Tekila-love:
08.12.16 12:38
kanifolka:
08.12.16 21:37
lor-engris:
08.12.16 22:03
Peony Rose:
08.12.16 22:29
ishilda:
08.12.16 22:59
alen-yshka:
08.12.16 23:49
Марфа Петровна:
09.12.16 16:51
Ch-O:
10.12.16 19:30
lor-engris:
10.12.16 21:14
Наядна:
11.12.16 15:20
alen-yshka:
11.12.16 17:06
lor-engris:
12.12.16 00:16
ородская набережная в начале зимы не самое гостеприимное место, однако Катя приходила сюда после занятий едва ли не каждый день. Смотрела на ленивую свинцово-серую воду, глотала горькие порывы ветра, мешавшие вдохнуть. Слушала, как стучат по зеленой коже зонта дождевые капли, которые к концу недели незаметно сдали вахту снежинкам и ушли на заслуженный отдых.
Но легче не становилось.
Заболеть она не боялась: уши надежно закрывала шапка, на ногах удобно умостились зимние сапоги, да и куртку они с мамой выбирали аккурат под местный кусачий климат. Хотя... отчего-то думалось, что лучше бы заболела. Тогда появился бы другой повод страдать и жалеть себя, более понятный. И земной, что ли. Совсем неромантичный.
Город медленно заносило снегом и предвкушением праздников, и только набережная пока оставалась серой, сырой и печальной. Потому и манила она Катю, в душе которой царили точно такие же хмарь и беспросветность. Взбодриться не помогал даже заветный кусочек бледно-оранжевой бумаги в папке с документами – долгожданный билет домой. Ведь дома, как и во время телефонных разговоров с мамой, придется натягивать улыбку, впрыскивать в голос нужную дозу генно-модифицированного оптимизма и делать вид, что она радуется Новому году, что у нее всё хорошо. Как было всегда.
Но ей плохо, и виной тому вовсе не зарождающаяся в горле простуда.
Катя Лужина ценила всё, что имеет: живых-здоровых родителей, крышу над головой, возможность учиться, долгие умные разговоры с бабулей Настей, которая на пенсии прочла, кажется, все книги на свете. Ценила и не роптала. Радовалась любым подаркам на день рождения, будь то джинсы, DVD-плеер или заляпанный гуашью листок бумаги – творение младшего брата.
Да, Катерина не знала, что такое всерьез нуждаться, однако искренне не понимала тех, кто вечно хочет большего – чего-то, что совершенно не вписывается в рамки «действительно необходимого». Но, видимо, только потому, что до поры до времени у нее имелось всё для личного счастья.
А теперь что не так, счастье потолстело? Или критерии изменились? Или это с ней беда: испортилась, прокисла? Ведь, на первый взгляд, ничего не изменилось. Всё осталось на месте, и родители, и крыша, и бабушкины книги, и с учебой всё до неприличия замечательно, и ждет своего часа билет, и даже вредную помесь холод по утрам заставляет быстрее выбирать куст... Однако краски поблекли, мир в одночасье превратился в наспех сооруженные декорации, где по-прежнему всё хорошо. Почему ей так плохо? Не грустно, не тоскливо – именно плохо. Будто в горле застряла колючая рыбья косточка, не мешая жить и нормально функционировать как организму, но не позволяя этой самой жизни полноценно радоваться. Почему? Ничего ведь не изменилось... Правда?
Катя напрасно искала ответ на свой вопрос. На ставших вдруг скучными лекциях бессовестно рисовала в тетради один и тот же набор штрихов и плавных линий. Его глаза, его нос, его губы. Вот где пригодилась художественная школа, пусть и брошенная на середине пути.
Получалось до боли похоже. До воя, до тошноты. Тогда злая на себя Лужина бралась рисовать таксу в беретке... и снова сбивалась на плавные линии глаз и губ.
Возвращаясь с набережной, где торчала до темноты, Катя съедала свою порцию ужина (устав взывать к ее совести, чтобы потом мужественно глотать подгорелую бурду, Жу готовила сама, а Катя только чистила горы овощей и мыла посуду), доставала из платяного шкафа в коридоре старую соседкину гитару и пробовала что-то наигрывать. В музыкальной школе она тоже недоучилась.
Устав мучить инструмент, оставалось поплакать тихонько в рукав и уснуть над учебником. Только над книгами она теперь и засыпала. День заканчивался, начинался новый...
Соня, которая с возвращением Лауры и Толика хоть и отдалилась ожидаемо, всё же находила время, чтобы поболтать и пообедать вместе. Катю даже отчасти приняли в их круг, дружелюбно, без особых «понтов» и морщин на царственных носах. Однако в компании красавицы Лауры было невыносимо скучно, а Соня и Толик, оказываясь в непосредственной близости друг от друга, замечали остальной мир только из вежливости.
«Какая же я завистливая», – хмуро думала Катерина, которую влюбленные парочки, прежде безразличные ей, теперь только раздражали своим до нелепости приторным розовым счастьем, полным смайликов, совместных фото, поцелуев в щечку и пушисто-звериных прозвищ вроде «Зая», «Детка» и «Лапуля». Смешно и ненатурально.
Однако когда всё-таки приходилось быть честной, хотя бы с самой собой, Катя не могла не признать, что не отказалась бы стать «Зайкой», «Деткой», «Рыбкой» или любой другой нечистью для одного-единственного, своего человека. Раз поголовно все влюбленные люди так друг друга называют, значит, должен быть во всем этом какой-то сакральный смысл?
– Котенок, ты в последнее время сама не своя, – заметил Максим на одной из переменок, поглаживая Катины пальцы. – У тебя всё в порядке?
– В полном, – терпеливо заверила она, аккуратно забирая руку. От чужих прикосновений впору было на стенку лезть, а руки ни в чем не повинного Мандрика теперь казались ей чересчур горячими и влажными. – Просто у меня ПМС, и я пока не определилась, чего хочу больше: пироженку с кремом или прибить кого-нибудь. Бывает, расслабься.
Ляпнула и сама удивилась: о таких интимных вещах – и с таким цинизмом. Да ещё это развязное, совершенно несвойственное ей «бывает»... Неужели чужие привычки заразны?
--------
Две недели – смотреть в свинцовую воду, скрипеть сапогами по островкам снега цвета его волос. Соня как-то обмолвилась, что ему всего сорок пять. Странно, он выглядит гораздо старше. Лет на пять, если не больше. Хотя что это меняет? Ее же всё равно послали на все три... стороны. На все, кроме той, куда действительно хочется идти.
Катя убеждает себя, что он некрасивый. Это кажется панацеей, потому что она пока незнакома с житейской мудростью, что мужчина счастливой женщины писаным красавцем быть не должен. Поначалу она ищет в нем недостатки с энтузиазмом охотничьей собаки, раздувает их: и старый, и страшный, и злой, и курит, и пьет, и вообще он отец Сони, и множество других «и». Но этот энтузиазм быстро сходит на «нет». Катя заворачивается в одеяло, представляя, что это он ее обнимает. В мыслях зовет на «ты» и по имени. Назовет и крутит головой, будто могут услышать и отругать. Злится на себя и свою глупость. Думает, что ненавидит его. Правда, на деле ненавидит только свою жизнь – где больше нет Кости. Она не может забыть его запах, живую сталь объятий и полет во время поцелуя, хотя Макс, кажется, делает для этого всё. А Катя понятия не имеет, как сказать парню горькую правду и не потерять друга.
Да, Лужина больше не называет Мандрика «любимым», даже в мыслях о расплывчатом будущем. Даже с уточнениями «хорошо бы» и «надо». Может, и «хорошо», и «надо», вот только рядом с ним она ничего не чувствует, только чужую слюну, пот и мятную жвачку.
Определенно, она сошла с ума! Потому что когда Максим предложил прогулять последнюю пару, согласилась без особых душевных терзаний. Не то чтобы Катя продолжала обманываться по поводу Максовых намерений, просто устала чувствовать себя малолетней дурочкой и наедине с небезразличным человеком, который всячески добивался ее внимания, надеялась хотя бы немного побыть... нормальной.
Любимой и желанной. Не «девочкой», не младенцем, не говорящей зверушкой, на которой интересно ставить опыты и которую всегда можно вышвырнуть за дверь, не потрудившись ничего ей объяснить. Хотелось ласки, объятий, нежных слов и восхищенных взглядов, но не напоказ, а настоящих. Душевной близости, общих интересов... Всего того, чего Костя... простите, Константин Николаевич никогда ей не даст, потому что не захочет!
Но всё же, почему он поцеловал ее тогда? Почему обнял во второй раз? И почему прогнал, не объяснив всего этого, пусть даже в своей отвратительной циничной манере?
А ведь он нуждался в ней! Катя не могла знать этого наверняка, но чувствовала, что между ними всё случилось не просто так. Рязанский собирался разыграть очередную воспитательную комбинацию с ней в главной роли, перевести поцелуй в злую шутку, вот только что-то пошло не по плану.
– Котенок, о чем ты опять мечтаешь?
Из серого тумана выплыло задумчивое тонконосое лицо Макса. Однако, наравне с поэтичностью и умилением, с которым он отводил ей за ухо прядь волос, на этом лице сгущались грозовые тучи. А Мандрик-то из-за чего на нее злится?!
– Не называй меня так, пожалуйста, – только и смогла сказать Лужина.
– Да без проблем. Только, Кать, скажи честно: тебе не надоело меня динамить?
– Я тебя не динамила.
– А чем, по-твоему, ты сейчас занимаешься?
Он достал сигареты и закурил, одновременно с этим приоткрывая окно. Узкой щелочки не хватало, чтобы проветрить, и от дыма Катю замутило. Господи, сигареты ведь делают из одной и той же дряни? Но тогда почему от запаха одних хочется удавиться, а в надежде уловить аромат других весь вечер лежишь, спрятав нос в вороте собственного свитера?!
– Максим, не кури, – попросила Катя. – Мне плохо от дыма.
– Тебе вообще хоть что-нибудь во мне нравится?
– Конечно. Ты очень хороший человек.
– Да ну? – сказал он с горечью. – Тогда в чем проблема, Катюш? Если я такой хороший...
«Не знал, что такие еще остались».
Они оба сказали ей эти слова, вот только Максим радовался скорее за себя и наверняка предвкушал удовольствие, а Костя говорил о ней. Искренне. Что бы ни случилось потом, ему была интересна Катя, ее внутренний мир. И в тех давних прикосновениях ей внезапно почудилось что-то отчаянное, надломленное, совсем не захватническое – такое, что хочется целовать в ответ и спрятать от всего мира. С Максом этого не было и в помине.
– Ты хороший, ты очень хороший, – повторила Катя, решившись. – Ты замечательный, только я... Я люблю другого человека. Прости.
– Ясно. Понятно. Круто. – Он шутливо поднял обе ладони, словно капитулируя. – Но что ж ты молчала-то, малыш? Столько времени на меня потратила...
– Прости, – выдохнула она. – Так получилось.
Однако, несмотря на боль, обиду и что-то другое – неясное, но тревожное – в глазах Мандрика, на душе Катерины давно не было так легко и свободно.
--------
Рязанский ее появлению в снежный субботний полдень не обрадовался, но и не удивился. На робкое «Здравствуйте, Константин Николаевич» отреагировал только скептически приподнятой бровью, видимо, не считая нужным сотрясать воздух ответным приветствием.
А Катя смотрела на его лицо, впитывая каждую черточку, и сердце ее пело, – настолько радостно было вновь увидеть. Не пялилась в открытую, конечно, не доросла еще морально до такого самоуправства. Но украдкой, из-под ресниц, на которых повисли капельки растаявших снежинок.
– Ты как сюда пролезла, а, партизанка?
– Мне Соня ваш с ней пароль сказала, – призналась та смущенным шепотом. – И кодовое слово на крайний случай. Охрана посмеялась, но пропустила.
На секунду показалось, что Рязанский тоже рассмеется, тем самым громким и добрым смехом, как в прошлый раз в холле. Но он лишь сухо резюмировал:
– Балбеска. Два сапога пара. А случай, стало быть, крайний?
Радость от встречи схлынула так же быстро, как и появилась. Катя в полной мере прочувствовала всю нелепость своего... явления. Зачем летела? Что собиралась говорить? «Я жить без вас не могу»? Курам на смех! Но шутить с ней тут не будут...
– Катерина, не топчись.
Она подпрыгнула. От неожиданности, слишком глубоко нырнув в свои суматошные мысли.
– Говори уже, что хотела, – продолжил Рязанский, – и следуй намеченному плану не появляться здесь. Легенда у тебя, надо признать, годная. Зашифровали хорошо. Передавай начальству мое восхищение... И говори уже, кто тебя подослал и чего им надо.
Катя самым натуральным образом зависла, как новый бестолковый «Виндоус» на отцовском ноутбуке. Она не понимала, чего от нее сейчас требуют.
– П-простите?..
Рязанский поднялся с кресла, подошел ближе и внезапно сцапал Катю за подбородок ледяными пальцами. Не больно, но очень жестко.
– Всё, говорю, красотка Мери, спектакль окончен. Я дважды не повторяю, но для тебя, так уж и быть, исключение сделаю. Колись, или выкину отсюда через окно. Лететь будет больно.
Спиртным от него вроде бы не пахло, однако этот факт ничуть не успокаивал. Наоборот, было куда страшнее от осознанного трезвого холода.
– Я не... Меня никто не посылал, честное слово!
– Где сейчас Соня? – Он даже не шептал – шипел ей прямо в ухо.
– У себя, на квартире... Наверное... Сегодня же суббота...
Рязанский в последний раз зыркнул на нее, отпустил онемевший подбородок и, отвернувшись, достал из кармана телефон. Стало так тихо, что были слышны длинные гудки.
«Соня, умоляю тебя, оторвись на секунду от своего Суворова и возьми трубку...»
Когда-то не так давно Катя Лужина считала, что самое страшное – это когда отец на тебя кричит. Юрий Андреевич наравне со вспыльчивым, пускай и справедливым характером отличался громким голосом, который не последняя на предприятии должность только укрепила.
Но оказалось, что куда ужаснее такие вот тихие слова, среди которых не было ни одного злого или грубого. Только страх и просьба. Чего он так боится?
Правда, когда Константин Николаевич закончил разговор и вновь повернулся к Кате, ни о каком страхе с его стороны вспоминать не приходилось.
– Какого черта моя дочь настолько тебе доверяет?
– Я... м-мы дружим. Может, поэ...
– С Ларкой Манукян она тоже дружит. Лет пять уже. Это ведь не смешно, Катерина.
– Я не смеюсь.
– Точно, девочка, – неожиданно мягко, вразрез со взглядом, согласился Рязанский. – Ты не смеешься. Ты издеваешься.
Она опустила глаза, не представляя, что ответить.
– Пожалуй, стоит повторить для китайской границы: какого хрена лысого ты здесь забыла?
Он вернулся в свое кресло, уселся спиной к Кате и замер, будто сам был телефоном, а это кресло – зарядным устройством. Сказать правду седому затылку было уже не так трудно.
– Я пришла. К вам. – Она подчеркнула это дрожащее «вам». – Потому что не могу так больше. Мне надо... Понимаете...
– Нет, – холодно откликнулся Рязанский, – не понимаю. Денег хочешь? Извини, но других объяснений твоим блеяниям на ум как-то не лезет. Не влюбилась же ты в меня, в самом-то деле...
– А говорили, что не понимаете.
Он обернулся так резко, что вместе с ним развернулось и пропахало по ковру бледную полосу массивное кресло. Уставился с совершенно непередаваемым выражением.
– Катерина, ты совсем больная? Температурки нет? А ну-ка, потрогай.
– Не буду! Дело не в температуре...
– В принципах? – Он продолжал испытующе смотреть на нее.
– Не знаю, – мотнула головой Лужина, мучительно краснея. – Но мне плохо без вас! С тех самых пор, когда вы... Ну, поцеловали... Со мной никогда не случалось ничего подобного. Понимаю, что любовь – это когда вместе не первый год картошку копают, но...
Она воспользовалась проверенным методом: рассказала ему всё, что думала, окончательно перепутав крючки-ассоциации. Не вписывался Костя в ее схемы, отдельно был – от всего. Однако же выслушал не перебивая, вселив слабую надежду...
– Маленькая моя, давай договоримся: ты объяснишь, какими словами тебя надо послать, чтобы уж точно доперла, и я их скажу. Если на «мя-мя-мя» откликаешься, будет тебе «мя-мя-мя». Только сгинь, ладно? Найди себе нормального парня по возрасту, нарожай ему детишек, и живите счастливо. – Каждое слово хлестало Катю по и без того пунцовым от стыда щекам. – Если на свадьбу позовешь – так уж и быть, приеду, нажрусь за ваше здоровье. Но что-то большее – уволь. Сам виноват, конечно, давно с бабами во внерабочее время не общался. Жену только на бумажке и заимел, а дочь такого рода х*рней вроде бы не страдает и в престарелых бандитов не влюбляется...
Он недоверчиво тряхнул головой, оскалился.
– Короче, забудь. Нету меня, умер.
– Неужели вам никто не нужен?
– Конкретно ты – нет. Люблю, знаешь ли, когда до человека с первого раза доходит.
– А если... – не сдавалась Катя.
– Ты только что упрочила свое положение в другой лиге.
– Пожалуйста! – Хотелось бы ей знать, о чем просит его. И чем думала, когда решилась позвать по имени: – Костя, пожалуйста...
Слезы сжимали горло, скулили там по живому и соленому, но не проливались почему-то.
– Катерина, девочка ты чукотская, – вкрадчиво начал Рязанский, когда гипноз не дал результатов. – Я тебе аспирантуру московскую оплачу, только объясни старому дураку: чего ты хочешь? Лично мне от тебя ничего не надо. Хочешь любить – люби, кто ж запретит. Хочешь ругать – ругай, хоть каждый день перед завтраком. Как-нибудь перечешусь и привыкну. Если на мои добрые чувства тебе наплевать, подумай о человеке, с которым вы так крепко сдружились. О такой же двадцатилетней девахе с пулей в голове. И ее папаше ты себя сейчас предлагаешь. Не стыдно?
– Ладно, – непослушными губами усмехнулась Катя. – Вы меня пристыдили. Сама виновата, идиотка, знаю. И стыдно, очень. Извините, Константин Николаевич, этого больше не повторится. Не надо меня никуда посылать, сама найду выход. Только... – Она сухо, без слез, всхлипнула и закрыла лицо руками. – Обнимите меня, пожалуйста! В прошлый раз вам этого немножко хотелось...
Он обнимал ее, полулежа в своем кресле, а Катя мелко вздрагивала и плакала все также без слез. Только теперь – от счастья быть рядом, и не веря до конца. Слушала, как стучит его сердце и какая она дура. «Ребенок безголовый».
Об этом можно будет подумать после, когда закончатся объятия. Она уйдет...
А целовать ее Костя снова начал первым. Ну, почти. Катя только подбородок колючий погладила, шалея от этого простого касания. И на осторожный поцелуй откликнулась со всем рвением, на которое была способна. Система координат сделала очередную «мертвую петлю».
Он прав, у нее не все дома, но если бы он предложил... пойти до конца, Катя бы не отказала. «Дурой» больше, «дурой» меньше. Не суть важно.
Это ее выбор. Верный, неверный? Единственный.
– И что теперь, Екатерина Юрьевна? Чем займемся? – В голосе Рязанского звучала слишком явная ирония, которую он не потрудился прикрыть. – Выпьем чаю, сыграем в шахматы или сразу в постельку?
Катя, насколько это было возможно в ее положении, независимо пожала плечами.
– И что это значит?
– Это значит... – Она кашлянула, вцепившись обеими руками в его холодную кисть. Гладила, пытаясь согреть. – Значит, полагаюсь на ваш выбор, Константин Николаевич. Как вы скажете.
Наверное, целую минуту Рязанский ничего не говорил, изучая темным взглядом лицо Кати. А затем, буркнув что-то невнятное, вроде: «Ну, на мой, так на мой», – посадил ее в кресло и ушел...
Чтобы вернуться с деревянной коробкой шахмат.