Дождь шел 13 месяцев (Современная проза 18+)

 » 10. Фианиты

е мир перевернулся. Всего на мгновение, но померк, полыхнув теплой чернотой, а когда вроде бы вернулся в норму, голова продолжала кружиться, а сердце испуганно трепыхалось в груди из-за скачка адреналина. Совсем как десять лет назад, на уроке физкультуры. Какой-то особый кувырок у «шведской стенки». Ты берешься обеими руками за третью снизу перекладину, в нее же упираешь ступни согнутых в коленях ног и... переворачиваешься назад. Трусиха Катя «кувыркнулась» так всего однажды, и то с помощью учительницы, но ей хватило, чтобы запомнить ощущения. Миг полета и абсолютной беспомощности. Запомнить и не повторять никогда.
Теперь же ощущения с точностью повторились. Только на этот раз ее обнял Константин Николаевич, когда она – подумать только! – сама попросила его об этом.
Катя зажмурилась, замерла, будучи не в силах пошевелиться.
Счастье. И безопасность. Или счастье в этой полной безопасности? Ее будто спрятали от всего мира. Мир остался там, за кольцом худых рук – удивительно сильных, почти стальных. Живая сталь, теплая, но твердая. Идеальный бункер на случай ядерной войны. Если бы только он немного ослабил хватку, дав возможность вдохнуть. Совсем немного...
Катя шевельнулась, и стальная хватка понятливо ослабла. Так обнимают люди, которые давно не обнимали: или слишком слабо, или, наоборот, перебарщивают. Это чувство ей тоже знакомо, некоторые без меры общительные девочки любят обнимать подруг по поводу и без. Для Катерины подобные вежливые объятия были пыткой, ведь, чтобы подпустить человека так близко, нужно быть с ним, как ни банально, очень близкой.
Рязанский ей близким не был, вот ни разу. Однако в его руках Катя ощутила себя дома. Прижалась головой к груди, слыша, как стучит его сердце. Громко, размеренно. Собственный пульс барабанил в ушах, подстраиваясь под чужой ритм. Твердый подбородок упирался в макушку, и было до слез хорошо.
Она не врала, что скучает по родным, но, лишь прикоснувшись к такому неравнодушному теплу, Лужина осознала, насколько сильно. В ее семье так было заведено: всегда можно сесть рядышком, молча прижаться, и тебя обнимут – в знак того, что любят.
Наверное (нет, совершенно определенно) в тот момент он перестал быть для нее чужим и стал любимым. Хватило первой секунды, все последующие только убеждали. Вот так секунда иногда меняет жизнь...
Рязанский пошевелился, вздохнул шумно. «Не отпускай меня!» – хотелось крикнуть Кате, но он только слегка изменил позу, продолжая ее держать.
– Ты удобная, – заметил с некоторым удивлением.
Хмыкнул уже привычно, и она буквально увидела улыбку, которую не могла видеть. Почувствовала, как вибрирует его грудная клетка.
– Приятная. В сервисе «Бесплатный обниматель» премию бы ежемесячно выписывали как особо ценному сотруднику. Очень удобно ложишься... в руки. Даже странно.
Катя не ответила. Она дышала. Им. Зарывшись носом в водолазку, с необъяснимым восторгом вдыхала смесь запахов, которые по отдельности и в обыденной жизни не вызвали бы эмоций, однако вместе пьянили, заставляя вдыхать полной грудью и ощущать на языке слабый привкус. Привкус запаха. Схожие чувства у маленькой Кати вызывал отцовский гараж, особенно аромат бензина... Который «долго нюхать нельзя, доченька, если не хочешь умереть». Ибо ядовито.
– Катерина, ты спишь?
Он будто нарочно ждал, когда ее немного «отпустит», чтобы выстрелить в упор, но теперь уже голосом, каких не бывает.
– Я...
Она не представляла, как можно это выразить, как освободиться. Да и не хотела.
Это было внове, но паники не вызвало. Должно было пугать, но не пугало.
– К-константин Николаевич...
– Думаю, на сегодня хватит.
Рязанский внезапно отстранился, практически оторвал Катю от себя. Она протестующе мяукнула, но он не сжалился.
– Катерина, мне знакомо это чувство, и, поверь, чем раньше ты отцепишься, тем лучше. Хочешь совет? Сдавай свою сессию досрочно и езжай домой. Или всё-таки заведи кота. Тебе нужен кто-то живой, кого можно потискать. Это нормально.
Она обиженно смотрела на него. На языке вертелось: «Вам что, жалко?»
– Не жалко, но спать с тобой я не буду. Не плюшевый. Когда у тебя день рождения?
– Летом, – пробормотала Катя. Многозначное сочетание слов не вызвало в ее мозгу никакой пикантной ассоциации. – Тринадцатого июня.
– До июня не протянешь, – оценил Константин Николаевич. – Тогда на Новый год, так уж и быть, подброшу Соньке идею подарить тебе что-нибудь лохмато-мяучее. За вредность и потраченные нервы. Ты каких больше любишь, блондинов, брюнетов, рыжих, в полосочку? Или в пятнышко? Надо поинтересоваться, с каких шерсти меньше...
Сложно было определить, говорит он серьезно или шутит. Катя решила, что все-таки шутит, и отодвинулась. Устыдиться своего нелепого порыва не получалось, хотя она честно пыталась это сделать. Но солидной части прошлого было уже не вернуть.
Некоторые вещи нельзя пробовать не просто так: они меняют как тело, так и сознание. Можно ли считать врагом человека, который еще минуту назад так надежно и чудесно тебя обнимал? Однажды перейдя на «ты», «выкать» не будешь...
Она так думала. Чувство неправильности никуда не делось, но у голоса цензуры будто убавили звук. С сотни – и сразу на двадцать. Услышать можно, но для этого надо вслушаться в бормотание.
Если бы Катя курила, эффект для нее был бы сравним с первой в жизни сигаретой.
Сначала – горько, больно и хочется кашлять. Потом привыкаешь, начинаешь даже получать удовольствие, втягивая горячий дым. А потом тянешься за новой сигаретой, потому что старая сгорела до фильтра и удовольствия больше не приносит, а первичная зависимость уже сформирована. На этой стадии можно бросить, если задашься целью. Привычка уйдет быстро и безболезненно, не считая дискомфорта, который впрочем так же быстро исчезает. Но для этого нужно задаться целью...
Беда в том, что Лужина не курила. И понятия не имела, что при этом чувствуешь.
– Мне нельзя кота, – сказала она наконец. – У нас уже есть такса. Только она не любит, когда ее берут на руки. Кусается.
– Бывает, – согласился Рязанский. Ситуация, казалось, ничуть его не напрягает.
А потом случилась невероятная вещь: он притянул Катю обратно, совершенно по-отечески, без всякой интимности. И она сдалась без борьбы, не успев даже толком удивиться. «Легла», как он выразился, «удобно». Носом в водолазку.
– Сколько лет этим серьгам? – Рязанский качнул ногтем простенькую Катину сережку с фианитом. – Давно таких не видел.
Она прикрыла глаза, считая в уме. Никогда не задумывалась, но раз спросили...
– Двадцать шесть, кажется. Это мамины сережки, ей их дедушка привез из Риги на двенадцать лет. Из командировки, – уточнила Катя. – У него какая-то руководящая должность была на «полупроводниках», пока завод не развалили. Теперь в школе работает сторожем и... пьет очень, иногда буянит. Мама говорит, что не все... ну, смогли приспособиться к новому строю. Денег не было, баба Ира из Москвы кофты возила, чтобы у нас их продавать, шила что-то. Потом в столовую устроилась. А дед Ваня пил.
– Кто твои родители? – выслушав историю о деде, задал следующий вопрос Рязанский.
– Папа – инженер, мама – воспитатель в детском саду. Правда, сейчас она в декретном отпуске.
Катю внимательно слушали и не перебивали до тех пор, пока сама не решала закончить плывущую мысль, и только потом задавали следующий вопрос. Если запиналась – переспрашивали, что-нибудь уточняли. Он слушал ее! Ему была интересна абсолютно чужая жизнь.
В итоге Катя поведала Рязанскому даже о поцелуе с Максом, надеясь на...
На что, господи? На родительский совет? На ответную искренность?
Тихие задумчивые слова заставили ее поднять голову:
– Не знал, что такие еще остались...
В глубине Катиной души слабо дернулся инстинкт самосохранения. Их с Рязанским совместная неправильность становилась всё неправильнее. Учитывая, что сюда в любой момент могла спуститься Соня и задать вполне закономерный вопрос: а какого, собственно, лысого ежика Катя забыла на коленях у ее отца? Ну, ладно, не совсем на коленях...
Его поцелуй прервал поток спутанных мыслей и начисто снес последние оплоты душевного равновесия. Хотя «поцелуй» – слишком сильно сказано, пожалуй. Тронул сухими губами кожу рядом с ухом, как на пробу. Как совсем недавно трогал ногтем сережку. Задержался так на мгновение и отстранился.
Катя задрожала, словно в ознобе, но не от страха, не от удовольствия. Просто с тем же успехом к ней на ладонь могла сесть мультяшная феечка Тинкер-Белл.
– Зачем вы?.. – сдавленно пискнула Катя.
– Без понятия. – Он явно потешался и над ней, и над логикой. – Тебе неприятно?
– Нет... Не неприятно... Но я...
Катя так и не смогла внятно сформулировать, какое именно «но» заставляло дрожать и хватать ртом маленькие горячие порции воздуха. Потому что в следующий момент ее поцеловали по-настоящему, всё еще пробуя, но уже не спрашивая и не сдерживаясь.
А у Катерины ветер в ушах завыл – настолько реальным было это ощущение полета без крыльев... Прыжка с высотки в сотни, тысячи этажей... И неминуемой смерти от удара о землю, который почему-то оттягивался. Было страшно хорошо.
Катя всеми силами цеплялась за единственного человека, который мог удержать ее от этого падения и продлить миг блаженства. Но всё происходило слишком быстро. Слишком много этажей, слишком большая скорость, когда сам воздух режет тебя ножом.
Да, «бабочками в животе» и «теплыми морями» даже не пахло, но и о мятной жвачке и чужой слюне она больше не вспоминала. А когда очнулась – мокрая от холодной испарины, дрожащая, дышащая хрипло и с присвистом, совершенно разбитая, опустошенная, – то обнаружила, что ее убийца преспокойно смотрит ей в глаза, ничуть не изменившись в лице. Только на нижней губе выступила кровь. Это она его так?! Катя потянулась, чтобы стереть эту капельку.
– Хватит, Катерина. Слезай.
Не дожидаясь, пока она выполнит команду, Рязанский ссадил ее с колен (все-таки залезла!) и, тяжело поднявшись с дивана, отошел на несколько шагов. Его руки легли на спинку кресла, чуть сжали.
– Вот теперь тебе точно пора. Я передам Соне витамины и массу пожеланий. Собирайся, тебя отвезут.
– А вы... Вы больше н-ничего не хотите сказать?
Катя стиснула ноющие виски. Душевной боли стало слишком много, и она медленно разливалась по телу, сочилась из трещин густыми алыми каплями.
– Хочу, ты права, – равнодушно подтвердил он. – Не приходи сюда больше.


Примечание: фиани́т – искусственный материал, диоксид циркония ZrO2. Широко используется в ювелирном деле в качестве синтетической имитации драгоценных камней. Показатель преломления близок к алмазу, поэтому на глаз трудно отличить фианит от алмаза.

_________________

Света, большое спасибо за продолжение!
___________________________________

Неожиданный поворот событий... Спасибо, Светочка! Вот он, первый поцелуй, настоящий поцелуй. Свет, а как же Костя все-же позволит себе с ней быть?
_________________

Свет, я не поняла, а когда успели? Это не отрывок? Или я затупила?

ну вот действительно.. что жалко что ли?

СветаШикарно написано!
,Спасибо за проду!
_________________

Ох, какие жестокие слова напоследок. И при этом правильные.
Света, спасибо Первый поцелуй не оставил никого равнодушным.
___________________________________

Девчат, я на минутку с телефона. Глава (ага, это она вся)) - продолжение 9. С того самого места, где он ее обнимает. И целует. Пока только целует.
Дальше планирую сменить "точку зрения" и... выяснить наконец, почему "Костя ничего не смыслит в женской психологии" - это не просто слова автора))) Мотивы у него, конечно, швах, но иначе не могло быть.
Всех люблю и Спасибо вам.


_________________

Спасибо )

Бессовестный Костя, просто бессовестный. Пригрел, потискал, и - на тебе, чмок, дуреха. Развлекся на досуге.
Катьке бы сейчас куда-то съездить, ну хоть к родным, отвлечься. А то ж от ветра в ушах... соображалку выдует из головы.
_________________

Фух, я пришла. Вся ваша. Еще раз привет!)






На здоровье. Спасибо вам, что до сих пор со мной.


Ну, здесь рассусоливать было нельзя. Дальнейшие месяцы будут насыщенными, правда, не всегда в хорошем смысле.


Пока, честное слово, сама не знаю. Могу только предполагать.


Сразу после "Адвоката дьявола". Надеюсь, ты разобралась)

Со стороны Кости сейчас полностью отсутствует любовный интерес и какая бы там ни было романтика. Был бы влюблен - ухаживал бы, конечно, страдал, искал компромиссы и т.д., но... нет. Тут другое. Любовь к женщине для Кости - что-то за пределами разума и тела, а вот воспоминаний всяких завались, включая семейные.
Поэтому "все слишком быстро" - наверное, не совсем то сочетание слов. Вопрос даже не в том, быстро или нет, а в том - быть или не быть. Возможно ли вообще?
И... поверьте, не издевался он над Катей. Влезть в мысли, погреться чуток на живых эмоциях - да, хотел, но всерьез привязывать к себе и заставлять мучиться не хотел точно. Не ожидал, что так будет: что зашевелятся на донышке собственные эмоции. И говоря "Уходи", просил именно уйти, без подтекста. Вот только механизм уже запущен: Катя сама придумает и сама же обидится. Подобрал он к ней ключик, заставил принять желаемое за действительное.


Правильные, да. Честные. Но сказанные под неправильным соусом. Нечего было руки распускать.


Есть такое дело. Раз уж начал владеть собой, владей до конца))


Увы, сессия близко. До Новогодних праздников смысла ехать нет, да и в денежном эквиваленте дороговато выйдет.


Думаю, уже так... солидную часть выдуло. С детства внушали же: с чужими дядями не ходить, ничего про себя не рассказывать. А тут выложила, как на духу. Короче, влипли оба.


_________________

Света, спасибо) Слова обволакивают... Как объятия.
И даже не кажется жестоким. А ведь сейчас Костя прав. Он не хочет отношений, а их тянет к друг другу. И пытается это как - то отрезвляющий закончить.

Привет, Света.
Вот это Катерина попросила обнять!
А объятия то оказались "удобными", причем для обоих. И вон чем закончились.
Запретом приходить сюда.
Интересно, кто ослушается? И как?
Спасибо за продолжение!!!
___________________________________

 » 11. Миражи

«ет... Не неприятно...»

Хорошо сказано, девочка. «Не неприятно». Верно поймана та самая грань, когда уже не противно, но еще не приятно. Надо запомнить.
Выставив за дверь Катю, Рязанский ушел наверх. В кабинете сел на край дивана и застыл так минут на десять. Потом медленно лег. Еще через полчаса прилетела бдительная Олеговна, невежливо замахнулась мокрым полотенцем, отругала своим добрым звонким голосом и уложила нормально, под капельницу. Приволокла три зимних одеяла.
Да, насчет больничного он не преувеличивал. Температура стремительно перла вверх.
– Константин Николаевич, я же просила! Вот куда вас понесло?! Еще и курили...
Он только виновато кривил губы. Одеяла ни хрена не грели.
Грела Сонька, которая, проснувшись, первым делом приковыляла к нему. У самой глаза блестят, как звезды, маску нацепила, чтобы не заразить, но легла под бок и теперь упрямо грела. До возвращения Олеговны у них в запасе еще примерно четверть часа тишины.
Чтобы не уплыть в глюки раньше времени, Костя считал крупные прозрачные капли. Глухо фыркнул, когда боль выкрутила правую ногу. Лениво так выкрутила, исподтишка. Злиться не получалось. Закон мирового баланса: когда приходит больной и добрый, пьяный и злой уходит. Вот он и не злился.
– Хреново, да? – сипло спросила дочь.
– Нормально.
– Угу. Па, ты только не умирай...
– Не дождетесь. – Ее кашель ему решительно не нравился. – Температура сколько?
– Не знаю, – вяло отмахнулась Сонька. – Не мерила.
– Иди меряй. И горло прополощи. Люголь в одну руку, бинт – в другую, и...
– Буээ... – Соньку передернуло.
– Не «буээ», а быстро. Там эта, как ее... Катя твоя приходила, – «вспомнил» Рязанский, – витаминов принесла. Еще тетрадки какие-то оставила... У Олеговны спроси, короче. Позовешь ее заодно.
Соня ушла. Веки стремительно наливались тяжестью, и Костя чуть приподнялся на подушках. Лежать стало больнее. И легче.
Что за огород он нагородил там, в гостиной? Обиженное лицо девчонки по-прежнему стояло перед глазами. Физически хотелось отогнать его, отмахнуться, да только правую руку проткнула игла капельницы, а вторую придавило тяжелыми одеялами, не поднять.
Не то чтобы он себя край каким виноватым перед ней ощущал, нет. Сама виновата, нечего было лезть. Нашла себе, блин, медведя Тедди. Из этого закономерно следует вопрос номер два: а чего обнимал тогда? А, Константин Николаевич? Жалко стало? Жалко – у пчелки...
Да понимал он просто, что эта Катя чувствует. Сам таким четыре с лишним года, пока Таню не встретил, ходил – чужим и ненужным никому вокруг. Потому и обнял.
Ему, деревенскому, неизбалованному, пусть и чересчур домашнему пацану, бродяжничать было в разы легче. Да и то на первых порах, без горячего обеда, который готовила мать, и ласкового поглаживания по голове, украдкой, пока отец не видит, – хреново приходилось, чего уж там. Волком выл. Это потом, с появлением в его жизни Тани, вернулись и обеды, и тепло, и забота, и появилось много чего нового. Но он-то пацан был. А она...
Смешно. Обхохочешься просто. Вот сдалась она ему, Катерина эта Юрьевна, скажите на милость? Больше всех надо? Какая разница, купит она себе кота или нет... Зачем вообще кот?! Хотя «словесный понос» – такая любопытная вещь, что мог и носорога насоветовать... Твою мать!
От мельтешения капель в системе башка упорно куда-то плыла. Пора сворачивать вечер воспоминаний и смиренно ждать наступления глюков. Раньше сядешь, как говорится, раньше выйдешь. Но глюки тоже ждали, известно кого. Дружбана, без которого пьянка не пьянка.
С какого-то ляда вспомнился Дохлый.
Костя тогда-еще-не-Рязанский всегда презирал нариков. Сказал бы ему кто-нибудь, что буквально через пару лет сам станет чем-то подобным, – дал бы брехуну в морду. Не задумываясь...
Она вкусная, Катерина. Во всех смыслах вкусная. Как холодная вода из артезианской скважины: чистая, прозрачная, чуть сладковатая. Такая, что пьешь и напиться не можешь.
Он не поверил этой пионерской биографии, да и сейчас слабо верится, что ее никто не подослал. Ладно, один раз явилась, но второй... Надо выяснить, кто она и чем дышит. Озадачить людей, а не самому развешивать уши... Но...
Не смог удержаться, пил девчонку, вычерпывал жадными глотками. Она, бедняга, полуживая уходила, еле переставляла ноги. А у него в итоге – передоз человечности. Наивности, сентиментальности. Аж в ушах булькает. Жадность фраера сгубила.
Когда прижалась к нему, попробовать на вкус захотелось до зуда в пальцах. Всего каплю. Рязанский и попробовал, не подумав. «Без понятия», к чему это может привести. А жаждущий в пус... подворотне алкаш одной каплей разве напьется? Удивительно, как он ее прямо на том диване не разложил! Просто. Чтобы. Попробовать! И понять: что за?!..
Прозрачный мешок с лекарством подходил к концу. Сердце привычно зашлось, руки потеплели. Кажется, что еще немного и всё будет хорошо, но это только иллюзия.
Иллюзия? То желание наверняка было иллюзией. Костя уже и не помнил, когда в последний раз нормально хотел женщину, женского тепла и податливого тела. А от Катерины хотелось именно ее чистоты. Приобщиться хотя бы отчасти, запрыгнуть в уходящий поезд. Слишком уж она в своем бесформенном буром свитерке, с выбившимися из русого хвоста прядками, жарким румянцем на щеках и комочками туши на кончиках ресниц волшебную страну напоминала.
Его страну, которой давно нет на карте.

«Мама говорит, что не все... Ну, смогли приспособиться к новому строю...»

Твоя мама права, девочка: смогли не все. Кто-то сдох в процессе, кто-то подыхает сейчас. Не потому, что мы жили лучше или хуже, нет. Мы жили иначе. Как динозавры...
Рязанский даже глаза приоткрыл, чтобы проверить, не тянется ли прозрачная трубка к знакомого вида бутыли с переклеенной этикеткой. Может, он задремал и Олеговна не стала его будить, втихаря поменяла капельницу? Нет, мешок на штативе висел прежний...
Мешок-то прежний, а вот бред – уже наркотический что ни на есть.
Вернулась Олеговна, перекрыла систему. Помогла запить капсулы, которые почему-то всегда застревали в горле. Терпеливо дождалась, пока он сходит и вернется по стенке из мест уединенных. И воткнула в резиновую пробку на знакомой бутыли иглу первого шприца. Надавила на поршень – раствор зашипел пузырями.
– Надо, Константин Николаевич, – виновато сказала Олеговна, закатывая ему рукав. Наверняка холодная, ватка со спиртом кажется горячей. – Надо, голубчик.
Да кто ж спорит? Рязанский в курсе, что иначе нельзя. Правда, мало кого из живых ненавидит так же сильно, как эту вроде бы спасительную бутылку.
С каждой каплей боль гаснет. Свет выключается быстро – и пяти минут, по его прикидкам, не проходит. Он успевает только предположить, что увидит на этот раз. Но ошибается.

Рязанский поднял тяжелую голову и уставился перед собой невидящим взглядом.
Напротив него бледный помятый Клещ в своем щегольском сером плаще методично опрокидывает стопку за стопкой. Да, они многое успели повидать, но такое...
Здесь, на кухне, ничто не говорит о беде. Даже кастрюли – в том же идеальном порядке.
Водка встает поперек горла. Плевать, сколько там рюмок положено или не положено выпивать! Им уже всё равно!
Полная рюмка летит на пол, водка расплескивается по столу. Костя украдкой оглядывается (не видел ли кто?) и тщательно вытирает стол рукавом рубашки. Въевшаяся в подкорку привычка: на маминой кухне должно быть чисто.
Снаружи раздается топот, и в дверь просовывается голова Пионера. Из-за налипших снежинок он кажется седым, шмыгает носом. Еще снега нанес, зараза.
– Вейдер, там это... – начал Пионер и умолк. Наморщил лоб гармошкой. – Коршевер звонит, третий раз уже, падла. Говорит, перетереть надо, срочно. А я трубу вырубить не могу, сам понимаешь... Костя?
– П-пи... Клим, ты с-совсэм дебил? – с трудом выговорил в дым пьяный Клещ. – К-какой Корш-шэ?! У человека г-гы...оре!.. С-ука...
– Да понял я, понял. – Пионер, не глядя на Костю, кивнул и попятился.
– Дай сюда. – Тот прочистил горло и протянул руку за телефоном. – Слушаю, Григорий Дмитриевич. И вам... не кашлять...
Пока он говорил с Коршевером, с ледяной яростью и окаменевшим, казалось, навсегда лицом решая совершенный «проходняк», Пионер беспомощно топтался за его спиной и шмыгал.
– Всё, перетерли.
Трубка жалобно хрустнула в кулаке.
– Ну ты, бы-ылин... – вылупился на него красными глазами Клещ.
Рязанский глянул в ответ, и этого мертвого взгляда Клещ не выдержал, уперся в столешницу.
– Мне не горевать надо, а работать. – Губы двигались сами собой. – Думаешь, он меня достать хотел? Больно сделать? Хрена там! Он меня «выключить» хотел. А я, – он стучал по столу указательным пальцем в такт каждому слову, – «выключаться» не собираюсь. Не доставлю такой поганой радости!!!
Его голос сорвался, и продолжил Костя ободряющим шепотом:
– Всё, братцы кролики, всё, собирайтесь. Надо ехать. Я сейчас подойду. Две минуты дайте.
Пионер без лишних слов потянул Клеща из кухни, плотно прикрыв за собой дверь.
А Рязанский посмотрел на ровные ряды кастрюль, закрыл лицо руками и заплакал – горько и безутешно, как ребенок.

Глюки непредсказуемы: потом он увидел Таню. Давно не видел. Родное, любимое лицо, васильковые глаза, добрую улыбку. Как они гуляли вдвоем по Москве, как занимались любовью... Досмотрелся до того, что утром даже навестила «фея-крестная».
Чертовы глюки. Неизвестно, что хуже.

А к концу недели Константин Николаевич вернулся в офис и взял в руки куцее досье на Екатерину Юрьевну Лужину.
Абсолютно пионерская биография! И, что самое удивительное, настоящая. Отца в девяносто четвертом судили за растрату государственного имущества. По молодости хотел помочь людям и раздать то, что вроде бы лежало без дела.
Вывод? Девчонка «чистая», никто ее не подсылал.
Ну и черт с ней тогда. Ушла – и скатертью дорога.

_________________

Света, спасибо за продолжение Как ушла, так и придет. Не сможет забыть. Захочет вернуться.
___________________________________

Спасибо

У Кости вообще непонятно на чем душа держится - не на лекарствах точно. Сонька и работа, и все. А работа... сама такая, что жить не захочется нормальному человеку. Так что Катя по контрасту - живая вода, это правда.
Воспоминания под капельницей страшные, очень хорошо его характер виден. Любое препятствие - только стимул двигаться дальше.
_________________

Спасибо за главу! Уж больно напоминает Костя "Кощея".. не знаю чем...
_________________