Конкурс Рождественских историй

Начну, с твоего позволения, с Полыни. На твой отзыв на этот рассказ я тоже не ответила, извини. Ответ будет сумбурный ))) Когда написалась Полынь, у меня не было уверенности, что я хочу отправить ее на конкурс. В ней чего-то очень не хватало (помимо пробела с легендой)))) Я перечитывала и все никак не могла понять, учитывая, что многое там из реальной жизни. А потом до меня дошло.



Это личный рассказ не потому что там много нарезок из прошлого, а потому что это моя личная дань памяти. И я дописала несколько строк эпилога. Рыжий лес, хворый ветер, проржавевшее колесо обозрения, тени на домах - это подсказка. Есть версия о звезде, имя которой полынь.

Я собрала все лучшее, что знала и видела, все самое страшное, что знаю, для контраста и поместила этот город в иную реальность, позволила ему жить. Отсюда название. Жить, если бьется сердце, а имя сердцу - Полынь.
Про язык принимаю ) Увы и ах, я так разговариваю. Т.е. пытаться не выпендриваться не получится, либо так, либо никак. Мужчина с аркой плеч - Город, да.
Спасибо тебе за твои слова в адрес этого рассказа. Оценка ошеломляющая.

Про Трон. Нет, это не Ирам. По некоторым версиям Ирам связан с культом Ктулху, а это несколько исключает божественное (в моем толковании - светлое) происхождение Города Золотых врат. Есть некоторые созвучия с теми верованиями, что окружают Р'льех, который косвенно связан с Ирамом относительно возникновения религии - память никогда не умирает и город восстанет вновь, когда звезды займут благоприятное положение, но это несет с собой никак не процветание, а откроет двери, запирающие коридоры времени и пространства и освободит черных духов. В моем понимании что-то вроде Апокалипсиса что ли. Я в Троне брала за основу легенду об Атлантиде. Просто саму версию существования.
Почему так много слов посвящено зиме. Эх... потому что я надеялась, что это понятно ))) Лед имеет голос, который должен напоминать далеким потомкам исчезнувшей цивилизации о том, что все можно возродить. Лед - это зима. И зимой усиливались голоса, которые слышали потомки. И белая странница идет туда, где вечная зима, где отчетливее слышен голос льда, куда зовет ее серебряная звезда. Эвиара не может указывать путь, иначе боги могут разгневаться и лишить лед голоса, а вместе с ним умрет надежда. И она просто намекает, манит. В общем, все завязано на зиме - это намек, это путь, это кульминация, это самое главное, что есть в рассказе, потому что там подо льдами спит Город Золотых врат. Спит и видит сны, в которых он зовет серебряную звезду. И почему мне казалось, что там все просто неприлично прозрачно?
Спасибо тебе за слова о Троне. И за музыку! Да, БГ - это в самую точку!

У нее есть сигары,
У него - всего лишь кефир.
Он рассказывал ей про ляжки кубинских женщин.
И на тонком запястье,
Играя, сверкал сапфир.
И вуаль закрывала глаза на лежащие рядом вещи.
Он закурит сигару. Ее.
Она выпьет его кефир,
Мимо столика будут спешить незнакомые автомобили.
В том открытом кафе
Воздух словно горячий эфир.
Они встанут и молча уйдут, не забыв обронить чаевые.
Город будет шуметь,
И витрины построятся в ряд,
И начнется опять разговор, состязание, эхо турнира.
Она скинет вуаль,
Он в улыбке ее пропадет.
Как итог- поцелуй, вкус сигар и, конечно, кислинка кефира.

По твоему комментарию к "Снежной сказке" я сразу поняла, что ты меня узнала, и твоя снисходительность вызвала у меня улыбку.

Ну-у-у-у, в следующий раз можешь, например, сделать так, чтобы твои уши не торчали из первой же строчки. Ты можешь, я же знаю. Еще можно пожалеть бедную меня и выучить наконец, что "никто" пишется слитно
Понимаешь, Оль, беда же не в том, что ты выбрала для себя комфортный жанр и намертво в нем застряла. Наоборот, то, что ты делаешь, получается у тебя здорово - ну, если закрыть глаза на кучу ненужных подробностей и на то, что творческий процесс иногда захватывает тебя так, что ты с трудом его контролируешь, и это сразу становится очень заметно. А в том, что ты в какой-то момент перестала развиваться. А ведь я до сих пор вспоминаю, например, твой пронзительный "Взрыв сердца" и рассказ к Сказкам. Так что оправдаться тем, что ты по-другому не умеешь, не выйдет
Поэтому скушай тортик и отправляйся расти над собой)

Когда-то он драконом был
И в высь взлетал легко.
Потом принцессу полюбил
И стал пить с пенкой молоко.

Тихонько в прошлое ушли
Былых забав огни.
Тяжелый крест друзья несли -
Пенкой баловались (вынужденно - прим. автора) и они.

Суровою была принцесса та,
Не знала жалости и снисхожденья.
Катетером грозила темнота,
В которой он кефир мешал с вареньем.

Попутно бренди из графина отхлебнул,
Пока никто не видел (ведь он совсем немного!),
Поднялся, принцессу обнял и заснул,
Дракон, который пьет кефир, следит за пищевареньем строго!

У Драконов в пещерах
Не только друзья,
Тещи тоже частенько бывают.
Вот тогда-то коньяк не идет.
Эх, беда. И лишь только
Кефир помогает.

У Принцессы Мамуля –
Тут слов не найти,
Чтобы метко ее описать.
В общем, надо себя
Хорошенько вести, чтоб
Ее благосклонность снискать.

Накормить, напоить,
Проводить до такси,
Непочтительным быть с ней нельзя.
А потом на девичник отправить
Жену… Аллилуйя, коньяк и друзья!

Сегодня был день ее похорон. К этому торжественному событию она начала готовиться задолго до рассвета, еще до того, как серые стены домов обрядились мишурой светящихся окон. Поправила вмерзшие в подтаявший снег почерневшие цветы, выстроила мертвых по ранжиру, настрого запретив подходить к себе ближе, чем на десяток шагов и загораживать вид на дорогу, уговорила метель стихнуть и не тревожить язычки пламени в лампадах, безусловно, прихорошилась сама.
Это был очень важный день в череде ее жизней. Она впервые умерла первой. Умерла по собственному почину и так... немножко исподтишка. Не говоря уж о месте. Конечно, она волновалась. Тоже немножко. Слегка. Так, что тряслись руки и мертвые шарахались от нее как от чумной, и только кошка, пару лет назад угодившая тут кому-то под колеса, нагло лезла на колени, игнорируя всеобщий мандраж.
Если бы эта бестелесная тварь была живой, то к полудню она обязательно осталась бы лысой.
Но в морозный яркий солнечный полдень и призрачная мурлыка вздыбила призрачную же шерсть, аркой выгнула худой хребет, заверещала дурным голосом и бросилась прочь, пролетая насквозь забеспокоившихся прохожих.
В морозный яркий солнечный полдень покойницу ритуально сожгли и на колени ее бесприютной души лег тяжелый боевой серп. Она привычно попробовала ногтем заточку, погладила, жалеючи, самого верного своего друга, частицу сути своей, кончиками пальцев по горячему сверкающему боку. Предупредила шепотом, что скоро, совсем скоро, им вместе предстоит много работы, и нарядная эта полоса застывшего звездного света почернеет чужим горем. Скоро, но не сегодня.
Сегодня она ждала мужа. Готовилась, нервничала, повторяла вновь и вновь убедительные аргументы в свою защиту, в оправдание своему импульсивному поступку, пересчитывала своих мертвых - и новых, растерянных, еще необвыкшихся, и прежних, некоторые из которых были весьма старомодны и по внешности, и по поведению, некоторые из которых были уже настолько злы этой посмертной неволей, что почти утратили человеческий облик. Ждала, теребила в руках перчатку, опасаясь что не успеет подобрать нужных слов, не успеет доказать ему, что не променяла его, такого теплого и настоящего, на эту обреченную толпу, но заменила его. Потому что, им тоже кто-то должен помогать. Кто-то должен защищать. Мертвые - они же беспомощные. Мертвые - они же не живые, у них в этой яви, кроме нее, больше никого нет. А на его алтаре и надежды нет. Мертвые - они же ни в чем больше не виноваты. И раз ему от них плохо, и раз он отказался от них, не принял этот дар, то... Есть она, Жница, и ее серп, коим она Иссекает... Да, она нарушила Порядок. Сначала заканчивается война, а потом умирает последний в ней участвующий. Сначала в мир приходит раздор, а потом начинают гибнуть за идею. Она понимала, что без Смерти Война идеальна и абсурдна, но она все рассчитала. Ему достаточно пожелать, и она вернется. В мир. К нему. Пусть не к жизни, но к нему.
Она ждала.
Он не пришел.
Приходили другие. Те, с кем она, будучи очеловеченной, дружила. С кем работала. Кого, якобы, спасла. Перед последними было почти стыдно, ведь не за них она пошла на это. Они стали так, попутной пользой. Для живых были живые: врачи, спасатели, армия, просто сознательные порядочные люди. Живые были не в ее юрисдикции. И сейчас, провожая очередного паломника за намоленный периметр, отгоняя от него особо жадные истосковавшиеся в зависти души, она чувствовала эту неловкость как камешек попавший в сапог. До мяса стерший ногу. Она ни от кого не ждала благодарности. Она не умела ее принимать. Не привыкла.
Она ждала только его. А он не пришел. Ни в тот день, ни в следующий. Он наказывал ее?
Она злилась и в Город с этой злостью пришла настоящая зима. Стылая, воющая, снежная. Эта зима застилала бельмами инея оконные стекла, эта зима плакала ледяными дождями и рвала провода, эта зима морозила птиц на лету и замуровывала в корках наста мелкое городское зверье. Еще чуть-чуть и эта обиженная зима ворвалась бы в дома и сердца, но...
За день до Нового Года на перекресток пришел батюшка, отчитывать проклятое место. Заниматься совершенно не эффективным и, по-существу, бесполезным делом, потому что церковник не только ничего не ведал о расположенном здесь языческом капище, но и не слишком верил в себя. Зато в него верил кто-то другой, стоящий за его плечом. Этот кто-то сказал ей:
- Здравствуй.
И расстроенная невниманием женщина в ней успокоилась. Ну что с того? Неделю мужа не видела? Это ведь еще не повод так вести себя, не повод быть столь не гостеприимной к старому знакомцу, не повод буйством своим оскорбленным взращивать тот гадкий пульсирующий ком, что притаился в корнях старой липы, совершенно чудовищной для глаз видящего. Не повод откладывать дело, ради которого все и затеялось. Она спросила:
- Проводишь?
И тот, другой, встречающий каждого вот уже почти две тысячи лет, молча протянул к ней натруженные ладони.
Она стеснительно отвернулась от его слишком понимающего взгляда, выбрала первым одного из новеньких и хищно взмахнула над ним острым тяжелым серпом...
Под ногами хлюпала ненависть, жидкой грязью душ человеческих стекаясь под корни злосчастного дерева. На алтарь и без того болью полный. Она устало почесывала за ухом тощую бестелесную кошку, единственную из подопечных не пожелавшую ее покинуть и думала, что этим вечером мужу опять будет тяжело. Может, еще тяжелее, чем за всю прошедшую неделю. Он опять будет пить, подменяя жертвенную кровь вином, он опять будет задыхаться чужой злобой, теряя себя в бесконечных отражениях чужих пороков. И никого понимающего не будет рядом, никого, от кого бы он, закостеневший в гордыне, принял сочувствие и поддержку. Ей, пока еще мертвой, гораздо проще. В некоторых культах смерть воспринимается как праздник, для кого-то она является избавлением. Войне же радуется только безусый мечтатель, да и то, до первой настоящей схватки.
В эту ночь вьюга пела колыбельную.
Еще через дюжину дней, соскучившись, она решилась его позвать.
А он не услышал. Не разобрал.
Она не уследила. Он слишком захотел стать человеком, оглохнув ко всему неявному.
Это уже было страшно, но по-настоящему испугалась она, когда впервые его увидела.
Вначале она не поверила. Так часто в эти два месяца представляла себе их встречу, что когда среди ночи появилась знакомая машина, она не придала этому значения. Куталась в шубку, озябнув на стылом ветру - с тех пор как ушли с улиц неприкаянные она постоянно мерзла, будто тот, другой, на прощание, вместе с дымным запахом ладана оставил ей немножко тварности, - читала сама себе стихи, - все, который помнила, и те, что сочиняла сама, тут же бессознательно приписывая их авторство кому-нибудь другому, - и ждала наступление нового утра, когда на остановку снова придут люди, такие деловые, друг на друга похожие. А пришел он. Выбрался, сердитый, из машины, по-обыкновению не застегнув пальто, сунул руки в карманы и пошел, ни на кого не глядя, к своему алтарю. Насупленный. Как никогда похожий на одичалого свирепого кобеля, готового на любое постороннее движение не то чтобы забрехать гулким лаем - разорвать в клочья. И глядя на его непроницаемое в лютости лицо, она испугалась, да так, что ноги стали шаткими, что пришлось опереться на стойку, чтобы не упасть на тряские колени. Глядя на его лицо, на полуприкрытые злые глаза, она поняла, что он разобрался во всем вот только сейчас. Что эти бесконечные ее ожиданием месяцы он сам доживал. Он учился быть без нее, не догадываясь, что окончание его земного пути уже ничего для нее не изменит. Кровь - величайшая драгоценность бытия, носительница памяти, хранительница сути. Она умерла на его капище, кровью своей алтарь окропив. С его точки зрения, совершила немыслимую, чудовищную глупость, хуже чем подлость - мимоходом целиком отдала ему себя, бездумно расписалась в абсолютном ему доверии, самовольно, не спросясь, назначила его своим Богом, властелином и полноправным хозяином. Над чувствами, мыслями, стремлениями. Над каждым своим деянием.
Она бесцеремонно всучила душу свою ему. И он испугался. Не ответственности. Искушения.
Если бы они встретились взглядами - она бы ушла с ним. В этот же самый момент. Стала бы тенью его, чертиком в табакерке, которую извлекают на свет развлекаясь, и забывают на годы в пыльном шкафу. Стала бы, не ропща, участью своей счастливая.
А нужно ли ему было то, что казалось ей совершенно естественным делом?
Она кралась прочь от едких сомнений, по кругу обходя его, страшась и в тоже время желая заглянуть ему в глаза. Он отворачивался. Долго. Почти что вечность. Она была настойчива. Она тянулась к нему холодными руками и всей душой. И он не устоял. Но когда гордость его ледяная дала трещину, когда он обернулся к ней сам, она отвела взгляд. Не из извечного женского коварства, а едино лишь треском брони его осознав, что осколками гордости этой он сам же и изранится.
Тварность ее, пожеланием того, другого, данная, отступиться позволила. На время.

На решение ему понадобилось почти два года. Шестьсот семьдесят пять дней и двадцать три с половиной часа в молчаливом одиночестве понадобилось ему, чтобы в одну рождественскую ночь подарить ей себя. Безоглядно.