Уста, не знающие лжи (современная проза, 18+)

Peony Rose: 06.01.18 11:52

 » Симушкин медведь

- Вставай, Боренька. Вставай, родненький, уже полдень почти... в погреб надо слазить, картофли нема...

Лежавший на диване мужчина всхрапнул, дернул правой ногой и снова замер. Его опухшее красное лицо с темными кругами под глазами было расслаблено. На правой скуле виднелся пожелтевший уже синяк, окруженный царапинами.

Старуха, будившая его третий раз, начиная с девяти утра, обреченно махнула рукой.

- Не вставай, коли хош, дак и толченки нема будет. Я и мяско уже варю, тушить буду с лучком. Ты же любишь с лучком-то, Боренька?

И, прошептав еще что-то, она повернулась и вышла из его комнаты, опираясь на палочку. Хороша была палочка, с литым набалдашником в виде медвежьей головы, сынок сам делал в цеху. Еще в те поры, когда работал, а не пил без продыху и не лез в драки, чуть что ему скажи...

Лукерья и сама не понимала, как же так вышло – неладно стало с единственной кровинушкой. Ведь добрый, честный парень был, с малолетства помогал матери по хозяйству, а как повзрослел, так и стал меняться. То ли компания его во всем виновата – сплошь рожи бездельные да гулящие, то ли та девка Манька, что сердце ему все наизнанку вывернула... кто ж их разберет. А может, и не их винить надо, а то, что со страной случилось. Поменялось все. Так поменялось, что вот уже больше двадцати годов не могла старая признать родимой страны. Как в кривом зеркале все отразилось.

И никого рядом из мужиков, чтобы сыночка на путь истинный наставить. Говорила Лукерья с батюшкой, просила хоть как повлиять, а тот вздохнул тяжеленько да спросил у нее: «А скажи, мать, много ль твой Борис в церкви бывал? Хоть на Рождество иль на Пасху ступала тут его ноженька? Вот то-то и оно. Какой я ему авторитет... намедни встретил его на улице с друзьями, они зубоскалить стали, мол, поповска рожа невпроворот, ноги толстые, куда деньги прихожан идут... А разве ж я им посреди улицы справку достану от врача, что диабетик я, отекаю иногда сильно? Промолчал, помолился про себя, пошел далее с миром». Забормотала виновато Лукерья: «Ой, ироды ж наглые... простите, простите их, не ведают, что творят. Уважает он вас, отец Виталий, клянусь, уважает, просто свести бы вас надо где-то на стороне». Покачал батюшка головой: «У меня, Лукерьюшка, сторона одна – божья да храмовая. Коль не хочет сюда идти сын твой – ничего не попишешь. Сама знаешь – невольник не богомольник. Но если вдруг захочет себе работу поискать, помогу, чем смогу, поговорю со знакомыми и родней». Только и оставалось старой, что всхлипнуть да подойти под благословение, а после еще стоять в опустевшей церкви и тихо умолять всех святых, в земле Российской просиявших, о помощи.

А святые смотрели на нее с иконы, и лики их были исполнены великой, непостижимой земному уму тайны.



Проснулся Борис Евстигнеев, когда уже зимний день наполовину истек. Хрюкнув, сел на кровати, моргнул глазами и потер их кулаком. Взгляд упал на повешенного над дверью старого тряпичного Деда Мороза. К одной ноге Деда прицепился бумажный красноносый олень, вырезанный из комикса, к другой – ангел. К чему они там висели, Борис и сам не знал, так, баловство, памятка с детства. Праздники для него уже давно стали не светлым пятнышком, а темным провалом, полным бутылок, визга приглашенных девочек, довольного уханья дружбанов и ярких будоражащих вспышек. Вспышки то рассыпались огнями фейерверков, то плавились потеками автопокрышек, пущенных с горки в момент самого безумного веселья.

Да, хорошо Новый Год встречали. Борис почесал нос пятерней и потянулся к тумбочке, схватил минералку, заботливо приготовленную матерью, и выпил половину одним махом. Крякнул, встал, спросонок сунув ноги мимо тапок.

Теперь надо марку держать и встретить Рождество с таким же размахом. У него уже и задумки были интересные: вот позвонит Кольке Барганову, встретятся в «Пельмешке» и сообразят, что и как.

Словно отвечая его мыслям, зазвонил мобильник. Колька, кто ж еще-то. Дружбан с детсадика, горячая голова, шутить умеет, зажигать на вечеринках умеет. Короче, со всех сторон правильный пацан.

- Алло, Колян? Тише давай, башка раскалывается... угу, от вчерашнего. Ты мне, итить, чего за туфту намешал в стакане? Да хватит ржать уже. Говори, когда пересечемся... Что?

Выслушав краткий рассказ Кольки, Борис открыл рот и сел обратно на диван. Забыл даже до конца натянуть носок на левую ногу.

- Ну, итить-колотить... и что ты там, в травмпункте отдыхаешь? Коляныч, да каким макаром тебя угораздило?

Барганов стал объяснять, и Борис окончательно приуныл.

Это же надо такому случиться. Сломал три ребра, поскользнувшись на обледенелом мосту. Курам на смех.

- Лады, брат, понял. Планы меняются. Я к тебе потом подскочу в больничку, проведаю. И все сделаю, как ты сказал. Угу, погнал, давай.

Дав отбой, Евстигнеев посидел пару минут, приходя в себя. Потом ругнулся и поплелся в ванную. Душ он принципиально не принимал каждый день, после того как прочитал в Интернете статью о каких-то полезных микроорганизмах, которые смываются вместе с мылом или гелем. И вообще – предки мылись раз в месяц, и ничего, жили как-то.

Умывшись, побрившись и сменив старые трусы на свежие, Борис в махровом халате пошел на кухню. Там было пусто, только стояли на плите две кастрюли, одна с тушеным мясом, вторая с макаронами. И лежала на столе записка: «Ушла помогать украшать храм. Здоровья тебе, Боренька, милый мой. Если вдруг захочешь пост подержать, хоть денечек, в холодильнике есть овощное ассорти маринованное».

Кольнуло: представил, как мать суетилась, готовя совсем не постную еду только для него. Он поел ассорти с макаронами, подумал немного, потом ушел к себе и оделся. Выходя из дома, захватил пластиковый стаканчик горячей воды, и точно – металлическая задвижка на калитке примерзла после материного ухода, пришлось отливать кипятком. Пустой стаканчик отправился в ближайший мусорный бак, а Борис – в лес.

Коляныч сообщил, что дома погибла высаженная его сестрой в горшок сосенка, из-за чего всполошился весь дом, и очень просил найти взамен подходящую елку. Как не уважить друга? Да и в свой дом неплохо бы принести пушистую красоту. К Новому Году как-то позабыл, а сейчас – самое время ставить. Праздники без елки – как пивко без воблы.



Запрет на вырубку в местном лесу давно уже никому был не интересен – местные как браконьерствовали до публикации запрета, так и продолжали это делать после. А что делать-то, а куда денешься, не мы такие, а жизнь такая, и все в том же духе.

И ближе к деревне Рощино деревьев хороших стало, естественно, маловато; кое-где и вовсе зияли безобразные проплешины, на которых в лучшем случае подрастал кустарник, а в худшем – одна трава росла, и та жиденькая, словно старая метелка.

Сегодня снега было немного, сугробы низкие, и Борис решил, что до конца дня успеет выбрать и отметить два деревца. А завтра с утречка вернется с санками, срубит и развезет по домам, своей мамаше и родителям Коляна.

С удовольствием вдыхая свежий холодный воздух, он шел, посвистывая и поглядывая свысока на окружающее. Вон там, справа, вроде бы виднелась купа высоких елей. Слишком уж высоких – потолок пробьют, а обрезать под нужный размер лениво. А вон там... ага!

Он не колеблясь сошел с тропки, зашагал, иногда проваливаясь, к намеченным целям. Две небольшие елочки-близняшки росли рядышком и были на удивление схожи, ну точь-в-точь из одного корешка выросли.

Он обошел кругом, пощупал ветки, осмотрел стволики. То, что нужно. Вынув из кармана подбитой мехом куртки строительный скотч и моток бронзовой блестящей мишуры, пометил основания деревьев. Не обрезая, вернулся к тропе, и длинная лента потянулась следом. Так, теперь закрепить у этой выросшей прямо на обочине березы. Сверху мишуры побольше, пусть блестит, так издалека видно. Вот и отлично. До завтра продержится. Если кто придет сюда же и увидит его отметины – елок не тронет. Уж на это совести у деревенских пока хватало.

Когда он закончил, подул откуда-то ветер и снег пошел снова. На сей раз – крупными тяжелыми хлопьями. Борис на миг выставил ладонь и поймал пару снежинок, усмехнулся, глядя, как они тают на горячей коже. Повеяло детством – беззаботным и радостным временем, когда все кажется легким, любые проблемы решаются чуть ли не в мгновение ока, и даже самые плохие происшествия не отягощают сердца. Или так только кажется? Плохое ведь забывается, а его у детей тоже немало...

Он направился обратно, не обращая внимания на тропу, ноги и так свое дело знали. Мысли шли все больше рваные и тяжкие: вспоминалась Манька-рыжая, истравившая ему всю душу и уехавшая потом с одним из соседских ребят в Питер. Дрянь, ох, дрянь девка. Вынула все лучшее из него и выкинула, как ненужный мусор. С нее все и началось, а после покатилось снежным комом с горушки. Пьянки, увольнение с завода, снова пьянки, подработки в местной авторемонтной мастерской, ссора с ее хозяином – Саньком Степановым, безденежье, безнадега... И мать все время кряхтит, умоляет обратно попроситься на завод, готова чуть не сама идти и в ноги директору кланяться... А ему-то это как нож в печенку, запретил, да еще накричал на старую. Она потом ревела втихаря у себя в углу, Борис слышал...

Он дернул плечом, набычился. Фиг с ней, с постоянной работой, пашешь как вол, а денег особо не капает в карман. Вон Коляныч позвал таксовать на пару, и нормально. После старого нового года и начнут помаленьку.

Внезапно мысли прервало появление какой-то яркой птички. Приседая, она вертелась прямо у его ног и что-то забавно выкрикивала резким, громким голосом, совсем не подходившим эдакой малявке.

- Кра-а! Кра!

- Кыш, - Борис отмахнулся, но упорная и сумасшедшая птаха лезла под ноги и постоянно «кракала», точно бросала вызов человеку.

Тот остановился, затопал ногами, заругался. Потом в задоре попробовал нагнуться и схватить птицу, та отпрыгнула вбок и снова закричала, еще дерзче.

Борис разозлился, сам не понимая, почему. Вот ведь наглая птица! Сейчас бы наподдать ей, чтобы перья полетели по ветру. Снег повалил гуще, видно стало уже плохо, и день катился к исходу. Но ему уже было все равно, он сосредоточился на этой незваной обидчице и хотел выместить на ней всю свою нутряную тоску.

Борис сошел с тропы и побежал за птахой, а та кричала протяжно и по снегу убегала в лес.



Несколько часов спустя Борис стоял под осиной и бессмысленно глядел вокруг. Ничего знакомого, ни малейшей приметы дороги. Словно обморочили его, глаза отвели дурным колдовством. В самую чащу завела птица – и бросила, пропала невесть в каких зарослях. Он пытался отыскать свои следы, но снег уже успел их замести, ровным белым полотнищем выстелив землю. Хлопья падали и падали, хороня под собой все, что росло и жило в лесу; ни зверька рядом, ни птицы, только сплошная гулкая тишина и светлое спокойствие.

А ему неспокойно, да так, как давно не бывало. Сердце заполошно стучит, выбивая чечетку о ребра, ноги подрагивают, и по вискам пот льется. Казалось бы, что волноваться, все знакомое, эти места он с пеленок знает и заблудиться не сможет даже в темноте и с завязанными глазами... только...

Только отчего так страшно стало и захотелось увидеть хоть кого-нибудь? Пусть даже дворового пса Коляныча, Фильку блохастого? Снег... тишина... пустота кругом. Будто один-единственный живой человек в мире, и кричи не кричи – не услышит тебя никто.

Он ругнулся, отлепился от осины и пошел вперед, зорко высматривая в сумерках возможные препятствия. Ноги проваливались уже сильно, он кое-как вылезал, делал шаг, другой, третий. Пятнадцать минут – и дыхание стало сбиваться, он весь взмок и сопел, выпуская облачка пара из ноздрей. То ли паровоз, то ли лось-сохатый.

В другое время сравнение с лосем его бы повеселило, но сейчас страх вырос до размеров горы и заслонил собой все.

Сердце уже прямо-таки выбивалось из груди, хотелось руки вытянуть и поймать его на лету. Но Борис стискивал зубы и пер вперед, как привык делать. Только вперед. Ничего, скоро тропа отыщется, и он вернется в родную берлогу...

И не успел он додумать эту мысль, как под левой ногой что-то громко хрустнуло, подалось, и Борис почувствовал, как летит вниз. Собственного крика он не разобрал сперва – а крик был пронзительный, почти рев:

- Ма-а-а! ...а!

И его швырнуло на что-то мягкое и вместе с тем прочное, огромное и тяжелое, похожее на обитую мехом скалу. Воздух выбило из легких, он хрипнул, забился и замахал ушибленными руками и ногами. Скала заворчала и приподнялась.

Борис смолк. На него глядели с расстояния менее полуметра два зеленых глаза. Под ними открылась пасть, полная зубов, желтовато-белых и очень острых. А через секунду зверь зарычал. Пока негромко. Не угрожающе, скорее раздраженно. Но Борису хватило и этого, он жалко промяукал и пустил струйку прямо в штаны.

Медведь. В спячке. Давно залег. А он ему свалился на голову. Убьет.

Все это пронеслось мгновенно, и, не помня себя от безумного ужаса, Борис Евстигнеев впервые за тридцать лет своей жизни стал шепотом умолять:

- Не убивай. Родненький. Мишенька. Христом богом. Только не трогай. Все сделаю. Не трогай.

Рычание стало громче и злее, хищник явно оценивал будущий обед. Черный нос сморщился, из пасти воняло, а глаза полыхали ярко и остро, как две небольшие фары.

Борис завыл и упал на четвереньки, ударился лбом об утоптанный земляной пол. С губ уже едва срывался лепет.

- Пожалуйста... пожалуйста...

И вдруг вспыхнуло в помрачившемся сознании старое, почти забытое: образ святого Серафима с медведем. Мать еще ласково его называла «Симушкин медведь».

И каким-то уже последним наитием обреченного Борис выхрипнул:

- Симушкина медведя ради... милый... не трогай... век буду молить за вас, за всю породу...

Медведь взревел уже в полную мощь, и от этого рева Бориса пригнуло к земле, расплющило по ней, и сердце, казалось, остановилось. Кровь застыла плотным комом где-то в горле. Он ловил губами воздух и не мог вдохнуть.

«Конец».

А потом еще мысль пришла: «Скорее бы. Только бы сразу, а не кусками жрал».

Он уже не понимал, что с ним, не ощущал, что скулит и ноет, а из-под закрытых век струятся слезы. Сквозь скулеж, тем не менее, прорывалось:

- Симушкина медведя... ради...

Бесконечно долго он лежал и повторял эти слова, как заезженная старая пластинка. Трясся и плакал. Ждал смерти.

Ждал. Ждал. Ждал.

А потом через пелену черного страха пробилось низкое ворчание, и левый бок ощутил жар. Будто печь рядом положили, да между нею и Борисом протянули меховой занавес. Хрипя и задыхаясь, Борис Евстигнеев пошевелился, извернулся как-то и приоткрыл глаза. Все верно, никакой ошибки.

Медведь лежал рядом с ним, бок о бок, лежал совершенно спокойно и мирно, свернувшись клубком. Морду он отвернул в другую сторону, то ли выказав презрение и брезгливость, то ли еще по какой-то звериной причине. Этого Борис не знал, да и не желал знать, он понял одно: казнь, казавшаяся неминуемой, отложена. И снова затрясся и заскулил, как перепуганный младенец или щенок.

Он ревел так долго, боясь даже двинуть рукой или ногой. А когда решился отползти – медведь властно, не поворачиваясь к нему, рыкнул, и незваный двуногий гость снова замер.

Тихо постанывая от страха, Борис решил лежать смирно и читать «Отче наш» без перерыва, как учила мать. Так шли минуты, часы. Он впал в какое-то полузабытье, из которого иногда возвращался и обнаруживал себя все в той же позе. В берлоге было душно, жарко, но скинуть куртку Борис даже не думал. Он обливался потом и терпел. Он готов был вытерпеть и не такое, лишь бы страшный хозяин берлоги не передумал.

Среди ночи, а может, и ближе к утру, Евстигнеев очнулся от зыбкого сна, приподнялся на локте. Медведь сопел ровно, его сильные бока так и ходили туда-сюда. Вздохнув, человек снова опустился рядом с животным и застыл.

«Слава Богу за все».

Одна эта мысль сейчас вертелась у него в голове. Он благодарил не только высшие силы, но и усталую, обруганную им старуху-мать, и отца, сгинувшего некогда в Балтийском море вместе с траулером и командой, и учителей школьных, и Коляна, пославшего его за елкой, и даже Маньку-рыжую. Благодарность распускалась в нем огромным цветком, белым, с золотыми краешками, и хотелось отдать частицу ее всем, кто хоть как-то оказался сопричастен этому чуду.

Борис Евстигнеев плакал и благодарил до рассвета. А медведь все так же мирно посапывал в своей уютной берлоге, засыпанной толстым слоем снега. Он не проснулся, когда человек стал выбираться оттуда. Даже ухом не повел.



А в храме певчие, среди которых стояла и старая Лукерья, уже тянули древний мотив, четко выговаривая все звуки. С большого старинного образа косился на них Симушкин медведь. Большой, толстый и бурый, с умной мордой и зелеными, как фары, глазами. Вечный житель лесной и хозяин чащоб и тропинок заветных. Внимательный слушатель проповедей святого. Косился и слушал, как певчие выводят те самые слова, и довольно морщил черный нос.

«...ангели с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют...»

...

Кьяра: 06.01.18 12:45

О, какой рождественский рассказ!
Всех - и празднующих, и не празднующих - с Рождеством!

...

Peony Rose: 06.01.18 13:35

 » О медведе преп. Серафима Саровского - очерк Лукаша

Всех с Новым Годом и грядущим Рождеством

"Симушкин медведь" - это рассказ, занявший второе место в прошлогоднем форумном конкурсе "Рождественское приключение".
Рассказ родился из старинной легенды о любимце св. Серафима Саровского и нескольких эпизодов-быличек людей, которые много времени проводят в лесу и знают, что животные порой способны удивить, и очень сильно.

Предлагаю вашему вниманию очерк почти забытого ныне автора Ивана Созонтовича Лукаша.

МЕДВЕДЬ СВЯТОГО СЕРАФИМА

В лесу вечерний туман. Лес замер таинственно, точно слушает. В траве идут двое. Идет старый монашек, согбенный днями. Белеет его холщовый подрясник и скуфья. В тонком сумраке сквозит морщинистое, с голубыми глазами, лицо. Светит на нем неземная нетронутость, небесная тишина. Такая целомудренная нетронутость бывает на лицах старых русских мужиков. Все лесные звуки, свет и молчание как бы запечатлены на лице старого монашка.
А с ним медведь.
Рука монаха на загривке медведя. Над жесткой шерстью вьется холодный дым.
Медведь выступает бесшумно и мягко, его узкие лапы в росе. Темно-бурая шерсть на груди, сбитая клочьями, потемнела от мокрой травы. Зверь дышит сильно, в тумане огромная влажная голова.
Там, где потрепанный, набравший воды лапоток монаха хрустнет валежником, пройдет легко, не коснувшись, когтистая лапа медведя. Свежестью, кислым холодом веет палый лист. Листва сотрясается, облетает, точно тихо рушится стена красноватой меди.
В чаще есть серый камень. Над ним прилажены две липовые доски, чтобы ночной ветер не задул свечи. Монашек станет на колени, на камень, затеплит обительскую свечу, и слышен его простой, озябший голос:
- Давай, брат, помолимся за всех и за вся...
Голос пройдет от листа к листу, облетающему в сумраке.
Волк навострит уши, станет на задние ноги, а ноги дрожат, серые, сильные, с перебитыми жилистыми сгибами, где посинела кожа от охотничьей дроби.
Птица встрепенется, откроет глаз, полузатянутый пленкой.
Березки, желтые, прозрачные, и в темноте светятся легким золотом. Каждый листок дрожит, дрожат и осины, уже почерневшие от заморозков, терпкие, и орешины. По дубам, высоко, пройдет шум.
Зайчишка, вылетевший в поваленные, недокошенные овсы, перевернется, закинет уши, зажмурится. Тоже услышал:
- Давай, брат, помолимся...
И ворон, прыгающий на одной ноге по колючему жнивью, захлопает в черные крылья.

Далеко у реки скрипят обозы - в Москву ли, в Питер. Кони и возчики в изморози. Кое-кто снимает шапки, рукавицы и крестится: первая звезда засияла над темным бором, и точно дохнуло оттуда нечаянное тепло.
В городах барабан простучал вечернюю зорю. Во дворе казармы выстроены солдаты в неуклюжих серых шинелях, у всех серые бескозырки в руке. Солдаты поют "Отче наш".
В темном остроге, у окна, под каменным сводом, стоит арестант. Лицо тонкое, птичье, светится в сумраке, и звякает цепь. Арестант сам не знает, что тронуло, пошевелило теплом сердце - первая ли звезда над тюремным двором, солдатское ли пение в казармах.
Города, где огни, и гремят кареты, гавани, где дремлют у дамб корабли со свернутыми парусами, отяжелевшими от дождя, леса, равнины, где дымятся деревни, как низкие берлоги, океан, где ныряет, падает на волне, рыбачий баркас, и рвет ветер обледеневшую бороду кормчему, точно все города и туманы, горы, моря и просторы - Россия - услышали голос монашка: "Помолимся..."
По грязям, из Михайловского в Москву, тащится деревенская карета.
Барин, крупногубый, рыжеватый, с измученными, странными глазами, посмотрел в запотевшее стекло, что-то услышал, благовест где-то к вечерне, или подумал о радостях своих и печалях -- о недослышанном стихе, о Наташе -- и покрестился.
Тащится карета, как черная громоздкая судьба.
Так никогда и не узнает Михайловский барин о мужике-монахе, так и не встретятся Пушкинская и Серафимова Россия...
На камне молится белый монашек. У камня сидит на задних лапах медведь. Шерсть съехалась в горб на загривке. Маленькие светло-карие глаза зверя смотрят, как крестится монашек сухой рукой. Точно отзвякивает от крестов старая грудь под холщовым подрясником.
На первом свете, когда все дымно, бледно, на ранней русской заре, выходит из бора белый монашек, с ним медведь. Рука монаха на голове зверя. Оба в росе и в тумане.
У пашен, где лесная тропа сходится в дорогу, медведь сядет на задние лапы и долго будет смотреть, как уходит по межам, у сжатых полос, согбенный монашек...
А когда отошел Серафим от земного жития, когда его подняли с колен в келии, под образом Божией Матери, занявшимся светлым огнем, ни в каких описаниях нет, что сталось с его медведем.
Зверь, надо думать, выходил ночью из бора в темное поле. Далеко, в сырой мгле, мелькали два-три монастырских огня. Зверь смотрел на огни и ждал, когда придет монашек.
Много ночей он ждал в поле.
Волк с поджатым хвостом пробирался по замерзшим лужам, чуял медвежью печаль и оттого выл еще гулче и голоднее.
Зверям некому поведать печаль свою. Много, много ночей ждал медведь в поле.
Потом стал бродить по лесам. Не находил себе места. У зверей тоже есть бездомники и бродяги.
Отощалый, шерсть в клочьях, с примерзшими льдинками, бродил по борам медведь, раскачивая тугой головой, спал же где случится, по-бездомному, в листьях и по оврагам, заваленным буреломом.
Некому было поведать печаль. Зверь только грустно урчал, когда в дубах, по вершинам, ходил ночной ветер и метались у когтистой лапы мокрые травины. Листья со скрежетом заметали медведю бок.
Зверь искал. Почихивая, обнюхивал лужи, мхи.
На лесных тропах, покуда не залило студеной водой, не погребло снегом, он находил иногда следок берестяного лаптишки и чуял знакомый воздух над ним: теплого воска и меда. Зверь садился у следа и ждал.
Тугая медвежья голова -- чего ждал? И шершавым языком, над которым дымился пар, начинал облизывать шерсть, прихорашиваться по-своему, по-медвежьи.
Темнота становилась, лес шумел, а не приходил никто. Тогда медведь залегал у следа, голова между лап, и скулил.
В печали медведь тоже скулит, скулит и волк, стиснувши железные зубы, и лисица -- все одно, что собака.
От печали зверь, надо думать, перестал страшиться людей, догадалась тугая голова, где искать: там, где огни, где пахнет дымом, горелым снегом и хлебом, где плачут и смеются дети и лают собаки...
И было это в самую зиму в Симбирской губернии, когда на базар забежал из леса медведь, бока запали, сам дышит морозной мглою.
Понятно, в народе поднялся страх, гам.
Глиняными горшками медведя гоняли и бадьями, оглоблями, а он, с оскаленными зубами, прижался к возу. К возу прижался и старик, обомлел от страха. Армячишка у старика серый, глаза голубые. Надо думать, обознался медведь, подполз к старику и ткнулся носом в его мерзлую рукавицу.
Старику, он квашеной капустой торговал, медведь на что? Цыгане выменяли у него зверя на ледащего жеребенка с прихромкой.
Медведя посадили на цепь. Цыгане знают, как старые бабы парятся. Цыгане продели железное кольцо сквозь медвежьи ноздри и всему научили зверя.
Но и от них зверь ушел, перегрыз цепь, ободрал лапой в кровь чернявого, смуглого поводыря и его красный жилет с медными пуговицами-бубенцами.
Медведя видели на шоссе. Бежит, склоня голову, обнюхивает конские и человеческие следы -- надо думать, бешеный. За ним гнались, в него из ружей стреляли. К ночи зверь ушел с шоссе в поле, на проселки.
А в поле стояли обозом купцы, прасолы. Они прогнали гурт, и все были пьяные после барышей.
Пьяному, известно, море по колено. Вышел на огни медведь, ну и вышел, только смешно.
Его из ведра стали водкой поить. Медведь лакал жадно. Потом его один купец к себе на двор взял, на цепь. Для потехи, что медведь сильно вино зашибает. Купеческие мальцы поили его из лохани водкой и гоняли на цепи по двору.
Медведь обродяжничал, дрожащий, пьяный, простудился и стал болеть ногами.
Великим постом на купеческий двор зашел странник. Старый мужичонко, без шапки, в охабне. Ходили такие собирать на погоревшие храмы. У них была на груди лубочная иконка в две створки, на нижнюю им клали темные копейки.
Тугая медвежья голова, - чего показалось, будто старый мужик и есть тот, кого искал у людей. Побирушка-погорелец со двора давно ушел, а медведь всю ночь ревел в сарае. Поднялся на задние лапы и тяжко падал на дощатую дверь. Сарай трясся.
Ночь была мокрая, снег с дождем, и никто не вышел посмотреть, чего ревет зверь. Так он бесился, что вывернул чурбан, к которому был привязан, и разбил дверь сарая.
В городе, на улицах, еще мелькали под мокрым снегом пролетки, запоздалые прохожие спешили домой. Они видели что-то огромное, темное, в косом снегу, никто не подумал и не поверил бы, что это медведь.
Зверь, мотая головой, обнюхивал снег. Он искал след побирушки, но не нашел его среди тысячи тысяч других следов и бежал по улицам, потом по темным окраинам - и в поле, где сугробы.
За полем стоял, гудел бор. Так зверь и вернулся в леса.
И конец у него был звериный. На зимней охоте оцепили лес парнишки и бабы с пестрым тряпьем, с колотушками, подняли старого зверя из сугроба, который пожелтел и дымился, как баня, погнали под выстрелы.
А когда его поволокли, шерсть в снегу, забился снег в пасть и в глаза, зверь, не понимая, что это смерть, может быть, все искал тускнеющими глазами белого монашка.
Прозрачный монах, в белом подряснике, тогда и склонился над ним, опустил руку на громадную, сочащую кровью, медвежью голову, и от руки стало светло и тепло:
- Полно тебе горе мыкать. Пойдем, брат...
И они пошли, медведь и монах, оба прозрачные...
Те же холодные утра на русской земле, как при Серафиме. Та же алая заря, и леса, и лужа, затянутая тонким льдом на проселках, острая прохлада от листопада, так же свежо светлеют от снега лица людей, и тот же след на мокрой земле - цепкие значки от пробежавшей голодной лисицы.
Все то же русское небо, все та же русская земля, и облако так же идет покойной длинной тенью над зелеными хлебами, и просторный шум ветра тот же.
Когда же люди, белка, стукнувшая еловой шишкой и обронившая пушистый снег, травы и дубы, овсы, полегшие в поле, и звери, на своей неведомой звериной речи, листва, и бегучие воды, и холодная русская заря - все знают, что идет по русской земле прозрачный монах, с ним прозрачный медведь.
Кто знает, может быть, эта тугая медвежья голова и есть Россия. А на ней покоится святая рука Серафима.
Еще будет так, что и люди увидят, как на заре, из леса, идет белый монашек, в росе, в легком дыме, а с ним медведище, дышащий туманом.
Так будет, когда настанут иные русские времена, когда придет Серафимова Россия.

...

натаниэлла: 07.01.18 12:42

Привет! С Рождеством!

Элли, мне очень-очень понравился рассказ про непутевого Борьку и медведя.
жизненно, но в то же время волшебно. И оставляет веру в будущее. что Борис одумается после такого, исправится. встанет с дивана и прекратит пить.
Все в руках человека, пусть у него будет ее один шанс - все, как и положено в Рождество.
Спасибо за чудесную сказку!

...

Peony Rose: 18.01.18 22:30

 » Если бы я был Дедом Морозом: итоги опроса ))))

Доброго вечера!

После праздников всегда так тяжко входить в обычный ритм жизни Но ничего не поделаешь. Надо ))

Итак, в новогоднем опросе проголосовало 13 человек, и результат вот такой.

Если бы я был Дедом Морозом, то...

...велел бы всем главам государств отменить войны. 53% [ 7 ]
...велел бы своим оленям срочно сбросить вес, а то вдруг... 0% [ 0 ]
...дал Снегурочке отдохнуть на праздник, умаялась и так. 7% [ 1 ]
...купил бы собственный остров и в кои-то веки загорел. 15% [ 2 ]
...наконец-то признался в любви своей школьной мечте. 0% [ 0 ]
...подарил бы всем детям в мире по апельсину и улыбке. 7% [ 1 ]
...подсказал бы ученым рецепт лекарства от вредности. 0% [ 0 ]
...полетел бы на Луну и построил там фабрику игрушек. 0% [ 0 ]
...придумал новую модель санок с супер-движком. 0% [ 0 ]
...хоть раз в жизни ничего бы не делал на праздники. 15% [ 2 ]

За мир во всем мире, улыбки детей и светлое будущее!

...

Ellen: 20.01.18 08:33

Хотя я выбрала другой вариант



+1 Всеми руками за!!!

...

Peony Rose: 01.02.18 14:52

С началом февраля всех )))
У нас в кои-то веки солнышко, благодать, сердце радуется и душа поет
Нат, Эллен, благодарю за отклики, и очень надеюсь, что сказки - настоящей, доброй, светлой - у нас будет много. И не только в мечтах, но и наяву ))

Ну, а пока что... выложу еще из старенького и неоднозначного. Что называется, "на подумать".

...

Peony Rose: 01.02.18 15:01

 » Поздно

Багрянец осени пытается дотянуться до меня, но я упряма – отворачиваюсь от окна и медленно нажимаю кнопку запуска ноута.

Чувствую твое ровное сонное дыхание за спиной. Ты приехал выжатый, как обычно, буркнул что-то с порога, разделся, расшвыряв вещи по всей спальне, ушел в душ. Позже, в кухне, долго гремел посудой, разогревая вчерашние котлеты и щи. Судя по звуку, ты был недоволен. Еще бы, я ведь не побеспокоилась, не начала бегать, прислуживая тебе, как ты привык...

Спишь, хотя еще не вечер.

Передо мной форма отправки сообщения. Вместо пера – набор клавиш.

В нижнем ряду читаю «Смит». Да, мы все загружены в Матрицу. Мы все там, и где найти честного человека с двумя пилюлями? А если такой найдется – хватит ли нам отваги сделать выбор?

Нет, я не стану вскрывать вены и писать тебе кровью – ты не стоишь. Да и нет ее у меня, крови. Я стала прозрачной, как засохший лист клена, долго пролежавший где-нибудь между страниц книги, или как моль в платяном шкафу... Плоская, высохшая, двумерная. Если кто-то посмотрит на меня сбоку, то вряд ли увидит – я покажусь прямой черточкой в пространстве, полном объема, яркости, жизни.

Интересно, а какой меня увидят обитатели пятимерного мира? Точкой? Кубом? Зигзагом?

Я улыбаюсь своим мыслям – вот так, наверное, и сходят с ума... Потихоньку, незаметно для окружающих, необратимо.

«...я ждала тебя пятнадцать лет. В институте, где вокруг прекрасного, как бог света Аполлон, парня роем кружились сокурсницы. В компании, где начальство смотрело тебе, старшему менеджеру по продажам, а потом руководителю отдела маркетинга, в рот и пело дифирамбы. На поле для американского футбола, где ты сносил все препятствия и, взмыленный, с улыбкой до ушей, пробегал мимо ошеломленных твоим казацким напором заокеанских партнеров, размахивая позолоченным кубком и выкрикивая: «Но пасаран!». Ждала и ждала. Тебя настоящего. А не одну из твоих масок.

Ты был Солнцем, я – Землей, ты – морем, я – плывущей по волнам медузой, ты – ветром, я – парусом, расправляющимся и стонущим от напряжения каждый раз, когда ты менял направление. И все эти годы твое мнение было решающим. Всегда. Во всем. От покупки новой машины до выбора моего нижнего белья, от прогулки на велосипедах – ты ведь знаешь, как ненавижу я велосипеды – до отпуска на модном горнолыжном курорте, с модной тусовкой из «нужных» людей. Я позволяла тебе быть ведущим в нашем тандеме и верила, что вот-вот... и ты покажешь снова истинное лицо. То вдохновенное лицо, с радостными глазами, которое было у тебя давным-давно, еще в школе.

Тогда ты вошел в наш одиннадцатый «в» сразу после звонка, поздоровался с математиком Санпалычем, оглядел нас всех и громко сказал: «Ну что, принимайте в свои ряды умного дурака!». По классу пронесся смех, ребята расслабились, кто-то из мальчишек уже махал тебе, приглашая на свободное место... А ты прошел прямо к моей парте и сел рядом. Вот так просто. Как будто давно знал и меня, и этот старый, изрезанный поколениями юнцов и плохо покрашенный стул, и книжку стихов Лорки, лежавшую сбоку, на моем уже порядком истрепанном дневнике.

А после урока ты попросил Лорку на несколько дней. Я попыталась намекнуть, что он есть и в библиотеке, ты посмотрел этими синими глазами и тихо ответил: «Хочу узнать, что ты пометила на полях, Вера». И, чувствуя, как падает куда-то в пятки глупое сердце, я протянула книгу тебе – наши руки соприкоснулись, и мне захотелось умереть. Взять и умереть от счастья».

Ночь уже наступила. За окном луна – круг плесневелого сыра, тучи лениво плещутся, задевая ее края. На крыше орет кошка – зовет кавалера...

Пепельница в виде смайлика почти доверху забита пеплом. Когда я снова начала курить? И так много?

«...я сейчас думаю – когда все пошло не так? Когда ты окончательно убедился в том, что можешь делать со мной все, что угодно – вчера ли? Год назад? Раньше?

Власть развращает. Абсолютная власть развращает абсолютно.

Ты стал многое себе позволять. Задерживался допоздна на работе, уезжал по выходным куда-то с друзьями – своими, разумеется, а не нашими общими, и все время отключал телефон, а я, обезумев от беспокойства, долго сидела, вызывая и вызывая тебя, пока ухо не начинало гореть – так сильно я прижимала к нему трубку... Потом позволил еще больше – от твоих рубашек пахло чужими духами, несколько раз, когда ты был за городом, мне звонила какая-то девочка и капризным голоском требовала: «Андрея Сергеевича, вопрос жизни и смерти». Я просила ее перезвонить тебе на мобильный, она ядовито бросала: «Уже. Видно, занят с кем-то», и вот это «с кем-то» валилось на меня ушатом грязи, и, вешая трубку, я долго не могла сосредоточиться на новой статье для журнала...

Понимаешь, у меня мало смелости. И все же ее хватит, чтобы собрать вещи на первое время, вызвать такси и уехать на вокзал. Ее хватит, чтобы протрястись в поезде несколько суток, потом провести ночь в гостинице, в порту, на следующее утро сесть на корабль и отправиться в путешествие.

Слушая песни океана, наблюдая за играми хитрых и обаятельных дельфинов, я постараюсь забыть и мои ночные крики, и запах больничной палаты, в которой я лежала, потеряв нашего ребенка – ты как раз уехал в очередную командировку и был недоступен... А если вдруг воспоминания останутся – говорят, врачи уже научились стирать неприятные эпизоды из памяти, достаточно обработать тоненькие нервные волоконца световыми вспышками.

Да, я непременно тебя забуду. И найду себя. Настоящую.

Девочку с радостными глазами, шлепавшую под дождем босиком, с запрокинутой головой и растрепанными, без единого седого волоска, кудрями.

Ну вот и все. Я устала писать. Да и потом...

Поздно»

...

натаниэлла: 02.02.18 09:47

Привет всем!
Элли, спасибо за рассказ. Грустный...
не знаю, чего задумала автор признания, надеюсь, что ее стремление изменить жизнь направлено все же в позитивную сторону и это не страшная предсмертная записка. А то последнее слово "поздно" звучит зловеще, двойной смысл...
Вообще, не хватило немножко понимания, что именно толкнуло девушку на путь осознания. Жертве обычно трудно бывает понять, что она жертва, она винит во всех бедах только себя... и нужен большой толчок, чтобы сдвинуть фокус... Что это был за толчок? кто или что выбило из колеи и заставило взглянуть на себя и мир другими глазами?
Однако чувства человека на распутье переданы превосходно!

...

Peony Rose: 02.02.18 10:59

Доброго дня )


Да. Своеобразный итог ее любви...


Нет-нет, Вера обязательно поедет в путешествие и ей станет легче )))


Знаешь, тут скорее эффект накопления негатива сработал.
И здорово, что ей сил хватило на осмысленные действия, без истерик и срывов. Другая бы могла ох как сорваться.

Спасибо!

...

digori: 02.02.18 11:34

Это ведь Лорка, которого на заре их любви читали оба, написал:
Моя тоска кровоточила вечерами...
Представляю, как обескровлена любовь героини за годы усиливающегося отчуждения.
Грустно. Но, возможно, уехав, героиня сможет сберечь драгоценные крупицы воспоминаний, как то самое, об их первой встрече. Спасет их от копоти выжигающих душу обид.
Не дари мне на память пустыни -
Все и так пустотою разъято!
Люблю грустные лирические истории. Спасибо.
Недосказанность великолепна.

...

Peony Rose: 02.02.18 12:14

Тата, очень удачно строчку подобрала.
Тоска действительно кровоточит...


На здоровье )

...

Ellen: 03.02.18 21:46

Действительно, вот такая "накопленная" пустота и может заставить человека измениться. Женщины вообще часто растворяются в любимом мужчине, а тут еще несчастье с ребенком... А вот мужчины проще смотрят на жизнь и не считают брак или семью помехой своим интересам, делам и привычкам. А "Поздно.." полагаю относится к чувствам героини, которые выгорели и она не хочет ворошить угли...

...

Peony Rose: 03.02.18 23:05

Вечера )


А ведь она когда-то была очень полнокровным, цельным человеком... Но увы, куда все делось.


Тут прямо вспоминается сакраментальное: порой простота хуже воровства.

И угли действительно лучше не ворошить, слишком много ожогов было...

Спасибо!

...

Dara Altmayer: 05.02.18 12:41

Привет
Спасибо за новый рассказ. Он очень проникновенный, но как-то многовато... многовато трагедий поместила автор в жизнь героини. И чего только плохого по вине героя в ее жизни не произошло! Раньше мне такие истории нравились, сейчас думаю, они больше призваны давить на жалость. Безропотной жертвой становится только тот, кто хочет быть такой жертвой. Этих людей не нужно жалеть. Рано или поздно они сами поймут пагубность своих действий и извращенность своего типа сознания.


Была бы она таким человеком - не растворилась бы полностью в другом человеке. Только те, кто пусты, изнутри, на такое способны. На самом деле источник страданий им нужен так же сильно, как самому источнику - жертва.


Это правда или намек на то, что история разворачивается в недалеком будущем?

...