Peony Rose:
12.12.16 02:37
Ирэн Рэйн:
12.12.16 09:42
Наядна:
12.12.16 10:30
Марфа Петровна:
12.12.16 13:27
Tekila-love:
12.12.16 14:42
alen-yshka:
12.12.16 19:25
Ch-O:
13.12.16 07:55
lor-engris:
13.12.16 12:39
lor-engris:
13.12.16 22:47
ни действительно играли в шахматы, Рязанский – черными, Катя – белыми, причем круглоголовую желтоватую фигурку пешки он протянул ей сам, опустив процедуру жребия. Катя не возражала, тем более что белые, как известно, ходят первыми.
Сыграли три полноценные партии. Время не засекали, не ограничивая друг друга в обдумывании ходов. Поэтому, когда беззащитного короля Лужиной целенаправленно загоняли в угол третий раз, за окнами успел сгуститься зимний сумрак, а Ирина Олеговна, которая заглянула в гостиную, чтобы задернуть тяжелые шторы и принести чай, бесстрастно предупредила Костю, что ужин будет готов через сорок минут.
– Что, мат тебе или еще побегаешь? – Рязанский сделал свой ход и откинулся в кресле.
Катя видела, что ее положение практически безнадежно, однако упрямо покачала головой и двинула вперед слона, вынуждая черную ладью сдвинуться на пару клеток вперед и тем самым дать ей хотя бы призрачный шанс добраться до вражеского правителя. Но Константин Николаевич, краем глаза взглянув на доску, где властвовали черные фигуры, а белые лишь пытались проиграть достойно, пошел конем, и очередная комбинация с треском провалилась.
Еще два, максимум три хода, и мат ей обеспечен.
– Сдаешься?
Казалось, ему доставляет искреннее удовольствие спрашивать так после каждого Катиного провала. Даже глаза поблескивали задорнее, чем обычно... Или всему виной пламя в камине? Как бы там ни было, Лужина с не меньшим удовольствием говорила: «Нет», – и делала новый ход, который Рязанский с легкостью предугадывал.
В этом был весь он: не утруждался продумывать какую-то хитроумную комбинацию, а всячески мешал Кате разыграть свою. Ставил в колеса вместо палок ленивых пешек, дерзких коней и неуловимых слонов, добивая «королевой» и хихикая королем, которому после трагической и отчасти глупой кончины белого ферзя решительно нечего было опасаться.
Прежде Катя считала, что играет неплохо. За плечами – два года в школьном шахматном кружке. Столько партий сыграно с отцом, который в юности увлекался шахматами, и она даже выигрывала у него через раз, но... Константину Николаевичу незачем было ей поддаваться, как это делал иногда великодушный папа.
– Твою налево, – удовлетворенно сказал Рязанский, и Катя нехотя убрала с доски поверженного монарха. – А ты молодец, девочка, некоторые идеи были действительно интересными. Правда, в покер тебя бы не взяли, – добавил он, не давая ей времени зазнаться. – На лице написано «Сейчас я сожру конем эту чертову пешку, потом подключу ладью...»
– У кого вы учились играть? – спросила Катя, вертя в руках белого короля.
– У многих, – ответил он после небольшой паузы. Собрал фигуры и спрятал их обратно в клетчатую доску-ящик. – Кто хотел играть и учить, у тех и учился, а хотели многие. В итоге выяснилось, что и уметь-то особо не надо. Достаточно следить за противником. – Рязанский стукнул пальцем по одной из белых клеток. – Право первого хода частенько недооценивают, а ведь он способен решить исход всей партии.
– Ход пешкой? – недоверчиво уточнила Катя.
– Разница в целую клетку, – мягко поправил Рязанский, поднимаясь на ноги. – Пойдем ужинать. Или... позднее?
С возвращением на место последней фигурки вернулось и чувство неопределенности будущего. А еще вопросы, много вопросов. Сосредоточившись на игре, Катя на время выключилась из реальности. Теперь пришлось включаться обратно.
– Сейчас самое время дать задний ход, Катерина, – правильно понял ее замешательство Константин Николаевич. – Я вызову машину, и ты спокойно уедешь домой. Но если вдруг тебе снова что-то стукнет в голову и ты вздумаешь явиться сюда, чтобы «просто побыть рядом», – пристрелят на подходе. Дружба-жвачка с Соней после такого непотребства тебе в любом случае не светит, так что решай: или остаешься на моих условиях, или уходишь наверняка. Лично я бы выбрал второй вариант, а там уж как хочешь.
Он присел рядом на корточки, провел ладонью по Катиной макушке и накрутил на палец кончик русого хвоста. Совсем нестрашно, даже приятно, однако по шее пробежал холодок.
– Если останешься – обижать не буду, но играть придется по моим правилам. Приезжать, когда я скажу, а не когда вздумается тебе. Рассчитывать только на то, что получаешь. Молчать, если спросят; врать, если придется. Всем, кроме меня. Вранья терпеть не стану – вышвырну сразу. Вопросы?
– Меня всё устраивает, Константин Николаевич, – прошептала Катя, потупившись.
– Что, и про премию не спросишь? Подарков не надо?
Она вскинула на него глаза, сказала с недоверчивой укоризной, но решительно:
– Разве я к вам на работу нанимаюсь? И потом... вы же сами сказали: рассчитывай на то, что получишь. Значит, выбор подарков за вами. Если, конечно, захотите мне что-нибудь подарить. Я... всё беречь буду, что вы подарите, но просить не стану. Только одно: разрешите быть рядом. Пожалуйста. Мне без вас всё равно хоть топись.
Рязанский выглядел всерьез озадаченным, но руку с ее макушки не убирал. Ухватив простую черную резинку, распустил волосы и чуть взлохматил их. Голове сразу стало легче. Катя приглушенно ахнула и поежилась от удовольствия.
– Дура, – сказал как плюнул Константин Николаевич. – Был бы твоим отцом – всыпал бы ремня по первое число. Не били в детстве?
– Н-нет.
– Плохо.
Он нарочно пугал ее, но страха не было. Рязанский больше не излучал той угрозы, которая заставляла бежать от него сломя голову. Угроза предназначалась чужакам. А Катю Лужину подпустили ближе.
– Надеюсь, – его приглушенный голос прозвучал неожиданно резко и скрипуче, эхом отзываясь у нее в голове, – не надо уточнять, что на время наших... гхм... свиданий других партнеров у тебя быть не должно? Не спрашиваю, сколько их было...
Порозовевшая Катя сглотнула, загипнотизированная почти чёрным, обманчиво непроницаемым взглядом и легкими прикосновениями. Возникло странное чувство, что за каждым произнесенным словом стоят десятки, если не сотни других слов, которые ей никогда не скажут, но за каждое при случае спросят сполна. И оправданий, что не услышала, не примут.
– Я ваша, – вырвалось у Кати, прежде чем она успела до конца осмыслить это чувство. – Я только ваша.
Он услышал – и слова, и то, что она неосознанно в них вложила. На секунду в темных глазах промелькнуло изумление, смешанное с восхищением, но в следующий миг они снова стали непроницаемы. Лишь безликие ласки будто бы обрели свое настоящее лицо. Нежность. И эта нежность предназначалась только ей, Кате.
– Глупая. – Интонация была совершенно иной.
Наигравшись с ее волосами, прохладные пальцы легли на шею, помассировали выступающие позвонки, заставляя вздрогнуть всем непослушным телом и с нежностью смотреть в любимые глаза. Серьезные, сожалеющие... Странно, о чем? Она не жалеет.
Присмотревшись, Катя различила бледную тонкую полоску шрама на правой скуле. Хотелось податься вперед, чтобы эту отметину погладить. Дотронуться губами. Но нельзя.
В нем все прекрасно, даже грубоватая полоса на коже. Кто-то или что-то сделало ему больно, раз остался шрам... Ей почудилось, что резко кольнуло собственную скулу.
Константин Николаевич расшифровал Катин испуг по-своему. Моргнул виновато.
– Извини, что пялился. Давно на меня не смотрели такими глазами, девочка. Отвык.
– Не отворачивайся! – И уже тише: – Не отворачивайся...
Кровь прилила к щекам, воздуха не хватало. Благоразумные инстинкты таинственным образом умолкали, когда Рязанский просто смотрел на нее, и особенно – когда прикасался. Дико, неправильно, но так... приятно, уместно и «вкусно», до сладкого покалывания в животе. Катерина не была ребенком и прекрасно знала, откуда берутся дети, но даже если бы Костя просто лежал рядом, вот так гладил и целовал ее тело, она бы тихо умирала от счастья.
Он поднялся на ноги и, ни слова не говоря, подал ей руку. Лужина послушно проследовала за ним в спальню. Даже ничего не видя перед собой из-за выключенного света, она сразу определила, что это спальня: пахло чистым постельным бельем и свежестью. Силуэт кровати угадывался в полутьме, а легкая занавеска чуть колыхалась из-за приоткрытой форточки.
Всё было каким-то расплывчатым и нереальным, будто во сне.
– Раздевайся, – будничным тоном сказал Константин Николаевич и хлопнул в ладоши, включая свет.
Вместе с темнотой растаял и волшебный сон. Катя приросла к полу, завороженно глядя на огромную двуспальную кровать. Значит, это здесь они будут...
– Что застыла, Катерина? Холодно?
Он в несколько больших шагов пересек комнату и закрыл форточку, но Катя не шевельнулась.
– Душ в твоем распоряжении, – кивок на незамеченную сразу вторую дверь. – Полотенце возьмешь в шкафу. Хотя... разденься для начала, а там уж видно будет.
Ей повезло, что на зимней одежде было минимум пуговиц: одна, да и та на джинсах. Катя украдкой покосилась на белую ширму, какую иногда видела в процедурных кабинетах, но спрятаться за эту ширму ей никто не разрешал. Значит, надо побыстрее раздеваться, чтобы меньше думать и не так отчаянно сгорать со стыда, представляя себя перед ним полностью голой. От осознания того, что в одном белье Костя ее уже видел и никто не умер, ничуть не легче...
Однако когда Катерина, дрожащими руками стащив через голову свитер и влажную на спине футболку, рискнула-таки обернуться, выяснилось, что Рязанского в спальне нет. Лишь на кроватном покрывале приглашающе распахнул свои полы темно-синий махровый халат.
Катя вдохнула поглубже, успокаивая нервы. Снимать белье она пока не станет (здесь по-прежнему прохладно), а вот халат накинула бы с удовольствием, если можно. Хотя, наверное, можно... Ого, какой длинный! И уютный.
Увидев на босой Катерине свой халат, Костя нахмурился, и только.
– Не надо было, да? – огорчилась она. – Извините, Константин Николаевич. Просто я подумала, что...
– Сядь. И помолчи. Много говоришь. И, да, можно на «ты», когда мы... так. Короче, когда вдвоем, можно без отчества, чего уж там, – пробурчал он и нахмурился сильнее.
Кровать вблизи показалась еще масштабнее. Катя села на самый край и медленно подняла тяжелую голову: ту будто притягивало к земле неведомой силой. Рязанский взглядом показал, чего хочет, и она торопливо стянула с плеч халат, запутавшись в нем.
– Тихо, тихо, не спеши, маленькая. Не съем.
Ставшая непривычно чувствительной грудь налилась и набухла, когда ее приласкали сквозь ткань бюстгальтера, потерев шершавой подушечкой большого пальца левый сосок и легонько ущипнув правый. Катя испуганно охнула: удовольствием обожгло совсем не там, где нужно, а там, где неловко. Тем временем ее, не дав опомниться, развернули спиной и усадили на колени. Перебросили волосы через плечо, открывая доступ к пылающей шее. Бесполезный лифчик оказался расстегнут и переселен прямо на пол. Водолазка царапала голую кожу, однако снимать ее Рязанский не торопился. Исследовал уже куда более теплыми руками и губами разгоряченное Катино тело, одобрительно хмыкал, когда она, не в силах совладать с собой, тихо постанывала и начинала ерзать, но сам при этом оставался полностью одетым.
– Пойдешь в душ немедленно, – зашептал Константин Николаевич ей на ухо. – Волосы подбери, фена у меня нет. В меру горячая вода, никакого геля, только мыло. И эти духи – они ужасны, Катерина, не пользуйся ими больше. Выкинь их на фиг.
– Х-хорошо. Как скажешь. Я всё-о-аа... – Она низко застонала, когда его руки снова накрыли грудь, а губы прильнули к влажному виску. – Боже мой... Очень распущенно, да?
– Нет, запущенно. Но красиво. Ты красивая. Одна из немногих среди одинаковых с лица, кто отличается. Я практически не вижу различий в женских лицах, Катерина. Но ты другая. Чужая, странная. Инопланетная какая-то. Гостья из будущего. Это бесит.
– Почему? Вы... ты хочешь, чтобы все были одинаковыми?
Он прижал ее к себе крепче, так, чтобы лица оказались вровень, а кожа касалась кожи. Но если щеки Кати тлели, как угли, а собственное сердце причиняло боль, то Рязанский оставался невозмутимым. Дышал спокойно и ровно, только голос стал ниже, вибрировал в воздухе.
– Твою бы понятливость да часов на пять назад. Эх, мечты, мечты... Иди в душ.
Дождавшись, пока она, розовая после купания и все еще влажная, несмотря на все попытки вытереться насухо, юркнет под одеяло, Костя погасил свет. Кровать вздохнула под ним, и Катя услышала шорох сбрасываемой одежды.
А дальше... Он заставил ее забыть – забыть неуверенность и стыд, страхи, «мечты-мечты», даже свое имя. Не ощущать чужого холода и жесткости худого, но сильного тела, ведь собственное, мягкое и податливое, казалось, вот-вот вспыхнет. Лед танцевал с пламенем и таял по краям, а пламя восторженно шипело, приветствуя каждую новую каплю, которая не могла погасить, но делала ближе. Влюбленность пламени в свою противоположность разум объяснять не желал. Обоим было слишком хорошо вместе, когда один был сильнее и делал другого лучше. Роли менялись непредсказуемо, эмоции щелкали кадрами. Страсть и нежность, любовь и ненависть. Горечь. Сладость. Вдохи и стоны. Тяжесть. Легкость. Хотелось большего.
Он попробовал на вкус и на ощупь едва ли не каждый ее сантиметр, но, стоило Кате попытаться сотворить что-то подобное, не позволил.
– Не надо, – шептал хрипло, целуя ее, чуть прикусывая, но упрямо отводя в сторону руки. Выверенные движения становились все более неуклюжими и рваными. – Не сейчас...
Боль от первого проникновения не была болью. Неудобством скорее. Стоило немного прогнуться – само собой получилось принять нужное положение, – подстроиться под любимого человека, как неприятное ощущение почти ушло.
Остались качели для них двоих. Качели, которые при умелом обращении могут унести к небесам. Правда, им почему-то не хватало слаженности, чтобы двигаться как надо: она не понимала, что делать, и медлила, он слишком спешил. В итоге последний, чересчур резкий, вжимающий в матрас рывок причинил настоящую боль, и она протестующе вскрикнула, попытавшись освободиться. А он зарылся лицом в ее спутанные волосы и простонал что-то невнятное, почти жалобное, продолжая вздрагивать от пережитого наслаждения.
Перекатился – она оказалась сверху, липкая от пота. Голова кружилась, вызывая дурноту.
– Пить хочу, – пробормотала Катя, сползая с Рязанского.
– Ш-што?
– Пить. Принеси.
--------
Воды он всё-таки принес. Катерина выхлебала ее в пару глотков, отползла по перебешенной постели к подушкам и, ни слова не сказав на прощание, отрубилась. Укатали сивку «американские горки». А Костя заставил себя сесть, несмотря на то что в ушах по-прежнему звенело, а ноги хотелось вытянуть «солдатиком» и не шевелиться больше – так их свело.
Нутряной жар быстро спадал, становилось холоднее, однако те живые мгновения продолжали греть. Рязанский качнулся раздраженно и беспомощно. Мозги, по ходу пьесы, выжгло напрочь, раз не успел остановиться. Слышал ее писк – точно не от удовольствия. Еще и придавил потом своей тушей для полного счастья. Песня просто.
Зато теперь одной проблемой меньше: после такой «большой и чистой любви» затуманенные мозги девчонки должны встать на место. А то «Не могу без вас», ну надо же! Он только сейчас осознал, что она, бедняга, имела в виду. И посочувствовал.
Нет, так нельзя. Не тот случай. Неверный ответ. Не совесть даже, не мораль – что-то больное и полузабытое зашевелилось в нем, заставив включить торшер и, осторожно перевернув спящую Катерину на спину, развести стройные бедра, проверяя, нет ли повреждений. И воровато стереть с нежной белой кожи следы спермы.
Еще один повод «для гордости».
Твою мать. Совсем башни посрывало.
Она дернула головой, пробормотала что-то во сне. Оставив девушку в покое, Рязанский сходил за телефоном и отправил сообщение. Дождавшись ответа, переслал его другому абоненту. Всё, к утру купят, привезут. Он проследит, чтобы выпила. Сюрпризы ему не нужны.
На щеках Катерины подсыхали слезы. Вытирать их нельзя, точно проснется.
Черт, ему действительно стыдно перед ней. Думал, что девчачья боль сильно преувеличена, тем более что у них с Таней...
Танька. Рязанский провел рукой по лбу. В какой-то момент он перестал быть с Катериной и снова был с Таней. И ее позвал в конце. Немудрено, сравнивать-то не с кем, только с ней полноценно был. И вот теперь – с Катериной.
В глотке привычно запершило, но курить не хотелось. Хотелось жить, чувствовать себя живым. Трогать, обонять, впитывать в самую свою суть женское тело рядом. Жизнь переполняла, свежая энергия била ключом. Он помнил это ощущение: надежды, что теперь уж точно всё будет хорошо.
И впрямь артезианский источник.
А почему, собственно, нет? Что его останавливает? Больше ничего. Поздняк метаться.
Костя выключил лампу и лег рядом с Катей, провел рукой по ее плечу. Только по плечу, однако она шмыгнула носом и доверчиво подалась вперед, к нему. Теплая, сладко пахнущая. «Не неприятная». Она даже не вздрогнула, когда обнял, сунув ладони ей под спину. Идеальный вариант, чтобы периодически становиться живее.
И все же заставлять ее он не будет – не приз в лотерее. Пускай сама решает, быть или нет. Со всеми картами, так сказать, на руках. Почти со всеми, ну да они наверстают завтра. Дело-то нехитрое, только и надо, что при свете дня рубашку расстегнуть. Сегодня кишка оказалась тонка, слишком уж обожание в синих глазах его прошило. Почувствовал себя нужным, тем самым. Достойным любви и этого обожания, а не только страха, жалостливых взглядов и... Тьфу, черт. Ты еще разревись.
Катерина сопела у него под боком. Осталось дождаться, пока она проснется. И в кои-то веки, пускай всего на пару коротких часов, но заснуть самому и спокойно.
Конец первой части
Peony Rose:
13.12.16 23:18
Ch-O:
14.12.16 08:22