Peony Rose:
Мережковский Дмитрий Сергеевич
На озере Комо
Кому страдание знакомо,
Того ты сладко усыпишь,
Тому понятна будет, Комо,
Твоя безветренная тишь.
И по воде, из церкви дальной,
В селеньи бедных рыбаков,
Ave Maria – стон печальный,
Вечерний звон колоколов…
Здесь горы в зелени пушистой
Уютно заслонили даль,
Чтобы волной своей тенистой
Ты убаюкало печаль.
И обещанье так прекрасно,
Так мил обманчивый привет,
Что вот опять я жду напрасно,
Чего, я знаю, в мире нет.
Peony Rose:
Смоленский Борис Моисеевич
Снова вижу солнечные ели я
Снова вижу солнечные ели я…
Мысль неуловима и странна –
За окном качается Карелия,
Белая сосновая страна.
Край мой чистый! Небо твое синее,
Ясные озерные глаза!
Дай мне силу, дай мне слово сильное
И не требуй, чтоб вернул назад.
Вырежу то слово на коре ли я
Или так раздам по сторонам…
За окном качается Карелия –
Белая сосновая страна.
Peony Rose:
Илья Эренбург
Звезда средь звёзд горит и мечется...
Звезда средь звёзд горит и мечется.
Но эта весть — метеорит —
О том, что возраст человечества —
Великолепнейший зенит.
О, колыбель святая, Индия,
Младенца стариковский лик,
И первый тиск большого имени
На глиняной груди земли.
Уж отрок мчится на ристалище,
Срывая плеск и дев и флейт.
Уж нежный юноша печалится.
Лобзая неба павший шлейф.
Но вот он — час великой зрелости!
И, раскалённое бедой,
Земное сердце загорелося
Ещё не виданной звездой.
И то, во что мы только верили,
Из косной толщи проросло —
Золотолиственное дерево,
Непогрешимое Число.
Полуденное человечество!
Любовь — высокий поводырь!
И в синеве небесных глетчеров
Блеск еретической звезды!
Январь 1922
Peony Rose:
Бетаки Василий
Noventimi Romani
Какой ты маленький, великий Рим -
Строка гекзаметра - и та длиннее,
Когда она сползает, буквы грея,
С Янникула. Постой, поговорим
Про Circo Massimo, и про Энея,
И как весталку увести в аллею,
Про то, что наслоения веков
Нас, любопытных, всё-таки жалея,
Оставили куски черновиков...
И можно, Форум обойдя с боков,
За два часа пешком пройти вдоль Тибра!
Мосты... Трава... Феллиньевские титры
Прикрыли трещины особняков...
Опять подвальчик. Что ж, скамейку вытри,
И выпьем-ка за выпитые литры,
За то что вот, пощажены судьбой...
Пей хоть за выкрутас колонны хитрый,
За пинии, за ангела с трубой,
За "Страшный суд" в Сикстинской... Но постой:
Кисть Микель-Анджело не зря жестока:
Ведь может быть и вправду чьё-то око
Следит за Римом, миром и тобой?..
Не веришь тут в существованье тьмы:
Тут лето разливается без срока...
А ведь когда-то в Петербурге мы
Молились, чтобы синее барокко
Преодолело ужасы зимы...
Но я люблю узоры на стекле.
Их витражист-мороз под утро ле...
И всё же далеко не всё он может -
Вот Рим зимы не примет никогда:
Уродлив стал бы Тибр под коркой льда,
Но как его представить без азалий?
Скорей - без цезарей! Да уж не им,
Фонтаны - шумом в зеркале - сказали,
Что Amor это - Roma, то есть Рим...
Nadin-ka:
Николай Огарев АМЕРИКА
Среди океана
Лежала страна,
И были спокойны
Её племена.
Под небом лазурным
Там пальмы росли
На почве обильной
Прекрасной земли.
Беспечны и вольны
Там были отцы,
И жёны, и дети,
И мужи-бойцы.
Пришли европейцы:
Земля им нужна —
И стали туземные
Гнать племена.
И всех истребили, —
Последний бежал,
В лесах проскитался,
Без вести пропал.
Нет даже преданий!
Прошло время то,
И как оно жило —
Не знает никто.
И знаем мы только:
Теперь его нет!
Зачем оно было?
Кто даст мне ответ?
Nadin-ka:
Владимир Михейшин
Француз вам скажет смачно за Париж.
За то, что башню Эйфель там построил.
И, что из под Монмартра старых крыш,
Тулуз-Лотрек писал Париж с любовью.
Но, что Париж, там даже моря нет,
Нет лестницы Потёмкинской и Дюка…
И, рыбы фиш не будет на обед,
А, жизнь, без рыбы фишь, сплошная мука…
Пусть итальянец скажет вам про Рим,
Где лабиринты катакомб под Колизеем
Мол вечный Рим на всей земле один,
Но, что в сухом остатке мы имеем?
Там нет Соборки с видом на Пассаж.
И, нет Привоза, где тебя обвесят…
В Рим можно сделать маленький вояж.
Но, что бы жить? Так лучше жить в Одессе…
Пусть грек шумит, что в Греции всё есть,
Налив стакан узо под сагонаки.
Он может Эллиаду вам прочесть,
Пустившись в пляс под музыку сиртаки...
Но, невдомёк ему, что я почти что грек,
Когда иду по Греческой в Афины.
Родившийся в Одессе человек,
От женщины одесской и мужчины.
Спасибо вам за то, мои отец и мать,
Что я от туда, где пылит ещё Пересыпь,
И, что могу я гордо называть
Своею малой Родиной – Одессу..
Nadin-ka:
Максимилиан Волошин ВЕНЕЦИЯ
Резные фасады, узорные зданья
На алом пожаре закатного стана
Печальны и строги, как фрески Орканья, —
Горят перламутром в отливах тумана…
Устало мерцают в отливах тумана
Далеких лагун огневые сверканья…
Вечернее солнце, как алая рана…
На всем бесконечная грусть увяданья.
О пышность паденья, о грусть увяданья!
Шелков Веронеза закатная Кана,
Парчи Тинторето… и в тучах мерцанья
Осенних и медных тонов Тициана…
Как осенью листья с картин Тициана
Цветы облетают… Последнюю дань я
Несу облетевшим страницам романа,
В каналах следя отраженные зданья…
Венеции скорбной узорные зданья
Горят перламутром в отливах тумана.
На всем бесконечная грусть увяданья
Осенних и медных тонов Тициана.
Nadin-ka:
Геннадий Бешкарев В ПАВЛОДАРЕ
Ты утихни павлодарский ветер,
Не тревожь сыпучего песка!
Без того мне сердце в этот вечер
Ущемила жгучая тоска.
Снова память вспыхнула пожаром,
И в каком-то сладостном бреду
Старым довоенным Павлодаром
Я знакомой улицей иду.
Где-то близко домик с палисадом,
Ветхое, скрипучее крыльцо…
Может, схоронившись где-то рядом,
Счастье снова глянет мне в лицо?
Встанет рядом,чтоб коснулись плечи,
И бескрайней нежностью дыша,
Как во время нашей первой встречи,
Уведёт на берег Иртыша...
Только нет на улице знакомой,
Столько раз исхоженной вдвоём,
Ни крыльца, ни старенького дома,
И ни тех, кто жил когда-то в нём.
Всё ушло в далёкое былое.
Вот и я у жизни на краю,
Вспоминая доброе и злое,
На безмолвной улице стою.
Nadin-ka:
Иван Бунин ЦЕЙЛОН (Окраина земли)
Окраина земли,
Безлюдные пустынные прибрежья.
До полюса открытый океан...
Матара - форт голландцев. Рвы и стены,
Ворота в них... Тенистая дорога
В кокосовом лесу, среди кокосов –
Лачуги сингалесов... Справа блеск.
Горячий зной сухих песков и моря...
Мыс Дондра в старых пальмах. Тут свежей,
Муссоном сладко тянет, над верандой
Гостиницы на сваях - шум воды:
Она, крутясь, перемывает камни,
Кипит атласной пеной...
Дальше - край,
Забытый богом. Джунгли низкорослы,
Холмисты, безграничны. Белой пылью
Слепит глаза... Меняют лошадей.
Толпятся дети, нищие... И снова
Глядишь на раскаленное шоссе.
На бухты океана. Пчелоеды,
В зелено-синих перьях, отдыхают
На золотистых нитях телеграфа...
Лагуна возле Ранны - как сапфир.
Вокруг алеют розами фламинги,
По лужам дремлют буйволы. На них
Стоят, белеют цапли, и с жужжаньем
Сверкают мухи... Сверху, из листвы,
Круглят глаза большие обезьяны...
Затем опять убогое селенье,
Десяток нищих хижин. В океане,
В закатном блеске, - розовые пятна
Недвижных парусов, а сзади, в джунглях, -
Сиреневые горы... Ночью в окна
Глядит луна... А утром, в голубом
И чистом небе - Коршуны Браминов,
Кофейные, с фарфоровой головкой:
Следят в прибое рыбу...
Вновь дорога:
Лазоревое озеро, в кольцо
На белой соли, заросли и дебри.
Все дико и прекрасно, как в Эдеме:
Торчат шины акаций, защищая
Узорную нежнейшую листву.
Цветами рдеют кактусы, сереют
Стволы в густых лианах... Как огонь,
Пылают чаши лилии ползучей,
Тьмы мотыльков трепещут... На поляне
Лежит громада бурая: удав...
Вот медленно клубится, уползает...
Встречаются двуколки. Крыши их,
Соломенные, длинно выступают
И спереди и сзади. В круп бычков,
Запряженных в двуколки, тычут палкой:
«Мек, мек!» - кричит погонщик, весь нагой,
С прекрасным черным телом... Вот пески,
Пошли пальмиры, - ходят в синем небе
Их веерные листья – распевают
По джунглям петухи, но тонко, странно,
Как наши молодые... В высоте
Кружат орлы, трепещет зоркий сокол...
В траве перебегают грациозно
Песочники, бекасы... На деревьях
Сидят в венцах павлины... Вдруг бревном
Промчался крокодил - шлеп в воду, -
И точно порохом взорвало рыбок!
Тут часто слон встречается: стоит
И дремлет на поляне, на припеке;
Есть леопард, - он лакомка, он жрет,
Когда убьет собаку, только сердце;
Есть кабаны и губачи-медведи;
Есть дикобраз - бежит на водопой,
Подняв щетину, страшно деловито,
Угрюмо, озабоченно...
Отсюда,
От этих джунглей, этих берегов
До полюса открыто море...
Nadin-ka:
Дмитрий Кленовский ВЕНЕЦИЯ
Простора шумного сверкающей пьяцетты
Милее улиц мне забытых тишина.
В них столько прелести! – и вновь покорена
Их лаской тихою печаль души поэта.
Их тень зовёт меня, и в мягком полусвете
По плитам скошенным и узким ступеням
Иду, иду вперед, куда? – не знаю сам,
И радость тихая звучит в моём ответе.
Вот улица одна окончилась. Подъём
На стройный мост. Минутный свет кругом;
Внизу – зелёных вод канала плеск печальный.
Один... И в тишине так ласково звенит
И этот плеск о дремлющий гранит,
И монотонный крик гребцов гондолы дальней.
Nadin-ka:
Геннадий Паршкевич ПРОЩАНИЕ С РИГОЙ
Перепевает жизнь мою простудный дождик серой Риги,
пронизывает ветром тьму, закат мутнеет неурочно,
тоска вгрызается в мозги, как будто мне читают книгу,
в которой вся моя судьба давно расписана построчно.
На Даугаве битый лёд, лепешки медленного снега,
течёт декабрьская река, терзая душу изумленьем:
я столько отыскать хотел в руинах вычурного века,
а всё кончается одним отчаянным стихотвореньем.
Шипит, сползая по стене, поток сырой туманной пены,
всё тает в бледной полумгле, как в утомительном дурмане –
мосты, фронтоны, дерева, как бы оплавленные стены,
и чей-то смутный силуэт, почти растаявший в тумане.
Пытаюсь протереть стекло, но нет стекла, течёт на плечи
всё та же серая тоска, к утру, боюсь, весь мир растает.
Три католических звезды мерцают сквозь туман, как свечи,
а впереди сплошной туман…
Темнеет там или светает?…
Nadin-ka:
Геннадий Парашкевич Я ЗАБЛУДИЛСЯ В БУХАРЕ...
Я заблудился в Бухаре,
в ее горбатых переулках,
где эхо медленно и гулко
тонуло в каменном дворе.
И наплывал тяжелый жар
подобьем темного тумана,
и узкий минарет Каляна,
как выстрел, небо разрывал.
Глазурь, керамика, пески,
зови, никто не отзовется.
Лишь пыль мучнистая взовьется,
чтоб отбелить тебе виски.
Да в темной пыльной тишине,
зевая скучно, как безбожник,
привстанет медленно художник,
проспавший Вечность на стене.
Nadin-ka:
Евгения Смагина ПОКИДАЯ РИМ
Мы улетаем рано утром,
Когда на горизонте плоском
Спят города, тысячегранны,
Огнём ночей утомлены;
И, уходя, обличьем смутным,
Отображеньем, отголоском
Несём с собой чужие страны,
Душистый дым, цветные сны.
Они живут неодолимо
И ожидают только срока:
Отвлечься, замолчать, забыться —
И вот в лицо задышит зной,
И терракотового Рима
Жизнелюбивое барокко
Растёт, тревожится, клубится,
Играет пылью водяной.
И там, вокруг себя не глядя,
В фонтанной пылевой прохладе,
Не слыша медленного звона
Соборного, к листу склонясь,
Забыв о ремесле и плате,
Как бы с самим собой в разладе,
Художник с площади Навона
Однажды нарисует нас.
И мы сойдём с того портрета,
Объём и краски обретая,
И без труда на их наречье
С прохожими заговорим.
Нас примет улица крутая,
Обнимет каменное лето,
Холмы поднимут нас на плечи,
И Вечный Рим...душистый дым...
Nadin-ka:
Евгения Смагина РОМАНСЕРО ГОРОДА МЮНСТЕРА
Не прошу остановиться,
но смири, замедли, время,
свой прозрачный, несвободный,
ускоряющийся бег.
Навсегда поставил рыцарь
ногу в каменное стремя,
а за площадью соборной
бьют часы четвёртый век.
Тот мотив однообразный
доскрипят дверные створки,
прокричит речная птица,
поднимаясь на крыла,
что в Вестфалии прекрасной
всё идет, как в поговорке:
сыпет дождь по черепице
и поют колокола.
И под звон, под влажный ропот
вдоль по улицам рассветным
ангелы-велосипеды
плавно катят нимб двойной.
А навстречу дует ветер —
сладок ветер твой, Европа,
кто вдохнет его свободы,
позабудет дым родной.
Ты не пой мне: “Душный воздух
неуюта, несвободы,
лет бесцветных и порочных
я из памяти сотру”;
дай мне только краткий отдых
под романским небосводом,
в череде лесов барочных,
на готическом ветру.
Город Мюнстер чист и мирен,
но не молкнет горький опыт,
и не слышит каждый встречный
то, что внятно мне одной.
Сладок голос твой, Европа,
флейта, лотос, птица Сирин —
кто ещё из нас навечно
позабудет дом родной?
Nadin-ka:
Евгения Симагина ОСЕННИЙ ВЕЧЕР В РИГЕ
Еще не успела дождями залиться
старинная часть прибалтийской столицы,
еще сувенирным отливом лоснится,
открыточным глянцем, цветной суетой.
Подсвеченной улицей правит до срока
вечерних досугов игра и морока;
дрожит погребок от тяжелого рока,
от тяжкого Рока, от жизни крутой.
В лучах синеватых смещаются краски,
танцует толпа и заходится в пляске,
барокко и готики ветхие сказки
к чему перелистывать им, молодым!
Что минуло — сгинуло, царствуй, Сегодня,
без бремени времени — только свободней,
и сумрак мигает, лукавая сводня,
и мальчик на девочку смотрит сквозь дым.
Играйте, сменяйтесь, лучи неживые,
пусть бедствует, слезы точа дождевые,
квартал по соседству — дома нежилые,
открыточной улицы дальний тупик.
Умрет и воскреснет и будет не первым
порядок вещей перекручен и прерван,
и музыка молотом лупит по нервам —
все тленно, и пена в стакане кипит.
Не в том даже дело, что мы постарели:
мы были другими уже с колыбели.
Иные канцоны поют менестрели,
у стрельчатых башен гитарой звеня.
И наши прозренья немногого стоят —
так здравствуй же, осень, веселье простое,
и город, блестящий чужой красотою,
и музыка злая, и жизнь не своя.