Аз Буки

Привет) спасибо)

Мы осторожненько)

Ну я же сказала... Чуть опоздала даже)


Ой, конечно)


Когда это тебя останавливало?
_________________

Когда-нибудь, если хватит силенок и настроя, написать про девочку Сашу и уставшего актера.

 » Георгий и Анна

Дукат Плаза II - застекленная мекка, одна из множества, раскиданных по столице во имя единого бога наживы. Мальчишке, спешно идущему от лифта, так спешно, что только в ответ на оклик охраны он останавливается, чтобы провести карточкой над сенсором турникета, едва ли больше двух с половиной десятков лет.
За пределами стеклянной круговерти, выпускающей его на Ямскую*, он останавливается так же резко, как стремительно уходил, скрывая за этим попытку сбежать. Детскую, мальчишескую, ту, которую так нетерпеливо, отчаянно в себе травил.
Взгляд по-прежнему не выражает совсем ничего. Идут минуты прежде чем женщина, следовавшая за ним, обходит его из-за спины и встает перед ним. Когда он опирается спиной о зелень стекла, она и слова не говорит, только улыбается ему понимающе. Он протягивает ей пачку сигарет, она касается ладонью его щеки.

Шестью годами ранее

- Я не знаю, что с ним делать, - она качает головой, расчетливо-осторожно, так чтобы ни одна прядь не выбилась, не нарушила ту выверенность, в которой вся она, Анна Павловна, урожденная Островская. - Ты себе не представляешь, Ната, он вроде бы такой тихий-тихий, а неуправляемый совершенно.
Неуправляемый не заставляет себя долго ждать, выбрав именно это время для того, чтобы явиться пред очи женщины, столь щедро даровавшей ему жизнь, когда она встречает его, оставив подругу в столовой.
- Мама, - сухо, так что, зови и он ее Анна, различия не было бы ни в тоне, ни в вежливом безразличии.
- Ты снова уходишь?
- Прикажете остаться? - и если голос был бы пропитан ядом, она бы взвилась, рванулась к нему, ответила. Но нет же, только лишь интерес.
- Нет, - беспомощное, - иди. Тебя к вечеру ждать?
Вопрос, подходящий ответ на который он оставляет в себе, не желая давать ей и малейший повод, которой она так ищет.
- Это все из-за нее, да?! - в расправленные плечи, в затылок всегда поднятой головы - ему в спину. Собственному сыну, не привыкшему горбиться или ссутулиться с малых лет. Бабкина порода, говорил его отец. - Из-за этой Насти твоей?
Не оборачивается, только чуть поворачивает голову, показывая ясно: говори, я слушаю тебя. Но лучше бы тебе остановиться. Будь она другой, будь хоть на долю чуткой, будь его матерью, как всегда хотела, должна была понять же и остановиться.
- Из-за того, что с ней случилось, да?!
Остановись.
- Да это не твой ребенок, слышишь? - хватает его за плечо, разворачивая к себе. Видевший их часто ни за что не сказал бы, что мать и сын похожи. Только смотрящий впервые долго различил бы без всякой ошибки родство в кривизне мальчишеской улыбки тот же росчерк, что на бескровных губах его матери, покрытых кармином помады.
- Не твой, - она почти просит, замечая то, как он не двигается, не пытается даже сбросить ее руку. Пока не делает одно движение, плавное, простое, чтобы отойти от нее.
- Она с Антоном спала! С твоим лучшим другом, - ударом в хребет еще раз. - И с Кириллом твоя дорогая Настенька тоже до тебя спала. Так что женился бы на ней и она всю жизнь бы...
Разворачивается Георгий так резко, что она с трудом заставляет себя не отступить. Так же резко, как протягивает к ней руку, к горлу и сжимает пальцы в кулак, так и не коснувшись.
Взгляд Георгию достался не отца и не от матери: его собственный, почти всегда неподвижный, в ту секунду отражающий столько, что Анна устало припадает спиной к стене, когда распахнувший дверь сын закрывает ее бесшумно.

Дача - очередные крестины/именины/не важно

Распятая бабочка свисает неровным краем с ворота рубашки, мальчишка сидит на ступенях у служебного хода и слушает густой и тяжелый бас, прерываемый тихими, как шелест, всплесками женских слов. Слышит, не пытаясь различить слова, курит, не замечая тех, кто снует то и дело мимо, глядя на "господского сыночку" и недоумевая, но исключительно молча.
Ввинчивание шпилек в камень ступеней прекращается рядом с ним. Женщина, чей голос минутами ранее он почти не слышал, садится рядом. В темном платье на серость ступеней. Свет обнажает позвонки не скрытые собранными заколками волосами. И прядь дрожащую на позвонках, пока все та же женщина пытается унять саму себя. Так что не понять, то ли страх, то ли боль, то ли просто презрение. Бесконечное.
То ли все это ему показалось, потому что теперь уже она оборачивается и смотрит на него, пока он не смотрит в ответ. Пока она не просит у него сигарету.

Мне нравится все - сами герои, этот их диалог. где столько невысказанного, и немного рваный текст, и главное - я вижу этот бар, и Свету (вот только имя мне не нравится) и Вадима, и эти взгляды, руки - и начало, которое, на самом деле окончание, ну или во всяком случае кульминация.
Но мне мало, хочется что-то еще о них. Хотя, в общем, и так сказано достаточно много.
___________________________________

А мне вот нет. Как-то по-другому надо все это выстроить. Я все не соображу, как, но буду пытаться.
Чем имя не угодило?))
Да, нет, мне о них тоже хотелось бы много))

Просто не люблю его, сразу дурацкие анекдоты с этим именем вспоминаются. но это мой косяк


ну так и пиши, раз хотелось бы, м?
___________________________________

 » Мосты и колени 18+

Мосты и колени разводят плавно...
Луна - осколок прошедшей ночи,
Знаешь, нам было вчера забавно:
Хочешь:скажи мне, чего ты хочешь?

2003
- Господи, черт, нет, - слова срываются сразу, лавиной. - Я не могу, - мальчишка оборачивается, давит во взгляде панику, обнимает голое плечо ладонью. - Черт, простите, - глядя на рыжего мужчину перед ним. - Я не могу, правда. Не когда так, когда не знаю, где вы сделаете. Не могу, - дрожь рождается изнутри и парализует мозг. Мысль, что он не знает, где встанет игла, почти сводит его с ума.
В тот день заведующий травмы городской больницы Святой Марии нарушит много правил.
Правило "не выдавать эмоции", правило "не лезть не в свои дела", правило "не нарушать правила игры".
Все возможные правила кроме "не навреди".
Притянет к себе мальчишку и заставит стоять рядом, пока тот не перестанет дрожать.
Знали же мойры, что доведется увидеть все того же мальчишку всего неделю спустя на перекличке банды новых интернов.

2009
- Доктор Ховард, на два слова, - зав травмы окликает его, когда он только успевает выйти из операционной после того, как снял халат и перчатки. - Сегодня ты больше не оперируешь.
- Черта с два я не оперирую, - тихо, сквозь зубы, глядя в глаза любовнику и обходя его по дуге, чтобы не оказаться тут же вмятым в стену. По тому как истина проста: Оуэн может вытерпеть многое, от него особенно много, но спорить с ним порой бесполезно.
Прихваченный за руку, Рой оказывается закинутым в первую же дежурку, дверь захлопывается, контрольным звучит щелчок задвижки.
- Ты простоял на операции на четыре часа больше, чем должна была длиться смена. Ты идешь домой, сейчас же и проспишься.
По степени ничего не выражающей зелени похуизм во взгляде Роя мог бы успешно соревноваться с болотной жижей.
- Мне это нужно, Оуэн, - мягко, без лишних эмоций, глядя в глаза тому, кто знает, что, правда, нужно. - И ты знаешь прекрасно, что от усталости я тут не свалюсь.
- У тебя дрожат руки, - безапелляционно.
- Чушь, - на этот раз Рой действительно пытается его обойти и только устало морщится, когда лопатки со всей дури бьются от удара о стену.
- Добить решил?
- У тебя могут задрожать руки и ты не будешь оперировать сегодня в моей отделении, ты слышал, Рой Ховард?
В ответ на молчание звучит короткое рефреном:
- Ты едешь домой.
- И что ты сделаешь? - затылок вжимается в стену, костистый кадык рвано дергается от того, что теперь невозмутимого Роя Ховарда правда сорвет - вот-вот. - Выебешь меня прямо здесь? - втираясь вплотную бедрами, пока его же развеликий наставник нажимает на его бок ладонью сильнее, пытаясь удержать. - Да? Серьезно? Ну же, - встав на носки кросовок, одну ногу сгибает рваным движением, раскрываясь. Втирается всем телом, зная, что у того, кто сдавливает его бок ладонью, в паху тяжелеет так же - болюче.
- Домой.
У Роя Ховарда от недосыпа красные, с разрывами сосудов, глаза. Трезв он настолько, что отвратительно ему самому.
- Какого хрена ты не оставил меня в больнице? - смотрит на куртку Оуэна, брошенную рядом на застеленную кровать.
- Энн Донахью, верно? - в срыв из-за сложной операции он не верит, в то, что у любовника двинуло мозги от девчонки на приеме с утра - вполне. Подумаешь, сломала ногу. Но трещины ребер старые. Сросшиеся, неоднократные. Он видел снимки.
Притягивает за затылок, прижавшись лбом к его. Заставляет закрыть глаза.
- I won't have you sedated. Can you hear me? Not anymore.
- He fucked her, - his voice being as always colour and feelingless. - He fucked her. And she died. I didn't do anything. She killed herself and I did not help, - речь давно уже не об Энн, и это они знают оба.
Касанье губ похоже на клеймо, касанье губ похоже на печать - горчит.
- Поставишь? - взгляд в глаза и короткий кивок в ответ.

В комнате, обставленной мебелью. С кроватью с зеленым пледом, книгами, брошенными на пол у лампы рядом. С фотографиями на полках. Все повторяется. Их снова двое.
Один из мужчин опирается о стену рукой, другой протирает его спину смоченным в антисептике ватным тампоном.
Прошив иглы похож на ожог по краткости. Вздрагивают мышцы живота, белеют на миг пальцы руки, которой держится за стену.
- Сядешь? - губы слишком близко от затылка, слишком близко к коже - Оуэн вечно слишком - так уж есть.
- Нет, - в выдохе мужчины чистота вдохнувшего озона после долгого дождя.

Крош, очень мощно!
Концентрированно так, что приходится читать, делать перерывы, перечитывать, охр*невать... и так по кругу.
Приходи сюда почаще.
_________________

Спасибо за такой живой и столь же оперативный отклик.
Нет времени ходить. Совсем. Да и тяги былой нет.
Что за заманчивый у вас значок?)

Только сейчас прочла про Свету и Лену
Сижу в осадке, настолько все правдиво и точно, и четко.
Девочки-девочки, девочки-мальчики, и что в мозгах...
А потом не знаешь, что с этим делать и как жить дальше,
и продолжаешь тянуться туда как к наркотику, как бабочка к огню...
___________________________________

 » Тепло хранить закрытым в бутылках

Бывают утра, в которых двое рождаются друг для друга.
Теплые, размеренно сонные. Когда не надышаться тем, как пахнет он после сна. Когда мир остается за пределами постели и того, как он давит, замкнув в объятиях, отрезав все, кроме его тепла, достаточного, чтобы выдохнуть.
Выдохнуть, успокоиться, оставить где-то за квадратными скобками дни и недели без. Без него, без его смеха, с поздними возвращениями домой, когда двое только спят рядом друг с другом.
И то, как сдвигается он, раскрывает ее колени. В тихой, неспешной, неприговоренной - не обязательной близости.
Когда тепло и сухость выхрипа с губ пробирают до дрожи, вниз по спине, угнездившейся там, в пояснице.
Все, что может после, обнять его затылок ладонями и сдвинуться, ближе, теснее, к нему - горячее, как нужно, вжимаясь и выдыхая снова, свободнее, чище.

Взгляды чужих убивают любовь. Тепло хранить в маленьких комнатах, закрытым в бутылках, разлитым из неровного света поздним утром одной субботы.

Спасибо, Крош. Так зримо и больно, и правильно.


Храните тепло, храните.
Разлейте его в бутылки,
Чтоб утром субботним ранним,
По комнате разлилось.
Родное тепло берегите,
От глаз чужих и от мира,
Сторонние взгляды ранят
И убивают любовь.
Бывают утра, в которых
Рождаются друг для друга,
И целый мир за окошком
Объятьями огражден.
Бывают дома с уютом
И ласковой серой кошкой,
Где дышится столь вольготно –
Там просто живет любовь.

___________________________________

Какая-то изумительно тонкая грань недосказанности…

Стильно. Сильно.
Пронзительно.
Без единой лишней, ошибочной фразы, слова, знака препинания
Не навязанный смысл, каждый услышит-увидит своё.
Трогает, задевает за живое, волнует и заставляет задуматься.

Очень!

Спасибо.
Крошик, дорогая, обожаю читать твою прозу.
Проза умная, живая, полная сил.Те темы, о которых пишешь, очень дороги сердцу. Маленькие кусочки большой, настоящей жизни.


uljascha-Леночка, изумительные строки, доставляющие только светлые чувства. Как всегда и все у тебя.

 » *

Они все спрашивают и спрашивают.
- Почему ты не с ним?
А тебе так хочется согнуться и повыть с коротким "да не хочу я никого любить, господи".
Не хочу, не хочу, не хочу. Хочу оплакать человека, слезы по которому мне так и не дали выплакать. Хочу остановить этот долбанный ритм из "все хорошо, я справилась", сесть и выплакать то, что в последние месяцы она со мной даже не говорила. То, какой я нашла ее за день до ее смерти. То, как мне хочется сбежать из дома, в котором ее хоронили, от козлиного упрямства человека, в жизни которого все на показуху ради "а что подумают другие". И не судить трезво. Не находить этому оправдания, не понимать, что это просто боль и мысли эти несправедливы.
Лучше всего тебе удавались разрушения. Очаровывать, смотреть, как влюбляются, а потом разрушать подчистую, наблюдая за тем, как люди поведут себя. Остановит ли хоть один, удержит ли?
Мстишь им всем? Месть десятилетней девочки, смотревшей на то, как ее мать мечется, собирая вещи и не забирает ее с собой?
Удержишь ли ты меня, если я сделаю тебе очень больно, ударю в самое больное. Я окажусь дороже? Дороже, чем ей тогда.

А привязываешься ты так часто и сильно, как человек, которого учили любить, которому ни в чем не отказали в любви. Так, что кажется, что на всю жизнь. И как только кажется, нужно отчаянно быстро это порвать. Чтобы нет, ни в коем случае не стало так же больно, как когда человек опять уйдет - из твоей жизни или из своей, из мира.
Потому что выживать эту боль тебя не научили. Только закрываться.
Чем хуже ей становилось, чем меньше ты спала, чем чаще слышала ее стоны, тем до остроты сильнее становилась красота одежды.
Помнишь? Как сдирала с себя в день ее смерти красную юбку и черный с кружевом топ.
Все эти неискренне подвывающие люди, который за три года в дом ее не зашли. И твое "мне нужно переодеться".

Почему он просто не отвалит. Почему. Почему так обязательно нужно убедиться в том, что за фасадом месиво из боли.