Nadin-ka:
Микула (Аполлон Аполлонович Коринфский)
ПЕСНЯ О СТАРОМ БОГАТЫРЕ
СКАЗ ПЕРВЫЙ
Стародавние былины,
Песни родины моей!
Породили вас равнины,
Горы, долы, даль полей.
Ширь, размах, захват глубокий -
Всё звучит в вас, всё поет,
Как в забытый край далекий -
В глубь былых веков зовет...
Песнотворцев древних ладом
Убаюкивает слух,
Дышит зноем, веет хладом
Струн гусельных русский дух.
Вижу я: седое время
Восстает в лучах зари;
Вижу - едут, стремя в стремя,
О конь конь, богатыри.
Шишаки, щиты, кольчуги,
Шестоперы, кистени,
Самострелы, шелепуги,
Копий лес... В его тени -
Волх Всеславьевич с Добрыней,
Ставр, Поток, Алеша млад,
Стар Илья - седой, что иней,
Всем хоробрым - старший брат;
А за ним - еще, еще там
Богатырь с богатырем;
Все стоят стеной-оплотом
Перед вражьим рубежом.
Словно сталь- несокрушимый,
Окрыленный духом строй...
Кто же в нем из всех любимый
Богатырь заветный мой?!.
СКАЗ ВТОРОЙ
С непокрытой головою
И с распахнутой душой -
Он встает передо мною
Из-за дали вековой.
Вон он - мощный и счастливый
Сын деревни и полей!
Ветерок, летя над нивой,
Треплет шелк его кудрей...
Нет копья, меча-булата,
Каленых-пернатых стрел;
И без них бы супостата
Наземь грянуть он сумел, -
Да, о том не помышляя,
Знай свершает подвиг свой,
Сам-друг с лошадью шагая
За кленового сохой.
Пашет он, каменья, корни
Выворачивая прочь;
Что ни шаг - идет проворней,
Могутнеет сила-мочь.
Посвист пахаря в далеком
Слышен во поле кругом;
Не окинуть сразу оком
Новь, им вспаханную днем!
А сохи его кленовой
Не взяла и Вольги рать;
Сумки ратая холщовой
Святогор не смог поднять!
Не живал он в неге-холе
Княженецкого кремля, -
Нет, Микулу в чистом поле
Любит Мать Сыра Земля...
СКАЗ ТРЕТИЙ
Мать Земля Микулу любит,
До сих пор Микула жив,
И ничто его не сгубит
Посреди родимых нив.
День за днем и год за годом
Он крестьянствует века,
Ухмыляется невзгодам,
Счастлив счастьем бедняка.
И зимой теплы полати,
Коль не пусто в закромах;
Светит свет и в дымной хате,
Просвет есть и в черных днях!
День красен: пирушки правит,
Мужиков зовет на пир;
И Микулу-света славит
По Руси крещеный мир.
Чуть весна на двор - за дело:
Селянина пашня ждет!
Только поле зачернело -
Там Микула... Вот он, вот -
С непокрытой головою
И с распахнутой душой,
Держит путь свой полосою
За кленового сохой.
Шелест ветра, птичий гомон
И весенний дух цветов -
Всё, с чем вёснами знаком он
С незапамятных веков, -
Всё зовет его в одну даль -
В даль полей, в степную ширь;
И, сохе вверяя удаль,
Знает пахарь-богатырь,
Что за ним-то - вдоль загонов
Идут родиной своей
Девяносто миллионов
Богатырских сыновей!..
15 января 1896, С.-Петербург
Nadin-ka:
Саша Черный В РАЮ
По лиловым дорожкам гуляют газели
И апостол Фома с бородою по грудь…
Ангелята к апостолу вдруг подлетели:
«Что ты, дедушка, бродишь? Расскажи что-нибудь!
Как шалил и играл ты, когда был ребенком?
Расскажи… Мы тебе испечем пирожок…»
Улыбнулся апостол. «Что ж, сядем в сторонке
Под тенистой смоковницей в тесный кружок».
«Был я мальчик румяный, веселый, как чижик…
По канавам спускал корабли из коры.
Со стены ребятишки кричали мне: «Рыжик!»
Я был рыжий — и бил их и гнал их с горы.
Прибегал я домой весь в грязи, босоножкой,
Мать смеялась и терла мочалкой меня.
Я пищал, а потом, угостившись лепешкой,
Засыпал до румяного, нового дня.
А потом? А потом я учился там в школе, —
Все качались и пели, — мне было смешно,
И учитель, сердясь, прогонял меня в поле.
Он мне слово, я — два, и скорей за окно…
В поле я у ручья забирался под мостик,
Рыбок горстью ловил, сразу штук по семи».
Ангелята спросили: — За хвостик? — «За хвостик».
Ангелята вздохнули: — Хорошо быть детьми…
Год написания: 1920
Nadin-ka:
Рубен Дарио (Никарагуа)
СОНАТИНА
Как печальна принцесса… Что бы значило это?
Ее губы поблекли, сердце скорбью одето;
улыбается грустно; вздох уныл и глубок…
В золотом ее кресле с ней тоска неразлучна,
и замолк клавесина аккорд полнозвучный,
и цветок позабытый увядает у ног.
Бродят павы по саду в их цветном оперенье,
неумолчно болтает о чем-то дуэнья,
рядом, в красных одеждах, сверкают шуты…
Не смеется принцесса их нелепым стараньям,
все гладит на восток, все следит за мельканьем
стрекозы беспокойной — прихотливой мечты.
Князь Голконды*, быть может, в ее сердце стучится?
Или тот, что примчался в золотой колеснице,
чтоб глаза ее видеть, свет мечтательный их?
Иль король необъятных островов благодатных?
Царь алмазного края? Края роз ароматных?
Принц Ормуза**, владетель жемчугов дорогих?
Ей тоскливо и грустно, этой бедной принцессе.
Ей бы ласточкой быстрой пролететь в поднебесье,
над горой и над тучей, через стужи и зной,
по ажурному лучику к солнцу взмыть без усилий
и поэму весеннюю прочитать царству лилий,
в шуме бури подняться над морскою волной.
За серебряной прялкой и с шутами ей скучно,
на волшебного сокола смотрит так равнодушно!
Как тоскливы все лебеди на лазури прудов…
И цветам стало грустно, и зеленым травинкам,
к восточным жасминам, и полночным кувшинкам,
георгинам заката, розам южных садов!
Ах, бедняжка принцесса с голубыми глазами,
ты ведь скована золотом, кружевными цепями…
Замок мраморный — клетка, он стеной окружен;
на стене с алебардами пятьдесят чернокожих,
в воротах десять стражей, с изваяньями схожих,
пес, бессонный и быстрый, и огромный дракон.
Превратиться бы в бабочку этой узнице бедной
(как печальна принцесса! Как лицо ее бледно!)
и навеки сдружиться с золотою мечтой —
улететь к королевичу в край прекрасный и дальный
(как принцесса бледна! Как принцесса печальна!),
он зари лучезарней, словно май — красотой…
«Не грусти, — утешает свою крестницу фея, —
на коне быстролетном мчится, в воздухе рея,
рыцарь; меч свой вздымая, он стремится вперед…
Он и смерть одолеет, привычный к победам,
хоть не знает тебя он и тебе он неведом,
но, любя и пленяя, тебя он зажжет».
Перевод А. Старостина
*Голконда — древнее государство в Индии, в столице которого, по легендам, хранились несметные сокровища.
**Ормуз — остров в Персидском заливе, богатый жемчугом.
Svetass S:
Леонид Брайловский
Монолог старого хирурга
Четвёртый час в софитовом аду
С отёкшими колодами – ногами
Он повторял, как будто бы в бреду:
«Врёшь, не уйдёшь! Я слово твоей маме
Дал… Чёрт! Сестра! Зажим! Теперь тампон!
Ещё зажим! Давление уходит!
Терпи, сынок! Здесь тоже полигон…
Ну, подтянись…теперь получше вроде…
Заштопаем, побегаешь ещё…
Ты потерял, малыш, немало крови,
Но не спеши у жизни брать расчёт,
Ещё споёшь нам - «Очi волошковi».
Ну что ж ты ускользаешь каждый раз!
Адреналин! Два кубика, живее!
Ещё напишешь, может быть, рассказ
Про вытащившего тебя еврея.
Ну, милый, ну, пожалуйста, прошу,
Уважь мои почтенные седины…
Ты еле дышишь, я едва дышу,
Радикулит разламывает спину…
А может… я здесь без толку… с тобой…
Пора и о себе подумать тоже…
Там термос ждёт и бутерброд с икрой,
Да и «пахать» вот так – себе дороже!
Что? Говоришь, я не о том пекусь?
Ну, да! Своя рубаха ближе к телу!
Ай, да профессор! Ай, да старый гусь!
Себя, любимого, привлёк по делу…
Что? Состраданья в моём сердце нет?
Ещё припомни клятву Гиппократа…
Ах, моё имя! Мой авторитет!
Но ты забыл про два моих инфаркта!
Пошёл бы ты…Сестра, заправь иглу…
Вот тут теперь зацепим осторожно…
Сегодня повезло тебе, орлу!
Заканчивайте, здесь уже несложно.
А я, простите, должен полежать…
Похоже – мой «мотор» пошел в атаку.
Сестра, там, в коридоре - его мать,
Скажите – будет жить её вояка!»
Nadin-ka:
Е. Ярышевская
Что снится дракону
Если хочет спать Дракон,
На кровать ложится он
И кладёт свои макушки
На отдельные подушки.
На семи подушках в ряд
Семь голов драконьих спят.
В этот час Семиголов
Видит семь различных снов!
Снятся ПЕРВОЙ голове
Колокольчики в траве.
А ВТОРОЙ – бифштекс отличный,
Пастила и джем клубничный.
ТРЕТЬЯ видит страшный сон:
Сдался Рыцарю Дракон!
Тот ему поставил «мат»
В третьей партии подряд.
А ЧЕТВЁРТАЯ во сне
Ходит – бродит по Луне
(Не люблю такие сны:
Можно шлёпнуться с Луны!).
ПЯТОЙ снится океан,
Шхуна, бравый капитан.
Он спокоен и суров,
Курят трубки семь голов…
У застенчивой ШЕСТОЙ –
Сон приятный и простой:
Музыкант в концертном зале
Вальс играет на рояле.
Оглушительный успех!
«Вы, маэстро – лучше всех!»
Зал артисту преподнёс
Семь больших букетов роз.
А СЕДЬМОЙ, последней, снится…
Ой! Похоже, ей не спится!
Nadin-ka:
М.Квалидзе МОНОЛОГ ИУДЫ
На горных склонах ветер звезды пас.
И молвил нам учитель с болью скрытой:
"Петух три раза не успеет крикнуть,
Я буду предан кем-нибудь из вас."
Мешал Учитель в очаге золу.
Мы не могли сказать в ответ ни слова,
Как будто сразу вся мирская злоба
Подсела с краю к нашему столу.
Учитель нас улыбкою согрел,
Но в ней печаль сквозила сокровенно.
И постепенно, будто бы измена
Крик петуха за окнами созрел.
Молчали мы и горные вершины,
Срок истекал, сквозь тучи свет проник,
И первый крик раздался петушиный,
Как совести моей предсмертный крик.
Швырялся ветер тучами, как пеной,
Так что разверзлось небо, накренясь.
И крик второй раздался над Вселенной,
Но не было предателя меж нас.
Так неужели ты ошибся, пастырь,
Учитель, ясновидец и пророк?
Святыня рухнет, разобьется насмерть,
Когда слова не сбудутся в свой срок.
Предательство без низкого расчета
Возможно ли? Ответа Бог не даст.
Но Бог умрет навеки, если кто-то
По предсказанью Бога не предаст.
И я решил стать над собой и веком,
Лобзаньем лживым осквернив уста,
Пожертвовать Иисусом - человеком,
Спасая этим Господа Христа.
Скорей, скорей, ночь шла уже на убыль.
И в этой окровавленной ночи
Поцеловал Учителя я в губы,
Чтобы его узнали палачи.
Svetass S:
РОБЕРТ ЛУИС СТИВЕНСОН
(1850–1894)
ВЕРЕСКОВЫЙ МЕД
У низкорослых пиктов
В былые времена
Из вереска мед варили
Хмельней и крепче вина.
Варили его и пили,
И с ног валил их мед,
И спал в пещерах подземных
Без просыпу мелкий народ.
Грозный король у скоттов
В те времена царил.
Разбил он нещадно пиктов,
Как ланей, их затравил.
По тропам красногорья
Устроил охоту он,
Покуда последний из карлов
Не рухнул на горный склон.
И вот настало лето,
Вереск вновь заалел,
Но мед из него готовить
Никто из живых не умел.
В могилах пикты спали
На горной вышине.
Ни одного медовара
Не осталось во всей стране.
Король по алой степи
Однажды проезжал:
Повсюду пчелы гудели
И птичий гомон стоял.
Король сердитый ехал,
Коня погоняя вскачь:
Вереск цветет повсюду,
А меда нет, хоть плачь.
С ним рядом верные слуги
Мчались галопом лихим.
Наткнулись они на камень –
Что там за твари под ним?
Выволокли из-под камня
Двух карлов на белый свет,
Двух пиктов – отца и сына.
Кроме них медоваров нет.
Король, на коне восседая,
На карлов грозно глядел,
А те хранили молчанье,
Но взгляд их был дерзок и смел.
К обрыву над бездной морскою
Слуги поставили их.
«За тайну меда, черви,
Останетесь вы в живых!»
И сын, и отец стояли,
Ни слова не проронив,
Цвел алым цветом вереск,
Шумел под обрывом прилив.
Но вот, к королю обернувшись,
Молвил старик ему:
«Скажу тебе я слово,
Но только тебе одному.
Жизнь дорога для старца,
А честь ему не нужна, –
Выдам тебе я тайну
Меда, что крепче вина».
Был стариковский голос
Резок, как птичий крик.
«Одна мне помеха – сын мой, –
Сказал королю старик. –
Молодость жизни не ценит,
Неведом ей смерти страх,
И стыдно мне свою совесть
Продавать у него на глазах.
Если же сбросят мальчишку
С гибельной высоты,
Тайну нашего меда
Тотчас узнаешь ты».
И сыну один из скоттов
Веревкой руки стянул
И юношу с обрыва
В бездну морскую швырнул;
И сгинул он в пучине,
Накрыл его грозный вал.
Последний из пиктов на это
Молча смотрел со скал.
«Не лгал я, был сын мне помехой,
Юнцы – ненадежный народ:
Храбрости им хватает,
Стойкости недостает.
А я – старик и не дрогну
Перед ножом и огнем:
Священная тайна меда
В сердце умрет моем».
(пер. Сергея Петрова)
Nadin-ka:
Арсений Тарковский
Румпельштильцхен
Румпельштильцхен из сказки немецкой
Говорил: — Всех сокровищ на свете
Мне живое милей!
Мне живое милей!
Ждут подземные няньки, а в детской —
Во какие кроты
Неземной красоты,
Но всегда не хватает детей!
Обманула его королева,
И не выдала сына ему,
И тогда Румпельштильцхен от гнева
Прыгнул, за ногу взялся,
Дернул и разорвался
В отношении два к одному.
И над карликом дети смеются,
И не жалко его никому,
Так смеются, что плечи трясутся,
Над его сумасшедшей тоской
И над тем, что на две половинки —
Каждой по рукаву и штанинке —
Сам свое подземельное тельце
Разорвал он своею рукой.
Непрактичный и злобный какой!
Svetass S:
ВИЛЬГЕЛЬМ МЮЛЛЕР
(1794–1827)
БРЕСЛАВЛЬСКИЙ КОЛОКОЛ
Жил колокольный мастер
В Бреславле долгий век,
Исправен был и честен –
Но горя не избег.
Колоколов он отлил
Тьму в мастерской своей
Серебряных и медных
Для башен и церквей.
И так был чист и ясен
Колоколов тех звон,
Что верой и любовью
Звучал для сердца он.
Но нет во всем Бреславле
Удачнее того,
Который в день невзгоды
В беду поверг его:
Тот колокол – всем прежним
Колоколам венец!
Своим он звоном много
Смягчил людских сердец.
И как могло случиться,
Что тот, кто отливал
Его, в виду народа
С позором тяжким пал!..
Веселая работа
Ключом кипит с утра,
Но час настал обеда –
И мастер со двора
Пошел, а подмастерью
Остаться приказал
И, уходя, шутливо
Он мальчику сказал:
– «Нет, надо подкрепиться
Мне чарочкой своей:
Тогда пойдет работа
Живей и веселей.
Боюсь, чего бы только
Ты тут не досмотрел...
Гляди, не трогай крана –
Не то прибью, пострел!»
И вот остался мальчик
Колокола стеречь.
Пред ним шумит-клокочет,
Огнем пылая, печь, –
К себе как будто манит...
И хочется ему
Рукой коснуться крана!
Вот пальцы он к нему
Прижал – ну, будь, что будет! –
И... кран уже открыт...
И видит, видит мальчик,
Струею медь бежит.
Внезапно охватили
Его испуг и страх, –
И к мастеру, рыдая,
Бежит он впопыхах.
Он знает, как хозяин
Работой дорожит;
Его угроз и гнева,
Боясь, он весь дрожит.
Ему про свой проступок
Он хочет рассказать,
Припасть к его коленам,
Обнять их, лобызать.
Но только что он начал
Рассказ свой перед ним,
Как тот воспрянул с воплем
Отчаянным, глухим, –
За острый нож схватилась
Могучая рука,
И им он, в гневе диком,
Сразил ученика...
И, кинув труп, в плавильню
Он кинулся бежать,
Чтоб там струю металла,
Немедля удержать.
И что же? В изумленьи
Он видит пред собой,
Что колокол готовый
Стоит средь мастерской.
Ни пузырей, ни пятен,
Ни ямок нет на нем,
И медь его игриво
Блестит живым огнем.
Но своего творенья
Не видит ученик:
Навеки головою
Он юною поник...
Тут только понял мастер
Ужасную беду,
И сам о преступленьи
Своем донес суду.
Хоть был всему Бреславлю
И мил и дорог он,
Но кровью кровь смывалась –
Таков был там закон.
Он это знал. Спасенья
Его унылый взор
Не ждал, когда раздался
Последний приговор.
Когда ж день смертной казни
Печальный наступил,
Преступнику обычный
Вопрос предложен был, –
Какой его последний,
Излюбленный завет?
И вот, с улыбкой горькой,
Промолвил он в ответ:
– «Одной мольбою только
Я потревожу вас: –
Пусть колокол проклятый
Пробьет в мой смертный час.
Уж если я с любовью
Над ним похлопотал,
Мне надо же услышать,
Что труд мой не пропал...»
И вот, когда на площадь
Казнить его вели,
Торжественно раздался
Протяжный звон вдали.
Преступник содрогнулся
При чудном звуке том:
Ведь колокол был отлит
Его учеником!..
Подернулся слезою
Его унылый взор:
Он в звуке том услышал
Самих небес укор...
Соединял, казалось,
Протяжный этот звон –
И дикий вопль убийцы,
И жертвы слабый стон...
Когда ж преступник плаху
Увидел пред собой,
Мгновенно примирился
С суровою судьбой.
С покорностью глубокой
Взглянув на палача,
Он голову подставил
Под острие меча...
И с той поры Бреславлю
Тот колокол вещал
О тех, кто за злодейство
На плахе жизнь кончал.
На башне Магдалины
Доныне он висит
И в мягком, грустном звоне
О днях былых гласит...
(пер. Николая Познякова)
Svetass S:
Поликсена Соловьева
Шут
Когда прибыла королева,
Я к ней был приставлен шутом.
Шутил я направо, налево,
И шутки мои и напевы
В стране повторяли потом.
В семье нашей все небогаты,
Нужда заставляла шутить:
Не очень любил я заплаты.
Два младшие брата солдаты,
Я хром и не в силах служить.
А шутки рождались без сева,
Я их собирал, как цветы
Репейника, львиного зева.
Довольна была королева:
На редкость такие шуты.
Она была юная, злая,
Как нежный и хищный зверек,
И часто, от гнева пылая
И скрыть раздраженье желая,
В клочки разрывала платок.
Я кружев обрывки зубами
Ловил, как играющий пес,
И лаял, и ранил словами
Разгневавших; бедные сами
Пугались: лишь бог бы унес.
Да, шутки не пресные были:
Я сыпал в них перец и соль,
Сплетал с небылицами были.
Вельможи от хохота выли,
И громко смеялся король.
Но часто и мне попадало
За слишком проворный язык.
Подачки - побои... Сначала
Меня, словно в бурю, качало,
Потом я к побоям привык.
Привык я не ведать покоя:
Заснешь - стук за дверью: "Эй, шут!"
- "Что надо? Я сплю. Что такое?"
- "Вставай-ка! Там, в спальном покое,
Король с королевою ждут".
Плелся я, дрожа и зевая,
И думал: "Спать-то когда ж?"
Горячие слезы роняя
Со свеч и мне путь освещая,
Шел маленький заспанный паж.
Король с королевою в ссоре.
Король много выпил и зол.
Шут памятлив очень, на горе.
"Была я в жемчужном уборе,
Когда здесь был польский посол?
Скажи... Ты ведь помнишь, конечно".
Затылком друг к другу лежат.
"Как память у вас скоротечна!"
- "А вы только спорите вечно".
И губы, бледнея, дрожат.
"Я спорю..." - "Убор мой хотите
Любовнице вашей отдать?"
- "За графа мне польского мстите?"
- "Вы пьяны... Не смейте, молчите!"
Вскочил он: "Не буду молчать!"
Я шут: от меня не скрывали
Ни ласк они брачных, ни ссор;
Дрались, обнимались, кричали,
И взгляды шута прикрывали
Не раз королевский позор.
С рассветом в каморку обратно
Сползал, от побоев кряхтя,
Ворчал: "Безобразный... развратный!"
Халат свой натягивал ватный
И плакал во сне, как дитя.
Бывало и так - будят ночью:
"Скорее вставай, старый шут!
Надень попестрей оболочье:
Чтоб речь твою слушать сорочью,
Король с королевой зовут".
Как злые несчастные дети,
Забились в углы. Темен взгляд.
Он шепчет: "Ложь, происки, сети...
Так всё надоело на свете!
Все чувства, все мысли болят".
Она, подобравшись в качалку,
Уселась и тихо, сквозь слез:
"Мне страшно! Кого-то мне жалко..."
Похожа была на фиалку,
Когда ее ранит мороз.
"А, шут! - поднимала ресницы. -
Спой песню, хромой соловей!
Хотели мы лечь, но не спится".
И песенка спугнутой птицей
Скользила с заснувших ветвей.
Но часто спросонок касался
Я раны сокрытой, и вот,
Темнея, король поднимался,
И звонко удар раздавался.
"Оставьте!" - "Пусть помнит вперед!"
Что там перенес я, что видел,
Теперь и припомнить нет сил.
Господь меня ими обидел:
Обоих я их ненавидел
И горькой любовью любил.
С годами обиды тягчали:
Смеялся я, пел, но как раб,
И шутки, тупея, мельчали,
И братья мои замечали,
Что я поседел и ослаб.
Всё чаще они приходили
В каморку мою вечерком,
Угрюмых друзей приводили,
И долго со мной говорили,
И зорко глядели кругом.
Я слушал их тихие речи
Про горе народа, позор,
Про то, что весна недалече,
И плакали желтые свечи,
Пятная протертый ковер.
"Сначала война разорила,
Теперь же и казни пошли.
Слабеет народная сила:
Могила встает за могилой
На пажитях скорбной земли".
- "Зачем вы пытаете брата:
Сильны вы, я - слабый урод..."
- "Ты можешь... Настанет расплата,
Гнев - божий, и мщение свято
За землю, свободу, народ!"
- "Когда бы вы были калеки..."
- "Эх, шут! Жалких песен не пой...
Мы спим, словно зимние реки,
Но льды налегли не навеки:
Мы грозно проснемся весной.
Дай волю великому гневу:
В слезах и в крови вся земля,
И негде подняться посеву...
Оставим в живых королеву,
Убьем одного короля".
Слова их о горе народа
Меня опаляли огнем,
Но вспомнились юные годы,
День светлый, соборные своды...
"Ведь миро святое на нем!"
- "Слыхали, как были моложе.
Словами ты нас не лови:
Хорош твой помазанник божий
С развратною пьяною рожей,
С руками в невинной крови!"
- "Отец наш скончался от горя...
Разрушен и дом, где ты рос..."
Теперь я их слушал не споря:
Души задрожавшее море
Темнело, рождая вопрос.
Раз в сумерках брат прибегает.
"К восстанью готовится край..."
Взгляд темно и страшно блуждает.
"Спешу я: друзья ожидают...
Брат младший повешен... Прощай!"
Я вскрикнул: "Повешен? Не верю!
Так страшно со мной не шути!"
- "Не шут я... Ключ дай мне от двери,
Чтоб эти проклятые звери
От нас не успели уйти".
Мой шаг был тяжел и неспешен,
Бесслезно глаза горячи.
К нему подошел я. "Повешен?
Да? Правда? Так будь же утешен:
Найду и укрйду ключи".
А ночью услышал я стоны
И крики: "Вставай, старый шут!
Мятеж!.. Опрокинуты троны.
Скорее! Где ключ от балкона?
Король с королевой бегут!.."
Последняя краткая встреча:
Едва я успел заглянуть
И видел - дрожащие свечи,
Его неширокие плечи,
Ее обнаженную грудь.
Король лепетал: "Что?.. Свободы?..
Изменники!.. Парком пройдем..."
И вскрикнул, и ахнули своды:
Угрюмые волны народа
Чернели в ветвях за окном.
Широкие двери зевнули,
Людской извергая поток,
И четко защелкали пули,
Ив темных волнах потонули
Затравленный зверь и зверек.
Меня подхватило толпою
И больно прижало к стене,
И с этою болью тупею
Всё то, что прошло предо мною,
Как сон вспоминается мне.
Ударом подъятые руки,
Оскалы звериные ртов,
Тупые и хлипкие звуки,
И чьи-то предсмертные муки,
И хриплое слово: "Готов!"
Молчанье. Всё стихло. Застыли.
Вдруг хохот, как визги стрижа:
Ее, королеву, схватили
И тут же пред ней умертвили
Любимого ею пажа.
Душе было жарко от гнева,
Но гнев переплавился в боль:
Исус и пречистая дева!
Лишилась ума королева,
Растерзан толпою король.
Что было потом, вспоминаю:
Разграбленный замок горел,
Кричала грачиная стая,
И парк, головами шатая,
Со свистом и рдел, и гудел.
Один я бродил по дорожке,
Вдыхая и гарь, и цветы,
И слушал с испугом, сторожко,
Как лопалось где-то окошко
И грохали с кровли листы...
Те дни навсегда миновали:
Красно, горячо впереди.
И те, что мне жизнь отравляли,
И те, что мне грех нашептали, -
Как крест на усталой груди.
Свободен народ мой несчастный,
Шумит, как весной ледоход,
А в сердце - там вечер ненастный,
И голос печальный и страстный
Там песню былого поет.
Я с песней скитаюсь по свету,
Мой путь одинок навсегда.
Отшучены шутки - их нету,
Но, выслушав песенку эту,
Подайте шуту, господа!
Nadin-ka:
Виталий Тунников
БЕЛОСНЕЖКА И СЕМЬ ГНОМОВ
С ней дружили все звери и птицы,
Добродушна она и мила,
О её красоте небылицы
Сочиняли с утра до темна.
С первым утренним лучиком солнца
Начинала трудиться она.
Из открытого настежь оконца
Песен чудных звучали слова.
Белоснежка росла-расцветала,
С каждым годом всё краше была.
Злая мачеха слугам сказала,
Чтобы дочь увели со двора.
Исполняя приказ королевы,
Слуги девушку в лес завели.
Исполняя коварное дело,
Её бросили в тёмной глуши.
К ней на встречу лесные зверушки
В час печали на помощь пришли.
Довели до волшебной избушки,
Там, где жили друзья-малыши.
С мастерами она подружилась
И осталась у них в доме жить.
В суете будних дней жизнь кружилась –
Белоснежке нет время тужить.
Злая Мачеха в злобе и гневе
От того, что узнала она,
Что красавица-дочь, Белоснежка,
В чаще леса у Гномов жила.
В одеяние путницы старой
Облачилась, чтоб злу послужить,
Пошла в чащу тропой обветшалой,
Чтоб в доверии дочь погубить.
Не поняв о намереньи чёрном,
Злобной Мачехи взгляд не признав,
Белоснежка, считая мир добрым,
Угощенье взяла, дар приняв.
Ядом зла и желанием горя
Был пропитан подаренный плод.
Знать такая ей выпала доля
Испытаний пройти и невзгод.
Но коварство и зло вновь разбито
Чистым чувством горящих сердец.
О печалях и горе забыто
И невзгодам приходит конец.
Принц любовью сердечной развеял
Чары зла, разбудив ото сна
Белоснежку, что нежно лелеял,
И она расцвела как весна.
Никогда зло не будет сильнее,
Чем горящие чувством сердца.
С Чувством мир вокруг чище, светлее.
С Чувством жизнь не имеет конца.
Nadin-ka:
Мирра Лохвицкая
Царица Савская
I
Положи меня, как печать, на сердце
твое, как перстень, на руку твою, ибо
сильна, как смерть, любовь.
Из «Песни песней» Соломона, 8, 6
Купаясь в золоте лучей,
В лазури теплой небосклона,
Летят двенадцать голубей
На юг далекий от Сиона.
Гостей пернатых с давних пор
Ждала царица, изнывая,—
И в злато-пурпурный шатер
Их резвая впорхнула стая…
Навстречу им идет она,
Сойдя с блистающего трона,
Как пальма Енгадди — стройна,
Свежа, как роза Ерихона…
На лике дивном горячо
Разлился вмиг румянец нежный,
И свеял голубь белоснежный
На обнаженное плечо.
Из клюва алого посланье
Поспешно, трепетной рукой,
Она взяла… Невольниц рой
Умолк и замер в ожиданье…
Лишь над венчанною главой
Чуть шелестело опахало…
Царица, взор потупя свой,
Посланью царскому внимала.
И слово каждое его,
Казалось, отклик находило
В груди, где прежде место было
Для самовластья одного:
«Лобзаю легкие следы
Прекрасных ног моей царицы!
Ее глаза, как две звезды,
Горят сквозь темные ресницы…
Что говорю я?. две звезды?!..
То молний яркие зарницы!
И сердце, ими сожжено,
Любви безумием полно!
О, кто сравниться может с ней,
С возлюбленной! Ее ланиты,
Как лилии, цветы полей,
Зарей вечернею облиты…
Что говорю я?!— цвет лилей?!—
Алее роз ее ланиты!
И сердце, ими прельщено,
Любви безумием полно!
Как упоительно-нежны
Ее одежд благоуханья!
Пленяет взор, как свет луны,
Красы чудесной обаянье…
Что говорю я?!— свет луны?!—
То солнца южного сиянье!
И сердце, им ослеплено,
Любви безумием полно!»
II
Окончил раб… Но далеко
Царицу унесли мечтанья,
Туда, в страну обетованья,
«Где льется мед и молоко»…
Где бьет ключом сиккер душистый
И брызжет сок янтарных вин,
Где теревинф возрос ветвистый
И сень платанов и маслин…
Где блеском сказочным палаты
Затмили роскошь южных стран,
Где мирра, ладан и шафран
Струят с курильниц ароматы…
Семь ступеней… и пышный трон…
И, славой вышней осиянный,
Он,— цвет долин благоуханный,
«Нарцисс саронский» — Соломон!..
О миг, ей памятный доныне,
Под взглядом властным и живым,
Когда, подобная богине,
Она предстала перед ним,—
Перед победой иль позором,
Тая борьбы невольный страх,
С опущенным лукаво взором,
С усмешкой тонкой на устах…
— Что ж передать прикажешь ты
Царю Востока от царицы?—
И тихо дрогнули ресницы,
От чудной пробудясь мечты…
Алее розы Ерихона,
Под грезой сладостного сна,
Послам крылатым Соломона
Со вздохом молвила она:
— Не от царицы,— от рабыни
Скажите вашему царю,
Что я его боготворю
И осчастливлена им ныне!
Что я дивлюсь его уму,
Могуществу, богатству, краю…
Люблю его!.. и рвусь к нему!..
И от любви изнемогаю!..
1894
Svetass S:
Александр Пушкин
Стихотворение, написанное терцинами, строфами «Божественной комедии» Данте, рисует в духе Данте картины загробных мучений, на которые обречены ростовщики и жертвы следующего круга ада — сводни.
«И дале мы пошли — и страх обнял меня»
И дале мы пошли — и страх обнял меня.
Бесенок, под себя поджав свое копыто,
Крутил ростовщика у адского огня.
Горячий капал жир в копченое корыто,
И лопал на огне печеный ростовщик.
А я: «Поведай мне: в сей казни что сокрыто?»
Виргилий мне: «Мой сын, сей казни смысл велик:
Одно стяжание имев всегда в предмете,
Жир должников своих сосал сей злой старик
И их безжалостно крутил на вашем свете».
Тут грешник жареный протяжно возопил:
«О, если б я теперь тонул в холодной Лете!
О, если б зимний дождь мне кожу остудил!
Сто на сто я терплю: процент неимоверный!»
Тут звучно лопнул он — я взоры потупил.
Тогда услышал я (о диво!) запах скверный,
Как будто тухлое разбилось яицо,
Иль карантинный страж курил жаровней серной.
Я, нос себе зажав, отворотил лицо.
Но мудрый вождь тащил меня все дале, дале —
И, камень приподняв за медное кольцо,
Сошли мы вниз — и я узрел себя в подвале.
II
Тогда я демонов увидел черный рой,
Подобный издали ватаге муравьиной —
И бесы тешились проклятою игрой:
До свода адского касалася вершиной
Гора стеклянная, как Арарат остра —
И разлегалася над темною равниной.
И бесы, раскалив как жар чугун ядра,
Пустили вниз его смердящими когтями;
Ядро запрыгало — и гладкая гора,
Звеня, растрескалась колючими звездами.
Тогда других чертей нетерпеливый рой
За жертвой кинулся с ужасными словами.
Схватили под руки жену с ее сестрой,
И заголили их, и вниз пихнули с криком —
И обе, сидючи, пустились вниз стрелой...
Порыв отчаянья я внял в их вопле диком;
Стекло их резало, впивалось в тело им —
А бесы прыгали в веселии великом.
Я издали глядел — смущением томим.
Nadin-ka:
Федор Сологуб. АРИАДНА
Сны внезапно отлетели...
Что ж так тихо всё вокруг?
Отчего не на постели
С нею мил-желанный друг?
Смотрит, ищет, – и рыдает,
И понятно стало ей,
Что коварно покидает
Обольщённую Тезей.
Мчится к морю Ариадна, –
Бел и лёгок быстрый бег, –
И на волны смотрит жадно,
Голосящие о брег.
Лёгким веяньем зефира
Увлекаемы, вдали,
В синем зареве эфира
Исчезают корабли.
Парус чёрный чуть мелькает, –
И за милым вслед спеша,
Улетает, тает, тает
Ариаднина душа.
Svetass S:
Мария Шкапская
«Баллада»
Поднес фиалки даме паж
(Весна в лугах дымилась) -
Влюблен был в даму паж - она
О рыцаре томилась.
Мадонне рыцарь посвящал
Досуги и молитвы,
Ее обитель защищал
И пал в разгаре битвы.
Но жизнь в раю была грустна,
И плакал он о даме.
Пошла в монахини она
(А луг пестрел цветами).
Смеялась жизнь кругом - она ж
За упокой молилась.
Фиалки рвал, стеная, паж
(Весна в лугах дымилась).
Взвивались жаворонки ввысь,
Гоня ночные страхи,
Мораль - к Мадонне не стремись
И не иди в монахи.