Клуб домашнего чтения

Порог, за которым
Иногда получается, что превосходного автора ругаешь, а почти никакого – хвалишь. Это выходит почти против воли, но для почти никакого подняться на кочку – уже подвиг, а для почти великого не доползти до Эвереста – серьезное поражение, слишком заметное. Давайте поэтому оговоримся сразу, что «Дом, в котором» – замечательное произведение и, очень может быть, дверь в ту новую литературу, которой все ждали. Отсюда и ощущение пугающей непривычности, о котором говорили столь многие, и резкое отторжение, и абсолютный восторг, избыточность которого в некоторых отзывах оскорбляет вкус едва ли не больше, чем упомянутое отторжение.

Больше всего этой книге могут повредить слюнявые похвалы, потому что она, конечно, не о больных детях и уж подавно не о брошенных детях: она попадает в самый что ни на есть главный нерв современной литературы, в тренд, обозначенный в 1984 году финалом трилогии Стругацких. «Волны гасят ветер», прочитанные и понятые тогда весьма многими (но тут накатилась перестройка, и сложную позицию смахнули с доски), обозначили скачок в эволюции человека, исчерпанность человеческой парадигмы как таковой. В свое время эта догадка свела с ума Ницше.

XX век показал бездны, в которые может свалиться сверхчеловек, и продемонстрировал, что бывает, когда такие полномочия присваивают себе недолюди: получается сверхнедочеловек, который и был, по сути, главным героем истекшего столетия. Сверхчеловек делается по-другому: это путь одинокой эволюции, во всех случаях он строго индивидуален. Иногда сверхчеловеком становится тот, кто все потерял, иногда тот, кто все отдал (но никогда не тот, у кого все отняли). Иногда сверхчеловеком становится гений, а иногда бездарь, осознавшая себя бездарью. Сверхчеловеком можно стать от любви, а можно – от отвращения. Можно стать сверхчеловеком, отказавшись быть сверхчеловеком.

Результаты ХХ столетия слишком ужасны, чтобы тема вот так сразу растабуировалась, но поднимать ее придется, и Петросян для этого сделала больше других: измельчание нынешней литературы и жизни, столь очевидное в России, но поразившее далеко не только Россию, вызвано как раз мучительными попытками миллионов людей удержаться на изжитой, пройденной ступени эволюции. Пора шагать дальше, но не пускает страшный опыт: перефразируя Аверинцева, после скомпрометированных ответов никто не решается напомнить о вопросах. Но вертеться в круге прежних проблем, в позитивистском либо архаическом, в магическом либо языческом мире человек уже не может: он пилит опилки. Надо выходить на следующую ступень, с новыми жертвами и новыми рисками, не поддаваясь главному соблазну сверхчеловечности – презрению.

Собственно, Стругацкие умудрились сразу поставить главный вопрос: хорошо, вот есть человек, что ему дальше делать с людьми? Улетать, как Тойво Глумов, умирать за них, как герой следующего романа, или воспитывать их не вполне чистыми приемами, как главный персонаж «Бессильных мира сего»? Петросян берет особый случай – мир чистого сверхчеловека, погруженного в собственные проблемы. Ее дети выделены в особую касту, выселены в заповедник, там у них свои приключения и конфликты, и ничего не поделаешь: это модель того нового мира, в который мы постепенно превращаемся. Что это превращение может прийти через инвалидов, то есть пойти по боковой ветке эволюции (на что и сама Петросян намекает в эпизоде с Рыжей и Смертью, в монологе о рыжих), автор этих строк догадывался давно, еще в стихах про «Старуху-мать с ребенком-идиотом»: «Что, ежели, трудов и хворей между, он послан в утешенье и надежду из тех времен, из будущей Москвы, в которой все мы будем таковы?»

Петросян подробно исследует обстоятельства, в которых из человека получается сверхчеловек, и прямо отсылается здесь к Веллеру, который в недопонятом, как-то пропущенном «Самоваре» (может, проблема в неоконченности, второй книги ждем до сих пор) впервые опробовал эту сюжетную матрицу. Он предположил, что калекам выдана исключительно сильная компенсация, и чем значительней увечье, тем она больше. У него все герои – «самовары»: без рук, без ног, снизу крантик. Самоварам дана телепатическая власть над телепрограммой и погодой. Нравы в их палате сильно напоминали те, о которых пишет Петросян, но мир Петросян богаче, увлекательнее, разнообразнее, сказочнее (потому что они же все дети, а у Веллера – пожившие взрослые, в основном неприятных жестоких профессий). Веллер тогда остановился на пороге главной проблемы: хорошо, дар у них есть, дальше что с ним делать? У него есть сверхидея, проводимая во многих текстах, что сверхчеловек обязан прежде всего уничтожить мир (и пересоздать, если получится), а потому деятельность его самоваров в основном была направлена на всякие деструктивные гадости, подробно описанные потом в «Б. Вавилонской». Герои Петросян заняты делами более конструктивными: они оптимизируют среду, выясняют отношения, а главное – действительно главное, как раз и делающее эту книгу столь серьезным явлением, – пытаются опытным путем, методом проб и ошибок, набивая сверхчеловеческие, убийственные для обычной особи синяки и шишки, сформулировать новую этику. В начале второй книги я прямо замер: ну, думаю, сейчас мне сформулируют этот закон. Первый пункт его угадан абсолютно верно: неприкосновенность воспитателей. Не потому, что это была бы борьба предсказуемая, обреченная, а потому, что это борьба лишняя: они-то не сверхлюди.

Сверхчеловек – не «очень хороший» и не «очень плохой» человек, он – другой человек: «Драконы не плохие, они просто другие», замечает у Петросян один из повествователей, Табаки. Отсюда ужас и не всегда мотивированная неприязнь окружающих к нему, но этак ведь сверхчеловеком объявит себя любой, кого заслуженно не любят окружающие: видите, по какому тонкому льду ходят авторы, читатели и интерпретаторы подобных текстов. Кстати, недавняя полемика по поводу предложения Александра Никонова разрешить эвтаназию для младенцев с тяжелыми врожденными патологиями – при всей избыточности, перехлестах с обеих сторон и неотрефлексированности этого спора, неспособности самих участников посмотреть на него со стороны, – имела ведь те же корни.

Позитивист Никонов испытывает естественный для рационалиста страх перед отклонением от нормы. Противники Никонова, впадая в полемический раж, утверждают, что дети-инвалиды – «особые», не понимая, что «особые»-то как раз те, кто с этими детьми сидит дома, растит их, не отказывается от них; что именно в лице их матерей с их внешне немотивированным, безнадежным героизмом мы видим новый тип человека, для которого традиционная мораль уже действительно тьфу (отсюда их требования постнатального аборта для Никонова). Проблема инвалидов не зря стала темой – хоть и косвенной – лучшего романа последнего года и главной полемики нового: человек перерастает себя, ему приходится сталкиваться уже не с моральной, а с антропологической проблематикой. И роман Петросян – как раз о тех новых правилах, которые она не решилась сформулировать прямо (что, может, и к лучшему, зачем гусей дразнить). Факт тот, что проблемы добра и зла – главных терминов традиционной, человеческой морали – отходят на второй план, поскольку этими словами новая реальность уже не описывается. А главными оппозициями становятся, например, сила – слабость, одиночество – стая, простота – сложность, энтропия – порядок. Разумеется, разговорами о «смерти морали» немедленно воспользуются аморальные типы, опять-таки чтобы объявить себя сверхлюдьми, — так ведь и огонь иногда попадает в руки идиотов, что ж теперь, не освещать домов и не жарить мяса? Интересно, что в мире Петросян со слабаками не разделываются: их просто нет. Исторически обречены, сами как-нибудь вымрут. Взгляд героев и автора сфокусирован на другом.

Некоторые положения новой этики, которые сформулировали герои Петросян, вполне традиционны: скажем, проклятия возвращаются к тебе и бьют по тебе рикошетом; основа миропорядка – взаимопонимание белых ворон; кратчайший путь к силе – стать изгоем среди изгоев (братство Чумных Дохляков – лучшее, что вообще есть в этой книге, и читать об этом приятнее всего). Мне больше всего понравилась линия Волка и Кузнечика, кому-то ближе будет Рыжая, и линия Рыжей вообще занятна, ведь любовь в мире сверхлюдей непривычна, базируется не на взаимопонимании и не на физическом притяжении. Еще один важный композиционный закон сверхчеловеческого мира – его принципиальна нелинейность: мы думаем, что слепой награжден нюхом («Зато я нюхаю и слышу хорошо»), а он, может быть, награжден быстрыми ногами, и что ему с ними делать? В новом мире – нелинейном и многомерном пространстве дома – возмездие приходит не по грехам, а компенсация выдается не за отнятое. И к этому приходится привыкнуть, как и к тому, что главной ценностью даже в этом вымороченном пространстве, где отсталые дети говорят и думают на уровне самых умных взрослых, все равно остается человечность. Точнее, сверхчеловечность, то есть очень высокая степень деликатности и сострадания.

Петросян особенно замечательна тем, что главные ценности ее готического, средневекового, страшно переусложненного, местами барочного мира, напоминающего то интернат из «Полдня», то Хогвартс, то страшную школу из «Виты ностры» Марины и Сергея Дяченко, как раз в высшей степени традиционны: тут дороже всего окажется понимание и сострадание. Просто покупаются они более высокой ценой, ибо сострадать сверхчеловеку и тем более любить его – задача для другого сверхчеловека. В этом романе на все 900 страниц нет ни единой чернушной подробности, ни единой физиологической нижепоясной детали, никакого новодрамного самодовольства. «А я вот еще и это знаю!» – так писала бы Петрушевская, сумей она победить в себе мстительность. И это едва ли не важнее тонких догадок Петросян о том мире, в который нам предстоит переместиться уже в ближайшее время, и о том, каковы индивидуальные пути в этот мир.

Говорить о недостатках этой книги так же странно, как критиковать походку сиамских близнецов, у которых одна нога на двоих. Это произведение во всех отношениях монструозно, но перед нами, так сказать, мутация со знаком плюс. Догадка о том, что отношения, диалоги и мечты слабоумных детей сложнейе, чем самые глубокие и тонкие духовные искания здоровых взрослых, сама по себе выглядит настолько мощным сюжетным механизмом, что критиковать частности неинтересно. Между тем частности есть, и остается надеяться, что в следующих своих книгах – а они будут безусловно – Петросян эти частности благополучно преодолеет.

Во-первых, иногда она сползает в ненужные красивости, которых так много в отечественной фэнтези, и тогда вместо блестящих, истинно поэтических прозрений мы наблюдаем нечто вроде фанфика к Толкиену или Роулинг. Во-вторых, композиционное решение этой книги так же неочевидно, как архитектура Дома, древнего, облупившегося, но все еще мощного, преобразующего в своем поле любого, кто туда войдет. Здесь много лишнего, но бывают ли в таком доме лишние помещения? Превосходный, на грани гениальности финал – данная множественным фасеточным зрением Дома сцена «самой длинной ночи» – подготовлена 200-страничным провисом, в котором много попросту лишнего. Впрочем, излишества и избыточности – непременная черта барокко, а путь к новому литературному ренессансу лежит именно через него. В-третьих, мне представляется, что Петросян пока расходует свой дар крайне щедро и неэкономно: для этого романа придумана и брошена просто так масса ружей, которые могли бы при более точной организации текста выстрелить с утроенной силой, но текст временами сползает в экстенсивность, в нанизывание эпизодов, в то, что Чуковский назвал «вулканом, изрыгающим вату». Но в общем контексте книги нужно и это, как нужны в доме его закоулки, чердаки и слышащие стены. Жаль только, что у Петросян сравнительно мало таких языковых находок, как «сладкий домашний запах», исходящий от новичков: иногда, думаю, ей стоило бы писать безжалостнее, жестче, суше. Андерсен, ближайший его предшественник, этого не боялся.

Одно плохо: эта книга стала объектом множества разговоров о премиальных раскладах, а это совсем неинтересно. В ней есть что обсудить, помимо потенциальной премиальности. Именно с нее, думается мне, начнется серьезный разговор о сверхчеловеческом в литературе. «Дом, в котором» – всего лишь порог, за которым неочевидное и весьма увлекательное будущее. У России – серьезный шанс стать его Родиной, ибо сверхчеловек очень часто начинается с отвращения к тому, что он видит вокруг себя. Одна автобиография такого сверхчеловека – книги Гальего – у нас уже есть: «У меня не было иного выбора, кроме как стать героем». Страшный сон, увиденный книжной девочкой, которая прочитала много фэнтези и ознакомилась с книгой Гальего, – вот жанр романа Петросян. Именно в России отвращения к себе и миру скопилось столько, что выпрыгнуть из этой среды – только скачок на новую эволюционную ступень, к предсказанному Стругацкими Колдуну. Жаль, что путь этот можно проделать лишь поодиночке. Но в трудном и одиноком пути к главному превращению нас будет поддерживать то, что названо «взаимопониманием белых ворон».
Дмитрий Быков
GZT.RU
19 февраля 2010

Короткая театральная пьеса, которая нам показывает, что Шекспир может быть озорным и ироничным (хотя некоторые придерживаются мнения, что не он является автором пьесы, но это вне моей компетенции, и вне рамках нашего клуба).
Коротко, дворянин имеет двух дочерей, замуж они должны выйти согласно возрасту, сначала старшая, потом младшая.
Самая старшая из них "строптивая" Катарина которую не хочет никто в жены, что создает проблему для замужества младшей дочери.
Но Катарину удается «укротить», «приучить» «Черту», «Демону» Петруччо.
Младшая дочь, тоже, находит свое счастье, правда, не из списка первоначальных женихов.
В общем, это пьеса о деньгах, отношений, брака.
Как и к другим пьесам Шекспира "Укрощение строптивой" можно относится по-разному, как на сцене, так и в области литературной критики.
В современном обществе, данную пьесу можно обсуждать с точки зрения разных составляющих особенно тех, которые направлены на роль мужчин и женщин в обществе и их отношениях друг к другу.
Является ли Петруччо любящим мужем, который приучает невесту, чтобы создать счастье в семейной жизни, или это умный, наглый, расчетливый мужчина, что заставляет ее подчиняться его воле?
Усмирение Катарины, это добровольное принятие роли покорной жены? Или же, это же игра на публику, чтобы за закрытыми дверями спальни/дома играть в свою игру и со своим правилам?
Или же, это поражение умной, сильной духом женщины перед обществом в котором царь и Бог является мужчина?!
Согласитесь, ответы будут разными от читателя к читателю в зависимости от нашего отношения к данным проблемам и к нашим идеалам.
Однозначного ответа в пьесе мы не найдем. Эта недоговоренность можно считать недостатком, но в тоже время и достоинство данного творения.