Nadin-ka:
Всеволод Рождественский СЕВАСТОПОЛЬ МОЕЙ ЮНОСТИ
Белый камень. Голубое море,
Всюду море, где ты ни пойдешь.
На стеклянной двери, на заборе,
На листве -- слепительная дрожь.
Здесь знавал я каждый пыльный тополь,
Переулок, спуск или овраг, --
Давний брат мой, гулкий Севастополь,
Синий с белым, как старинный флаг.
Вход на рейд. Буек в волнах и вышка.
Вот уж близко. Пена за кормой.
Посмотри -- ныряющий мальчишка
Расплылся медузой под водой.
Отставной матрос зовет, смеется,
Вертитжелтой дыней: "Заходи!"
Запевают песню краснофлотцы
С бронзоым загаром на груди.
Там, где руки дерево простерло,
Где за стойкой синие глаза,
Вместе с сердцем обжигает горло
Ледяная мутная "буза".
А когда идешь приморским садом,
Кажется, что в воздухе сухом
Весь мой город пахнет виноградом
И одесским крепким табаком.
Если дождик барабанит в крышу
В беспокойной северной тоске,
Книгу выпустив из рук, я слышу,
Слышу эту соль на языке.
И тогда мне хочется уступки
Самым дерзким замыслам своим.
Что найду я лучше белой шлюпки
С мачтою и кливером тугим?
Здесь на стеклах в дождевом узоре
Я морскую карту узнаю.
Стоит мне закрыть глаза -- и море
Сразу входит в комнату мою.
Хорошо, что в море нет покоя,
Хорошо, что в самый трудный год,
Где б я ни был, синее, живое,
Старый друг -- оно за мной придет!
Вс. Рождественский, 1925
Nadin-ka:
Владимир Британишский СТАРЫЙ ТОМСК
Во сне явился старый Томск
за дымным заревом московским.
Он деревянный был, как мост,
и я ступал, скрипя по доскам.
Резьбою деревянных изб
век девятнадцатый здесь длился.
По лестницам, кто вверх, кто вниз,
люд двигался…
И углубился
я в этот сон, в Сибирь, в себя,
разверзшегося, будто шахта.
Ступени, подо мной скрипя,
стонали, всхлипывали. Шатко
подрагивала — скрип и треск —
трухлеющая твердь конструкций.
Скрипело время. Так скрипеть
не может дерево. Коснуться
нельзя — рассыплется вот-вот
вся эта длящаяся ветхость,
поскольку уходящий век тот
уже ведь умер, а живет.
Уже истлел он, а хранит
свою бревенчатость-дощатость
и, как любой анахронизм,
пощады ждет.
А беспощадность
свою добычу стережет.
Но пусть не я. Я не коснусь,
не трону призрачного царства.
Я с ним не тороплюсь расстаться:
я знаю, что сейчас проснусь.
Nadin-ka:
Белла Ахмадулина МОЯ ВЕНЕЦИЯ
Темно, и розных вод смешались имена.
Окраиной басов исторгнут всплеск короткий
То розу шлет тебе, Венеция моя,
в Куоккале моей рояль высокородный.
Насупился - дал знать, что он здесь ни при чем.
Затылка моего соведатель настойчив.
Его: "Не лги!" - стоит, как ангел за плечом,
с оскомою в чертах. Я - хаос, он - настройщик.
Канала вид... - Не лги! - в окне не водворен
и выдворен помин о виденном когда-то.
Есть под окном моим невзрачный водоем,
застой бесславных влаг. Есть, признаюсь, канава.
Правдивый за плечом, мой ангел, такова
протечка труб - струи источие реально.
И розу я беру с роялева крыла.
Рояль, твое крыло в родстве с мостом Риальто.
Не так? Но роза - вот, и с твоего крыла
(застенчиво рука его изгиб ласкала).
Не лжет моя строка, но все ж не такова,
чтоб точно обвести уклончивость лекала.
В исходе час восьмой. Возрождено окно.
И темнота окна - не вырожденье света.
Цвет - не скажу какой, не знаю. Знаю, кто
содеял этот цвет, что вижу, - Тинторетто.
Мы дожили, рояль, мы - дожи, наш дворец
расписан той рукой, что не приемлет розы.
И с нами Марк святой, и золотой отверст
зев льва на синеве, мы вместе, все не взрослы.
- Не лги! - Но мой зубок изгрыз другой букварь.
Мне ведом звук черней диеза и бемоля.
Не лгу - за что запрет и каркает бекар?
Усладу обрету вдали тебя, близ моря.
Труп розы возлежит на гущине воды,
которую зову как знаю, как умею.
Лев сник и спит. Вот так я коротаю дни
в Куоккале моей, с Венецией моею.
Обосенел простор. Снег в ноябре пришел
и устоял. Луна была зрачком искома
и найдена. Но что с ревнивцем за плечом?
Неужто и на час нельзя уйти из дома?
Чем занят ум? Ничем. Он пуст, как небосклон.
- Не лги! - и впрямь я лгун, не слыть же недолыгой.
Не верь, рояль, что я съезжаю на поклон
к Венеции - твоей сопернице великой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Здесь - перерыв. В Италии была.
Италия светла, прекрасна.
Рояль простил. Но лампа - сокровище окна, стола -
погасла.
Nadin-ka:
Александр Гитович КАНДАЛАКША
Вл. Лифшицу
Ну что ж, попробуй. Вдруг всё будет так же:
Немного хлеба, водка, соль, табак.
Опять пройдёшь по нижней Кандалакше.
Опять перевезёт тебя рыбак.
И там, где ты забыл дороги к дому,
Где в белом блеске движется волна,
Сожмётся сердце: столь не по-земному
Чиста она, светла и холодна.
Наверх, туда, где сосны завершили
Свой трудный путь. Ещё издалека
Увидишь камень, поднятый к вершине
Могучею работой ледника.
А там – подъём окончен. И мгновенно
Поющий ветер хлынет на тебя,
И ты услышишь музыку вселенной,
Неистребимый голос Бытия.
А солнце и не ведает заката,
А облик мира светел и велик.
Да, здесь, на миг, был счастлив ты когда-то.
Быть может, повторится этот миг.
Nadin-ka:
Ирина Василькова ФЕОДОСИЯ
Черные водоросли распластываются по дну,
напряженно ловя акустику дальнего шторма.
Барражирует ласточка, брюхом брея волну,
на морскую прогулку решившись в поисках корма.
Над вскипающей памятью туча встает стеной,
обломки кораблекрушения за спиной,
не взлетай, подруга, останься, побудь со мной —
эти медные пряди
заслоняют вспухающий горизонт.
Наливается бурей великий Понт,
ветер ломает хлипкий парижский зонт
и слоится в листах тетради.
Мураши песка, несомого воздухом, бегут по ногам.
Смылись пляжники, дельфины ушли к другим берегам,
даже чаячий истончился гам —
и лишь мы с тобою,
с жизнью, висящей на волоске,
с недоправленной рукописью в рюкзаке,
увязая в береговом песке,
рвем вдоль прибоя.
А над скопищем мифов, рифов,
устричных банок, колючих звезд
однозначным подарком, исчерпывающим ответом
вдруг встает из воды тройной семицветный мост
и в сетчатку бьет сумасшедшим спектральным светом...
Peony Rose:
ЕЛЕНА ТВЕРСКАЯ
Австралия
Там, где лето зимой, и на севере юг,
Перевернутый мир, антиподы вокруг,
И не так собираются тучи,
... В перевернутом мире цвет неба другой,
В перевернутом мире все - вниз головой:
Волки сумчаты, лисы летучи.
Австралийская речь бубенцом дребезжит
И царапает ухо, а время бежит
Впереди на два дня, что обидно.
И куда ни взгляни – океана разлив,
И на пол-океана - коралловый риф,
Так, что даже из космоса видно.
И созвездья не те открываются мне,
И мы едем опять не по той стороне
По дороге, витой от изгиба;
Но все та же Луна освещает прибой:
Ей ходить над Землей все равно по какой
Стороне, и за это - спасибо!
Nadin-ka:
Белла Ахмадулина ХВАМЛИ
Я, как к женщинам, шел к городам.
Города, был обласкан я вами.
Но когда я любил Амстердам,
в Амстердаме я плакал о Хвамли.
Скромным жестом богини ко мне
протянула ты руки, Эллада.
Я в садах твоих спал, и во сне
видел Хвамли я в день снегопада.
О Эмпайр, по воле твоей
я парил высоко над Гудзоном.
Сумма всех площадей и полей
представлялась мне малым газоном.
Но твердил я — О Хвамли, лишь ты,
лишь снегов твоих вечный порядок,
древний воздух твоей высоты
так тяжел моим легким и сладок.
Гент, ответь мне, Радам, подтверди-
вас ли я не любил? И не к вам ли
я спешил, чтоб у вас на груди
опечаленно вспомнить о Хвамли?
Благодарствуй, земля! Женских глаз
над тобой так огромно свеченье.
Но лишь раз я любил. И лишь раз
все на свете имело значенье.
Воплотивший единственность ту,
Хвамли, выйди ко мне из тумана,
и вольюсь я в твою высоту-
обреченный, как сын Амирана.
Nadin-ka:
Юий Визбор ОДЕССА
И вновь передо мной красавица Одесса,
Волнующий момент свидания пришел.
По случаю сему позвольте приодеться,
Позвольте подойти к вам с трепетной душой.
Прошу у вас руки, красавица Одесса,
Позвольте вас обнять по-дружески пока.
Я, правда, вам писал из юности, из детства:
Эпистолярный стиль — не стиль для моряка.
А мне все плыть и плыть к тебе, моя Одесса,
Из северных морей стучаться в твой эфир,
И от любви такой мне никуда не деться —
Одна на всю округу, одна на целый мир.
Пока еще жива надежда на надежду,
Я помню вас всегда среди зеленых стран,
Пока еще корабль с названьем тихим «Нежность»
Из гавани души не вышел в океан.
Peony Rose:
Мухаммад Икбал
Гималаи
О Гималаи, вы — Индии вал крепостной!
Небо целует ваш лоб, что слепит белизной.
Время прикрыть вас не смеет своей пеленой,
Вечно вы молоды — днем ли, порой ли ночной.
Проблеск, чуть видный, открылся пророку с Синая,
Вы же стоите, для мира всей мощью сияя.
С виду вы горы всего лишь, но мудрый поймет:
Индии вы сторожа, и стена, и оплот.
Вы — словно мысль, что ведет человека вперед,
Книга стихов, где начальной строкой — небосвод.
В снежном тюрбане глядите на мир величаво, —
Что вам сверкание солнца и звездная слава!
Вечность для вас — как мгновенье текущей поры.
Тучи на ваших хребтах разбивают шатры.
Кто собеседники ваши? Планеты, миры!
Вы — на земле, но берете у неба дары.
Речка внизу — ясным зеркальцем кажется скалам,
Стало для речки дыханье травы — покрывалом.
Жаркие молнии вам вместо плеток даны,
Чтобы проворней скакали ветра-скакуны.
Вы, Гималаи, — ристалище нашей страны,
Место для игр, где стихии бороться должны.
Слон ли, сорвавшись с цепи, пляшет в радостной пляске?
Нет, это облако кружится здесь без опаски!
К пестрым лугам благовонье летит ветерка,
Нежно раскачивая колыбельку цветка.
Речь лепестков будто слышится издалека:
«Нас никогда и ничья не срывала рука,
Это безмолвье о нас говорит громогласно,
Здесь наше царство, — оно, как сказанье, прекрасно!»
Мчится с вершины прозрачный и звучный ручей, —
Райской воды животворной свежей и звончей,
Катится, полный свечения горных лучей,
То по камням, то вдали от камней-силачей.
Странник-ручей, ты по сердцу ударь, как по струнам,
Сердце давно пленено твоим голосом юным!
Косы распустит красавица ночь, и слышна
Будет одна лишь вода, лишь одна тишина.
В эти часы человеку и речь не нужна, —
Так хороша тишина и светла вышина!
Только над вами зажжется заря на востоке, —
Сразу же ярким румянцем покроются щеки.
О Гималаи, поведайте нам без прикрас,
Как наши предки жилище нашли возле вас,
Как благородны, бесхитростны были, — рассказ
О чистоте изначальной начните сейчас.
Воображенье, проникни в истоки событий,
Дни нашей жизни, обратно, обратно бегите!
Перевел С. Липкин
Nadin-ka:
Геннадий Шпаликов МОЖАЙСК
В желтых липах спрятан вечер,
Сумерки спокойно сини.
Город тих и обесцвечен.
Город стынет.
Тротуары, тротуары
Шелестят сухой листвою,
Город старый, очень старый
Под Москвою.
Деревянный, краснокрыший,
С бесконечностью заборов.
Колокольным звоном слышен
Всех соборов.
Полутени потемнели,
Тени смазались краями,
Переулки загорели
Фонарями.
Здесь, остриженный, безусый,
В тарантасе плакал глухо
Очень милый, очень грустный
Пьер Безухов.
Peony Rose:
Юрий Рудис
Бохайское кладбище
Тысячелетняя весна,
укрыты хвоей обелиски.
Скрипит даурская сосна
над усыпальницей флейтистки,
когда с небес туземный бог
нисходит дымом золотистым
багульника последний вздох
принять на склоне каменистом
и отпустить ему грехи
словами песен незнакомых
под шорох мраморной трухи
и стрекот мертвых насекомых.
Но полустертая резьба
на императорской печати,
гортанной речи ворожба
над прахом будущих зачатий
обречены для чужака,
ненужною остаться тайной.
Напрасно он издалека
сюда пришел тропой случайной -
- среди кладбищенской травы
дыханьем призраков согреться,
не обнажая головы,
не останавливая сердца.
Бохай (кор. Пархэ; 698—926) - первое государство тунгусо-маньчжуров, располагавшееся на территории Маньчжурии, Приморского края и в северной части Корейского полуострова. В 926 году Бохай был завоёван киданями.
Nadin-ka:
Дон Аминадо ПАРИЖ
1
Горячий бред о том, что было.
И ураган прошедших лет.
И чья-то бедная могила.
И чей-то милый силуэт.
И край, при мысли о котором
Стыдом, печалью и позором
Переполняется душа.
И ты, которая устало
В мехах московских утопала,
Красою строгою дыша.
И дом, и скрип зеленой ставни.
И блеск оконного стекла.
И сон, и давний, и недавний.
И жизнь, которая текла.
И нежность всех воспоминаний,
И мудрость радости земной.
И все, что было ранней-ранней
Неповторимою весной.
И то, чем жизнь была согрета
И от чего теперь пуста,
Я все сложил у парапета
Резного Сенского моста.
2
Не ты ли сердце отогреешь
И, обольстив, не оттолкнешь?!
Ты легким дымом голубеешь
И ты живешь и не живешь.
Ты утончаешь все движенья,
Облагораживаешь быль.
И вечно ищешь достиженья,
Чтоб расточить его, как пыль.
Созревший, сочный и осенний,
Прикосновений ждущий плод,
Ты самый юный и весенний.
Как твой поэт, как твой народ.
Латинский город, где кираса
Не уступает канотье.
Где стансы Жана Мореаса
Возникли в сумерках Готье.
Где под часовенкой старинной
Дряхлеет сердце короля.
Где сумасшедшею лавиной
Чрез Елисейские поля
В Булонскии лес, зеленый ворот,
Стесненный пряжкой Этуаль,
Летит, несется, скачет город,-
Одна певучая спираль.
3
И я с тобою, гость случайный,
Бегу, чтоб только превозмочь
Мою окутанную тайной
И неизвестностию ночь.
Чтоб размотать на конус пиний
Тоскливых дум веретено,
Чтоб выпить этот вечер синий,
Как пьют блаженное вино.
Благословить моря и сушу
И дом чужой, и отчий дом,
И расточить больную душу
В прозрачном воздухе твоем.
1920
Nadin-ka:
Сергей Орлов
В огне холодном, плещущем до крыш,
Как накануне преставлеиья света,
Гремел Париж, плясал и пел Париж,
Париж туристов всей Земли-планеты.
Катились волны стали и стекла,
Мела метель слепящего нейлона,
Бензинного и женского тепла,
За двадцать франков переоцененных.
Но я стоял не перед ней застыв,—
Я увидал, как в огненном прибое
На улице, в толпе, глаза закрыв,
Забыв про город, целовались двое.
Как будто бы в лесу, к плечу плечо,
Они вдвоем — и холодок по коже,
Стыдливо, неумело, горячо…
Влюбленные на всей земле похожи.
Здесь, среди камня, стали и стекла,
В твой час, Париж, поэтами воспетый,
Меня на Монпарнасе обожгла
Травинка человеческого света,
Ничем не истребимая дотла,
Как в тьме кромешной маленькая веха,
Она, колеблясь, тонкая цвела
Под грозным небом атомного века.
1956
Peony Rose:
Елена Добровенская
Греция
В слепящей Греции нам солнце помешало
По-детски плакать, и земного шара
Бочок похлопав, море похвалив,
Войдя в залив и глядя на отары,
На облака овец, на берег старый
В бесстыдном ликовании олив,
Я думала, что быть нам обожжённым,
И не ходить по пляжу обнажённым,
И острый ум не обнаружить нам.
Залив Коринфский, мы с тобою – пара,
Всю наготу языческого дара
И нежность мы разделим пополам.
Пастух овец домой прогонит. Сине
Безоблачное небо. Так в пустыне,
Должно быть. Лишь позвякиванье сфер
Небесных. Сколько в Греции покоя!
Кто ж мы? Кто я? И что это такое?
Мне кажется, что всё – cadran solaire*.
* cadran solaire (франц.) – солнечные часы.
Nadin-ka:
Георгий Шенгели СКИФИЯ
Курганов палевых ковыльные уклоны.
В нагретой тишине курлычут журавли.
Дорога тонкая. И в золотой пыли –
Степных помещиков льняные балахоны.
А там – часовенки дубовые пилоны
На берегу пруда свой тёмный мох взнесли,
И хмурый грузный лад невспаханной земли –
Как закоптелый лик раскольничьей мадонны.
Отрадно воду пью из ветхого ковша,
И тихой радости исполнена душа
И льнёт молитвенно к преданьям стен омшелых.
Но в тайной глубине поёт степная даль,
И сладко мыслится о дымчатых пределах,
Где залегла в полынь былинная печаль.