Фредерика Эбрар "Муж есть муж"

katusha, Anastar, спасибо за новый перевод!
Очень интересно!

Катюша, Anastar, спасибо за новый кусочек. Но какое нагнетание. Интересно, как окажется в последствии, правильно ли героиню предупреждали быть начеку со своим мужем.
_________________

 » Глава 4, часть 1

Глава 4

Перевод: katusha, правка: Anastar

Чужестранцы удивляются, видя кипарисы и могилы на краю садов, посреди виноградников, по соседству с домами. Это наследие времен, когда здесь текла кровь Религии. И для нас это не грустно. Смерть для нас имеет характер более домашний, более обыденный.

Теодор Кампердон
1903 + 1945

Дикие травы бегут вдоль гранитной плиты. Четыре дня как мы в Фонкоде, а я здесь еще не была. Но я знала, что Теодор не сердится. Покой поднимался во мне, как каждый раз, когда я думала о папе. А ведь... должны были прийти болезненные воспоминания, слезы...
В мае 1943 мама сказала ему:
-Теодор, я знаю, что могу вам доверять... я должна вас предупредить... со мной может что-нибудь случиться... вот...
Все было просто, уже много месяцев она была членом организации Сопротивления.
Он выслушал ее, не говоря ни слова, потом покачал головой и положил руку ей на плечо:
-Будь осторожна, моя дорогая, это опасно.
Через пятнадцать дней он был арестован, и она узнала, что он был шефом Сопротивления в районе.
Ни «до свидания». Ни «прошай». Исчезновение в ночи и тумане. И в конце бесконечного ожидания - возвращение.
Это так прекрасно - возвращение! Возвращение из места, откуда не возвращаются.
Он вернулся с бритой головой, легкий как тень, от него осталась одна улыбка.
Увы, он задержлася лишь на неделю. Короткую благословенную неделю с окном его комнаты, открытым в царство и в великолепие весны. Кровать была поставлена под тем углом, под которым видишь все. Немного кустарника, немного камня, сосновый лес и виноградник, цветы в саду. Его душа вылетела в окно. Очень просто. Я не боялась. Я не понимала. Только подняв голову на плачущего крестного, на неподвижно застывшую в изголовье кровати маму, я поняла. Он вернулся к нам на такой короткий срок, потому что ему надо было нам сказать что-то главное. Нам троим, тем кого он любил. Своей жене. Своей дочери. Своему другу. Ему нужно было обьяснить нам, что жизнь продолжается, что жизнь должна продолжаться без него, и что он этим счастлив. В шестнадцать лет он написал в своей тетради: ”Вечером моей жизни я не попрошу у Божества ничего, кроме возможности закрыть глаза, глядя на этот покой”.
Вечер спустился быстро, вот и все.

Муравей спешит к моей босой ноге по гранитной плите, останавливается, сомневается, и отправляется в путь в другом направлении. О чем думает муравей? Я вот думаю о Теодоре, который любил вино, поэзию, деревья в вечернем ветре, лошадей цвета соли близкой Дельты, муравьев... малых сих, ткущих счастье.
Почему Моника вспомнила о Мариэт? Почему она за меня боится? У меня нет сил жить. Отец, прости меня, ты был героем... Как же сложно, быть женщиной! Я счастлива, любима... но у меня нет больше сил жить! Слишком много супов, тряпок, пеленок, бутылочек, посуды, лука... представь себе: мы с Моникой не знали, как сказать «лук» по гречески! Глупо, а?.. И еще, слишком много девушек вокруг. Они очень красивы, очень обнажены, очень молоды... а вот мне... завтра мне будет сорок пять...
И вдруг я поняла: я старше папы!
Как я смеялась!
Видел бы он Адмирала! Он уже старик! Его Аурелиан из лицея в Ниме! Ах! мы все здорово изменились. Кроме мамы. Она все так же красива. Еще красивее. Я хотела бы знать ее секрет. Возможно, я даже знаю его. Некий способ обращаться с болью. В пятнадцать я достаточно знала о любви, чтобы понять, что я не могу помочь маме. Я брала ее велосипед и ехала с Моникой кататься. “Смотри-ка, кузины”, говорили люди. Мне кажется, мы были гораздо очаровательнее. Это было прекрасное, очень грустное лето. Потом мама оправилась, и началось ее неумолимое восхождение...
Хорошая погода. Я сижу в домашнем платье на могиле молодого отца, а все, наверное, собрались на кухне, где варится рататуй. Они подождут. Мне хорошо. Я останусь с тобой еще на минуту. Успею еще поплакать над новым луком...
"Кермиддья"!
Я вспомнила слово!
Я встаю и не кладу ни жимолости ни асфодели, чтобы украсить твой сон, ибо знаю, что ты предпочитаешь цветы живывми, а не принесенными в жертву твоей памяти.
И легок мой бег к охристому фасаду, у которого сам Фредерик Базиль (художник-импрессионист )установил однажды мольберт, перед тем как идти умирать в Бон-ла-Роланд.

Фанни уехала!
Ни с того ни с сего. Она позвонила, потом сказала, что должна ехать.
-Тебя везде искали, - сказал Жан, - но ты исчезла, а она не могла ждать. Она благодарит тебя за все.
Почему она уехала так быстро?
Я почти загрустила.
Не слишком.
Я сказала:
-Все-таки, я хотела бы знать, почему она уехала так неожиданно...
-А! - Жан махнул рукой, - мало ли что происходит в мозгу молодой девушки!
-Ничего толкового, - заржал Альбин. - Итак? Мы завтракаем?
Казалась, семья не испытывает ничего, кроме жестокого голода.
-Я видела, что что-то готовится, но не была уверена, что это на завтрак, - сказала Вивиан.
Вивиан страшно повезло в жизни. Она совершенно неспособна к домашнему хозяйству. Если вы желаете вызвать пожарников, попросите ее поджарить хлеб. Она еще не достанет масло, а вы уже услышите сирену. Вивиан это знает. И приобрела привычку мило говорить вам:
-Я не предлагаю вам сделать майонез, я всегда его порчу.
И это правда. Она говорит также: я прекратила гладить мужские рубашки, разделывать птицу, готовить суфле, потрошить рыбу, шить, вязать, штопать...
Как она права! Земля продолжает вертеться, а ее муж и ее ребенок от этого не становятся ни более грязными, ни более тощими ни более несчастными. Только... этой домашней некомпетентности противпоставлено чудо ее великолепного голоса. Я преклоняюсь перед ее пением. Она живет. И мама, Сенатор, тоже живет. А я все еще спрашиваю себя, что буду делать позже, когда вырасту. Тем хуже для меня. Я слишком глупа. Я всегда даю себя поймать. Я не могу сопротивляться прелестям земной пищи. Вместо того, чтобы снова приняться за греческий, продолжить учебу или рисовать картины в жанре наивного искусства, я трачу львиную долю своего времени на кручение мельниц, чистку шпината, подготовку лангустов, а ведь существуют полуфабрикаты, мороженые продукты, готовые блюда, и, главное, никто ничего не заметит.
Ах! Иметь талант - какое спасение для женцины! Правда, я, даже если бы у меня был талант, даже если бы мне дали нобелевскую премию “по совокупности достоинств”, я уверена, что извернулась бы таким образом, чтобы самостоятельно готовить банкет и прийти туда с опозданием и без прически.
-Ты спишь, Людовика.
-Я думаю о Фанни...
-Об этой дуре! Уехать, как раз когда мы начали к ней привыкать! - пробурчал Альбин с полным ртом.
-Я предполагаю, что это комплимент? - спросил его отец.
-Она очень славная, - встрял Томас, - но у нее действительно, не все дома.
-Она, главное, влюблена в папу, - уточнил Поль, кладя себе на тарелку половину того, что оставалось на блюде.
-Да нет же! Нет! - возразил Жан. - Простая привязанность ученицы и все!
Так Моника была права? У него нет живота, он обаятельный...
-Привязчивые у тебя ученицы!
-Они тебя целуют, когда ты входишь в класс?
-Когда она будет дирижером, она сможет дирижировать только половиной оркестра, - сказал Поль, - со своей прядью она не увидит другой!
Жан начинает нервничать:
-А Селибидаш (Sergiu Celibidache; 1912 —1996 Немецкий дирижер румынского происхождения) мой мальчик, он что, дирижирует половиной?
-Все равно, когда она входит в ванную... она ничего не видит. А я ее видел! Да!
Жан смеется, он хороший игрок:
-Вместо того чтобы пинать меня, вы лучше бы приготовили день рождения мамы!
Все решительно на меня смотрят. Мой день рождения - большой летний праздник. Каждый год из-за даты он принимает размер национального торжества.
-Я могу сделать вам рагу с бобами, - говорит Альбин, и все испуганно смеются.
-Если бы можно было наловить достаточно раков...
-Ага, как в прошлом году, мы тогда поймали двух, из которых один был такой маленький, что его выкинули обратно в воду!
-Понадобится тридцать семь лет, чтобы набрать блюдо раков!
-Что мы ели в последний день рождения?
-Паэллу.
Незримо пролетел ангел, голый под своей блузой, как Консепсьон.
Паэллы не будет.
-Мы что-нибудь найдем....
-В любом случае, мама ничем заниматься не будет!
Мама ничем заниматься не будет!
Они в это верили. Все. И я тоже.


Так вот, праздничный стол, которым я не имела права заниматься, о котором, как я догадывалась, опьяненно шепчутся за моей спиной; стол, который блестел в их глазах и на моем горизонте – мне таки пришлось им заняться!
Это не их вина. Бедные малыши, им не повезло.
-Ты себе не представляешь, что с нами сделалось - говорила возмущенная Вивиан. Она с Томасом и мальчиками приехали к Меркуарану и увидели: “Ежегодный отпуск. Открытие 15 июля!” Мы все приготовили...
-Все приготовили?
-Ну, приготовили список: равиоли с дарами моря, жареный окорок со шпинатом, мороженное с орехами...
Я была почти довольна, что местный трактир, более века кормивший всю округу, сменил время отпуска своего персонала. Меню казалось мне немного банальным.
-Но что же мы будем делать? - убивалась Вивиан.
Я необдуманно сказала:
-Не беспокойтесь, мои дорогие! - и они перестали беспокоиться.
Ловушка захлопнулась.
Исступление праздника завладело мной.
Праздник!
Это такая необыкновенная радость - готовить праздник. Я вот думаю, не является ли праздник более прекрасным, более опьяняющим, когда его готовишь самостоятельно, чем когда он уже готов? Посреди праздника вещи – это просто вещи; до того, как занавес полностью поднят, они купаются в восхитительном свете надежды. А потом... готовить праздник, это способ сказать: Я вас люблю! голосом свечей, скатертей, пробок от шампанского, маленьких хлебцев, спеленутых вышитыми салфетками, раковинок хорошо сформованного масла, цветов на столе, изысканных соусов, сладких кремов и непривычного и потому опьяняющего церемониала.
Короче, ловушка.
Я не очень хорошо знала, что “я им сделаю”. Чисто случайно, я заехала в супермаркет в тот знойный час, когда все переваривают свой гуляш или там говядину по-пастушьи. Карусель Рудуду исчезла, чтобы уступить место свиной колбасе. Внутри очень свежо, у кассирш свитера и насморк. Как представить себе в этом американизированном супермаркете, что снаружи полдень и лето? Что рассудительные люди предаются сиесте? Что жара распластывает собак в тени платанов? Что дети, дерзкие и счастливые, пересекают изжаренные под солнцем виноградники, жуя кислые освежающие усики? Что земля трескается, а над ней летят тяжелые насекомые, то бронированные, то бархатистые? Здесь купаются в кондиционированном воздухе. Я чихнула и одна их кассирш эхом ответила мне. В углу рыбного отдела мой взгляд привлекла огромная корзина, кишащая темными тварями.
-У меня красивые раки, - сказал мне продавец. - Они вам нравятся?
Нравятся ли они мне? Да я уже видела их с кремом вокруг курицы...
-Я мог бы попытаться уверить вас, что их поймали в Севеннах, но я предпочитаю быть честным: они югославские!
-Знаете, я не расистка.
- Они прилетели на самолете, - сказал продавец со значением. - Я вот никогда не летал на самолете, а они летали!
Я попросила четыре дюжины, он посоветовал мне взять пять. Причина показалась мне темной, но я не просчитала нужным ее оспаривать.
-Поместите их в воду, приехав домой, это доставит им удовольствие.
На обратном пути несчастные пускали пузыри и расползались, свежесть таза с водой их явно оживила.
-Ты их ловила? - спросил Поль.
Октав был схвачен за кончик носа, а Игнасио разозлился, потому что ему мешали положить одного в люльку Вивет.
-Она его хочет! Она его хочет! - кричал он.
-А теперь, - сказал мне Жан, знаешь, что ты будешь делать? Ты пойдешь в свою комнату и ляжешь. Ты достаточно сделала, любовь моя. Отдохни.
Отдохни. Тягостные слова!
Я слишком устала, чтобы отдыхать.
Я свирепо сражалась, но они все были непоколебимы.
-Иди отдыхать!
Но как отдыхать, когда столько надо делать? Едва я лягу, как на меня нападут мытье посуды, подметания, возгорания, протирки, полировки, стирки, насморки...!
-Иди отдыхать!
Я послушалась. Я бросилась на кровать. Но мне было плохо. Кровать была разворочена и полна старых крошек. Стыд. Ее нужно полностью перестелить. Я это сделала. Потом я подмела и вытерла пыль в комнате. Это заставило меня подумать, что я не заглядывала к Фанни с момента ее отьезда. Я пошла туда. Кроме раскрытой кровати, казалось, покинутой только что (ее запах еще витал в комнате) все было в строгом порядке. Фанни... она уехала... Я сложила одеяла, перетянула матрацы, открыла окно. Потом в едином порыве я полностью убрала комнату Игнасио. Потом комнату, где спали Моника и Пьеро. Потом я имела несчастье пройти мимо комнаты мальчиков. Дверь была раскрыта, ужасное видение привлекло меня, как вспышка. Я шагнула назад и вошла.
Опыт из Маленького химика ХХ века тошнотворно дымил под пугающими постерами Dirty Corpses. Кровати разворочены, как циклоном. Я нашла горшок меда, наводненный муравьями, семнадцать пустых бутылок из под Колы, начатое яблоко, заплесневевший торт, смятые салфетки, стаканы с соломинками... МОИ щипчики, я их ищу с момента нашего приезда, вот они, совершенно испорчены! Залеплены клеем, только выбросить. Верблюжата!
Я издала долгий стон и закрыла глаза. Увы, когда я их снова открыла, картина не изменилось. Ну как они умудряются создавать такой беспорядок?! Повсюду вещи, одинокие носки, грязные джинсы, книги, журналы... оставалось только срочно всем этим заняться.
Я занялась, и должна сказать, что уступая моему пылу комната начинала принимать вид. Я подоткнула юбку домашнего платья, обернула вокруг нее завязки фартука «для больших работ», повязала вместо косынки дедушкин клетчатый носовой платок. У меня были черные от грязи ноги, а руки... их надо было вскипятить, чтобы снова увидеть, но я была довольна, я видела прогресс.
Вопли мальчиков: Мама! Мама!
Я обмерла. Что произошло, почему они так кричат? Только бы Игнасио, или Вивет... От волнения, я перевернула Маленького химика, я поскользнулась на ферроцианиде калия, как сумашедшая, не выпуская ведра и метлы, скатилась вниз по лестнице, и оказалась посреди светского раута.
Мама приехала.

 » Глава 4, часть 2

Из глубин Авгиевых конюшен я не слышала, как они подьехали. А ведь перед домом - настоящая Армада! Черный мамин лимузин с круглым трехцветным значком Сената, машина "Миди Либр" (Газета, выходящая на юге Франции), машина Радио Монте Карло. Фотографы, молодые люди в джинсах, устанавливают микрофон под деревом Иисуса. Равье, мамин шофер, маленький, коренастый, одетый в республиканскую лазурь* ( игра слов: bleu roi – «королевская лазурь» в противоположность bleu republicain – республиканская лазурь), посасывает неизменную спичку, которую он прекращает жевать только под Марсельезу, в минуту молчания и цветного салюта.
Я все замечаю краем испуганного взгляда под сдвоенный крик мамы и Жана.
-Что с тобой, дорогая моя? У вас был пожар?- орет мама.
Я чувствую, что Жан разьярен.
-Браво, - цедит он сквозь зубы.
-Не фотографируйте мою дочь, - кричит мама удивленным журналистам. - Она сейчас переоденется!
Никто не торопится пожать мне руку. Я их понимаю! Я грязная!
Мама, не прикасаясь, увлекает меня внутрь дома. Сперва - душ... она следует за мной в ванную и вдруг я вижу что глаза ее полны слез.
-Мама, что с тобой?
Она улыбается. - Ничего страшного. - Она осторожно утирает слезы. Раз, и никаких следов...
-Что с тобой, мама?
-Ты знаешь, когда я возвращаюсь сюда, все воспоминания возвращаются вместе со мной... а потом я уже давно не видела Альбина... когда он только что вышел, мне показалось...
Ее голос ломается, она достает сигарету. Моя мама много курит .
Я вылезаю из своих лохмотьев и остаюсь неподвижная, голая и задумчивая. Это правда, Альбин похож на своего деда... это говорили уже, когда он был младенцем, это говорили, когда он был маленьким мальчиком, но сейчас мама впервые увидела молодого мужчину, с чертами лица молодого мужчины, которого она любила.
-Дорогая моя.., - говорит мама. - Моя дорогая, ты измотана... Они все уже загорели. А ты нет. Ты вся бледная. Хуже: у тебя серое тело. Ты была такая черная на пляже в Гро-дю-Руа, маленькая девочка... моя маленькая девочка.
Я принимаю душ не оборачиваясь
-Будь внимательна.
Я оборачиваюсь.
-Внимательна к чему?
-К своему счастью. Твой муж скоро станет известным дирижером...
-... и у него нет живота.
-И у него нет живота! Вот именно. Ты не могла бы получше причесаться?
Не могу. У меня грязные волосы. У моих волос идиотский вид. У меня серое тело. У меня серое сердце. Я спасаюсь в своей комнате и надеваю маленькое платье в цветочек . В окно я вижу Адмирала, он идет к нам пешком. Это ритуал, он всегда просит высадить его у вьезда в Фонкод. Он идет через виноградники, как шел когда-то давно, на заре юности, с Теодором. Только сейчас он опирается на палку. Железным острием он трогает ствол платана, отодвигает лист, находит кремовый, свежий шампиньон, катает кусок кремния. Он вдыхает запах земли, слушает жабу...
-Адмирал постарел, - говорит Сенатор, выдыхая дым через нос. - Это больно видеть...
Мальчишки бегут к нему и обнимают. Они очень милы. У него никого нет кроме нас. Крестный - старый рыцарь моей матери, ангел -хранитель памяти. Я вижу, что он достает бумажник... Альбин наклоняется к его уху... маленькая бумажка Альбину. Мы обе улыбаемся из окна. Крестный никогда не мог устоять перед латинским стихотворением, и мальчики это знают. Но если они учат Горация, Вергиллия и Овидия, то больше для того, чтобы доставить ему удовольствие, чем ради денег.
Мама смотрит на меня, гладит мои ужасные волосы.
-Я люблю тебя, - говорит она застенчиво.
Потом, без перехода, просит меня спросить у Равье о жене.
-Ему это доставит удовольствие. Ей будут удалять яичники...
-Опять!?
Я не знаю ни одной женщины у которой было бы столько яичников, как у М-м Равье.
Мама уже на лестнице, момент нашей близости закончися, мне остается только следовать за ней и пытаться делать хорошую мину в семейной обстановке: расслабленную, провинциальную и очень домашнюю, какой и должна быть мина при интервью Сенатора.
Я страдаю. Я чувствую себя уродливой со всех сторон.
На этот раз журналисты пожимают мне руку. Фотограф делает снимки Жана, щелк! перед маленькой Дианой в беседке, щелк! облокотившись на вазу из Андуза, щелк! - перед бассейнами с индийскими маками.
-У тебя усталый вид, - беспокоится Адмирал, обнимая меня. Потом он берет меня за руки. - Если бы ты знала, как я рад успехам Жана! Все говорят о нем!
-Fama volat - хитро констатирует Поль. И останавливает Адмирала у которого уже рука на бумажнике - О! нет, Адмирал, не за два слова! Не издевайтесь!
Миди Либр делает фотографию четырех поколений: мама, я, Вивиан и Вивет.
Четыре поколения! - кричит в восторге журналист, поднимая стакан, который Жан не прекращает наполнять “карфагенским”.
Облокотившись на свой лимузин, Равье пьет не пьянея и молчит, загадочный взгляд за чернымим очками придает ему вид гангстера. Я пользуюсь затишьем, чтобы спросить его.
-Это будет Окончательная..., - обьявляет он мне будто комментирует серию препятствий, которым противостояли органы его жены.
Он пахнет чесноком, и этот запах смешиваетмся с запахом Шалимар, который щедро использует моя мать. Крестный подносит палец ко рту, чтобы я замолчала: мама говорит в микрофон Радио Монте Карло. Твердой рукой она схватила Жана, Вивиан и Томаса. Сенатор не та женщина, чтобы оставить в тени успех своего зятя. Она хорошо говорит. Жан хорошо говорит. Вивиан с Томасом тоже. Они держатся естественно. Профессионалы.
-Секрет успеха семьи? - спрашивает журналист.
-Работа, - просто отвечает моя мама.
Как это верно! Я об этом кое-что знаю.
Мальчики смотрят на бабушку с восхищением. Они обожают ее, она такая красивая. Она так свежо выглядит! Счастье для глаз в такую жару. Гладкая девушка с белыми волосами, она похоже, одета в ванильное мороженное.
Запись закончена, мама зовет мальчиков и обвивает их руками.:
-Дорогие мои! Я хотела бы выпить капельку воды из источника...
Они уже на дороге.
-Дорогой друг, - говорит Адмирал, доставая свои плоские часы, на которых выгравированы луна и солнце, - моя милая подруга, я не хочу обходиться с вами грубо, и укорачивать эту короткую втречу, но если вы должны ужинать в Марселе сегодня вечером...
Как, они не остаются? Они только проехали мимо? Они не приехали на мой день рождения?
-Я думала, вы останетесь на 14 июля...
-14 июля я держу речь в Эксе! - отвечает Сенатор. - А что, здесь будет 14 июля?
Мама восхитительна! Она даже не помнит, что 14 июля произвела на свет дочь.
-Это сколько тебе стукнет? - спрашивает она.
Ответ заставляет ее заорать.
-Сорок пять лет? Какой ужас! Моей дочери сорок пять лет?
-Совершенно не важно, - галантно говорит крестный, - вы выглядите моложе.
Миди либр и Радидо Монте Карло укладывают свой материал, мальчики возвращаются от источника, мама задумчиво пьет.
-В твоем возрасте я была одна уже... долго, - говорит она.
Она отворачивается, и ее взгляд останавливается на Жане. Он здесь, в нескольких шагах от нас, болтает с журналистами. Он смеется, расслабленный, счастливый. Мы смотрим на него. Это так загадочно, так пугающе - мужчина...
-Надо тебе научиться быть эгоисткой, - говорит мама, не отводя глаз от Жана.
Он приближается к нам, и она отвечает на его улыбку.
-Ах! Этот дом, - говорит она, указывая на фасад, - как мы его любим!
-Вы никогда сюда не приезжаете, - упрекает Жан.
-В день, когда я больше не буду сенатором, вы увидите!
-В день, когда вы больше не будете сенатором, - он целует ей руку - вы будете президентом республики!
Все восхищенно смеются, Сенатор говорит, что это очень возможно, Адмирал говорит, что страна сможет только похвалить себя за это, а дети уже видят себя за столом в личной столовой в Елисейском дворце.
-Я немного пройдусь, - говорит мама Равье, - вы нас подберете после служб.
Но я не могу вот так дать ей уйти! Я же многое должна ей сказать! Тибер болен, арендатор ворует у нас, чердак протекает, шторы в голубой комнате сожжены временем, оливковые деревья... но она останавливает меня жестом красивой ухоженной руки:
-Все что ты делаешь, сделано хорошо! Если Фонкод еще живет, то только потому что ты заставляешь его жить. Так что спасибо, карт бланш!
Хорошо. Она удаляется с Жаном и детьми. Адмирал удерживает меня за руку и смотрит вокруг, как будто боится, что его услышат:
-Это поразительно - как Альбин похож на деда! Мне только что показалось, что я вижу Теодора. Твоя мать должно быть была потрясена, но она такая мужественная! однако...(он еще понижает голос)... она кажется мне усталой, это больно видеть...
Мы мелкими шагами идем к службам. Равье устроился за рулем своего лимузина и ждет нашего исчезновения, чтобы завести мотор. Адмирал опирался на мою руку, и по весу его руки я чувствовала, что он очень старый и усталый. Тяжело представить его карабкающимся на деревья, бегущим по кустарникам, атакующим почву лопатой со своим товарищем по играм... Он говорит: “Какая красота”! “Какая красота!”, приветствуя пейзаж и отказываясь видеть башни Зону Урбанизации. Их здесь нет, говорит он с достоинством.
Часто люди смеялись над ним. Он был такой ухоженный, что казалось он носит с собой чистые перчатки и гетры. Так изысканно вежлив, что это оскорбляло нашу естественную грубость. Так скромен, что было невозможно предположить, что он был первым в выпуске Морской школы в 1925. Можно было подумать, что он никогда не плавал!
Несколько лет назад, после ужина у друзей, некий господин, немножко чересчур выпив, спросил у меня, сквозь свой малиновый бокал перед лицом десятка гостей, был ли адмирал любовником моей матери. Это был единственный раз в моей жизни, когда Жан при мне дал пощечину, да таким красивым движением, что все чуть не заапплодировали. Можно было подумать, что это взмах к началу Пятой симфонии. Жест былв великолепен и не испортил вечера.
-Я прошу вас меня извинить, - сказал господин и поклонился.
На следующий день он послал мне три дюжины великолепных роз, которые я отдала консьержке.
Поль бегом возвращался к нам. Адмирал смотрел, как он приближается и когда он был совсем близко, начал отрывок из Лукреция так будто речь шла об обычной беседе:
Si nunc primum mortalibus adsint
Ex improviso , ceu sint objecta repente...
Я с удивлением услышала, как мой сын продолжает:
Nil magis his rebus poterat mirabile dici
Aut minus ante quod auderet fore credere gentes.
-Хорошо- сказал Адмирал. А потом вздохнул.
- У них есть достоинства, у этих детей. Больше, чем было у нас в их возрасте. Мы только и делали, что слушались. Они выбирают!
-Жалко, что вы не остаетесь с нами на день рождения мамы, Адмирал! Она нам сделает курицу и раков.
Крестный взял мою шероховатую руку и задержал ее в своей:
-Людовика, маленькая пчелка, ты отдаешь всю себя, твои ногти сломаны! Будь осторожна...
Поль слушал нас навострив уши, с уверенным инстинктом детей, постигающих проблемы взрослых. Но мы уже присоединились к маме, медленно подьехали машины, пришел момент расставания.
Мама склонилась к дверце лимузина и доверительно сказала мне:
-Я пришлю тебе питательный крем для глаз....Фантастический! Ты увидишь, результаты огромны!
-Спасибо, мама.

Спасибо!
_________________

Слов нет, как хорошо.

Похоже, все со своей жалостью так и толкают ГГ в пучину страданий, не захочешь, а заставят думать, что муж - лакомый кусочек для посторонних особ женского пола. И ты его не стоишь. Благими намерениями выстлана дорога в ад. Сплошной эгоизм и тонкое издевательство. Даже собственные детки. Кроме Игнасио. Игнасио - чудо с крылышками.




Спасибо, девочки!


_________________

Действительно, хорошо.
katusha, Anastar, спасибо!

 » Глава 4 часть 3

Кто-то спросил:
-А Игнасио?
И правда, было от чего беспокоиться! Его не видели c полудня. А ведь всем известно, что нежданный ребенок часто делает глупости.
Кроватка была смята, но в комнате его не было. Мы начали сходить с ума. Крики “Игнасио! Игнасио!” становились все беспокойнее, я уже думала об организации облавы, когда из ванной послышался слегка раздраженный голос:
-Ну что?
Игнасио нашелся!
Он как раз увлеченно засорял слив туалета содержимым пакета с тальком, сыпал его в воду.
-Я делаю молоко, - сказал он с широкой улыбкой.
Он не понял, за что его шлепнули по попе.
-Почему ты это делаешь? - спросил он с болезненной гордостью.
Я бесилась, а вокруг все смеялись. Ну ладно, если так, тем хуже для них: я не буду сегодня готовить ужин!
К моему огромному удивлению никто не протестовал. Они даже сказали, что это хорошая идея. Что все просто пойдут на бал и на праздник. И будут есть полосатую карамель и арахис. Не нужно ужина.
-А ты? - спросила я Жана.
Он тоже пойдет на праздник. Все пойдут на праздник, даже маленькая Вивет, даже паршивец Игнасио, засоритель клозетов. Даже я.
Хорошая идея!
Мы все втиснулись в машину Жана и приехали на большую поляну, где раскинула свои шатры ярмарка. Закон вечера: никто ни в чем себе не отказывает.
Общесемейнай кутеж. Каждый вытащил билет гороскопа из железного крашенного ящика гадалки. Полю было обьявлено, что у него скоро будет приключение с женщиной, брюнеткой с огненным темпераментом, а я узнала, что меня скоро призовут в армию.
Все это в аромате вафель, блинов, в шуме карабинов, направляющих яйцо в струю воды и в хрусте поп-корна в челюстях детей. Усатый гигант скручивал карамельную массу в зелено-розовые клубочки. Картофель жарился в огромном тазу, а под платаном нас ждал подарок: африканские острые сосиски, жаренные на открытом огне и засунутые в хлеб, который они щедро поливали хариссой *(острая североафриканская приправа на базе перца и масла), гарантируя едокам ожог внутренностей. Мы выиграли килограмм сахара - радость! бутылку шипучего вина - фиеста! Все кругом орало, корчило рожи, было усыпано блестками, извращено и наивно. Нам было хорошо. Вивет удивленно хлопала глазами на чудеса ночи и сосала краешек вафли. Я беспокоилась, глядя на ее маленькое личико, но Жан увлек меня танцевать на площадку утоптанной земли, опоясанную лампочками и трехцветными гирляндами. Вивиан и Томас уже танцевали, приклеенные один к другому. Дети покупали конфетти. Разноцветный ласковый дождь. Дождь на волосах, дождь на шее, дождь во рту... иногда эти маленькие мерзавцы собирают конфетти на земле. Я это знаю. Я сама так делала. Оркестр “Тони Дьяволо и его бойз” стучал, как бригада плотников, тряс маракасами, как трясут яблоню...Я уже несколько мгновений не видела Игнасио.
-Расслабься! - говорит Жан раздраженно.
Да, мне надо бы расслабиться. Почему не могу расслабиться? Все хорошо. Никакого мытья посуды сегодня вечером, завтра большой праздник. Все хорошо.
“Класс! Бабуля беременна!”
Оркестр поет последний хит, который все, кажется, знают наизусть. Пары, которые танцуют вокруг нас подпевают парням Тони Дьяволо:
“ у нас будет маленький дядюшка
он будет настоящий лапушка”
И когда подходит припев, под лампами наступает исступление.
“Класс! Бабуля беременна!”
Отдыхающие поют и скачут, словно радуются беременности бабули.
Жан смотрит на меня с легкой шутливой улыбкой в глазах.
-Как тебе такая перспектива? - спрашивает он.
Да он смерти моей хочет, этот тип! А потом, интересно, как это бабуля могла бы забеременеть? С начала отпуска нас преследуют неудачи, разве что в меня снизойдет Святой Дух, но это, Слава Богу, не часто происходит.
С края площадки на нас смотрят дети. Альбин держит Вивет на руках, а Поль взял Игнасио на колени.
-Ты не любишь детей? –дразняще говорит Жан. - Посмотри-ка на это! Это прекрасно, как хлеб, совершенно, как солнце, непреложно, как соль, прямо, как стрела! Это очень просто, если бы у меня были средства, я бы имел ферму.
-Ферму?
-Целую ферму детей! Ведь так прекрасно слышать как они жужжат, копошатся, резвятся в доме.
У меня должно быть задумчивый вид, он целует мои волосы и шепчет:
-Я знаю, что тебя все достало, мы уедем с тобой вдвоем, как последние эгоисты... Я думаю об этом столько же сколько и ты. ...может быть больше...мы уедем вдвоем... и я сделаю тебе двойню!
-Негодяй! - говорю я нежно точно в тот момент, когда музыка заканчивается.
Тони и его бойз вытирают лбы. Перерыв, пары расстаются, мы еще ненадолго остаемся в объятиях друг друга...
-Поехали домой, - шепчет Жан.
Возвращаемся пешком, мы оставили машину Томасу и Вивиан. Игнасио мужественно идет сам, мы передаем друг другу Вивет. Взрывы криков доносятся до нас с ярмарки, мы слышим маленькие машинки, которые сталкиваются в снопах искр: “ Вперед, господа, стоп на красный свет! Ногу на тормоз!” приказывает женский голос в громкоговорителе. Потом понемногу все это теряется , растворяется в просторе природы.
-Жалко, что там не было кузин!
-Ничего не жалко, - отвечает мне Альбин, - ты слышала оркертр? Жуткая дрянь!
-А потом они дебилки, - говорит Поль, и похоже, он по ним ужасно скучает. - Им всего-то надо было не уезжать!
-Как по заказу в лЭгуале дожди! - продолжает Альбин. - Они там отморозили себе задницы, пока ходили смотреть на восходящее солнце!
-А оно не взошло!
-Кстати, вы видели Мадам Леблез?
-Нет. Она была на балу?
-Она не покидала вас взглядом! Мы-то быстро спрятались! С тех пор, как мы знаем, что она пристает к мужикам, мы начеку! Правда, Игнасио?
-Я - начеку, - говорит Игнасио, зевая.
Короткая тень галопом приближается к нам, Октав. Наши шаги отдаются на дороге Фонкода. Вивет спит на руках у Жана.
-Ферму! -повторяет он.
Я смеюсь и чувствую, что этот смех рождает добро вокруг меня. Альбин берет свою уснувшую племянницу, и Жан ласково обнимает меня за плечи. Игнасио идет с закрытыми глазами, его маленькая рука цепляется за мою, у меня не будет никаких сложностей с тем, чтобы уложить его в постель. Ни его, ни Вивет. Мою ферму.
Когда я вошла в нашу комнату, Жан уже лег. Он насвистывает мотив Пере и смотрит на меня. Я медленно снимаю кольца... эротический момент. Жан потягивается и говорит мне:
- Если ты идешь на кухню...
Восхитительная формулировка, если хочешь получить то, что ты вроде бы не просил.
Он желает стакан халодной воды. Я слышу, как он кричит, когда я выхожу из комнаты:
-Быстрей возвращайся!
Я лечу!
К сожалению, включив свет на кухне, я еле душу крик ужаса. Раки на потолке, раки на стенах, раки в раковине, процессия раков на каменном полу... Я должно быть плохо закрыла таз и несчастные югославы выбрали свободу. Я их собираю, ловлю, отлепляю, сгребаю вместе, считаю. Посмотрим, пять дюжин - это получается шестьдесят раков. Напрасно я считаю и пересчитываю, я нахожу только пятьдесят девять. Я ищу шестидесятого в самых темных углах, на дне шкафов, под раковиной... я не нахожу его! Зато остальные пятьдесят девять тут-же готовят новый побег. Есть только один выход: варить сию-же минуту.
Я приношу стакан холодной воды Жану, который напрасно протягивает ко мне руки. Кажется, он сердится, видя что я снова ухожу. Он ревнует к ракам, и я иду быстро-быстро, чтобы не огорчать его и вернуться как можно скорее. Я режусь, разрезая морковь, колюсь гвоздикой, я плачу от лука, я чихаю от перца. А потом вода закипает и немного грустно видеть как эти живые существа становятся красными и неподвижными. Мой праздник начинается с огромной жестокости. Я наклоняюсь над этим кипящим убийством. Оно хорошо пахнет. Это будет обьедение. Настоящая обьедаловка, как в доме Людоеда. Пахнет свежей плотью. Я могу спокойно идти в постель. Раки больше не движутся.

Добрый Боженька очень быстро наказал меня за убийство: Жан уснул.

 » Глава 5 часть 1

Глава 5

Перевод:katusha, Правка: Anastar

Утро праздника, как ты прекрасно!
Каждый в доме просыпается зная, что этот день избран, чтобы что-то отпразновать вместе. Праздник. Все сегодня будет непривычно, неповторимо, сопережито. Будут разбиты хрупкие вещи, будут сьедены вкусные вещи, будут сказаны праздничные слова. Все уже знают, что после этой радости будет немного грусти. Но кто отважится отказаться от праздника, даже зная, что тот мимолетен?
Они все мне помогали так хорошо, что можно было подумать, что Консепсьон здесь. Эта… Уж я ей скажу пару слов, по ее возвращении... К счастью, она обожает своего сына, и я знаю, что и при самой безумной любви она нуждается в Игнасио, в том, чтобы его видеть, обнимать, шлепать – короче, доказывать ему свою привязанность.
Все делали уборку. Альбин пел “Это мамаша Леблез подарила мне своих котят! Она целует, целует, целует и целует всех подряд!” и смеялся от радости. Полю поручили разложить столовое серебро. (Надо же получить пользу от сеанса чистки). Выбрали кружевную скатерть и разложили на ней приборы, при виде которых великий князь Старой России пускал бы слюни от зависти. Три разрозненных стаканчика для яиц всмятку, вилки для пирога с перламутровыми ручками, подставки под блюда с вензелем des Bains de Fauncaude, забитые солонки из синего стекла... все разрозненные и бесполезные вещи, которые, однако, имели право быть здесь, ничтожные крошки, затканные нашими воспоминаниями и нашими надеждами. Даже Октава помыли шампунем Виветет, и он пах хорошо ухоженным ребенком. Октав. Он тоже знал, что сегодня праздник. Щенок, заброшенный случаем в нашу семью, он все в ней принял с естественной для собак безоговорочностью. Годы преданной службы. Какое терпение, какая любовь! Я хотела сказать: какое смирение, - но собаки не смиренны, поскольку счастливы. Рождение наших детей, визиты наших близких, взрывы нашего смеха, наши крики радости, наша беготня в лесах, это не только наша жизнь. Собаки делают из них свою. И когда у нас нет больше сил переносить вес этой жизни, они приходят положить свою морду на наши колени, и груз чудесным образом становится легче. Конец мира наступит в тот день, когда собаки потребуют независимости.
Томас и Вивиан исчезли сразу после полудня. Альбин смотрел за Вивет. Поль и Игнасио помогали мне делать торт дураков. Вкуснятина. И хорошо названная, потому что требует очень средних умственных способностей. Я приготовила первый накануне моего пятилетия и готовлю каждое 14 июля всегда удачный, сложенный из печенья, смоченного кофе и скрепленного кремами, патокой и различными вареньями.
-Это будет вкусно! - говорил Поль с видом сластены, делавшим из него совсем маленького мальчика.
А Игнасио отвечал ему серьезно:
-Сегодня Праздник!
Только пока делался красивым дом, взбивалось желе из смородины, сыры раскладывались на листья винограда, разложенные на деревянном подносе, прошло время, час Праздника приближался, а моя внешность все еще не была на высоте декораций.
Я поспешила в ванную, быстро помыла голову, накрутила на бигуди несколько прядей, чтобы они сохли во время последних приготовлений, и оделась. Не совсем так, как мне бы хотелось. В последний момент оказалось , что нигде нет моего белого платья... я, должно быть, забыла его в Париже... и флакон духов тоже... тем хуже, духи запрещены поварам и портят соусы. Итак, я оделась и на латье накинула блузу Консепсьон.
-Ну вот, девочка моя, - протянул Жан, завязывая перед зеркалом галстук. - Мы рассердились? И начали надевать что-то под блузу? А служба?
Я глупо смеялась, как смеешься, когда очень счастлив.
Я слышала, как машина Томаса остановилась под нашими окнами. Все здесь. Больше не надо волноваться, мы можем празновать.
-Угадай, что мы тебе привезли! - кричала Вивиан, тряся пакетом от кондитера.
Я поняла, прочтя на коробке «Пезена». Пирожки Мольера.
-Мы попали в пробку, это было ужасно! Но пирожки Мольера это не просто пирожки, это пища духа!
В этом вся моя дочь. Человек искусства. Она не сумеет сварить вам яйцо, но преодолеет пробку 14 июля, чтобы привезти пирожки, не будет есть сама, но привезет вам из Вены знаменитый торт отеля Саше.
Я покормила Вивет, пока ее родители наводили красоту, я уложила ее, потом одну за другой воткнула свечи в торт. Боже мой, как их много!.. 42, 43, 44, 45.
-Это все? - спросил Игнасио.
-Думаешь я еще не слишком старая?
-Что значит - старая?
Альбин обьяснил:
-Мадам Леблез старая.
-Мадам Леблез “штучка”! - заявил Игнасио со сведущим видом.
Видя общую радость, он повторил: “Мадам Леблез - это “штучка”!”, что обещало нам чудный сеанс чистки серебра, в случае если она вернется.
Наш смех привлек Жана и молодую пару:
-Что происходит? Не смейтесь без нас!
Жан пытался тащить меня, но я хотела снять блузу и причесаться.
-Проходи же, бери свой бокал шампанского!
Действительно, почему бы нет? Бутылка ждала нас на террасе с видом на заходящее солнце, падавшее за холм и оставлявшее на небе красную роспись. Льдинки звенели в ведре, давно оно не отбрасывало столько огня.
-Праздник начался? - спросил Игнасио, не в силах больше ждать.
Тогда пробка вылетела очень далеко в высокие ветви акации.
Начался
Игнасио хрипит. Он считает, что ему мало налили. Надо следить за ним. Он легко пьянеет. Жан протягивает свой бокал к моему, и это производит легчайший шум, хорошо подходящий к часу и освещению, которое изменяется от пурпурного к синему.
Необыкновенная тишина царит над виноградниками.
Вдруг Поль испустил крик. Странный крик. Восхищенный крик. Слегка испуганный.
-Папа! –прохрипел он. – Смотри - Венера Виноградников!

Боже мой, прелесть!

Спасибо!!!


_________________

"Раки на потолке, раки на стенах, раки в раковине, процессия раков на каменном полу..."
Брр. Я бы не сдержалась, я бы завизжала.

Дошло уже почти до половины книги, пока ничего ни случилось. Надеюсь, окромя страхов героини ничего и не будет. Ой, как я надеюсь. Но муж, есть муж. Так что, кто его знает.
_________________

katusha, Anastar, спасибо за продолжение!
Да, раки - это нечто. Непереношу даже запаха вареных раков. А чтобы еще и есть их.. Брр!! Но, это на любителя.

 » Глава 5 часть 2

Мы окаменели, как те семьи Помпеи, которые небесный огонь на века оставил неподвижными под пеплом, а позже разрушил свежий воздух .
К нам идет чудо.
Богиня проснулась. Своим бессмертным шагом она пересекает виноградники и направляется к дому. Она далеко, но мы уже знаем, что она красива. Складки ее длинного платья плещутся в вечернем воздухе. Она разрубает борозды поля, как волна. И вдруг она видит нашу окаменевшую группу и поднимает идеальную руку над витыми шнурами своей шевелюры. Она испускает мелодичный крик радости. Крик, который возвращает нам способность двигаться. Богиня живая, и Жан потрясенно шепчет:
-Это не Венера Виноградников, это Ла Сангрия!
Ла Сангрия! Самая великая певица века в нашем саду! Серафина-Козетта Сангрия, та, которую журналисты всего мира зовут “Недостижимая Донна”, ”Inaccessible Dona”! Она поднимается по ступенькам террасы, такая легкая, несмотря на габариты. Она подходит к Жану, как Орлеанская Дева подошла к Королю Франции. Она целует его руку.
-Я целую музыку, - говорит она Жану, а тот растерянно отбивается.
Этот голос! Созданный, чтобы оплакать горе и воспеть радость. Такой огромный, что он одновременно и скала и источник, и небо, и птица. Этот голос такой знаменитый, что слыша его, невольно думаешь, заплатил ли ты за место...
-Если бы ты знал, что мы сделаем вместе, - сказала она моему мужу.
Ошеломленная семья все еще неподвижна. Ла Сангрия поворачиватся к нам и смотрит на нас, такая веселая, такая радостная, что кажется, будто ей на двадцать лет меньше. Кстати, сколько ей лет? Сорок, сто тридцать, двадцать пять?
Я знаю все, говорит она. Все!
Она идет к Вивиан и Томасу, она их обнимает:
-Я знаю, что ты поешь, о diletta! Я знаю, что он отдал свою единственную дочь музыке и музыканту! Я плакала, когда узнала! (Она поворачивается к мальчикам) Я знаю так же, что есть двое малышей...O peccato! сколько будет несчастных девушек! - восклицает она. Они будут оплакивать эти красивые глаза!
Потом она заканчивает свою инспекцию мной и открывает обьятия:
- А это, это La Mamma!
Безнадежность затопляет меня.
-Достойная работница, La buona Mamma, - настаивает она голосом Малибран (Мария Малибран, колоратурное меццо-сопрано, одна из выдающихся певиц 19 века), детально рассматривая меня, как под микроскопом.
Боже мой! мои бигуди, моя блуза... У меня шикарно выходит в выгодном свете представляться фанатикам моего мужа.
-Buona, buona...ты все отдаешь...Родная, дорогуша, у тебя едят сердце...
Потом она застенчиво спросила:
-Я могу остаться?
-О! Мадам! - стонет Жан и целует ей руку.
-Мадам? Ты ведь не будешь звать меня Мадам? Говори мне “ты” и “Серафина”!
Серафина? Вот они уже где! Жан сопротивляется, красный от смущения. В мире, наверное, существует человек десять, которые зовут Ла Сангрию по имени.
-Ты привыкнешь! – решительно заявляет она, просовывая свою руку под его. - Если бы ты знал! Я была в ванне, я слушала Шуберта... Превосходно! Тогда я сказала: “Почему я не знаю его? Он создан для меня!” Затем я завтракаю у Пуана. Мадо, она от тебя без ума, рассказывает мне, что ты проезжал, и где ты живешь! И о твоей семье! Обо всех! И вот я приехала! Это не прекрасно, а!
-Это чудестно, - говорит Жан. - Что я вижу? Вы еще ничего не пили!
- Это правда, и я хочу пить!
Она разразилась вагнеровским смехом и опустошила бокал шампанского с умопомрачительной скоростью.
-Хорошее! - одобрила она. - Оно хорошее, дай мне еще.
Я ускользнула на кухню, лихорадочно сорвала бигуди и блузу и попыталась причесаться перед зеркалом над раковиной.
Поль последовал за мной:
-Она забавная! Сколько ей лет?
Это заставило меня вспомнить о свечах в пироге идиотов и я поспешила бросить их в мусор.
-О! - сказал Поль. - Это было так красиво!
-Я не знаю ее возраста, - обьяснила я ему, - и нет никаких причин , чтобы она знала мой! Иди скорее добавь тарелку!
Пирожки были теплые и я отнесла их на террасу.
-А это кто такая? - спросила ла Сангрия, увидев меня.
-La Mamma, - ответила я ей, протягивая пирожки.
Снова она разразилась смехом и подмигнула мне, как старой приятельнице.
Потом, с полным ртом, прожевала вязкую от теста фразу:
-Фто йа эм?
Вивиан поспешила:
-Это пирожки с вареньем и с мясом, которые делают только в Пезене, мадам, пирожки...
-...Мольера? - закричала уже проглотившая ла Сангрия. - Пирожки Мольера! Но это же надо есть на коленях, несчастные! На колени!
Она взяла по пирожку в каждую руку и, к нашему изумлению, действительно упала на колени. Ибо это женщина, которая никогда не выдумывает и которая живет точно так, как она говорит. Если она говорит “Погода такая хорошая, что хоть в обморок падай», она падает на землю без чувств. Если она восклицает: “Это Грустно до слез!”, слезы текут. Если она заявляет: “Я без ума от счастья!”, она выдирает себе волосы с истерическим смехом.
Жан подскочил, поднял ее, и мелодичный голос снова потребовал шампанского.
Жан сделал незаметный знак своему зятю, чтобы тот поставил в холод несколько бутылок из резерва. Я полетела заниматься трюфелями, а мальчики, наступали мне на пятки.
-Легендарная! Невероятная! Великолепная! - воскликнул Томас, и исчез в погребе.
-Она очень известная? - спросил Альбин.
-ОЧЕНЬ, - ответила я.
-Она очень хорошо поет? - спросил Поль.
-ОЧЕНЬ.
-Это честь для папы, что она пришла?
-Очень большая честь!
-Так ты довольна?
Конечно, я довольна! Эти дети все время задают смешные вопросы !
Конечно, я довольна...
Хорошо, мы смогли пойти за стол. Свечи в канделябрах зажжены, свежий и жареный хлеб лежит в маленьких корзиночках, Сант-Круа-дю-Монт раскупорен...
Я позвала Игнасио и сказала ему кое-что на ухо. Он пересек террасу, где Ла Сангрия вытянулась теперь на качалке, обнимая мою дочь и моего мужа. Эти трое были так красивы, что хотелось, чтобы они запели.
Вивиан пила певицу взглядом. А Жан... мне казалось, что я его не видела месяцы, годы. Он светился. В нем пульсировала жизнь.
Я с порога дома наблюдала, как Игнасио остановился перед богиней и сказал:
-Стол накрыт, Мадам.
-Amore! Amore mio! - закричала она поднимая его на руки и покрывая поцелуями, на остаток вечера измазав его губной помадой.
Она взяла его руку, чтобы добраться до столовой, и испустила долгий вопль, увидев стол:
-И все вечера cosi?!
-Это праздник Ики, - объяснил Игнасио.
-Дорогой! “Праздник Ики!” 14 июля! "Республики"! ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕСПУБЛИКА! – Она приняла наше изумление за скромность и повторила: - Давайте, кричите! кричите! Не смущайтесь из-за иностранки! Франция - родина моего сердца! Давайте, ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕСПУБЛИКА!
-Да здравствует Республика!
Наше “да здравствует” было скорее вялым, но ее это не беспокоило. Она уселась и, обозревая приборы Великого Князя Старой России, в буквальном смысле слова облизнулась.
-Я не знаю, понравится ли вам это, - сказала я, поставив перед ней салат из трюфелей.
-Что это?
-Ломтики горячих трюфелей в ореховом масле с приправами.
Она попробовала, закрыла глаза, сделала красноречивый жест рукой и положила себе еще.
-Вам нравится? - спросил Жан.
-Мне все здесь нравится, - просто сказала она.
Потом она потребовала тишины, и до последней крошки трюфелей слышно было, как муха пролетит.
-Их всегда мало, - заметил Поль сокрушенно.
Ла Сангрия повернулась к нему:
-Когда ты приедешь ко мне в Рим, я угощу тебя белыми трюфелями.
Поль широко открыл глаза: “Когда ты приедешь ко мне в Рим...” Он больше не маленький мальчик на каникулах с семьей, он мужчина, которого одна из самых известных женщин мира только что пригласила к себе на ужин... в Рим... Он был красив. Он походил на своего отца. Он тоже существовал для нее. Он был весь к ее услугам.
Что до Альбина, я поймала во взгляде, который он устремил на брата, убийственный свет, должно быть горевший во взгляде Каина, когда тот оценивал разницу между дымом своей жертвы и жертвы Авеля. Но волшебница чувствовала такие вещи в тысячу раз лучше меня, в три улыбки она прицепила Альбина к своей колеснице. Она знала, как заставить себя любить. Она нуждалась в фимиаме вокруг себя так же, как нуждалась в плотной еде в своей тарелке. Она облизнулась на курицу с раками и наклонилась к Жану:
-Я как колибри! Я в день четырнадцать раз съедаю собственный вес!
Я редко видела, чтобы кто-нибудь более грязно обращался с раками. Локти на столе, крем на щеках, обсасывая пальцы, сплевывая панцыри... богиня стала богиней обжорства. Даже Игнасио удивился.
-Я могу все время есть, - разглагольствовала она. - Все время! И даже перед тем, как петь! Ах! Это рагу с бобами в Тулузе! Кислая капуста в Байрете! Однажды Дитрих сказал мне в Зальцбурге: Серафина (Смотри-ка, один из 10!) Серафина, ты не сможешь петь после всего этого пива! Если бы ты знал, Жан! Это ему тогда стало плохо! Я? Люди плакали! Превосходно!
Она рыгнула тоже превосходно, благовоспитанно произнесла “Scusate” и продолжила есть.
-Я еще люблю салат из чечевицы, - доверительно сообщила она Жану.
-Надо же! - сказал он с увлечением, будто она только что сообщила ему, что каждый вечер перечитывает Гете.
-Альбин! - позвала она, между двух жевков.
Какой талант! Она не была здесь и часа, а уже знала все имена. И когда она говорила “Альбин!”, она смотрела на Альбина, а не на Поля.
-Альбин!
Он уже стоял по стойке смирно.
-Ты возьмешь тарелку, сердце мое, ты кинешь на нее кусок курицы, краюху хлеба, стакан вина, ты пойдешь до границы владения, ты найдешь роллс...
-Роллс? - спросил потрясенный Альбин.
- Да, Роллс. Мой Роллс. Ты дашь поднос шоферу и скажешь ему, чтобы он ждал.
Я вмешалась в то что меня не касалось:
-Да нет же, что вы! Надо, его позвать, мы...
-Что? - покраснела она. - Я плачу ему, как бригадному генералу, этому бездельнику! И потом, кстати, я не стесняюсь: это мой брат.
-Я тоже пойду? - спросил Поль, растерянно поднимаясь.
-Нечего! - отрезал Альбин, у которого до сих пор поперек горла стояли белые трюфеля. - Роллс мой!
-Спасибо, дорогой, - проворковала Серафина так, будто мой сын был одним из ее самых интимных приятелей.
Не переставая жевать она взяла руку моего мужа в свои:
-Ах! мне здесь хорошо!
Потом совсем тихим голосом она сказала нам:
-Вы будете моей семьей!
Я буду La Mamma Сангрии...
Глухой шум: Игнасио рухнул на стол. Слишком поглощенная нашей блистательной гостьей, я забыла проследить за ним и теперь он храпел в стельку пьяный.
-Боже мой, Игнасио слишком много выпил!
Я была в панике.
-Это хорошо для детей, - уверила ла Сангрия. - Он будет видеть хорошие сны.
Я подняла его на руки, тяжелого, как винная бочка, и попросила нашу гостью меня извинить. Оказавшись наверху, я воспользовалась случаем, чтобы дать бутылочку Вивет и переодеть ее. Я торопилась вернуться в столовую. Я слышала, как они смеялись, и мне казалось, что я пропускаю что-то важное.
Никто не обратил внимания на мой приход. До конца моих дней я не узнаю, о чем они говорили и что их так забавляло.
Поль в полголоса пытался вытянуть разьяснения у Альбина, который вернулся из своего задания от Роллса. Альбин садистски молчал. Апетит Сангрии совершенно не притуплялся в ходе трапезы. И жажда тоже. Она три раза положила себе пирог, потом резко встала. Я сказала себе: “готово, ей нехорошо!”, но дело было не в этом.
- Где пианино? - спросила она.
Каждый предложил свои услуги чтобы ее проводить. А я пошла делать кофе. Оно не было предусмотрено, но так было прилично. Не прошло и нескольких минут, как музыка завладела домом. На цыпочках, чтобы не мешать, я внесла поднос.
-Я предпочел бы травяной чай, - сказал Жан, поднимая голову над клавишами.
-Травяной чай? - вскричала ла Сангрия. - Обожаю!
Послушная, тихо поддерживаемая дружественным Шопеном, я снова отбыла на кухню.
Тимьян, свежий тимьян – вот, что я им заварю.
Они не сменили позы во время моего краткого отсутствия. Ла Сангрия лежала на Рекамье (кушетка со специфической, S-образной формой спинки и подлокотников) , Вивиан у ее ног на подушке, Томас облокотился на пианино, а Жан играл. Мальчики очень тихо сидели каждый в своем кресле, как меломаны в Ноанте* ( дом Жорж Санд недалеко от Парижа)
Я налила тимьян в чашки. Ла Сангрия смотрела на меня. Я приблизилась к ней с напитком...
-Сначала ему, - приказала она, указывая на Жана.
Несмотря на наши протесты, надо было смириться. Она растроганно смотрела, как он пьет. Она взяла мою руку в свои, и от нежности ее кожи у меня по спине пробежали мурашки.
-Артист - хрупкое существо - сказала она. - Хрупкий, как жизнь... посмотри на него... полный сомнений, полный надежд... но ты здесь, ты все снесешь, все поймешь... La Mamma здесь и бдит! Buona!
Она медленно выпила, Шопен замолчал. Мы были очень спокойны, очень молчаливы. Она поставила чашку на круглый столик и закрыла глаза. Ее грудь поднялась, как волна, и вдруг, не двигаясь, она набросилась на жалобы Леоноры из конца La Forza del destino.


Fatalitа! fatalitа! un delitto
Disguiunti n’ha quaggiщ...
Alvaro, io t’amo...

Через стеклянные двери, открытые в небо Септимании к миллиарду чистых звезд, улетал уникальный голос. Сквозь ветви дерева Иисуса, над уснувшими тенями, на волнах розовых крыш как в первые времена Нима Римского. Улетал уникальный голос, который стоил миллиарды и который она отдвал нам в этот особый, в этот мимолетный и неожиданный момент. Лицо Серафины-Козетты разгладилось, ее глаза стали огромными, и скоро две слезы потекли по ее щекам. Она сдерживала голос, а между тем ее должны были слышать до самого края наших владений.
Я уже знала, что позже мы не будем смеяться, вспоминая эту сцену. Это не было демонстрацией. Это был дар, пакт. Страшный союз, который тянул за собой новое будущее.
Когда она остановилась, мы были измучены. Никто не отважился апплодировать. Это было бы так же вульгаро, как бросать ей монетки. Кстати, для нее нас больше не существовало. Ее глаза были погружены в горящие глаза Жана.
-Я впервые пела для тебя, - сказала она нежно. Потом невинно добавила: -Я хорошо пела.
Это вернуло нам дар речи.
Она принимала наши комплименты так, будто никогда в жизни их раньше не получала, у нее был вид маленькой счастливой девочки. И снова она повернулась к Жану:
-Ты знаешь, почему меня зовут “Недостижимая Донна”? Потому что я очень добра. Если я не буду недостижима, я пропала... - Потом она испустила рев, который заставил всех подскочить: - Вот! У вас цветок сошел с ковра и идет ко мне!
-Нет! - закричал Поль, - это не цветок, это удравший от мамы рак!
Прыжком она вскочила и поспешила к несчастному маленькому созданию, характерным шагом пересекавшему комнату. После того, что я видела за столом, я подумала, что она сейчас проглотит его живьем, но она удовлетворилась тем, что деликатно схватила рака за талию, пока невезучий югослав потерянно болтал клешнями, нежно проворковала:
-Ты избежал смерти, малыш, и ты слышал, как я пела? Ты хорошо сделал, что пришел, я тебя защищу. Рак, брат мой, мы пойдем, вернем тебя в реку!
Гуськом мы пришли к источнику, чтобы погрузить туда спасшегося. У нас горячий источник, я очень беспокоилась. Рак рисковал свариться на медленном огне. Однако в воде он показался совершенно удовлетворенным и побежал прятаться во мху.
-Добро, которое ты сделал миру, мир возвращает тебе! - сентенциозно обьявила наша гостья.
Боги выразили согласие в форме ужасного грома и дождя зеленых и розовых звезд. Октав залаял.
Начался фейрверк.
-О! Да вы с вашей Республикой принимаете меня, как королеву! - закричала ла Сангрия, подняв руки к небу, разрываемому раскатами, снопами, и сверкающими цветами.
Я побежала к дому, думая о детях, которых должен был разбудить шум. Игнасио ведь так боится грозы, он должен выть от ужаса. Но Игнасио спал, как пьяный матрос, красный и счастливый в своей маленькой кровати. Вивет тоже спала. Я завела большой кухонный будильник, чтобы уж точно не пропустить время следующего кормления, и снова отправилась к источнику. Каждый небесный цветок в особенном свете открывал мне пейзаж и группу, к которой я шла, и каждому цветку отвечал крик радости и апплодисменты. Финальный букет зажег все небо и упал в источник, как рак.
-Спасибо! - закричала ла Сангрия, подняла лицо к лохматящимся над нами серным тучам и без предупреждения запела Марсельезу.
-Пойте! Пойте! - приказала нам она, и мы хором пели “длявасденьславынастает”, пока ночь снова не стала ночью.
-Я хочу пить, - заявила она, и у меня заболели ноги при мысли, что надо идти за шампанским в дом.
Но она уже приникла ртом к пенному рту бронзового льва и жадно пила.
-Вы знаете, - придупредил Жан. - Вы знаете, наша вода немного горячая...
-Это хорошо для голосовых связок, - и она продолжила глоток. - Можно было бы состояние заработать с этим источником, - сказала она, стирая капельки с подбородка.
-Мы пытались, - ответил Жан, - но не пошло.
-Если бы у меня было время, все бы пошло!
Она подкрепила свое утверждение решительным жестом и вдруг плюхнулась в воду.
Мы все заорали, Жан с большой элегантностью вошел в водоем, подскользнулся на мху, попытался удержаться за львиную бороду, потерял равновесие и плюхнулся в обьятия Серафины.
- Разве здесь плохо? - спросила она у него.
-Напротив!
На берегу остались только я и Октав, скулящий, видя своего хозяина в воде. Все остальные бегом побежали в дом искать банные полотенца.
-Если ты скажешь: “Ла Сангрия каждую ночь голая купается в источнике Фонкода”, вы заработаете состояние, разве нет?
- А здесь и вправду хорошо, - плескаясь, заявил Жан.
Они все-таки согласились выйти, когда прибыли банные полотенца. Их вытерли. Но Серафина отказалась снять платье. Наоборот, она принялась раздевать Жана, не обращая внимания на его протесты. Скоро он был переодет в длинный белый махровый пеньюар.
- А вы, мадам? - восклицала Вивиан, указывая на мокрые складки, лепившиеся к телу певицы.
-Я крепкая! А потом, ваша вода - не та вода, от которой делается плохо, эта вода лечит!
-Это правда, - сказал Поль. - Может быть, если бы выкупать Тибера в источнике, он бы выздоровел.
-Тибер? Кто такой Тибер?
-Старый конь на ферме... он розовый и скоро умрет...
-Веди меня, - сказала она серьезно, взяв ребенка за руку.
И вот мы снова гуськом отправились в путь. Октав скакал впереди, а я замыкала строй с огромным будильником в руке, как с лампой.
Тибер спал. Стоя, как все лошади. Вычищенный. Он вздрогнул, слыша, как мы подходим, и его глаза с трудом открылись под резкой лампой, освещавшей его владения.
Она подошла совсем близко к животному и взяла большую грустную голову в руки. Очень нежно она пробежалась по нему пальцами, потом она говорила ему на ухо по-итальянски. Тибер потерся об нее. Они мгновение оставались неподвижными, потом она принялась проверять, смотреть его глаза, его уши, его зубы. Она поцеловала его в уголок ноздри, туда, где нежно бархатится кожа, потом шлепнула его по крупу.
-Он пообещал мне чувствовать себя лучше, - сказала она.
Мы покидали конюшню, она задержала нас на пороге.
-У меня был такой конь, когда я была маленькой, в Омбрии... brava, brava...”Коммендаторе”, так его звали. Он меня любил, я его любила... Он меня прогуливал по окрестностям, с его спины я училась познавать землю, птиц, небо... а потом...
-А потом? - спросил Поль обеспокоенно.
-А потом он умер.
-О! Как?
-Убит фашистами!
Она разразилась всхлипами и рухнула на тумбу, закрыв голову руками.
Война вернулась к нам со слезами этой маленькой девочки, у которой убили лошадь. Мы были ошеломлены.
Жан чихнул. Ла Сангрия мгновенно вскочила на ноги:
-Нечего стоять! Ты простудишься, если не будешь ходить! А если ты заболеешь, я умру! Ну-ка, пошли!
Она взяла его руку, повернулась к нам, закричала: “Avanti!” и пошла шагом охотника, как берсальер*(итальянский стрелок).
Октав вздохнул и пошатываясь последовал за ней. Ему это начинало надоедать. Мы покинули тень служб и больших деревьев и оказались в винограднике, где небо казалось светлее.
-Как это красиво! Как красиво!- говорил чудный голос. - Мы идем в Моцарте!
Потом она отпустила руку Жана и обьявила:
-Я сейчас пописаю!
Каждый засуетился, чтобы проводить ее в дом, но она хотела, чтобы это произошло здесь.
Это было общее облегчение. Наш унитаз может сколько угодно гордиться голубым цветком в фарфоровой глубине. Это место не самая элегантная комната в Фонкоде. И вот мы в религиозном и благодарном молчании ждали, чтобы Casta Diva вернулась из-за зеленого дуба. Измученный Октав уснул на земле.
-Это было чудестно! - сказала она, возвращаясь. А потом запела: “ Ночь, дивная ночь”... - Тут же прервала себя и взяла мальчиков за руки. Может быть я докучаю вам, мальчики?
-Вы так хорошо поете! - сказал Поль и заработал поцелуй.
-С вами все иначе! - сказал Альбин, и его тоже поцеловали.
-А что вы любите?
-О! - Сказал Альбин стыдливо, - мы любим группу, которая называется Dirty Cor...
-Dirty Corpses? Господи! Но они великолепны!
И голосом Апокалипсиса она запела обратную сторону диска..
-Мадам! - умоляла в ужасе Вивиан, - мадам! не пойте во влажном ночном воздухе, у вас платье еще мокрое...
-Figlia mia, ла Сангрия никогда не болеет. У Ла Сангрии никогда ничего не болит, уж во всяком случае не горло. Ты никогда не увидишь меня с теплым платком или с шарфом, как этих певиц, искалеченнных полосканием горла. Я никогда не слышала собственного кашля! Постой-ка, один раз на Шпицбергене, я пела на ветру, стоя босиком на айсберге! Люди щелкали зубами, дрожали под своими мехами, но ла Сангрия - стоя - пела!
Жан чихнул.
Обезумевшая, неистовая, она потащила его прижимая к себе:
-Танцуй! Это согреет тебя!
Мой будильник избрал именно этот момент, чтобы зазвонить.
Она рассмеялась, не прекращая танцевать:
-Это чтобы выставить меня за дверь?
-О! Нет, - сказала я со стыдом, - просто время кормить малышку.
-Я скоро уйду...
Она посмотрела на небо и нежно пропела: “Ce n’est pas l’alouette, c’est le gai rossignol!” *(“Это не ласточка, это веселый жаворонок”!) Потом она приблизилась ко мне, обняла, посмотрела на меня долгим взглядом и накрыла мои губы своими, что показалось мне поразительным и чрезвычайно приятным одновременно. Я пробормотала:
-Спасибо, мадам, - и застыла.
-Arrivederci, mio cuore! - сказала ла Сангрия, обнимая семью изящным жестом.
Ее взгляд на мгновение остановился на Жане.
-Я вас провожу, - вызвался он

Спасибо!
_________________

Замечательно!!! Это так случайно получается или выбираете, как на самом интересном закончить?)))

"La Mamma! La Mamma!" - тоже мне люди искусства, вот не будет La Mamma, тогда поймут, как она дорога.
_________________