linde:
Владислав Ходасевич
Берлинское
Что ж? От озноба и простуды —
Горячий грог или коньяк.
Здесь музыка, и звон посуды,
И лиловатый полумрак.
А там, за толстым и огромным
Отполированным стеклом,
Как бы в аквариуме темном,
В аквариуме голубом —
Многоочитые трамваи
Плывут между подводных лип,
Как электрические стаи
Светящихся ленивых рыб.
И там, скользя в ночную гнилость,
На толще чуждого стекла
В вагонных окнах отразилась
Поверхность моего стола,—
И, проникая в жизнь чужую,
Вдруг с отвращеньем узнаю
Отрубленную, неживую,
Ночную голову мою.
14-24 сентября 1922
Берлин
Lotos-spring:
Василий Комаровский
Итальянские впечатления
La dore io t,nmai primo...
Micbel-Angelo
Утром проснулся рано.
Поезд в горной стране.
Солнце. Клочья тумана.
Воздух свежий в окне.
Эхо грохотом горным
Множит резкий свисток.
Снег по деревьям черным.
Пенный мелькнет поток.
Знаю — увижу скоро
Древних церквей виссон.
Кружевом Casa d,oro
Встанет солнечный сон.
Вечером пенье. Длится
Радости краткий хмель.
Море. Сердце боится,—
Поздний страшен апрель.
В прошлом — тяжкие веки,
Сонные дни, года;
Скованы русские реки
Серой корою льда.
Люди солнца не помнят;
Курят, снуют, грустят;
В мороке мутных комнат
Северный горький чад...
1912
Erina:
Татьяна Мясоедова
Вечерний Таллинн
Черепичные крыши, светляк фонаря.
По обрыву, как ласточек гнёзда, дома.
Вырезная и ржавая жесть сентября
на вечерней заре на деревьях черна.
Снизу кирха похожа на огненный столп,
затушёвана небом вечерним глава -
так она высока. Рукавами дорог
проплывают витрин карамель и халва,
темнота и сквозняк, звук шагов, говорок.
Всплески смеха уже затихают вдали.
Проплывают огни рукавами дорог.
Вот мы были в толпе...И остались одни.
И на яростный сити сошёл угомон.
Сеет искры троллейбус как звёзды в ночи.
Долгий ветер из бездн, как китайский дракон,
поднимаясь, косые рассыпал лучи.
На высотке поёт механический дрозд,
льются трели в расщелины улиц пустых,
по которым плывут, как венки чайных роз,
хороводы замедленных пробок ночных.
linde:
Александр Вертинский
"Киев - родина нежная"
Киев - родина нежная,
Звучавшая мне во сне,
Юность моя мятежная,
Наконец ты вернулась ко мне!
Я готов целовать твои улицы,
Прижиматься к твоим площадям,
Я уже постарел, ссутулился,
Потерял уже счёт годам...
А твои каштаны дремучие,
Паникадила весны -
Всё цветут и как прежде, могучие,
Берегут мои детские сны.
Я хожу по родному городу,
Как по кладбищу юных дней.
Каждый камень я помню смолоду,
Каждый куст - вырастал при мне.
Здесь тогда торговали мороженым,
А налево - была каланча...
Пожалей меня, Господи, Боже мой!...
Догорает моя свеча!...
1956
Lotos-spring:
Булат Окуджава
Путешествие по ночной Варшаве в дрожках
Варшава, я тебя люблю легко, печально и навеки.
Хоть в арсенале слов, наверно, слова есть тоньше и верней,
Но та, что с левой стороны, святая мышца в человеке
как бьется, как она тоскует!..
И ничего не сделать с ней.
Трясутся дрожки. Ночь плывет. Отбушевал в Варшаве полдень.
Она пропитана любовью и муками обожжена,
как веточка в Лазенках та, которую я нынче поднял,
Как 3игмунта поклон неловкий, как пани странная одна.
Забытый Богом и людьми, спит офицер в конфедератке.
Над ним шумят леса чужие, чужая плещется река.
Пройдут недолгие века — напишут школьники в тетрадке
Про все, что нам не позволяет писать дрожащая рука.
Невыносимо, как в раю, добро просеивать сквозь сито,
слова процеживать сквозь зубы, сквозь недоверие — любовь...
Фортуну верткую свою воспитываю жить открыто,
Надежду — не терять надежды, доверие — проснуться вновь.
зчик, зажигай фонарь на старомодных крыльях
Извозчик, зажигай фонарь на старомодных крыльях дрожек.
Неправда, будто бы он прожит, наш главный полдень на земле!
Варшава, мальчики твои прически модные ерошат,
но тянется одна сплошная раздумья складка на челе.
Трясутся дрожки. Ночь плывет. Я еду Краковским Предместьем,
Я захожу во мрак кавярни, где пани странная поет,
где мак червонный вновь цветет уже иной любви предвестьем...
Я еду Краковским Предместьем.
Трясутся дрожки.
Ночь плывет.
Erina:
Марина Носова
Город
Деловито, слаженно и споро,
Закатав повыше рукава,
Дворники раскапывают город,
Прежде называвшийся Москва.
Шаркают лопатами, скребками,
Отирают бороды и лбы...
Город, за ночь потерявший память,
Занесённый белыми песками,
Брошенный на произвол судьбы,
Город стоязыкий и толчейный,
В кандалы закованный зимой,
Ослеплённый, сдавшийся, немой,
Тёмный, обезлюдевший — ничейный,
А когда-то был он твой и мой...
Мы любили — помнишь? Мы любили!
Почему же не уберегли?
Немощный, засыпанный по шпили
То ли пеплом, то ли снежной пылью...
Небо отвернулось от земли.
Дворники подуют на мозоли,
Вяло проклиная ремесло,
И покроют землю крупной солью,
Чтоб ничто нигде не проросло.
Но на самом дне — глухом и льдистом —
Так и не начавшегося дня
Прорастает зёрнышко огня,
Маленькая золотая искра —
Капля будущего волшебства.
Дворники, натруживая спины,
Расчищают белые руины
Города по имени Москва.
Lotos-spring:
Ян Дамашански
зимние ночи в Праге
Расчихался ветер на распутьи
улиц, перепутанных веками.
Мокрой ночью пражскою, в полУтьме,
площадей простукиваю камень.
По безлюдным снежным тротуарам
вереницей путаю следы.
Вслед за третьим башенным ударом
пролетаю мертвых ярмарок ряды.
Окна дышат теплотою спящих
(с детскими улыбками) людей.
Радостно, по лужице, хрустящей
льдом бумажным, мчусь во тьму аллей.
Парк притих, испуганный игривым,
первым инеем крадущейся зимы.
Сосенкам расчесывая гривы,
убегают недосмотренные сны.
Проблески мерцающие утра
бледной мглой размазывают краски.
Прага,- доброй бабушкой как-будто,-
ночью мне нашептывала сказки.
procterr:
Андрей Вознесенский
РИМСКИЕ ПРАЗДНИКИ
Рим гремит, как аварийный
отцепившийся вагон.
А над Римом, а над Римом
Новый год, Новый год!
Бомбой ахают бутылки
из окон,
из окон,
ну, а этот забулдыга
ванну выпер на балкон.
А над площадью Испании,
как летающий тарел,
вылетает муж из спальни -
устарел, устарел!
В ресторане ловят голого.
Он гласит: "Долой невежд!
Не желаю прошлогоднего.
Я хочу иных одежд".
Жизнь меняет оперенье,
и летят, как лист в леса,
телеграммы,
объявленья,
милых женщин адреса.
Милый город, мы потонем
в превращениях твоих,
шкурой сброшенной питона
светят древние бетоны.
Сколько раз ты сбросил их?
Но опять тесны спидометры
твоим аховым питомицам.
Что еще ты натворишь?!
Человечество хохочет,
расставаясь со старьем.
Что-то в нас смениться хочет?
Мы, как Время, настаем.
Мы стоим, забыв делишки,
будущим поглощены.
Что в нас плачет, отделившись?
Оленихи, отелившись,
так добры и смущены.
Может, будет год нелегким?
Будет в нем погод нелетных?
Не грусти - не пропадем.
Образуется потом.
Мы летим, как с веток яблоки.
Опротивела грызня.
Но я затем живу хотя бы,
чтоб средь ветреного дня,
детектив глотнувши залпом,
в зимнем доме косолапом
кто-то скажет, что озябла
без меня,
без меня...
И летит мирами где-то
в мрак бесстрастный, как крупье,
наша белая планета,
как цыпленок в скорлупе.
Вот она скорлупку чокнет.
Кем-то станет - свистуном?
Или черной, как грачонок,
сбитый атомным огнем?
Мне бы только этим милым
не случилось непогод...
А над Римом, а над миром -
Новый год, Новый год...
...Мандарины, шуры-муры,
и сквозь юбки до утра
лампами
сквозь абажуры
светят женские тела.
linde:
Александр Вертинский
"Шанхай"
Вознесённый над жёлтой рекой полусонною,
Город-улей москитов, термитов и пчёл,
Я судьбу его знаю, сквозь маску бетонную
Я её, как раскрытую книгу, прочёл.
Это Колосс Родосский на глиняном цоколе,
Это в зыбком болоте увязший кабан,
И великие ламы торжественно прокляли
Чужеземных богов его горький обман.
Победителей будут судить побеждённые,
И замкнётся возмездия круг роковой,
И об этом давно вопиют прокажённые,
Догнивая у ног его смрадной толпой.
Вот хохочут трамваи, топочут автобусы,
Голосят амбулансы, боясь умереть...
А в ночи фонарей раскалённые глобусы,
Да назойливо хнычет китайская медь.
И бегут и бегут сумасшедшие роботы,
И рабы волокут в колесницах рабов,
Воют мамонты, взвив разъярённые хоботы,
Пожирая лебёдками чрева судов.
А в больших ресторанах меню - как евангелия,
Повара - как епископы, джаза алтарь,
И бесплотно скользящие женщины-ангелы -
В легковейные ткани одетая тварь.
Непорочные девы, зачавшие в дьяволе,
Прижимают к мужчинам усохшую грудь,
Извиваясь, взвиваясь, свиваясь и плавая,
Истекают блаженством последних минут.
А усталые тросы надорванных мускулов
Всё влекут и влекут непомерную кладь...
И как будто всё это знакомое, русское,
Что забыто давно и вернулось опять.
То ли это колодников гонят конвойные,
То ли это идут бечевой бурлаки...
А над ними и солнце такое же знойное,
На чужом языке - та же песня тоски!
Знаю: будет сметён этот город неоновый
С золотых плоскогорий идущей ордой,
Ибо Божеский, праведный суд Соломоновый
Нависает, как меч, над его головой.
1939
Вален-Тинка:
Город
Лагуны раковина свято
минувшее в себе хранит.
Вот - лев, страж города. Гранит
Сан-Марко. Рядом - мрамор статуй.
Как пепел - стайки голубей,
гондолы след на глади водной -
воочию глядишь сегодня
на то, что знал с младых ногтей.
Мелькают наших дней мгновенья -
с их постоянной суетой -
над изумрудною водой,
над камнем розовых ступеней.
Но и мгновению дано
постичь: есть вечное на свете.
Дворцы встают из тьмы столетий,
хоть их творцы мертвы давно.
(С каким неистовством, с какою
любовью должен был творить
художник, чтобы победить:
окаменеть, став красотою!)
Фонарь гондолы над лагуной,
искрясь, во тьме ночной скользит;
и кажется: собор звучит,
дрожат колонн тугие струны;
Венеция, ты - розой юной,
растешь среди могильных плит.
Хулио Кортасар
Краснова Нина. Ночная Венеция.
Вален-Тинка:
Чистяков Юрий. Таллинн.
Расскажи мне
Про древний Таллин.
В нем так много
Седой старины.
Там на лодочках
Первых проталин
Путешествуют
Эльфы весны.
Расскажи мне
Об улочках узких,
Где органные
Звуки слышны.
Где слились
И эстонский и русский,
В пенном гребне
Балтийской волны.
Расскажи
про весеннее солнце,
Что вспорхнув,
Словно радостный стриж,
Так и рвётся в твое оконце,
Говоря; « С добрым утром,
Ты спишь?»
Наталья Мурадова
Люция:
Петр Вяземский
РИМ
Рим! всемогущее, таинственное слово!
И вековечно ты, и завсегда ты ново!
Уже во тьме времен, почивших мертвым сном,
Звучало славой ты на языке земном.
Народы от тебя, волнуясь, трепетали,
Тобой исписаны всемирные скрижали;
И человечества след каждый, каждый шаг
Стезей трудов, и жертв, и опытов, и благ,
И доблесть каждую, и каждое стремленье,
Мысль светлую облечь в высокое служенье,
Все, что есть жизнь ума, все, что души есть
страсть -
Искусство, мужество, победа, слава, власть,-
Все выражало ты живым своим глаголом,
И было ты всего великого символом.
Мир древний и его младая красота,
И возмужавший мир под знаменем креста,
С красою строгою и нравственным порядком,
Не на тебе ль слились нетленным отпечатком?
Державства твоего свершились времена;
Другие за тобой слова и имена,
Мирского промысла орудья и загадки,
И волновали мир, и мир волнуют шаткий.
Уж не таишь в себе, как в урне роковой,
Ты жребиев земли, покорной пред тобой,
И человечеству, в его стремленьи новом,
Звучишь преданьем ты, а не насущным словом,
В тени полузакрыт всемирный великан:
И форум твой замолк, и дремлет Ватикан.
Но избранным душам, поэзией обильным,
И ныне ты еще взываешь гласом сильным.
Нельзя - хоть между слов тебя упомянуть,
Хоть мыслью по тебе рассеянно скользнуть,
Чтоб думой скорбною, высокой и спокойной
Не обдало души, понять тебя достойной.
1846
Татианна:
Кирилл Ривель
… И ты сочиняешь себе свой Париж,
Как некто Москву или Питер…
И чем-то похож на себя он, но лишь,
Как видит его сочинитель,
Поскольку, не знает, не видит всего,
Что живо поныне и что утекло
С неспешными водами Сены:
Былыми веками оставленный след,
И призрак Парижа, которого нет,
И город живой и нетленный…
Вот так, я брожу, захожу в кабачки
И реже в музеи, признаться…
Поскольку в музеях снимают очки,
А мне с ними жаль расставаться.
Без этих очков мне, увы, не дано
Увидеть художников, пьющих перно,
Великих поэтов без масок!
Когда это было – вино и стихи?
«Куполь» и «Ротонда», и пыль мастерских,
И запахи пудры и красок?
Париж, мой Париж, я ловлю аромат
Присущий тебе одному лишь…
Латинский квартал, Монпарнас и Монмартр,
Новеллы бульваров и улиц…
Я жадно читаю дома твои, пусть
Я многое знаю почти наизусть…
Но многое вижу впервые!
Придуманный город, ты явь своих грёз
В душе несмываемой краской нанёс,
Как контур снесённой Бастилии!
… У каждого в сердце заветный фетиш
Пичугой, не видевшей неба…
И ты, по ночам, сочиняешь Париж,
Скорее для тех, кто в нём не был!
Не путеводитель, не очерк, скорей -
Огни желтоватых ночных фонарей
В сиреневом воздухе мглистом…
Где призраки прошлого в замках своих
Давно не тревожат покоя живых…
Французов, а только туристов.
21-22 октября 2002
Татианна:
В ПАРИЖЕ
Дома до звезд, а небо ниже,
Земля в чаду ему близка.
В большом и радостном Париже
Все та же тайная тоска.
Шумны вечерние бульвары,
Последний луч зари угас,
Везде, везде всe пары, пары,
Дрожанье губ и дерзость глаз.
Я здесь одна. К стволу каштана
Прильнуть так сладко голове!
И в сердце плачет стих Ростана
Как там, в покинутой Москве.
Париж в ночи мне чужд и жалок,
Дороже сердцу прежний бред!
Иду домой, там грусть фиалок
И чей-то ласковый портрет.
Там чей-то взор печально-братский.
Там нежный профиль на стене.
Rostand и мученик Рейхштадтский
И Сара - все придут во сне!
В большом и радостном Париже
Мне снятся травы, облака,
И дальше смех, и тени ближе,
И боль как прежде глубока.
Париж, июнь 1909
М.Цветаева
Татианна:
Амман
Кристина Лацаре
Арабские стены домов пропитала жемчужная пудрА,
Меня заманила в свою западню ослепительным цветоМ.
Морозной улыбкой встречаю прохожих, любуюсь рассветоМ,
А город не дремлет, наследием дразнит, кричит мне: „ПолундрА!”
Не смею сдаваться, иду по тропинкам пророков в безликий тумаН,
Не смею сдаваться и верю, что в сердце проснется латышский шамаН!
P.S. Акротелестих