркетному полу залы в ритмах вальса в паре с каким-то долговязым Индусом. На, бери, говорила Удача, подношу на блюдечке. Стоит только руку протянуть, тепло улыбнуться, и она твоя, как и Мостовляны. А сердце громко стучало: «Нет-нет, нет-нет, нет-нет!» Нет! За все золото мира он не променяет огонь, пылающий в душе, когда он смотрит на свою вилию, на спокойное, обеспеченное будущее рядом с женщиной, которая не вызывает к себе ничего, кроме раздражения.
Наконец, они вошли! Сердце учащенно забилось в груди при виде Коломбины в черной полумаске, ступившей в белую Бальную залу под руку с Казановой. Тот достал из кармана черного камзола что-то маленькое и белое, незаметно сунув его в руку спутницы. Бальная книжица. Как хорошо, что он придумала именно Кшисека приставить к ней. Никто и не заподозрит в роскошной итальянской насмешнице панну Беланович. Матиевскому не впервой брать с собой на балы и рауты малознакомых местной шляхте «бедных родственниц», гостивших у него месяцами. Он непроизвольно рванулся вперед, поддаваясь порыву, готовый напролом, через весь зал шагнуть к ней, но спохватился, что слишком рано привлечет к ним внимание. В эти бесконечно долгие минуты, он, впервые, по настоящему, позавидовал другу, который мог себе позволить свободно стоять с ней рядом, о чем-то говорить, пригласить на танец без риска ей навредить. Заметил, даже, издалека, что щеки у панны, где их не скрывала маска, горят красными пятнами. И ревность шевельнулась в душе. Что мог сказать или сделать Кшисек, черт бы его побрал, чтоб вогнать ее в жар?
Басю оглушил и ввел оцепенение шум, царивший в зале, громкая музыка маленького оркестра, мельтешение перед глазами танцующих пар, схожих с нарядными куклами, ведь ни у кого не было видно живого лица, улыбки, блеска глаз. Маски, сплошные маски. Они поворачивались к ней, кружились под звуки скрипок, флейт и фортепиано, замирали в ненатурально изогнутых фигурах, прохаживались вдоль белых колонн и белых стен, сверкая золотом старинных, вышедших из моды, украшений, сидели на пуфиках и диванах, обмахиваясь веерами. Черные, белые, золотистые, разных форм и размеров. У нее кругом пошла голова, а в глазах стояла белая обнаженная нога женщины, и ее подвязка. Все такое ненастоящее, неживое, и это безумное веселье, такое показное, слишком буйное, что б быть естественным. Бал марионеток. Ей и в голову не приходило, что большинство гостей, пользуясь временной свободой, которую давал маскарад, были навеселе, как и Кшиштофф Матиевский, что стоял с ней у стены зала. Хлебнули шампанского, даже, юные паненки, сумевшие под шумок всеобщего безудержного веселья, улизнуть в буфет от зорких глаз своих мамаш. Провинциальной шляхте, не столь ревностно державшейся за строгие правила и нормы поведения на балу, в отличие от своих столичных собратьев, ничто человеческое было не чуждо. Дармовое вино и шампанское лилось рекой, так почему ж не попробовать! А лица скрывали маски, что дозволяло выпустить на свободу инстинкты. И вот уже, кое-кого из благообразных мужчин, лакеи, под руки, выносили из помещения, чтоб уложить в укромном уголке свободных покоев передохнуть; глядишь, и какая-нибудь из танцующих фей, прикрыв рот шелковым платочком, металась по четырем углам в поисках пятого, куда можно было бы опорожнить содержимое желудка, затянутого в корсет. Жесты становились все более развязными, а грань между допустимым на маскараде вольным поведением и бесстыдством, незаметно стиралась. Руки кавалеров во время танца иногда опускались выше, или ниже, талии партнёрши, кто-то сбивался с ритма, путая фигуры, или наступал на ноги соседке в паре. Комплименты граничили с сальностями, а некоторые дамы путались в длинных подолах своих костюмов. Звучали взрывы неприлично громкого хохота, а принятые в обществе дамские сдавленные возгласы, выражающие изумление, превращались в безобразный визг. Бал – маскарад в особняке Яновских, начавшийся степенно и величественно, мало помалу, переходил, в вакханалию. В ее разгар, как раз и появились в Бальной зале Бася и Матиевский.
Она уж было собралась поприветствовать хозяина и хозяйку праздника, как полагалось опоздавшим гостям по этикету, забыв, что ее те не приглашали, а короткую записку от Янины оставила дома, но ее вовремя одернул пан Кшиштофф:
-- Куда вы? Запамятовали, что вы в этом месте инкогнито? Стойте на месте, и старайтесь не выделятся.
Бася спохватилась и, желая отвлечься от сумасшедшей кутерьмы, творившейся вокруг, стала искать глазами фигуру Станислава. «Интересно, доложил ли он пану Кшисеку о своем сватовстве?»,- думала она, перебегая глазами от одного мужского силуэта к другому. Ей, непременно, хотелось, чтоб тот знал и о предложении Яновского, и о том, что она ответила. Почему? Она и сама не смогла бы объяснить. Верно, все дело было в банальном женском тщеславии, в роковой ауре разбивательницы мужских сердец, которую она для себя вообразила после своего неопределенного «я подумаю» и огорчения, читавшегося на лице Станислава Яновского.
Найдя глазами Станислава, величаво возвышающегося на полголовы над своим братом, красивого, стройного, умудрившегося выглядеть загадочно, даже, в маске фигляра, она еще больше уверилась в своей значимости и незаменимости. На нее вдруг нахлынуло странное возбуждение, хотя, минуту назад, она еще дрожала от возмущения и затаенного страха при виде шумно веселящихся гостей. Краем глаза она уловила широкую улыбку, блуждающую по губам какого-то незнакомца, оказавшегося поблизости от них, потом еще одного, и странный взгляд карих глаз Матиевского, обращенный на нее сквозь прорези маски. Женское чутье безошибочно сигнализировало, что она им нравится, что эти мужчины любуются ее нежным подбородком, чувственным изгибом губ, плавной линией шеи, и выпирающими холмиками груди над вырезом платья. Случилось то, о чем когда-то думал старый граф Яновский, глядя на маленькую панну. В ней просыпалось ясное осознание власти женской красоты и внутреннего очарования над умами и поступками мужчин.
Тот, который улыбнулся ей первым, ряженный, как и Станислав, в черный вечерний костюм, в простой маске на лице, шагнул к Коломбине, и отвесив изящный поклон, обратился к ее спутнику:
- Le masque, permettez-moi, d'inviter votre charmante compagne sur la danse! (Маска, позвольте, пригласить вашу прелестную спутницу на следующий танец! – фр.).
Какой, мелькнуло в голове у Баси? Она в растерянности воззрилась на Матиевского, который вежливо склонив голову, ответил:
-- Je ne suis pas contre, si c'est ce que veulent Colombine (Я не против, если этого хочет Коломбина – фр.).
-- О, я согласна, - чересчур поспешно воскликнула прекрасная Коломбина и подала левую руку, навстречу пригласившему ее мужчине. Он был хорош собой, если судить по стройной фигуре, темноволос, широкоплеч, с прекрасной выправкой, выдававшей в нем военного, и еще, она решила так потому, что идя к ним, он отмахивал правой рукой, левую держа неподвижно у бедра, что было привычкой офицеров, которых она видела в Вильно. Правой рукой они придерживали эфес сабли, чтоб та не болталась, и не била по ногам при ходьбе. Нечто смутно знакомое было в его внешности, но как она не старалась, не могла ухватится за вертевшееся в голове воспоминание.
Она едва не взвизгнула от восторга, когда очутилась посреди залы в первой паре.
-- Галоп, панове! – объявил усатый распорядитель, и грянула быстрая мелодия Штрауса. Бася с кавалером быстро прошлись по кругу, взявшись за руки, притопывая и стремительно несясь вперед под задорные наигрыши скрипок и свирелей. Вслед за ними потянулась вереница других пар, образуя круг, после, танцующие перестроились, образуя длинный коридор, сквозь который устремилась последняя пара, а после другая, а потом еще, и еще…
В череде танцев (бальная книжица Баси быстро заполнилась), Бася перестала замечать и Станислава, и его друга Матиевского, который тоже танцевал. Ее голова кружилась уже не от возмущения и растерянности, а от упоения собственной популярностью среди молодых мужчин, от которых не было отбоя. После галопа она кружилась в вальсе, танцевала падеспань, кадриль, лансье и польку. Ей стала так хорошо, так весело на душе, что она перестала замечать и неточные движения некоторых партнеров, и дух, сочившийся от них даже через плотные маски, и вольные комплименты, которые ни при каких обстоятельствах не должны были говорить кавалеры на балах, уважая своих партнерш. Заметила, но не придала значения тому, что большинство матрон, как по команде, поднялись со своих мест и увели дочерей с праздника, чтоб не смущать их ум буйным разгулом, в который кинулась подвыпившая шляхта. Если бы кто-то один хватил лишку и повел себя неприлично, толкался, бранился и неучтиво обращался с дамами, его поведение бы долго обсуждали, смакуя во всех подробностях падение нрава. Но, коль все, поддавшись веселому Бахусу, допускали промахи, то и спрашивать было не с кого. Каждый человек в зале, считал, что маска на лице и костюм на теле, делают его невидимкой, что его никто не узнает, а поэтому можно и подурачится. Под возгласы и аплодисменты собравшихся в зале, шляхтичи объявили Королевой маскарада какую-то пани, а может и паненку, посадили ее на стул, как на трон, и под дикий визг несчастной, носили ее на руках высоко над полом, пока та не охрипла и сделала вид, что лишилась чувств. Ее передали родственникам, которые готовы были уже снять маски и засучить рукава для драки, но все обошлось, потому что вступился хозяин, пан Яновский, сумевший вразумить захмелевшую молодежь не кидаться из крайности в крайность.
-- Панове, шаноўныя (уважаемые – бел.) панове! – выкрикивал уже пан Заглоба, чтобы перекричать шум, - Мазурка! Кавалеры приглашают дам!
Бася, разрумянившаяся после очередного быстрого танца, едва отдышавшаяся, заглянув в бальную книжку, с изумлением обнаружила, что напротив второй мазурки и последнего катильона стоит имя Станислава Яновского. Хитрец Матиевский, непостижимым ее разуму образом, сумел записать имя друга, жирным росчерком вычеркнув имена других претендентов. Себя вписал напротив последней мазурки. Это противоречило этикету, и из-за такой неучтивости мог произойти неприятный инцидент, но, опьяненная атмосферой легкого безумия, охватившей гостей, и передавшейся ей, Бася беспечно отнеслась и к этому тревожному сигналу. Ах, какая ерунда, подумала она. Ну, потанцует вместо одних – с другими.
Тем более, что она чувствовала вину, что ни разу не посмотрела в сторону Матиевского, который во время коротких пауз между танцами, всячески пытался ей угодить: то приносил из буфета бокал с лимонадом, то сыпал шутками, желая развлечь, то указывая на маски, иронично пояснял, кто из знакомых ей гостей прячет под ними свое лицо. О Станиславе старалась не думать, все еще обижаясь на его бегство, хотя в душе понимая его причины. Вот вышел бы с ней посреди залы, объявил всем, что она его невеста (пусть без оглашения в костеле), глядишь, она бы и оттаяла. Так нет, стоял, как истукан каменный, у стены, наблюдая за ней (она знала это, видя, как во время танцев, он всякий раз, куда бы она не направилась, поворачивает в ее сторону голову), или танцевал с другими женщинами в масках, иногда, встречаясь с ней глазами, прикасаясь ладонями к ее ладоням, когда в танце менялись партнеры. И, ни разу, ничего не сказал, не улыбнулся, не пошутил, как это делал пан Кшисек. Видела только его плотно сжатые губы, да холодно мерцающие синие глаза в прорезях маски. В такие моменты у нее уж и охота танцевать пропадала. Чувствовала себя нашкодившим дитем малым, которого взрослый вот-вот, да и отчитает. А потом, опять накатывало веселье, непринужденность, и чувство собственной значительности. Вблизи кружилась подруга Янечка, в костюме Мотылька, вся в белом, укутанная в газовый эшарп. Бася ее сразу узнала, но так и не решилась подойти, не желая портить себе настрой, коль той вздумается наговорить ей с три короба обидных слов, право слово, вполне заслуженных, но все же… Видела, и пани Гелену, что ни разу не прошлась в танце, а сидела на диване, беседуя с женщинами, и пана Богуслава, и брата Станислава, Михала, с его бестелесной женой, и тонкую, тоже, кажущуюся прозрачной, фигурку панны Юлии, танцующей редко, все больше держащейся подле матери. Все эти люди сейчас ей казались нереальными, далекими, как и большая белая зала с восемью колонами, стоявшими в два ряда, с чудесным лепным потолком, по которому парили, нарисованные неизвестным живописцем, нимфы, а в центре - висела большая кованая люстра со свечами, украшенная сотнями сияющих, искрящихся в отблесках пламени, хрустальных подвесок. Бася была, как в волшебном сне, или, в сказке о Вострушке и хрустальном башмачке. А где-то у стены, стоял недовольный поведением зазнобы, ее Фей-крестный.
Объявили мазурку, и она не в силах скрыть свое волнение, нетерпеливо ждала, когда к ней подойдет Станислав. Но первым оказался тот мужчина в маске, что пригласил ее на галоп.
-- Позвольте мне иметь удовольствие, прелестная панна, ангажировать вас на мазурку, - прозвучало по-русски приглашение на танец. Бася вспыхнула под маской, и закусила губу, наконец, догадавшись, кто перед ней. Тот штабс-капитан, что как-то заезжал к ним на хутор с отрядом жандармов в поисках беглого мужика, виноватого в поджоге маёнтка пана Даленги. Имени его она, увы, не помнила. Но глядя внимательно на его рост, волосы, слыша голос, вспомнила и лицо. За спиной того уже выросла фигура Станислава Яновского.
-- Seigneur, dans sa miséricorde, je demande pardon pour le malentendu, mais la danse-mazurka était promis à moi! (Господин, милостиво прошу простить за недоразумение, но танец-мазурка был обещан мне!) – не громко, но очень твердым голосом произнес он, глядя в глаза Баси.
-- Не припомню вашего имени в бальной книжке, господин Яновский, - ледяным тоном парировал штабс-капитан.
-- Зачем же на личности переходить. Мы на маскараде,- тут же встрял меж ними пан Кшиштофф, чуя, что назревает скандал. – Панна давно обещала этот танец пану Станиславу, но, видимо, запамятовала.
Бася, готова была сквозь землю провалится, а еще, ей хотелось сорвать в лица Матиевского маску, дать ему хорошую затрещину, за то, в какое положение он ее поставил.
-- Но.., - хотел возразить штабс-капитан, да только Станислав, взяв Коломбину за руку, уже тянул ее на себя:
-- Ясновельможный пан нас простит, но моя невеста ныне такая забывчивая от скорого счастья стать моей женой,- проговорил он елейным тоном, сильно сжимая пальцы Баси, затянутые в белые перчатки. – Не правда ли, моя прекрасная Коломбина?
Он встряхнул головой, откидывая со лба выбившуюся светлую прядь волос, и бубенчики на маске мелодично звякнули.
-- Oh, oui! (О, да – фр.) – только и нашла, что ответить по-французски в растерянности она, ибо не вспомнила ни одного слова на родном языке, понимая, что попала в, совсем уж, глупое и не красивое положение. Ей бы отказать в тот момент обоим, сославшись на усталость или на головную боль, или предложить другой танец первому кавалеру на его выбор, - но все были уже расписаны, - извинится, как учили ее монахини и учителя этикета и танцев в пансионе, только она ничего, из вышеперечисленного, не сделала. Поэтому молодой штабс-капитан отступил в сторону, чувствуя себя оскорбленным. «Ох, уж эти провинциальные поляки, - с нескрываемой злостью думал он, - Нет ни манер, ни хорошего воспитания. Ни в жизни, ни на балах. Сплошное чванство, спесь и ненависть к русским». И, да. Он принял отказ девушки и бесцеремонное поведение ее жениха на счет своей национальности, и поэтому, кипел еще больше.

-- Я вас, пан Станислав когда-нибудь убью. Или, никогда не прощу, что по вашей вине мне пришлось краснеть, - процедила Бася сквозь сжатые зубы, когда они уже стояли в паре посреди танцующих. Она не сомневалась, что пакость, которую ей подстроил Матиевский с бальной книжкой, дело рук ясновельможного лицемера, что так мило ей нынче улыбался. Без милостивого благословения того, пан Кшисек и дохнуть бы не посмел в ее сторону.
-- Ну, имею же я право потанцевать со своей невестой хотя бы один танец, - самоуверенно отозвался он, - Или ни невестой!?
-- Я сказала, что подумаю, - яростно прошипела Бася.
-- Думай, и быстрее. А то, не ровен час, у меня и охота пропадет, - заявил он насмешливо и, под первые звуки скрипок, повел ее по кругу, совершая променад мазурки.
О, эта музыка, душа любого бала! Сколько в ней огня, сколько страсти и озорного задора! Как здорово порхать, несясь вперед, глядя через плечо на своего любимого, в нежном наклоне склоняя шею, словно протягивая невидимую нить от сердца к сердцу, казаться ему непостижимой и желанной. Как приятно сознавать, что, пусть, только через неуловимые движения рук и тела, через повороты головы, но все равно, он признается тебе в любви, влечет за собой и руководит твоим каждым движением. Вся инициатива в его руках.
Станислав мчал ее вперед, то щелкая каблуками, то кружа ее, то падая на одно колено, обводя вокруг себя, показывая свою волю и ловкость, и она парила над полом, легко и невесомо, как ночной мотылек, думая, что лучше этой мазурки, бог не придумал танца на земле.
-- Я завтра уезжаю, моя дрога, - быстро, с придыханием, говорил он, ведя ее быстрым шагом с подскоками через центр залы.
-- Куда? – боясь сбиться с такта, спрашивала она.
-- В Вильно. Дела…
Она не хотела думать, какие у него в городе, где она прожила столько лет, могут быть дела. Он не объяснял, а она не спрашивала, всецело ему доверяя. Она наслаждалась и этим танцем, казавшимся ей особым, по сравнению с другими, потому что танцевала его с человеком, которого любила; наслаждалась игривой музыкой, звуками скрипок и фортепьяно; наслаждалась удивленными взглядами людей, видневшимися, даже, через маски, оттого что многие теперь обратили на нее пристальное внимание. Ей было хорошо, она была счастлива…
Завершал первое отделение катильон. И, снова, она танцевала со Станиславам. Он был кавалером-распорядителем, она его – дамой. Они задавали последовательность фигур всем остальным участникам этого бесконечного танца. То кружились в фигурах вальса, то переходили на кадриль, держась за руки, сходились и расходились в шенах под зонтиком (фигура катильона), «играли в кегли», «гирлянды» со стулом, пока ноги участников не стали гудеть от напряжения. И понесся шепот по рядам сидящих дам и их кавалеров. Люди стали переглядываться, делая друг другу многозначительные знаки, недоуменно пожимая плечами и покачивая головами. Всем стало интересно, с кем молодой Яновский танцевал музурку и катильон, два главных танца маскарада, да и любого празднества, красноречиво заявляя своим выбором дамы о возможной, будущей кандидатуре невесты. Нет, то была ни дочка Соболевского. Вот же она, стоит скромно у колонны с долговязым Олеком Бельским, и ни одна из известных им девиц на выданье. Кто-то вспомнил, что сия миленькая девчушка в роскошном наряде Коломбины появилась в дверях вместе с паном Матиевским. Тогда где же ее маменька и папенька? Или она, эта прелестница, уже замужем? А может быть одна из протеже пана Кшиштоффа? И вот, уже засланы казачки на разведку к тому, мол, что да как. Но Матиевский ускользал от прямых ответов, что только больше подогревало людское любопытство. Большинство охотников до чужой личной жизни, уже жило моментом, когда после ужина, в полночь, настанет время снять маски. Вот тогда-то все и откроется!
Если большинство гостей сгорали от любопытства, то были на празднике и такие особы, которых пожирала ненависть и гнев.
-- У вас были все возможности, но вы их бездумно упустили, - говорила одна маска другой, - Скажите спасибо за это вашему сыну. Завтра ноги нашей не будет в этом доме.
--И что, когда нам ждать распоряжений? - угрюмо отвечала другая маска.
-- Я извещу вас письмом, когда прибудет мое доверенное лицо, чтоб оформить необходимые бумаги и ввести меня в права собственности.
Будь в то мгновение у второй маски руки длиннее канатов, он бы желал протянуть их через весь зал к шее той девки, что весело резвилась на его глазах с его сыном, и придушить ее без малейших колебаний. Он хотел этого настолько сильно, что в кашу смял розовый бутон, который дала подержать ему жена, пока уходила в дамскую комнату.
- Панове, ласкава проше, передохнуть от танцев. Все за столы. Шибче, шибче,- выкрикивал пан Заглоба, приглашая захмелевших, одуревших от танцев и летней духоты, гостей пройти в смежные с Бальной залой комнаты для небольшого ужина, перед тем, как придется снять маски, а после – пойти на улицу смотреть фейерверк.

Гости, следуя традиции, беспрекословно подчинятся распорядителю бала, потянулись в соседние помещения, в которых для них уже были накрыты маленькие столики. Молодежь, что вполне естественно, рассаживалась отдельно от своих пожилых родичей, и как можно дальше. Каждый выбирал себе компанию по душе.
Молодой Яновский мягко, без лишних разговоров, высвободил из материнской хватки руки, когда та пыталась его увлечь за собой на ужин, и пошел к Басе, стоявшей на другом конце зала в компании пана Матиевского. Пани Гелена долго стояла, глядя в спину удаляющегося сыну, и сердце ее сжималось от боли и нехорошего предчувствия. Надо же, ее мальчик, ее сын, выбрал другую женщину! Она не знала, какое чувство сильнее в этот миг разрывало ее сердце: материнская ревность от сознание того, что в жизни сына, наконец, появилась женщина, значившая для него намного больше, чем она сама, его мать, и он без оглядки пошел за ней, наперекор всем; то, что он, на глазах, губил свою жизнь и будущее их семьи, или злость на эту девчонку, стоявшую в золотистом платье Коломбины, принадлежавшем Юлии, которую она защищала, и которая, наплевав на ее расположение, посмела бессовестно обвести всех вокруг пальца, одурманив разум сына своими прелестями. Она больше, даже, не сердилась на него за упрямство, за то, что они вынуждены будут жить, стесненные средствами. Ее сердце болело от мыслей о его, Станислава жизни, которую он сам себе выбрал. Что ждет его впереди, если он женится на этой черноглазой вертихвостке, как и обещал? Что станет делать, чтобы содержать семью, ведь у него теперь ничего не осталось? Даже, Бельцы наследует Михал и его дети, которых, бог даст, жена подарит ему. Неужто, ее гордый, самолюбивый сын, который ничего не умеет, кроме как тратить родительские деньги, поступит на службу, станет день за днем корпеть в какой-нибудь конторе, переписывая бумаги, или устроится служить к кому-нибудь из знакомых магнатов? Его гордость не перенесет такой удар, он возненавидит и эту девку, с которой связался, и жалкое существование, на которое себя обречет, и самого себя, за то, что когда-то необдуманно пошел на поводу страсти. Любовь уживается среди равных, в неравенстве же она чахнет и приносит горечь разочарований. «Сыночек мой, опомнись, - хотелось крикнуть графине Яновской вслед сыну, сорвать с лица маску и заломить в отчаянном рыдании руки, видя как он все ближе подходит к той, другой, и все дальше становится от нее. – Еще есть время все исправить, еще пока не поздно. Она погубит тебя, она разрушит твою жизнь. Я мать, я чувствую это сердцем. Оглянись, посмотри на меня».
Он не оглянулся, не услышал ее немой крик души, горящей от боли, потому что перед глазами стояло бледное золото костюма, пухлые губы, нежная кожа и черные, блестящие локоны волос.
Коротко поблагодарив Матиевского за оказанную услугу, он взял Коломбину под руку и повел через парадные покои к вестибюлю.
-- Я уже должна уехать? – разочарованно спросила Бася. Ей очень хотелось остаться на ужин, а после и фейерверк посмотреть.
Они задержались в одном, их многих полутёмных помещений, чтобы она смогла перевязать на ногу распустившуюся ленту туфельки.
-- Бася, ты же знаешь, что лучше уйти до того, как снимут маски, - пояснил Станислав. – Так интереснее, даже. Для всех ты останешься красивой, загадочной незнакомкой, как в сказке.
-- Вы в сказки не верите, - недовольно пробурчала она, морща носик.
На это он лишь улыбнулся, и, оглядевшись по сторонам, не смотрит ли на них кто посторонний, потянул рукой за шелковые завязки ее маски.
--Что вы делаете, пан Станислав? – поинтересовалась она, заметив, что и его маска с лица куда-то исчезла.
-- То, что хотел сделать весь этот, бесконечно длинный и скучный, вечер, - с игривой улыбкой отвечал он, пряча к себе в карман пиджака расшитый бисером и стеклярусом кусочек ткани. – А хотел я - видеть твое лицо, танцевать только с тобой, моя милая изменница. Я почти пожалел, что привел тебя сюда, на представление, не имея возможности быть рядом, касаться руками твоего тела, как делали это другие, разговаривать и смеяться. Поверь, это тяжело. И еще, моя дрога, больше всего на свете мне хотелось вот этого…
Он накрыл ее губы своими губами, тесно прижав ее к себе, так что она каждой частицей тела почувствовала учащенное биение его сердца. И, Бася улетела, опять порхая в безумной мазурке, взмывая куда-то ввысь, все выше и выше, задыхаясь от переполнявших ее желаний. Если бы этот миг мог длится вечно, думала она, и почти сразу почувствовала, что ее больше не держат в объятиях. Она, слегка удивленная, открыла глаза и посмотрела на Станислава.
--Тише, - улыбался он, запечатывая пальцев готовый сорваться с ее уст возглас протеста. – Мне необходимо на минутку оставить тебя, моя дрога. Прикажу слугам запрягать коляску, чтоб отвезти тебя домой.
-- Опять? - горько молвила она.
-- Только на минутку. Я сразу же вернусь.
Припав, напоследок, жадным поцелуем к ее губам, он стремительно вышел из покоя на поиски первого попавшегося лакея, которому хотел дать распоряжение подать экипаж к парадному входу в «палаццо». Пусть она зашла в эти стены тайком, с черного хода, но выйдет, гордо подняв голову, покидая бал, как королевна.
Зябко поежившись, Бася обняла себя руками за плечи, и принялась ждать, уставившись невидящим взором в темноту ночи за окном. За спиной, в глубине комнаты тикали часы. «Тик-так, тик-так» - звучал неумолимо их ход, отсчитывая минуты человеческой жизни. Сквозняк, гулявший по комнатам, заставил ее пожалеть, что не взяла с собой ни шали, ни накидки, потому что после духоты и тепла переполненной людьми, Бальной залы, остальной дом выглядел притихшим и холодным. Погода за окном поменялась. Небо затянуло тучами, грозящими пролиться на землю затяжными дождями, несущими с собой резкое похолодание и сырость. Со стороны покоев, где ужинали приглашенные на маскарад гости, доносился монотонный гул голосов. Она смотрела во двор, через залитые мраком оконные стекла, и не видела абсолютно ничего, кроме собственного отражения. Поворачиваться лицом к комнате не хотелось. Боялась взглядом опять наткнуться на какое-нибудь непотребство, хотя догадывалась, что в этой половине дома в этот час никого, кроме слуг, не было. Просто, тишина и пустота, царившие вокруг, давили на нее непосильным грузом.
За спиной раздались шаги, и мужская фигура, нечетко отразившись в темных стеклах окна, приблизилась вплотную к ней. Сердце затрепетало от облегчения. Станислав, подумала она, видя в отражении очертания его костюма, и маску на лице. Зачем опять ее надел, мелькнуло недоумение, но она не успела, даже, опомнится, как сильные руки схватили ее сзади за талию, прижали к себе спиной, запрокидывая вверх голову. Горячие губы быстро впились в ее шею, покрывая ее цепочкой поцелуев, спускаясь торопливо вниз, по подрагивающему плечу к ключице, повторяя стремительный бег ее крови в пульсирующей, под тонкой кожей шеи, вене. Бася, на мгновение, прикрыла глаза, ухватившись рукой за мужское предплечье, чтобы не упасть на пол от легкого головокружения. Мужчина издал сдавленный стон, заставивший ее напрячься. Что-то было не так! Какие-то странные поцелуи. Чужой запах одеколона щекотал ноздри, а объятия, в которых она очутилась, были другими, незнакомыми, слишком напористыми, грубыми. Руки мужчины уже шарили по ее полуобнаженной груди, жадно сжимая ее и пытаясь высвободить из тугого корсажа. Станислав никогда, даже пожираемый изнутри огнем страсти, что будили в нем ее поцелуи, не вел себя с ней так похотливо и бесцеремонно. Даже не успев до конца понять, что происходит, Бася стала вырываться из этих железных рук, что держали ее тело при себе, не позволяя ни на йоту отдалится.
В пустоте затихшей комнаты раздались оглушительные, как гром среди ясного неба, аплодисменты.
-- Браво, брависсимо, панна Барбара. Je suis contente de voir que vous ne me décevez et cette fois, ma chère fille! (Я рада, что вы не разочаровали меня и на этот раз, моя милая девочка! – фр.).
Руки, удерживающие ее, резко разжались. Отпрянув в сторону, она посмотрела на мужчину, которого тот час узнала. Стоял, уставившись на нее, и если бы ей, в тот миг, было до него дело, она бы прочитала на его лице странную смесь узнавания, удивления и раскаяния. Это был русский штабс-капитан, который еще час назад танцевал с ней галоп, а после оспаривал свое право на мазурку у Станислава. Бася резко повернула голову в другую сторону, и увидела возвышающийся, как шпиль собора, энан (средневековый головной убор женщины в виде конуса, или усечённого конуса) пани Яновской, стоявшей в дверном проеме. Весь ужас происходящего обрушился на нее со скоростью молнии. Нет, нет, нет, завопила ее душа, это ошибка, и я здесь совсем не причем. Но блеклые, голубые глаза женщины, стоявшей в десяти шагах от разыгравшейся перед ней сценой, говорили об обратном.
-- Пани Гелена, - сказала Бася сорвавшимся голосом, делая к той шаг на встречу, но тонкая фигурка в остроконечном колпаке, выставила вперед руки, желая отгородится от ее докучливых объяснений.
-- Увольте меня от жалостливой истории, придуманной на ходу, милочка, - холодно улыбнулась графиня. – Что бы вы ни сказали, в свое оправдание, все прозвучит глупо и нелепо. А вы, monsieur Рокотов, оставьте нас…
-- Non, monsieur, s'il vous plaît rester! (Нет, сударь, извольте остаться! – фр.), - прогремел в тиши еще один голос.
«Я не хочу быть здесь. Это сон. И я хочу проснуться. Я хочу проснуться. Пожалуйста, Боже!» - кричал ее внутренний голос, но из губ не сорвалось ни звука. Застыв, как жена Лота, она не могла пошевелить ни одним членом, только ее большие, черные, горящие ныне, как угли, глаза метались меж фигурами, стоящими на разных концах комнаты. От матери - к сыну, от сына – к матери.
Станислав надменно прошествовал через весь покой, заложив руки за спину. Он не смотрел ни на окаменевшую панну Беланович, ни на мать, которая, понимая, что сейчас произойдет, кинулась ему наперерез. Он шел, видя перед собой только одно лицо, которое с каждым шагом становилось все ближе.
-- Monsieur, s'il vous plaît enlever le masque (Сударь, извольте снять маску – фр.).
Рокотов, надменно вздёрнув подбородок, развязал тесемки у себя на затылке и швырнул бесполезный ныне атрибут себе под ноги.
-- C'est bien (Хорошо – фр.) – спокойно сказала Станислав Яновский.
--Сыне, остановись, - кричала пани Гелена, кинувшись к нему, но не успела. В щеку Рокотова впечаталась звонкая пощечина, эхом прокатившись по пустой комнате. Ударил не перчаткой, а рукой, чтоб больнее было, в обход приличий и изящества, чтоб, мерзавец, почувствовал хоть сотую долю той боли, что рвала сейчас его грудь изнутри. И эта, что молча стояла с ним рядом, чтоб почувствовала хоть что-нибудь.
-- Я готов дать вам удовлетворение, - с достоинством ответил Рокотов, проводя ладонью по вспыхнувшей щеке.
-- Salvum et Protege, Domine (Спаси и сохрани, Господи – лат.), - закрыв лицо руками, прошептала мать. – Amen…
В считанные минуты комната наполнилась людьми, которых позвали слуги. Вспыхнул свет в канделябрах, засуетились гости. Бася, как сквозь туман видела, что они смотрят на нее, выкрикивают слова, пытаясь образумить, стоявших друг против друга, мужчин. Слышала фразы, которыми те перекидывались легко, словно в «чижа» играли. «На пистолетах», «Извольте выбрать себе секунданта», «Завтра», и много других фраз, каждая из которых била ее по голове, как обухом. «Он едет завтра в Вильно. Он не должен драться. Моя вина, моя вина, моя вина…», - как заунывный мотив шарманки, крутилась в голове ее мысли. Подошла Янина, которая что-то говорила ей, теребя за руку, пытаясь растормошить, вывести из этого благословенного ступора, но поняв, что усилия ее напрасны, отступила. Отец, тяжелым взглядом, позвал ее к себе. Подле сына стоял пан Богуслав, бледный, нервно сжимал и разжимал кулаки, за его спиной выросла фигура Михала, его жены, утешающей плачущую панну Юлию. Матиевский обменивался репликами с незнакомым ей человеком, кажется, согласившимся стать секундантом штабс-капитана. Перед Рокотовым маячил толстый Паж, или может Трубадур, которого она видела ранее в зале, сердитым тоном, нашептывая тому что-то на ухо. Бася подняла глаза на виновника всей этой напасти, который, тоже, смотрел на нее, и невольные вопросы так и рвались с ее губ: «Почему? Что я вам сделала, что вы так со мной поступили? Неужто, из-за мазурки? Я же не в чем перед вами не виновата. А вы, вы меня сейчас уничтожили. Вы и его уничтожили. Он никогда меня не простит». Не выдержав ее обвиняющего взгляда, мужчина опустил глаза, рассматривая кончики, начищенных до блеска, туфлей. Он почти сожалел, что вышло все так нелепо. Хотел проучить за надменность и пренебрежение эту польскую Коломбину и ее жениха, в чьих глазах, на маскараде, видел неприкрытое неуважение к себе, к своему народу. Разве мог подумать, что под маской скрывается та милая девочка, что недавно стояла с ним у колодца, приветливо улыбаясь и расспрашивая о его жизни? Не мог, да и поздно было раскаиваться в содеянном.
Бася, после, смотрела на Станислава, который ни разу голову не повернул в ее сторону. Надменный, холодный и очень далекий. «Спроси меня, и я тебе отвечу. Я все могу тебе объяснить», - кричала она немо, в душе заливаясь горькими слезами, но молодой Яновский упорно избегал ее взгляда. Смотрел на кого угодно, но только не на нее.

Мы, словно, куклы на арене.
Ты был один, потом другой:
С тобой мы в неудачной сцене
Сошлись едино, словно в бой!


Со стороны большинству представлялось, что девушка, в красивом маскарадном костюме, стоит посреди всеобщей сумятицы просто так, потому, что почти никто не знал причин, по которым вспыхнула размолвка между офицером жандармов и младшим Яновским, повлекшая за собой вызов. Пани Гелена, в ярости метнувшаяся было к паненке, была остановлена властным окриком сына: «Madame», и вынуждена была подавить в себе приступ ненависти, замереть на месте, вцепившись руками в волосы. Ах, как она была права в своих предчувствиях! Как же сердце ее болело, предсказывая грядущую беду. Если б могла, то воротила бы время вспять, чтоб та черноглазая дрянь никогда не переступала порога ее дома, чтоб ее сын век не видел ее и не знал.
Улучив момент, когда Сташек не смотрел на нее, графиня быстро скользнула за спину Баси, и яростно прошептала:
-- Молитесь, панна Барбара, чтоб с сыном моим ничего не случилось. Иначе, не будет вам места на этой земле. Я знала, что вы не достойны его по своему положению, но никак не подозревала, что в вас так мало ума, чтоб променять настоящую любовь на минутное увлечение. Если б вы знали, как он стоял за вас горой, на что он решился, ради вас! Но вы не знаете, и не понимаете ничего, маленькая пустышка. Все говорят, что вы ведьма, - она нервно хохотнула, впиваясь ногтями в руку девушки, - А по мне – обычная шлюшка, недостойная даже пыль вытирать с сапог моего сына.
К ним подошел Матиевский, который снял маску, как и большинство, присутствующих при ссоре, гостей. Даже теперь, когда она пребывала в странном оцепенении, она могла различить безобразный толстый рубец, пересекавший его левую щеку от подбородка до виска. Красивое, всегда веселое лицо этого любимца женщин, оказалось навсегда изуродованным. Бася рассматривала его, еще не утратив остатков способности удивляться, как неуловимо менялось оно, стоило пану Кшисеку повернуть его в другую сторону. Словно у этого человека, как у медали, появились две личины. Старая - привлекательная, и новая – неприятная.
-- Пани Гелена, вас зовет к себе пан граф, - соврал он, не мигнув и глазом, и дождавшись, когда Яновская удалится на достаточное расстояние, добавил:
-- Панна Барбара, вас ждет коляска у входа. Станислав просил меня сопроводить вас до хутора, и по возможности, смягчить последствия вашего отсутствия дома. Дайте свою руку, мы уходим, - он тревожно заглянул ей в глаза, и, не дождавшись от девушки ответа, повел ее в сторону выхода.
Если б она оглянулась через плечо, то увидела бы, что Станислав провожает ее долгим взглядом, тем, которого Бася напрасно ждала, но так и не дождалась, пока оставалась с ним рядом, в котором, и без лишних слов, читалась обида, боль, разочарование.

Под мощными порывами ветра склонялись и стонали верхушки старых сосен и лип, росших в парке. По небу ползли черные, рваные лохмотья туч, в редких просветах которых выглядывал бледный серп луны. Стало настолько холодно, что ее затрясло от озноба. Слугу с фонарем, вышедшего следом за ними, чтобы посветить, Матиевский вернул в особняк. Ни к чему были лишние свидетели. Он снял со своих плеч мягкую суконную накидку, укутав в нее дрожащую фигурку девушки, и тихо сказал:
-- Ну вот, панна, вы и побывали на балу. Фанфары отгремели, и занавес опущен. Ничего не хотите мне сказать?
Она молчала, все еще трясясь от холода, а возможно, ее трясло из-за пережитого и того, что еще предстояло пережить. Матиевский, догадавшись по ее отсутствующему, блуждающему взору, что девушка слегка не в себе, сильно встряхнул ее за плечи. Не получив в ответ никакой реакции, слегка ударил по щеке, потом – еще раз, пока Бася, не отпрянула от него, протестующе заслоняясь руками. По лицу ее покатились первые крупные капли слез.
-- Молчите. Что же вы все молчите и только плачете. Не передо мной нужно слезы лить, а там, перед ним. Нужно было умолять его не вызывать Рокотова, чтоб он опомнился. Пришел в себя и трезво обдумал последствия своей горячности. Ведь, этот чертов штабс-капитан, превосходный стрелок. У него первый выстрел. И я не поручусь, что завтра все обойдется без последствий. Он послушал бы вас, я это знаю, панна Барбара. Вы, одна, только и могли его остановить, но почему-то этого не сделали. Не могла же ссора вспыхнуть из-за глупого танца? Скажите мне, что вы не при чем?
Он не знает, догадалась Бася, он абсолютно ничего не знает. Станислав даже ему, своему близкому другу ничего не стал говорить. Ей бы почувствовать облегчение, что кроме троих человек в том покое, никто не подозревает об истинной причине ссоры, но нет. Груз вины за свое легкомысленное поведение, еще одним камнем лег на ее сердце, заставляя вогнуть голову в плечи, сотрясая ее тело в мучительных рыданиях.
Поняв, что дело совсем плохо, Матиевский мягко привлек ее к себе, осторожно обнял, позволяя девушке уткнуть лицом в плечо его маскарадного камзола, чтобы выплакаться. По не малому опыту знал, что женщине нужно время, чтоб успокоится, чтоб иссякли потоки слез, приносящие облегчение, и тогда она расскажет обо всех бедах, что мучают ее сердце.
-- Пан Кшисек, я так виновата, - меж всхлипами и вздохами, говорила Бася. – Я так перед ним виновата!
Матиевский, заслоняя своим телом ее от пронизывающих насквозь порывов ветра, рвущих на ней накидку, бешено трепавших перья плюмажей на их треуголках, лишь крепче прижал дрожащее тело в себе, осторожно спрашивая:
-- И в чем же ваша вина, Бася?
И, она выложила ему все, как на исповеди: и о том, что Станислав сделал ей предложение накануне праздника; и о том, как она ускользнула от прямого ответа, желая его позлить и подразнить; и о поцелуях Рокотова, которого принял, сперва, за Станислава; и, даже, то, как льстило ее самолюбию внимание других мужчин, которым она наслаждалась на маскараде. Почему-то ему, Кшиштоффу, она могла рассказать все, инстинктивно чувствуя, что он ее внимательно выслушает и не станет судить.
-- Как вы думаете, он простит меня когда-нибудь, пан Кшисек?
Она подняла к нему заплаканное, осунувшееся лицо, горящие надеждой глаза, и Матиевский осознал, что не может в этот миг еще больше умножить ее терзания. Порой, сладкая ложь лучше горькой правды. Пока жива надежда, всегда существует маленький шанс исправить свои ошибки. Не стоило обрывать эту тонкую нить.
-- Простит, панна Бася. Если поединок завтра утром окончится благополучно, он, непременно, вас простит. Только нужно время. Вы немного потерпите, и тогда все будет хорошо.
-- А вы, простили бы? – с неожиданным ожесточением спросила она.
Что он мог сказать? Что он не Станислав, что если для одного, поцелуй, украденный обманным путем, все равно, покажется катастрофой вселенского масштаба, то для другого - всегда найдутся в сердце способы ее оправдать? Что они разные? Станислав даже слушать ее не захочет, в то время как он, стоит здесь, на холодном ветру, утешая ее, хотя у самого сердце болит.
-- Ну, конечно, простил бы. Коль человек по-настоящему любит, он многое способен простить, - с мягкой улыбкой отвечал он, осушая носовым платком ее глаза. – Дорогая моя панна, в этой жизни можно искупить и исправить почти все. Не поправима только смерть. Но мы о ней не будем думать.
Он помог ей подняться в двухместную коляску, наподобие двуколки, уселся сам рядом, поправив на плечах девушки сползшую накидку, и подстегнул лошадь вожжами, направляя их маленький экипаж в сторону сосновой аллеи.
Когда коляска проезжала мимо темнеющих вдали прудов, яркие вспышки огненных белых брызг, озарили чернильную темноту старого парка, взмывая в небо, отражаясь в, взбудораженной ветром, поверхности прудов. От света, грохота и свиста шутих, Бася зажмурилась и закрыла ладонями уши. В другой жизни она мечтала увидеть это красивое, яркое зрелище, ставшее пиком весёлого маскарада в фольварке Яновских, теперь же оно, злой насмешкой судьбы, не только ее не радовало, но и вселяло страх.

В часы, когда всё бесполезно,
И смысла нет на свете жить,
Над чёрной бездной, жуткой бездной,
Нас держит тоненькая нить.
Она надеждою зовётся,
И верить хочется, так верить хочется,
Что эта нить не оборвется,
И жизнь не кончится, не кончится…

Леонид Дербенев

___________________________________

Аня, я тут со шрифтами напутала. Пришлось удалить главу и заново выкладывать
___________________________________

Глава супер!
Какая же Бася глупенькая Безумно жаль Станислава и где то, даже, согласна с его матерью(((
Поругаться с жандармом в тех условиях- ужасно для Станислава Пока, наверное, это еще цветочки...
Мама, тоже хороша переписала Бельцы на брата...

Ириша, делаю тебе реверанс! Рокотов ещё покажет себя, влезет туда, куда не следует, и пожалеет потом об этом.
___________________________________

Басенька столько нового насмотрелась на маскараде!
Неужели будет дуэль? Совершенно не хочется, чтобы из-за этого полисмена со Станиславом случилось недоброе.
Они попали в новую переделку.

Спасибо, Наденька
_________________

Аня, мне герои нужны оба живыми для последующего повествования, поэтому, пока что, оставлю им шанс
___________________________________

Вот пани Гелена себя и показала во всей красе!
Не знаю, кем она считает Станислава, но сильной материнской любовью здесь и не пахнет!
Эгоизм, превосходство, и Я с большой буквы!
Я сама мать, люблю своего взрослого сына до одури, поэтому НИКОГДА бы не лишила его наследства!
Наоборот, пошла бы против мужа, семьи, и всего мира, но любимого сына защитила бы!
И, очень больно смотреть на то, как она вроде бы от любви к сыну оскорбляет девушку(ну, это понять можно), а сама в забирает у него надежду на будущее!
Честно говоря, до этой главы я была от неё высокого мнения! А жаль!
Жаль пани Барбару, которая в силу своей юности и неопытности довела до такой ситуации.
А больше всего жаль Станислава!
Наденька, милая, огромное тебе спасибо за очередную главу!
Не забывай нас надолго!
___________________________________

lorka привет!

lorka писала:


С точки зрения того времени пани Гелена вправе была так поступить по закону. Майоратное владение, которое, продул папаша-граф, являлось неделимым, т.е., оно всегда переходило первому в цепочке наследников, в моем случае, Михалу. В случае гибели наследника, майорат наследовал следующий претендент. Участь остальных потомков, сколько бы их не было, зависела от них самих. Обычно мужчины поступали на военную службу, становились священниками, или поступали на госслужбу. У женщин было приданое, но, и те , и другие, могли наследовать что-то, только из других владений отца или матери, которые не принадлежали к майорату. Поскольку Мостовляны оказались утерянными для семьи, а старшим был Михал, мать по закону, не могла его обойти в правах наследства, в угоду Станиславу. Поэтому Бельцы пришлось переписать. Мать она хорошая, что еще не раз и докажет, возможно, немного, собственница. Но, такой тип материнской любви встречается часто и в наши дни Моя бывшая свекровь была такой.
___________________________________

Надя привет. Спасибо за главу. Ох,как глупо все вышло! Сначало Басино "я подумаю",уже расстроило и напрягло Станислава, флирт с кавалерами (Стан ислав всё это видел),а потом этот инцидент с Рокотовым. Бог мой дуэль!,это само по себе опасно,да плюс ко всему русский офицер и поляк. Да ,плохо если учесть ещё и жесткое наказание за дуэли. А пани Гелену могу понять, у них в семье и так катастрофа финансовая,а тут еще дуэль.
Между прочем сын может погибнуть ...Браво Надя глава очень тронула душу. Спасибо. . Да, стихи замечательные и чудесный вальс ! И вообще у тебя здорово получается музыкальное оформление романа,музыка и поэзия,супер!

натали, привет! Рада очень-очень, что тебе и девочкам, глава понравилась. Пришлось немного попотеть, чтоб описать и маскарад, и взаимоотношения героев.
___________________________________

Надь, ну, маскарад описан замечательно! Словно картинку смотришь. Тебе респект!
_________________

 » Глава 15 (часть 1)

Один удар и ничего -
Конец любви, тоске, судьбе…
Нет, в день ухода моего
Ты не придешь - зачем тебе…
Но пусть, хоть, тень придет твоя,
Чтоб проводить мою, а я
Забуду все и закричу:
Жить не хочу! Жить не хочу!
Но пусть хоть тень придет твоя,
Чтоб проводить мою, а я
Забуду все и закричу.
Ты закричишь: Я жить хочу!

«Прощальная» из к/ф «Не покидай»




Съезжаться решили на рассвете, на лугу, раскинувшемуся перед «островами» дубов. Первым на место прибыл штабс-капитан Рокотов в компании своего секунданта, некоего Александра Бельского, который сам вызвался оказать ему эту услугу, потому что «пан жандарм» был человеком новым в здешних краях, и друзьями обзавестись, покамест, не успел. Тот же Бельский, послал из графского фольварка Мостовляны слугу с запиской к земскому доктору, с просьбой прибыть в указанный час и место со всем необходимым «скарбом», коль в нем возникнет необходимость.
Выспаться Рокотову в эту злощастную ночь не удалось. Едва успел добраться до своей холостяцкой квартирки в Соколах, как нужно уж было возвращаться назад в Мостовляны. Денщик Степан помог барину сменить фрак на белый офицерский мундир, приготовил мыльную пену, чтоб тот побрился, вычистил по второму разу, и без того, сверкающие сапоги, да накинул ему на плечи теплый плащ. Степан был не молод, и состоял при Рокотове уже добрый десяток годков, пройдя с ним и крым и рим, поэтому прослезился, провожая того с порога.
- Барин, Александр Васильевич, писать-то завещание будете, али как?
- Али как! – высокомерно осек его душещипательную речь Рокотов.
Кто-кто, а он, умирать нынешним утром не собирался. Пусть другого болвана на роль жмурика найдут. Дуэль на его счету была не первая. На службе в армии случалось всякое: и пари, и зависть, и честь женская оспаривалась. Благодарение богу, ему везло. Ни разу на поединке, даже, царапины не получил. Свято верил в свою фортуну и сегодня.
Сонно зевнув, он надел на темноволосую голову белую, парусиновую, форменную фуражку, накинул сверху башлык плаща, и беззаботно шагнул в серую предрассветную слякоть. Недавно прошел мелкий, холодный дождь, который местные аборигены называли чудным, красноречивым словечком - «вошивец». Он вслух фыркнул, вспомнив, как оно смешно звучит, и, переступая через лужи, пошел к коновязи, у которой стояла его верховая лошадь. В ушах, до сих пор назойливым рефреном, звучал голос станового пристава Бурмина: «Вы, батенька, только без крови. Шмальните, для виду, пару разочков, и все. Ходосевич зол на вас, аки черт. Коль обойдется без смертоубийства – дело быстро замнут. Ну, а коль дырку в пане сделаете – по головке, знайте, никто вас не погладит. Меньшее, что вас ожидает: лишение офицерского чина, наград, пенсии за воинские заслуги. А, может статься, и кандалы». «С чего вы решили, Николай Иванович, что моей жизни не угрожает опасность?» - поинтересовался Рокотов. «Я вас умоляю, милый друг. Ваша слава бретера и игрока, давно опережает вас самих».
На перекрестке дорог, одна из которых вела в Мостовляны, Рокотов встретился со своим тезкой Александром Бельским и доктором, которого среди ночи вытащили из теплой кровати, и потому он немилосердно зевал. Троица отправилась по дороге в сторону местечка.
Ветер, бушевавший ночью, успокоился, зато, после дождя, окрестности окутал, плотной белой пеленой, туман. На три сажени не зги не видно. Вынужденные товарищи спешились на лугу, где, как объяснил Рокотову Бельский, и должен состояться поединок.
Холодная влажная мгла проникала, даже, под спасительный плащ, вызывая в теле неприятную дрожь. Рокотов вынул из кармана кителя небольшие позолоченные часы на длинной цепочке. Пора бы и поторопится Яновскому, если не хочет прослыть трусом.
И, точно, услышав его мысли, их пелены тумана выплыли фигуры всадников, неслышно движущиеся в их сторону по мягкой луговой траве.
Станислав не спал, ровно же, как и его противник. Голова раскалывалась от тысячи мыслей, не дававших ему и минутной передышки. После потрясения на маскараде, ему, с великим трудом, удавалось сейчас сохранять видимость того равнодушного спокойствия, которым просто сияло лицо человека, которого он от всей души ненавидел. Оставшиеся часы до рассвета, он, то мерял пол спальни шагами от стенки до стенки, то, внезапно, падал в глубокое кресло, стоявшее у окна, и входил в оцепенение, то хватался за перо и бумагу, порываясь написать Басе письмо. К себе никого не допускал. Даже, Кшисека, вернувшегося с хутора, после того, как тот отвез «мадемуазель лицемерку» домой. Черкал на листе торопливые строки, после комкал бумагу, и тут же бросал в огонь, горящий в топке изящного стояка. «Почему?» - вот, единственный вопрос, который он себе задавал, находил десяток ответов на него, и все они сходились к женскому непостоянству. Не раз он поступал так с женщинами, как она поступила с ним, но, никогда, не задавался вопросом, а что же они чувствуют, когда их предают. Оказывается – это больно. И эта боль, тем сильнее и мучительнее, чем глубже привязанность и доверие к тому, кого любишь. Будто, нож всадили в спину, и поворачивали в зияющей, кровоточащей ране всякий раз, когда перед глазами всплывали ее прикрытые от удовольствия глаза, руки русского капитана, обнимающего ее за талию, скользящие по ее груди. Чего же ей не хватало? Похабности, с которой тот сжимал ее? Остроты ощущений? Черт возьми, почему?
Слуги на цыпочках ходили под дверями спальни, прикладывая ухо к замочной скважине, слушали, что происходит внутри, чтоб доложить пани графине, которая кружила по своим апартаментам, не зная покоя. Женщина непрестанно молилась, прося у бога милости для своего дитяти. В семейную часовню идти сил не было, туда она отправила Юлию и Беатрысю со служанками, сама ж, осталась в будуаре, мысленно умоляя Всевышнего о спасении. Ее, и без того, худое лицо, осунулось, глаза запали, придавая ей вид неприкаянной тени.
Никто в доме Яновских не спал. Разъехались гости, когда пан Заглоба объявил, что продолжения маскарада не будет. «Палаццо» выглядел унылым и опустошённым, как праздный гуляка на утро после хмельной пирушки. Прислуга, которую взбудоражило известие о дуэли их молодого пана с уездным офицером жандармов, возбужденно обсуждала детали случившегося, хотя, толком, ничего не знала. Сновали лакеи и горничные, прибирая, оставшийся после гостей, мусор, расставляя вещи и мебель по своим местам. Дворецкий тихим голосом раздавал приказы, командуя этим ранним парадом. И, не смотря на то, что за окнами была темень и дождь, в кровать никто не ложился, живя в ожидании скорой развязки.
Старый граф с Михалом, как и Станислав, отгородились ото всех, запершись в библиотеке. Не вышли и тогда, когда к подъезду подали экипаж для Соболевских. Те молча, будто в доме уж был покойник, собрались и вышли за стены особняка. Покрасневшие глаза панны Янины свидетельствовали о недавно пролитых слезах, лицо пана Соболевского хранило беспристрастное выражение, словно, на нем, по прежнему, оставалась маска. Для него маскарад еще не кончился. Он на прощание окинул оценивающим взглядом громаду дома, в котором его дочь пришлась не ко двору, зная, что скоро сюда вернется хозяином. Судьба графской семьи, ровно, как и несостоявшегося жениха дочери, его мало волновала. В уме он уже прикидывал будущие расходы на поместье, составлял смету, и обдумывал возможные варианты действий, с помощью которых собирался из фольварка выжать максимальный доход. В гробовой тишине они сели в экипаж, и когда у дочери опять заструились но щекам слезы, пан Соболевский раздраженно воскликнул:
- Экая, ты у меня непутевая. Ни на что не годная дуреха. Даже мужика, с которым под одной крышей жила, заарканить не сумела. Опять тратиться придется на сезон или два в Петербурге. Одни убытки…
Янина еще горше заплакала, и экипаж тронулся в путь к Варшаве.

Матиевский, мокрый и продрогший, не успевший сменить одежду после ночной прогулки, выслал прочь слуг, что вертелись у покоев Станислава, и принялся опять стучать в двери.
--Открой, ёлупень (то же, что и остолоп). Выслушай, что скажу, прежде, чем делать поспешные выводы.
Далее, он, приглушенным голосом, через толстое дерево наглухо запертых дверей, стал рассказывать то, что поведала ему панна Беланович. Зная норовистую натуру друга, он ни минуты не сомневался, что тот не пустит его к себе в спальню, но так же, не сомневался, что в этот момент он слушает его, прижавшись спиной к дубовым створкам.
Как и предполагал, Яновский не вышел, но голос подал:
- Убирайся, чёртов адвокат! Коль, ты был бы на моем месте, то и не мыслил бы за нее заступаться.
- Я не на твоем месте лишь потому, что она выбрала не меня,- отвечал Матиевский, напряженно прислушиваясь к звукам, что доносились из комнаты. – Порой, и глаза могут обманывать. Тебе решать, Станислав, веришь ты ей, или нет! В таких вопросах, только слепое доверие еще может помочь. Задай себе вопрос, как сильно ты ее любишь? На что готов ради нее? Когда ответишь себе, тогда поймешь, стоит ли она твоего доверия.
Ответом ему послужила тишина. Удовлетворённо хмыкнув, Матиевский, решил, что пора бы и о себе позаботится, сменить дурацкий пережиток прошлого века на более современный костюм. Он тихонько, будто за запертыми дверями находился больной ребенок, попятился спиной назад, и ушел. До рассвета оставалось всего ничего.

Даже по прошествии времени, когда подъезжали к лугу, Станислав так и не мог избавится от ревнивого чувства, терзавшего его изнутри, что та, ради которой он был готов на все, доверилась Кшиштоффу, сумела найти в его лице заступника, в то время как ему, который, как последний глупец, метал перед ней бисер, ни сказала слова.
Михал спросил его во дворе особняка, лишь, только, они сели в седла, страшно ли ему, боится ли он поединка? Только глупец не боится смерти, отвечал он брату. Но сильнее предчувствия возможного для себя исхода, было желание увидеть Рокотова мертвым. И, плевать на последствия! Его пожирало желание уничтожить чужого, равнодушного человека, который в его глазах приобрёл не просто ауру негодяя, а стал синонимом вседозволенности тех, кто поделил его страну на части, навязывал свои законы и порядки, насаждал свой язык, приходил, брал что хотел, не спрашивая, можно или нет, глядя свысока и на старинные обычаи, и на веру, и на понятия чести и гордости. Как же он теперь понимал этих мечтателей-заговорщиков из Комитета, желающих вернуть свободу и независимость родины, избавить ее от подобных «рокотовых». Совсем недавно ему, Станиславу, было, почти, все рано, что затевают в Комитете в Вильно и Варшаве. Он хотел остаться в стороне, считая пылкие призывы манифестантов, выходящих на площади столицы, безумием, утопией. Но вчера его лично коснулась тень русской армейской распущенности, проявленное неуважение к гостеприимству одного их хозяев дома, в котом принимали этого служаку, и то, что выглядело смешным и неразумным со стороны, сейчас предстало в совсем ином свете. Окажись, Рокотов каким-нибудь де Монпасье, или Шварцем, или Гордоном, он, не колеблясь, бросил бы ему вызов, презирал бы, хотел убить, но лишь одного человека, персону. То обстоятельство, что противник являлся русским, внезапно распространило его жажду убийства и ненависть, на весь народ. Он рассмеялся бы, сумей прочитать мысли штабс-капитана, который думал и чувствовал с ним, примерно, одинаково. Простой отказ в приглашении на танец он счел плевком не только в свой адрес, но и в сторону всего русского, что он собой представлял на проклятом маскараде.

Рокотов с интересом рассматривал противника. Бледный, тени под глазами от усталости и бессонницы, а, возможно, от внутренних терзаний и затаенного страха. О, скорей бы разобраться с этим делом, и домой, выспаться, отдохнуть. Он медленно потянулся, разминая конечности, как ленивый кот, демонстрируя окружающим свое полное безразличие к происходящему.
Всадники спешились, их было четверо. Пан Заглоба, мужчина лет сорока, с длинными, свисавшими ниже подбородка , усами, как у тех, стародавних шляхтичей, чьи портреты он видел в домах местных дворян и Яновских, руководивший маскарадом, вызвался быть распорядителем на поединке. Оба брата Яновских и пан Матиевский, следом за Заглобой, подошли, чтоб поприветствовать противника и его секунданта. Доктор застыл в отдалении, зябко кутаясь в суконное пальто. Ему натерпелось, вновь, оказаться дома, напиться горячей вишневой наливки, и укутаться в теплый плед, что связала недавно жена.
Сухие кивки головой меж противниками, секунданты – Матиевский, Михал Яновский и Олек Бельский обменялись поклонами и рукопожатиями – и пан Заглоба сделал обязательное, в таких случаях, предложение о мире.
- Ни як ни ест можливо, - надменно выдохнул Станислав Яновский, не позволив Рокотову, даже, в мыслях подумать об извинениях.
Тот, только, равнодушно плечами повел, мол, мне все равно.
-- Пан Станислав, вам, как лицу, которому нанесли оскорбление, выбирать вид, - продолжил Заглоба.
- До результата.
-- Панове, тянем жребий, кому первому стрелять,- объявил Заглоба, вынимая из кармана монету, старый злотый.
- Орел, - отозвался Рокотов.
- Решка, - сказал Станислав.
Пан Заглоба подкинул монетку вверх и, поймав в ладонь, прикрыл, другой ладонью, сверху. После, открыл монету, показывая ее всем присутствовавшим.
- Орел, - торжественно провозгласил он, посмотрев на жандарма сквозь прищур глаз. Везучий, каналья. – Первый выстрел за вами, пан Рокотов. Да будет так!
Михал с шумом выпустил воздух из легких, переглянувшись с Матиевским. Шансы Станислава на выстрел ровнялись почти нулю, если верить слухам об этом человеке. Армейская служба, регулярные стрельбища, да, и Крымская компания, медалью, за участие в которой, любил похвастаться Рокотов, свидетельствовали, красноречивей любых слухов, что офицер имеет за плечами огромный опыт и сноровку в стрельбе. Младший же Яновский, все больше, как-то, увлекался фехтование и верховой ездой. Да, стреляли, иногда, под хмельком, с Кшисеком, по бутылкам, и на охоте не слыл мазилой, но практики, все же, было мало.
- Панове, дистанция в тридцать шагов. По моей команде – сходимся к барьеру. Четыре выстрела каждому, в случае, ежели, противник не будет ранен или убит. Еще раз, панове, предлагаю подумать и примирится.
Ответом послужило угрюмое молчание обоих стреляющихся.
Олек Бельский подал ящик с парой дуэльных пистолетов, который привез из дому, а Матиевский и пан Михал - обозначили барьеры. В присутствии свидетелей, пан Кшиштофф и пан Александр, зарядили пистолеты и отдали их противникам.
-- Проклятая погода, - проворчал Матиевский, стоя рядом со Станиславом, - С тридцати шагов, только пятно размытое, вместо, человека, видно. Но, она нам только на руку, браце. Мастером великим нужно быть, чтоб попасть в цель при такой видимости.
-- На позицию, monsieur , - из тумана донесся голос пана Заглобы.
У Станислава, только, желваки на скулах заходили, когда он, сняв с себя верхнюю одежду, и отдав ее Михалу, остался стоять в одной рубашке и бриджах, сжимая в руке, украшенную, золотой филигранью, рукоятку «ульриха» (имеется ввиду, дрезденский оружейный мастер Карл Ульрих, чьё дуэльное оружие было не кремниевым, а пистонным, более совершенным в стрельбе, в отличие от Жана Ле Пажа, тоже знаменитого оружейника). Он никогда не стрелялся прежде, и, до этого момента, сгорая от ненависти и желания уничтожить Рокотова, чтобы облегчить собственные душевные муки, очень туманно сознавал вероятный исход для себя. Он, как глупый подросток, ночью, представлял себя распростертым на зеленой траве с, поднятыми, в голубое небо, застывшими глазами. В груди была маленькая дырочка, из которой, по белой ткани рубахи, расплывалось красное кровавое пятно. На коленях, рядом с его телом, стояла, рыдающая, Бася, умоляющая его очнуться, целующая его холодные неподвижные губы. Потом, он представлял ее в фамильной усыпальнице Яновских, склонившейся над его саркофагом, бледную, истощенную, в монашеском одеянии. Пусть я умру, и она, тогда, сильно пожалеет о содеяном, думал Станислав ранее. Нынче же, стоя на позиции в туманном золке утра, глядя на серое, нависшее, низким капюшоном, небо, готовое опять пролиться, не по летнему, холодным дождем, он понимал, что не заметил, как стал, под влияние Баси, романтичным идиотом. Черта лысого, она станет долго по нем убиваться, и похоронит себя заживо в монастыре. Только, ни с ее жаждой жизни и темпераментом. Выскочит замуж за первого встречного, наплодит ему детей, как кроликов, и, может быть, иногда, будет вспоминать, что был в ее жизни такой Станислав Яновский, которого она любила (опять же, может быть), но, увы, даже лица и голоса его вспомнить не сможет. Он сгниет под могильной плитой, пока она будет веселится и благоденствовать. Мужем, возможно, даже, окажется Кшисек. Он ревниво посмотрел в ту сторону, где виднелась, замутненная мглой, фигура Матиевского. Нет, умирать он не хочет, с внезапно нахлынувшей злостью, думал Станислав. На зло, маленькой мерзавке, и этому русскому хлыщу в форме жандарма. Жажда жизни с, небывалой, до селе, силой охватила все его нутро, заставляя собраться, вспомнить все, чему его, ранее, учил ловчий отца, Зборовский. Впереди маячил облик Рокотова, вальяжно поигрывавшего пистолетом, точно он явился не на поединок, а на приятный дружеский пикник. Его небрежность и полное отсутствие раскаяния, подстегнули Яновского еще больше уверится в правильности своего поступка, вызова, а так же, в том, что не его должен сегодня соборовать священник.
Секунданты и пан Заглоба отошли, встав сбоку дуэлянтов. Заглоба поднял руку с белым платком вверх, подав сигнал приготовится. Спустя миг светлый кусочек материи резко опустился вниз, приказывая сходится, запуская механизм фортуны, решающей, кому в это туманное утро жить, кому – умирать…
Громкий щелчок – и ничего…Ни жгучей боли в теле, ни свиста пули над головой. Станислав, застывший на месте, изумлённо наблюдал, как Рокотов, процедив проклятье, яростно швырнул пистолет на землю, и замер, повернувшись, немного боком, к нему. Осечка.
- Твой выстрел, - гаркнул Михал, которого уже била крупная дрожь. Он, по природе своей, не выносил ни жестокости, ни вида крови, а при мысли, что сейчас увидит раненого, или, быть может, умирающего брата, ему, совсем, сделалось худо.
Шаг, еще шаг… Сердце переместилось из груди в голову, стуча, как молот по наковальне. Ту-тук, ту-тук, ту-тук, ту-тук… До барьера оставалось шагов двенадцать-пятнадцать. Станислав остановился и прицелился, держа нагретое дерево рукоятки пистолета в вытянутой руке. Мягко, стараясь ни о чем не думать, он нажал пальцем на спусковой крючок. Грохнул выстрел, и руку неприятно откинуло отдачей. В нос ударил едкий запах пороха.
- Доктор, - крикнул Матиевский, после затянувшейся паузы, когда все ожидали, что штабс-капитан поднимется, или знак какой подаст, что поединок продолжается. Тот рухнул, как подкошенный, и не шевелился. Выждав немного, толпившиеся в стороне, мужчины, кинулись к нему, чтоб посмотреть - жив, ранен, или «результат» на лицо.
Станислав подошел, когда над Рокотовым уже колдовал уездный доктор. Тот, как ни странно, лежал ничком, уткнувшись лицом в подложенный под голову плащ Бельского. На спине, как и представлял себе, подобную картину ночью, Станислав, расплывалось кровавое пятно с отверстием в рубашке. Странно было все это. Почему не на груди, ни спереди, а недалеко от лопатки, на спине?
-- Как такое возможно? – спросил он недоуменно у Кшисека.
___________________________________