Мои сказки

Как же понравилось! Бесподобно!
Фразы - одна через одну - хоть цитируй
Язык певучий и очень-очень красивый
Спасибо Вам, Лекочка и Вашей бете спасибо.
Обычно я когда прочитаю что-нибудь потрясающее, то долго не могу прийти в себя от переизбытка чувств, и поэтому внятный отзыв у меня сразу не получается Так же и с "Невестой ярла" - пока что бессмысленные и бессвязные восторженные бульканья в горле
Жаль, конечно, что концовка такова, но что поделаешь...

Замечательное произведение!
Даже не знаю как описать насколько оно мне понравилось поэтому просто скажу автору - СПАСИБО!!!

грустная история. Но мне понравилось . Попробуй написать длинный исторический роман о любви эпохи викингов или средневековья. Думаю,что у тебя неплохо получится.

Спасибо всем, кто читал

 » НЕЖДАНА

Автор: Лекочка | Бета: BNL | Статус: В процессе
Пейринг: Неждана / Добромир
Рейтинг: PG-13 | Тип: гет | Размер: миди
Жанр: Драма, Сказка
Описание: Всем чужая… Всегда. Две крови – живая и мертвая смешались поровну. Наследный дар подвел, не оборонил от жадного взгляда, цепких рук. Как отмыться от греха, в котором не виновата? Где найти приют мечущейся, заплутавшей в бессильной злобе, душе?
Продолжение сказки " Папоротника цвет ".


Обложка выполнена несравненной BNL, чья легкая рука периодически вытряхивает меня из ящика с нафталином.


Пролог:

Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеею в сердце и с клеймом на лбу,
Я утверждаю, что — невинна.
Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем.
Что не моя вина, что я с рукой
По площадям стою — за счастьем.
Пересмотрите всё мое добро,
Скажите — или я ослепла?
Где золото мое? Где серебро?
В моей руке — лишь горстка пепла!
И это всё, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
И это всё, что я возьму с собой
В край целований молчаливых.
Марина Цветаева

 » 1 глава.

"...Чтоб ты шла по следам моей крови во тьме - по бруснике во мхе
До ворот, за которыми холод и мгла, - ты не знаешь, там холод и мгла".
Мельница

Была у меня добрая коса до пояса. Толстая и непослушная. А еще - честное девичье имя, которое всякому не говорят, чтоб не случилось беды. Теперь, и то и другое я потеряла. Как? Это отдельный сказ. Вспомнить-то стыд, а уж вымолвить… Но я, пожалуй, решусь чуть погодя. Взялась, так говори – мило и немило.

Пройдено в тот день было совсем немного. Ноги, натруженные со вчерашнего, гудели нещадно. Солнце жадным, немигающим, палящим оком смотрело с самой маковки небоската. Женской кики мне не полагалось, и короткие волосы были мокры от соленого пота под обычным платком, завязанным крепким узлом на затылке. Они непривычно выбивались, липли ко лбу. Противно. Я пыталась заправить их, но куда там. Жестокая рука, не дрогнув, смахнула косищу острым мечом, под самый корешок.
Да… Прошло всего две седьмицы, а память милостивая отодвинула холодный, липкий ужас, припорошила острую боль. Черная птица в душе расправила широкие крылья, кружила, звала за собой. Я хотела жить. Пусть ради мести, такой далекой. Пусть так. Я должна была.

Иссушенная дорога пылила нещадно, той мелкой пылью, от которой не сразу отстираешь подол. Посох в руке – друг верный, тощая котомка на узких плечах – ну чем не калика перехожая?! А то, что молода совсем… Так не каждый и заметит в осунувшемся лице.
Дорога кончалась резко, уткнувшись в поле, шумящее длинными золотыми колосьями, и бежала дальше в обход торной тропкой-ленточкой. Я не привередничала, ступила на нее. Вскоре показалась деревня. Большая. Здесь я не бывала, но знала, что это Кринцы. Добротные богатые избы с аккуратными скатными крышами блестели свежими древесными телами. В прошлом году здесь случилась беда страшная – пожар. Разгневался на что-то Перуне да и поразил крайний дом огнем. Бревна сухие по лету взялись быстро, с сытым, жадным треском. Мало домов удалось спасти. Батюшка Ярец сказывал, что люди ходили в лес к древнему седому волхву. Он отсоветовал другого места искать. Забили быка, окропили горячей кровью дубового идола и начали строиться. Благо, леса вокруг хватало.

Я думала пройти Кринцы и заночевать в ельнике, у какого ни есть ручейка. Напиться и пот отмыть. Людей видеть не хотелось совсем. Но оказалось – не судьба.
У самого тына резвились дети. Совсем еще глупые и шкодные. Прыгали, как ершистые котята, визжали, возились в пыли. Я еще вспомнила про названных братцев своих.
Почти ведь мимо прошла! Что заставило обернуться?
Они, видно, играли в побоище. Махали вицами и тонкими лучинами, уворованными у матерей.
Один неудачно махнул.
Острая боль полоснула по тонкой коже, по самой шее вихрастого. Проткнул деревяшкой… Не сразу и придумаешь, а тут в яви!
Все происходило не так, как сказываю – за миг. Паренек упал, залился алым.
Гривная жила, несущая жизнь!
Я коршуном подлетела, накрыла ладонью. Горячая кровь не точилась, лилась сквозь тонкие пальцы жадными ударами. Я нажала и закрыла глаза. Уже не слыхала истошных воплей, топота быстрых ног. Пила живую силу из воздуха и земли, пропускала через себя искрящимся, скрытым от чужого взора потоком, вплетала в щедрые слова. Нараспев уговаривала жизнеогонь не покидать тщедушное тело.

- ... Уймись, руда могучая,
Затворись, жизнь кипучая,
Завейся, заплетись, заново срастись…

Долго шептала. После с трудом разлепила разом набрякшие и отяжелевшие веки. Кожа под дрожащей ладонью все еще была теплой. Пальцы покрылись засохшей коричневой коркой, в которой не сразу признаешь саму жизнь.
Как же тихо-то… Даже комары перестали звенеть. Я обернулась медленно. Вокруг стоял народ - не иначе, вся деревня сбежалась. Мужики и бабы молча буравили меня глазами. Один, самый высокий, плакал беззвучно, широченные плечи тряслись жалко. Брат… А может, и отец. Да, не иначе.
Я встала, отряхнула грязный подол. Знала – малец будет жить.
Толпа расступилась, отпрянула в порыве едином. Остался только зареванный. Не убоялся, бросился у моих ног на колени перед пареньком. Уверился, что живой, оглянулся. Одна из баб, видно, самая глупая, сказала то самое слово. Громко.

- Ведьма.

Просто сказала то, что висело в воздухе, было всем понятно.
Ой, опрометчива была моя помощь! Почему я не прошла стороной?
Мысль обожгла и ускользнула, скуля пристыжено. С рваной гривной жилой не справился бы и древний волхв. Даже если бы и успел появиться, чего статься не могло.
Страха не было совсем. В этом мире или в каком другом, мне уже нечего бояться. Я просто и дерзко смотрела в глаза мужику, стоящему на коленях перед ребенком, который уже открыл ясные глазки и озирался недоуменно. Я не пустила сюда смерть. Отчего-то точно знала, что последнее слово будет за этим зареванным, и снизошла подождать.

- Ведьма? – спросил он, пряча глаза, голос предатель сорвался.

Дурак. Я видела его насквозь и могла бы, наверно, даже убить, прямо не сходя с места.

- Была бы ведьма, выпила бы его здесь, и вся недолга,- бросила я со злым, наглым прищуром, крепче впиваясь пальцами в посох, до синевы на ногтях.

Опрометчивые слова. Сказанные не от глупости, но сгоряча. Толпа вздрогнула.
Все ждали, что молвит, а мужик поднялся во весь свой огромный рост, да и поклонился мне в ноги. Выпрямился.

- Будь добра, могучая волхва. Отдохни в моем дому. Примани счастье своим великим умением. Не брезгуй хлебом. Сыночка единственного спасла, не оставила бездетным вдовца горького.
Тепло. Волхва… Я попробовала слово на вкус, перекатила на языке. И мне, семнадцатилетней, уставшей смертно дуре, лестным показалось вдруг это слово. Давно не слыхала, чтоб так… Никогда. Видно, не все женское, глупое, пустое было выжжено в ту страшную ночь.

- Добро. В обиду теперь не дашь, - я не спрашивала, просто отмолвила.

- Не дам.

Народ загомонил. Я не слышала – плохо ли, хорошо ли они там шуршали. Просто пошла за ним, к дому старейшины, глядя в могучую спину. Малец у отца на руках выглядывал из-за широкого плеча и улыбался мне радостно. Глупый.


От Автора:

Ки́чка (кика) — старинный русский головной убор замужних женщин.
Седьмица - неделя.
Гривная жила - сонная артерия.

Лека, понравилась сказка про Ясеня.
язык волшебный))
Спасибо!!
___________________________________

Heartless, спасибо

Мне нравится ваш стиль написания, и темы у Вас интересные. Последний рассказ особенно интригует. А какие илюстрации замечательные!
_________________

 » 2 глава

Ворожить не колдовать (С.)

Я стояла долго, задравши голову, разглядывала деревянную морду Волка, накрепко прибитую на коньке. Высоко. Дом старейшины стоял оприч других, ближе к мрачному ельнику. Был он много больше того, в который не вернусь никогда.
Судьба опять шутила со мной. Утекши из дома одного большака, стояла я у порога другого. Только здесь мне были рады, а там… Там я была названной впопыхах дочерью при родных сыновьях.

Думаю, настало время сказать, откуда пришла. Потом-то когда еще придется?
Семнадцать лет назад к порогу добротной избы Ярца, старейшины рода Кабана, меня подкинула неведомая рука. Ставши взрослой, я много раз думала, какая беда может заставить мать отказаться от родного дитя. Может, такая великая нужда, что и судить грех. И я не судила.
Писк младенца в звенящей предрассветной тиши не услыхать было нельзя. У Ярцовой большухи тогда сыночек мертвым родился. Хозяин скорбел, не спал. Выскочил, увидел у порога ребеночка, поднял руками дрожащими, развернул круглые зеленые водяные листы. При всем роде дочкой назвал. Только следующим летом взял он меньшицею девушку из соседнего села, она враз родила ему двух мальцов, а потом еще. Я росла наособицу, никем на самом деле не любимая, как малое семечко, брошенное в бедную почву и тянущееся к свету. Меня не обижали, но и погладить по русой головушке некому было.
Лет в семь я открыла в себе необычную силу. Живень, один из братцев, разбил колени, да сильно. Так жалко. Он сидел на крыльце и ревел, я подошла, накрыла ссадины ладошками, хотела утешить. В глубине живота родилось тепло, потекло радужным, искрящимся потоком, насквозь пропитанным жизнью, завертелось на кончиках пальцев. Как же я испугалась! Раны затянулись мигом. Тогда я еще была открыта и приветлива, и хорошо, что хватило ума не сказать ничего про радужный свет. С тех пор меня начали уважать. Не любить, нет. Люди никогда не любят того, что не могут понять. Но ходили часто: кто руку зашибет, кто сломает… И много еще чего.
Сила росла год от года вместе с толстенной косой. И никогда я не держала в мыслях применить ее на злое дело. Зря. Да что уж теперь?

Я поднялась на светлое крыльцо, залюбовалась узорными перилами. Умелая и любящая рука изукрасила их неведомыми цветами - нигде не видать, чтоб дрогнул в руке острый нож. Хозяин исчез уже во влазне, а я замешкалась. Мужики-работники, коловшие дрова на широком дворе, быстро напялили шапки, сдернутые в приветственном поклоне. В цепких взглядах было любопытство, не злость. А хоть бы и она…
Темные, грозные ели макушками царапали небо. В недосягаемой вышине солнце залилось румянцем, вполовину скрылось за острыми кронами. Воздух вблизи человеческого жилья был пропитан запахом свежего хлеба, душистого сена. С детства привычные звуки бередили сердце. За околицей мычали коровы, подгоняемые с луговины, брякали ведра, смеялись дети. И то ли устала уже невмочно, то ли черная птица в душе забылась, дала слабину… Не знаю, как и сказать. Захотелось вдруг остаться в теплой неге летнего вечера, расплыться облачком в аромате горячего хлеба, рассыпаться стайкой беспечных синиц… Нежданная мысль поманила покоем и отступилась, прошла стороной. Только ленты дорог ждали меня, поруганную, только жажда найти причинившего боль, лишившего рода, заказавшего радоваться. Где ты – витязь молодой с веселыми глазами и черным сердцем? Отнял девичье имя и не дал нового взамен…

Я стояла, прислонившись к теплой стене, губы тряслись. Что сделаешь? Горло перегрызешь? - заходилась во мне чернокрылая, - там, в родном лесу не совладала, а теперь осмелела?
Я тряхнула головой, смахнула глупую, ненужную слезу, скинула котомку с одеревеневшего плеча и шагнула в чужой дом – званая гостья.
Вошедши, первым делом поклонись печи, рождающей хлеб и тепло – пращуры заповедали и были правы.
Я так и сделала, только потом прислонила посох к стене и тяжело села на лавку. Малец сидел уже за столом, вертел, нетерпеливый, кленовую ложку в руках.

- Батька Добромир, кушать охота!

Все они одинаковы – побегать подольше да покушать побольше.

Хозяин хлопотал, гремел ухватами. Рукава белой рубахи были закатаны. Крепкие тугие мышцы перекатывались под загорелой обветренной кожей. Да, силушки-то много, а с одним горшком не справиться! Мне прискучило ждать, я удивленно обвела взглядом чистенькую горницу, не увидела хозяйки и встала помочь. Мужик посмотрел ясными зелеными глазами, улыбнулся ласково. Не так уж и молод, скорее – пожит. Хотя в копне русых волос и короткой бородке мало еще седины. Взявши ухват привычной рукой, я ловко вытащила на свет горшок, задвинутый больно далеко. Пахнуло вкусными запаренными щами. Сама не раз такие варила. Перед взором поплыло. Вспомнила, что не ела дня два, не то три. Хозяин честно разломил круглый серый каравай. Щи на вкус оказались много хуже, чем на вид, но мне ли было нос воротить.
Во влазне зашаркали. В горницу ковыляла сухонькая старушонка, закутанная в толстый шерстяной черный платок, несмотря на тепло. Всегда старым и больным становиться холодно, когда путь в ирий уже недалече. Добромир подхватился, но не успел. Бабка упала на колени и запричитала, зашамкала:

- Спасибо, путница добрая. Не оставила меня без последнего утешения – внучка единственного!

Хозяин поднял ее, ветхую, усадил за стол.
- Матушка Милогнева, негоже тебе в ногах валяться!

Я плеснула варево в деревянную мису. Милогнева подслеповато щурила подернутые мутной пеленой глаза. Ложка в тощей руке тряслась.

Она, что ли, здесь домостройничает? Хозяйка?

Мальчонка обнимал ее, ластился.
- Не сердись, бабушка. Мы играли только.

По морщинистым щекам старухи текли прозрачные слезы.
- Я на беседу ходила, а тут Красава прибежала, закричала: мол, внучок помирал, кровью исходил, а волхва пришлая вылечила.

Я только усмехнулась. Промолчала.

Милогнева все не унималась.
- Девица-красавица, погости у нас…

Обида вскипела быстро. А если призадуматься – на что? Я прянула к ней, положила ладонь на глаза. Бабка дернулась. Добромир с сыном замерли. Не думали, что мной двигала злость.
Когда отняла руку, старуха смотрела удивленно. Серая пелена растаяла.

- Красавица, говоришь? – прошептала я.

И так-то стало тяжело, будто камень навалился на грудь. Я прислонилась к стене, закрыла глаза и провалилась в густую, липкую темноту.

От Автора:

Оприч - в стороне.
Большуха и меньшица - старшая и младшая жена соответственно. Разница в возрасте иногда была очень
большой.
Влазня - прихожая ( самое близкое значение).
Ирий - рай у язычников.
Домостройничать - вести хозяйство.

Лека, привет.
Вот и я к тебе заглянула, прочла пока только первую сказку, мне очень нравится, создается такое впечатление, что читаешь не современное произведение, а старинную книжку с уже пожелтевшими от времени, затертыми от бесконечного перечитывания, страницами.
Браво.
_________________

Надьяра, спасибо, что заглянула.

 » 3 глава

Все кружилось, плыло вокруг в цветных сполохах. Колени тряслись жалко, а спина гордая готова была кланяться, ломаться - лишь бы прочь не погнали.

- А ну ее, пусть идет, - буркнул Живень.

В глазах брата плескалась обидная досада и только. Ничего, ничего от того мальца, которому утешала разбитые колени.
Ох, напрасно я искала заступы!

- Иди, стыдобище! Себя позоришь, о роде не думаешь! – Ярцова большуха злее всех старалась, уперев толстые руки в крутые бока.

Оно и понятно: две дочки на выданье, младше меня и совсем не красавицы. Если по мне будут брать – век им, рябым, в девках сидеть.

- Дурища, вот где дурища-то! - все не унималась матушка названная, - с кметем Новгородским родниться не захотела, нос воротила. Теперь и с прикупом никто не возьмет!

Она побагровела вся, срывалась на визг. Ярец сидел, сгорбившись за широким столом, взор потупивши, теребил седую бороду. Последнее слово за ним.
Я стояла посреди светлой горницы. В ней выросла, в детской рубашке бегала босая, а теперь вот погибала под холодными взглядами родичей. Зачем только поднялась с мокрого мха, пришла в этот дом? Не ведала, что творю. Приковыляла, как во сне все равно, придерживая рукой подол набрякшей кровью паневы.
Зачем не умерла там, в лесу?

Диво, я видела себя будто со стороны. Бледную, страшную. Губы прыгают в беззвучном плаче…
Нет! Сердце умывается кровавыми, немыми слезами!

Раскрылось, развернулось черное крыло. И такая-то боль накатила, смяла, вышибла дух из груди. Мне виделось - кончился мир…
Я не потянула, не сдюжила. Закричала, забилась и… проснулась.

Сильные руки прижали, не дали соскочить и рваться неведомо куда. В кромешную непролазную темноту. Добромир крепко за плечи держал. Не вывернешься. Бабушка Милогнева прикладывала к моему лбу тряпицу, смоченную студеной водой.

- Девонька, девонька, потерпи. Горишь вся.

Скоро я опамятовала, что лежу на широкой лавке. Где-то громко мурлыкала кошка. В светце потрескивала воткнутая и зажженная наспех лучина. Неровный свет озарял тревожное лицо хозяина, склонившегося надо мной, плясал в его зеленых глазах. Старуха подоткнула цветастое лоскутное одеяло и погладила меня по голове ласково.
Платка не было. Я вся сжалась, сердце хвостом заячьим металось в груди.

- Пойди, сыночек, погляди, не разбудили ли Брезя, - шепнула Милогнева.

Хозяин вздохнул и встал. Лавка скрипнула жалобно. Старуха все гладила меня по коротким, растрепавшимся волосам и вроде баюкала тихонько. Так могла бы сидеть рядом матушка родная, любимая, не виданная никогда, незнаемая.
Много лет прошло, пока я, непонятливая, уразумела – что-то переломилось тогда во мне под ее дрожащей, морщинистою рукой. Покрылось тонкой саднящей корочкой...
В сказках сказывают – большие, страшные скорби уходили от доброго слова, от взгляда ласкового.
Я закрыла глаза, и такое тепло окутало, парным молоком потекло по натянутым жилам. Густое, незнакомое.

- Как зовут тебя, куда ты бежишь…

Хозяйка вроде и не спрашивала. Да и что я могла ей сказать, как назваться? Старая и мудрая она, поди, видела и поняла все сама, без лишних слов...
Девушка выходит за мужа, умирая для своего рода, теряя детское назвище. Потому ее оплакивают и наряжают в белые одежды, как покоенку. Умрет дева ветреная, родится женщина – гордая мать, хозяйка. А еще дается новорожденной имя. И так-то сладко оно звучит, играет на любимых губах… То по Правде, по совести.
В жаркую ночь молодая разувает любимого в отдельной клети, на священном ложе, собранном из снопов. А он срезает косу в девяносто прядей, переложенную жемчугом. Волос, конечно, отрастет вновь, но будет спрятан теперь под повоем.
Нет позора хуже, чем женщине остаться с головой непокрытой или девке без косы – вовек не отмоешься.

Он знал, что творил, когда смеялся в лицо мне, тянувшись за мечом. Он не мог не знать...

Начала, так договаривай. Мило – не мило…
У Кабанов меня звали Дариною. Ярец ляпнул, не подумавши, а назвище и пристало.
Какая я ему Дарина, он понял потом.
Я сказывала уже, жилось мне не так и плохо. Хорошо, если призадуматься. Никто не неволил, когда подросла. Домашнюю работу всякую знала, без дела не сидела. Не для того, чтоб угодить, слово доброе услыхать. Нет. Просто, живя в дому, почитала его своим.
Слухом земля полнится. Люди приходили из соседних деревень и самой Ладоги, под крылом которой мы сидели. Несли мне свои боли, немочи, скорби. Всем помогала, и с каждым годом все лучше и легче это выходило. Батюшка названный не хмурился и вроде даже горд был. И мне радостно было оттого. Я была беспечна тогда.
Разменяла уже пятнадцатую весну, когда только в первый раз узнала про страх. Не про тот, когда кашу в печи сожгла или веретено сестрицыно обломила. Нет.
Один только раз в год умение оставляло меня – в день после Купальны, когда вся нечисть навья теряет силу. Живительный поток становился невидим, неподатлив. Я уверилась в том случайно, и вот когда в первый раз меня проняло до дрожи, до холодного пота – что, если радужный дар вовсе не от светлых богов, не от верхнего мира?
Тогда только я стала сторониться людей, но худа не мыслила.
Я ходила в лес, брала не только сладкую, налитую до прозрачности ягоду - сестрицам на потеху, но и травы. Чудно, я всегда знала, какую, когда и где мне надобно взять. Не задумываясь.
Я слышала.
Хозяин-Кабан не гневался, не пугал, не мстил, а я не забывала оставить ему гостинчик.
Там, под пологом зеленых ветвей, в тишине, напитанной терпким духом лесным, я была своей много больше, чем за бревенчатым стенами, в добром избяном тепле...
Злую же шутку сыграла судьба. Я сама себе накликала горе. Приволокла из доброго леса на лапах еловых. Он почти уже и не дышал. Израненный, изрезанный воин молодой. Пальцы синели помалу. Он умирал. Он почти уже умер. Родичи причитали – накличу беду, но я и не слыхала. Сдирала дорогую, тонкую кольчугу, рвала мокрые вязки на рубахе. Сердце гулко и медленно бухало в широкой груди. Раны сочились кровью – все свежие и глубокие. Я ходила за ним полную седьмицу, как за родным, и все не знала, будет ли жив. Он открыл ясные глаза в теплый солнечный день и нашел меня без ошибки. Улыбнулся – сердце согрел... Белояром назвался, кметем Новгородским.
Быстро оправлялось молодое, сильное тело. Витязь оказался приветлив и ласков, на речи медовые скор. Девки деревенские все у нас перебывали – кто за сметанкой, кто за ниткой дорогой шелковой, а многие и не скрывались, что его пришли поглядеть. Только он никому не улыбался так, как мне.
Сказывать осталось недолго.
Он присватался, я отказала. Что-то было в нем… Словами не скажешь, только почуешь кожей, когда обнимет. Мы стояли у ворот, он дернул широким плечом.


- Гордая… Я знатный, а ты в лес бежишь, с лешим миловаться! - молвил, как выплюнул.

- Ступай с миром, - сказала я, не желая, не видя обиды.

Тогда Белояр вскочил на коня и пустился влет, не оглядываясь. В сердце царапнуло – не зря ли оттолкнула витязя молодого, пригожего, но тут же тряхнула головой, решила – не зря.
Лето катилось дальше своим чередом. Купальна, шумная, веселая, прокатилась, не зацепив. Я к кострам не ходила. Зачем? Все равно никто не обнимет, а девки на язык острые еще и засмеют. Их в Новый град не звали…

Одна забота снедала меня – нужно было идти, брать изгон-траву, после колдовской ночи она в полную силу входит. Собралась, когда смеркалось уже. Как домой, ступила в чистый, умытый дождем лес – каждая елка знакома. Дошла до поляны, начала собирать маленькие круглые листочки, покрытые прозрачными каплями.
Топот копыт, взрывающих мох, услышала сразу. Обернулась. Он летел прямо на меня. Конь был огромен, сверкала полная сбруя. Я отпрянула, ударилась спиной о белый толстый ствол.
Конь остановился, зафыркал. Седока я сразу признала, еще под шеломом. Он спрыгнул легко. Снял шелом, волосы рассыпались по плечам. Белояр улыбался, а меня уже грыз страх, какой убивает сцапанную капканом рыжую пушистую лиску… Я бы, как она, лучше лапку отгрызла… Но куда там, он был воин.

- Далеко ходишь, травы свои колдовские ищешь, - сказал, вроде по-доброму щурясь.

- Зачем ты здесь?

Губы еще спрашивали, а сама уже знала. Он шагнул, протянул руку и схватил за косу.

- Нет мне покоя… Решил проучить тебя немножко.

Я долго потом чувствовала горячие, жадные руки на своем теле. Кажется, билась, просила, молила… Я умерла.
Ох, сколько боли во мне, сколько злобы. Я убью его, а потом меня не станет в какой ни есть избушке заброшенной, и некому будет разобрать крышу над головой, чтоб тяжелый дух скорее покинул тело.

Теперь я лежала в чужой избе, чужая женщина ходила за мной, и я не знала, что моя судьба – родиться вновь.
________________________________________
От Автора: Панёва — женская шерстяная юбка из трёх и более частично сшитых кусков шерстянной ткани. Это одежда преимущественно замужних женщин, иногда девушки надевали её по достижении половой зрелости.

Очень интересно !! А моно прду побыстрей ???

Луч Луны, рада, что вам интересно.