Nadin-ka:
Франсис Жамм Синдбад-мореход
В садах, где персики омыты ясным светом,
Как слезы, падают тяжелые плоды,
И, в грезах слушая прохладный плеск воды,
Жарою истомлен, Багдад недвижим летом.
Томится полудень, и словно спит дворец,
Гостей ждут кушанья в больших прохладных залах.
Достоинство тая в движениях усталых,
К друзьям идет Синдбад – богач, моряк, мудрец.
Баранина вкусна, и сладостна прохлада,
Здесь бытие течет неспешно, без тревог.
Льет воду черный раб на мраморный порог,
И спрашивают все: «А что там, у Синдбада?»
Дает роскошный пир прославленный Синдбад,
Синдбад умен и щедр, а мудрые счастливы.
Чудесной повести все внемлют молчаливо
О том, как плавал он и как он стал богат.
Курится в залах нард – благоуханья славы,
И жадно ловит их Синдбада тонкий нос.
Недаром соль сквозит в смоле его волос,
Ведь шел на смерть Синдбад, чтоб знать людей и нравы.
Пока он речь ведет, на золотой Багдад,
На пальмы сонные струится солнце знойно
И гости важные разумно и спокойно
Обдумывают то, что говорит Синдбад.
Пер. Ю. Денисова
Svetass S:
АВГУСТ ФОН ПЛАТЕН
(1796–1835)
ХАРМОЗАН
Уже повержен в пыль и срам был сассанидов древний трон,
И отдан алчной был орде на раграбленье Ктесифон.
Уже у Оксуса Омар раскинул пепельный шатёр,
Где отпрыск Хосру Есдегерд навечно руки распростёр.
И вот когда мединский князь вёл счёт добыче, чтя коран,
К нему сатрапа привели назвавшегося Хармозан –
Последний, кто не проявил перед врагами раболепь,
И вот теперь он перед ним стоит, закован в цепь.
«Ну что, храбрец – Омар сказал – ведь сам ты убедиться смог
В том как ничтожен ваш божок, как наш всесилен Бог».
И Хармозан ему в ответ: «В твоих руках – вся власть.
Кто победителю дерзит, тот в рай спешит попасть.
Но об одном ещё тебя хочу, мудрейшего, просить:
Три дня как горла не смочил – пред смертью дай вина испить».
И полководец знак подал, и было подано вино.
Но отодвинул Хармозан бокал: «Отравлено оно».
И тут воскликнул сарацин: «Ты гость мой и – без страха пей.
Ты не умрёшь, мой друг, дотоль, пока бокал не выпьешь сей».
И принял перс бокал с вином, но пригубить не поспешил:
Он бросил в камень у шатра его что было сил.
И в миг блеснул над головой в резьбу одетый ятаган:
«За хитрость эту смертью ты заплатишь, Хармозан!»
Но молвил князь: «Он будет жить – не выпито вино.
Коль свято что-то на земле – лишь слово, что дано».
(пер. Виталия Штемпеля)
Nadin-ka:
Джон Р.Р.Толкин КЛАД
Из сборника "Приключения Тома Бомбадила"
Из блеска первой луны, из юного солнца лучей
Боги создали клад песней волшебной своей,
И серебро засверкало в травах просторов степных,
И золото полнило волны бурных потоков седых.
Прежде, чем гном проснулся, дракон расправил крыло,
Или земля обнажила огненное нутро,
Прежде, чем вырыли ямы, в глубоких долинах лесных
Жили древние эльфы, хранители чар колдовских,
И дивные вещи творили, и нет их в мире ценней,
И пели, когда создавали короны своих королей.
Давно те песни замолкли, свершился суровый рок,
Цепи их заглушили, пресек их стальной клинок.
Алчности в темных чертогах чужды песни и смех,
Трясется она над богатством, что копит в тайне от всех,
Валит изделия в груды из золота и серебра;
Тем временем эльфов обитель стала пуста и темна.
В гулкой черной пещере жил старый-престарый гном,
Весь век просидел под горою над золотом и серебром.
С молотом и наковальней расстался он только тогда,
Когда от вечной работы высохла в кость рука.
Чеканил одни лишь монеты и звенья богатых цепей,
Надеясь, что купит этим могущество королей.
Но слух его притупился, и зренье он стал терять,
И скоро гному осталось лишь камни перебирать.
Губы его посерели, и все же в улыбку ползли,
Когда меж скрюченных пальцев алмазы на пол текли.
За стуком их не расслышал тяжкой поступи он,
Когда у реки приземлился юный свирепый дракон:
Огнем дохнул сквозь ворота, от сырости стылой ярясь,
И кости гнома упали пеплом в горячую грязь.
Под голой серой скалою жил старый-престарый дракон,
Сверкая от скуки глазами, лежал в одиночестве он.
Юность давно умчалась, и пыл свирепый остыл.
Сморщенный и шишковатый ящер в изгибе застыл
Над кучей сокровищ, направив к ним думы, и зренье, и слух;
За многие, долгие годы огонь в его сердце притух.
В скользкое брюхо вдавились камни бесценной броней,
Запах монет вдыхал он и блеск освежал их слюной,
Все ценности, что хранились под сенью обширных крыл,
Помнил с первой минуты и ничего не забыл.
На жестком ложе вздыхая, дракон о ворах помышлял,
И в снах своих беспокойных нещадно их истреблял:
Теплое мясо глотал он и кровь горячую пил...
Довольный сквозь дрему собою, уши змей опустил.
Звон кольчуги раздался, но дракон не слыхал,
Как юный отважный воин вызов на битву кидал.
Зубы — кинжалы у змея, а шкура тверда, как рог,
Но полыхнул в подземелье яркий заветный клинок.
Вскинулся ящер, и тут же свистнул жестокий удар,
Тело рассек и мгновенно век старика оборвал.
Сидел на высоком троне старый-престарый король,
Грел бородою колени, слушал суставов боль.
Ни песни, ни вина, ни яства его развлечь не могли:
К тайному подземелью мысли его текли,
Где в сундуке огромном под низким сводом лежат
Золото и алмазы, с боем добытый клад.
Дверь того подземелья засов железный держал,
Проход к той двери тяжелой один лишь владыка знал.
Слава его угасла, и суд неправеден был,
Мечи его приближенных долгий покой затупил.
Замок пустеет, ветшает, запущен дворцовый сад,
Зато под рукой королевской хранится эльфийский клад.
Не слышал рогов он раскаты на перевале в горах,
Не чуял запаха крови на смятой траве в степях...
Замок его полыхает, рыцари все полегли,
В холодной глубокой яме свои он окончил дни.
Лежит в глухом подземелье древний-предревний клад,
За всеми забытой дверью ничей не смущает он взгляд,
К этим угрюмым воротам смертных следы не ведут,
На старых могильных курганах травы забвенья растут.
Мертвых сон не тревожат трели птиц в вышине,
Дует соленый ветер в чистой небес синеве,
Дует над темной горою, где Ночь хранит древний клад,
Пока круг времен завершится, и эльфы вернутся назад.
Перевод Сергея Степанова
Peony Rose:
Вениамин Блаженный
***
Сколько лет нам, Господь?.. Век за веком с тобой мы стареем...
Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,
Я беседовал долго со странствующим иудеем,
А потом оказалось – беседовал с Богом самим.
Это было давно – я тогда был подростком безусым,
Был простым пастухом и овец по нагориям пас,
И таким мне казалось прекрасным лицо Иисуса,
Что не мог отвести от него я восторженных глаз.
А потом до меня доходили тревожные вести,
Что распят мой Господь, обучавший весь мир доброте,
Но из мертвых воскрес – и опять во вселенной мы вместе,
Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях всё те.
Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,
Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз
И устало садимся на тот же пастушеский камень,
И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз.
Nadin-ka:
Зинаида Богаева ГОРБУН
Жил в старой деревне отшельник- горбун.
Его опасались, его не любили.
Шли слухи о нем, будто он злой колдун.
И люди его стороной обходили.
Бродил он с картофельным ветхим мешком.
В пальто многолетнем, изъеденным молью
И если его провожали смешком,
он тихо вздыхал без обиды, но с болью..
А люди глумились, шепчась за спиной,
рога у него, мол, под шапкою скрыты
И от того этот малый - хромой,
что у него вместо пальцев- копыта...
Однажды в деревню вселилась беда:
то всходы пшеницы погибнут под градом,
то в лето, в июле придут холода,
то волки порежут на пастбище стадо.
Настали тревожные, тяжкие дни, -
придется им туго зимой без зерна
Не зная, что делать решили они, -
горбун виноват, смерть тебе, сатана.
Пойдемте, пойдемте скорее к реке!
он там, он в землянке живет, как изгнанник!
И двинулись скопом. И в каждой руке
зажат был в дороге подобранный камень.
Он шел им навстречу, печален и тих.
Он все уже знал, он не глупый, он понял!
Но он не свернул, он не скрылся от них,
и только лицо свое прятал в ладонях.
Ни разу не вскрикнув под градом камней,
он только шептал: "Пусть простит вас Всевышний"
камнями по телу, но сердцу больней...
На вас не похож, - значит - злой, значит - лишний...
Закончилась казнь. Кто-то грубо сказал:
"давайте посмотрим уродскую спину,
ни разу не видел такого горба"
Пальто, все в крови он с убитого скинул...,
в больном любопытстве томилась гурьба.
Вдруг молча, как статуи люди застыли...
"Злой черт, сатана" прятал вместо горба...
Под старым пальто... белоснежные крылья!...
И мимо землянки, глаза опустив,
проходят жестокие глупые люди,
Всевышний, быть может, им это простит,
но ангела больше в деревне не будет...
Peony Rose:
Ирина Валерина
Волхвы
Приходят волхвы: Каспар, Бальтазар, Мельхиор.
Приносят дары: золото, смирну, ладан,
и призывает к радости горний хор,
но Мельхиор суров,
Бальтазар заплакан,
а про Каспара лучше не говорить,
поскольку своё лицо он в пути утратил.
Зачем вы, к чему вы, немые мои цари,
стоите понуро в несдержанном снегопаде,
и на плечах ваших к небу растут холмы,
и пахнут ладони ваши огнём хурмы,
не донесённым до рта моего и на этот раз?
Смотрят волхвы.
Самый юный — зеленоглаз,
старый — очами светел,
и с глазом вороньим третий:
чёрным, как ягода дикого злого тёрна,
тусклым и мёртвым,
как в срок не взошедшие зёрна.
Я раскрываю дверь — заходите, мол,
скатертью белой покрою усталый стол,
выставлю чашки — прабабкин ещё сервиз.
Но Бальтазар и Каспар молча смотрят вниз,
а Мельхиор улыбается вдруг светло,
точно пронёс Всевышний густое зло
мимо него, ни капли не уронив.
Солнце благословенной страны олив
пляшет в его ладони безумной жрицей.
Падает снег, несдержан и вечно юн,
где-то поёт незримая Гамаюн,
воображая себя то девой, то райской птицей,
и этот сон мне долгую вечность снится.
Собственно, чем он хуже, чем прочий бред?
Тянутся мимо тысячи тысяч лет.
Свет, темнота и снова неверный свет...
Времени нет,
в здешнем чистилище времени тоже нет.
Nadin-ka:
Борис Заходер
БУКВА "Я"
Всем известно:
Буква "Я"
В азбуке
Последняя.
А известно ли кому,
Отчего и почему?
- Неизвестно?
- Неизвестно.
- Интересно?
- Интересно! -
Ну, так слушайте рассказ.
Жили в азбуке у нас
Буквы.
Жили, не тужили,
Потому что все дружили,
Где никто не ссорится,
Там и дело спорится.
Только раз
Все дело
Стало
Из-за страшного скандала:
Буква "Я"
В строку не встала,
Взбунтовалась
Буква "Я"!
- Я, -
Сказала буква "Я", -
Главная-заглавная!
Я хочу,
Чтобы повсюду
Впереди
Стояла
Я!
Не хочу стоять в ряду.
Быть желаю
На виду! -
Говорят ей:
- Встань на место! -
Отвечает: - Не пойду!
Я ведь вам не просто буква,
Я - местоимение.
Вы
В сравнении со мною -
Недоразумение!
Недоразумение -
Не более не менее!
Тут вся азбука пришла
В страшное волнение.
- Фу-ты ну-ты! -
Фыркнул Ф,
От обиды покраснев.
- Срам! -
Сердито С сказало.
В кричит:
- Воображала!
Это всякий так бы мог!
Может, я и сам - предлог! -
Проворчало П:
- Попробуй,
Потолкуй с такой особой!
- Нужен к ней подход особый, -
Вдруг промямлил Мягкий Знак.
А сердитый Твердый Знак
Молча показал кулак.
- Ти-и-ше, буквы! Стыдно, знаки! -
Закричали Гласные. -
Не хватало только драки!
А еще Согласные!
Надо раньше разобраться,
А потом уже и драться!
Мы же грамотный народ!
Буква "Я"
Сама поймет:
Разве мыслимое дело
Всюду
Я
Совать вперед?
Ведь никто в таком письме
Не поймет ни бе ни ме! -
Я
Затопало ногами:
- Не хочу водиться с вами!
Буду делать все сама!
Хватит у меня ума! -
Буквы тут переглянулись,
Все - буквально! - улыбнулись,
И ответил дружный хор:
- Хорошо,
Идем на спор:
Если сможешь
В одиночку
Написать
Хотя бы строчку, -
Правда,
Стало быть,
Твоя!
- Чтобы я
Да не сумела,
Я ж не кто-нибудь,
А Я!
...Буква "Я" взялась за дело:
Целый час она
Пыхтела,
И кряхтела,
И потела, -
Написать она сумела
Только
"...яяяяя!"
Как зальется буква "X":
- Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! -
О
От смеха покатилось!
А
За голову схватилось.
Б
Схватилось за живот...
Буква "Я"
Сперва крепилась,
А потом как заревет:
- Я, ребята, виновата!
Признаю
Вину свою!
Я согласна встать, ребята,
Даже сзади
Буквы "Ю"!
- Что ж, - решил весь алфавит, -
Если хочет - пусть стоит!
Дело ведь совсем не в месте.
Дело в том, что все мы - вместе!
В том, чтоб все -
От А до Я -
Жили, как одна семья!
Svetass S:
БРОНИСЛАВ КЕЖУН
ВОЛХОВА
Ах, как давно все это в мире было...
О ней шумит народная молва:
Из Ильменя на берег выходила
Прекрасная царевна Волхова.
Ветрам и звездам поверяя душу,
Здесь, где дышалось вольно и легко.
Она садилась плеск воды послушать,
Послушать песни гусляра Садко.
А он играл, перебирая струны,
Пел. выбирая лучшие слова...
Идут века. Я слышу голос юный —
То голос твой, царевна Волхова.
ТВОЙ голос жив в преданиях старинных.
В сказаниях родимой стороны.
В раздольных песнях, в сказочных былинах,
В былинном гуле волховской волны.
Он говорит о том, как мчались кони
На ильменском песчаном берегу...
«Садко, ты слышишь? За тобой - погоня.
Но я тебя, мой друг, уберегу!»
Она взмахнула легкою рукою —
И разлилась речная синева:
В тот миг и стала Волховом — рекою
Прекрасная царевна Волхова!
Чтоб жизнь спасти родному человеку.
Пошла на смерть… А ты, Садко, живи,
Чтоб своему и будущему веку
Спеть песню о несбывшейся любви!
И в песне той на Ильмене рыбачьем
Царевне встречу новую назначь!
. . . . . . . . . . .
Любимая, скажи: зачем ты плачешь?
Прошу тебя: не надобно, не плачь!
А сам я больше нс скажу ни слова, —
Какие тут еще нужны слова!
Я просто вижу дочь царя морского...
А ты могла бы так — как Волхова?
Nadin-ka:
Борис Поплавский
A Paul Fort
Нездешний рыцарь на коне
Проходит в полной тишине,
Над заколдованным мечом,
Он думает о чём, о чём?
Отшельник спит в глухой норе,
Спит дерево в своей коре,
Луна на плоской крыше спит,
Волшебник в сладком сне сопит.
Недвижны лодки на пруде,
Пустынник спит, согрев песок,
Мерлэн проходит по воде,
Не шелохнув ночных цветов.
Мерлэн, сладчайший Иисус,
Встречает девять муз в лесу.
Мадонны, девять нежных Дев,
С ним отражаются в воде.
Он начинает тихо петь,
Гадюки слушают в траве.
Серебряные рыбы в сеть
Плывут, покорствуя судьбе.
Ночной Орфей, спаситель сна,
Поет чуть слышно в камыше.
Ущербная его луна
Сияет медленно в душе.
Проклятый мир, ты близок мне,
Я там родился, где во тьме
Русалка слушает певца,
Откинув волосы с лица.
Но в тёмно-синем хрустале
Петух пропел, ещё во сне.
Мэрлэн-пустынник втал с колен,
Настало утро на земле.
Svetass S:
Нора Яворская
Ворон
Ворониха учила сына:
"Как жениться, бери ворону,
Мол, вороны-то - домовиты..."
Ворониху сын не послушал,
Мол, вороны - они растрепы.
Присмотрел себе соколиху.
У нее соколиные очи,
У нее соколиное сердце,
У нее соколиные крылья!
Голова у ворона - кругом,
Позабыл, что у соколихи
Соколиные и повадки.
Соколиха стала женою:
Как стемнеет - в гнездо садится,
Рассветет - улетает к солнцу.
День живут - соколиха в небе,
Два живут - соколиха в небе,
Три живут - соколиха в небе...
Осмотрелся в обиде ворон:
У соседей в женах - вороны,
А вороны-то домовиты!
Начал ворон тогда ворону
Из своей соколихи делать,
Чтобы сиднем сидела дома.
Соколиные выел очи,
Соколиное вынул сердце,
Соколиные вырвал крылья.
Нацепил ей вороньи перья,
Поглядел на нее и... бросил.
Улетел искать соколиху.
Nadin-ka:
Виктор Гюго
ВИДЕНИЕ
Я видел ангела: возник он предо мною,
И буря на море сменилась тишиною,
И, словно онемев, гроза умчалась прочь…
«Зачем явился ты сюда в такую ночь?» —
Спросил я у него, и ангел мне ответил:
«Взять душу у тебя»… И я тогда заметил,
Что был он женщиной, и страшно стало мне.
«Но ты ведь улетишь! — вскричал я в тишине.—
А с чем останусь я?» Он мне в ответ ни слова.
Померкли небеса. И вопрошал я снова:
«Куда с моей душой держать ты будешь путь?»
Он продолжал молчать… «Великодушен будь!
Скажи, ты жизнь иль смерть?» — воскликнул я, стеная,
И над моей душой сгустилась мгла ночная,
И ангел черным стал, но темный лик его
Прекрасен был, как день, как света торжество.
«Любовь я!» — он сказал, и за его плечами
Сквозь крылья видел я светил небесных пламя.
Джерси, сентябрь 1855
Svetass S:
Александр Юдахин
ЧОЛДЫ-ЕЛДЫ
В Андижане жила побирушка —
провозвестница бед.
В чайхане привечали старушку:
— Чолды-Елды, привет!
Наполняли ей рисовым супом
допотопный бидон,
и она улыбалась беззубым
провалившимся ртом.
Но когда Чолды-Елды ворчала,
лучше было бежать.
Голова у нее, как мочало,
начинала дрожать.
С бесноватой загробною силой
жгли глазенки ее.
— Чолды-Елды! — она говорила.
Чолды-Елды — и все!
У людей, мы доподлинно знали,
с наговора всегда
дохли куры, горели сараи,
приключалась беда.
Я, мальчишка, не верящий в черта,
возвращаясь домой,
Чолды-Елды всегда безотчетно
обходил стороной.
Где старуха жила-ночевала,
не узнать никому,
потому что однажды пропала,
не пришла в чайхану.
Может, где умерла на скамейке,
может, поезд унес.
Говорят, на базаре узбеки
горевали всерьез.
Позабыли про страх горожане,
стали жить без затей.
Стало некем пугать в Андижане
непослушных детей.
Nadin-ka:
Владимир Набоков
Феина дочь утонула в росинке,
ночью, играя с влюбленным жучком.
Поздно спасли... На сквозной паутинке
тихо лежит. Голубым лепестком
божьи коровки ей ноги покрыли,
пять светляков засияли кругом,
ладаном синим ей звезды кадили,
плакала мать, заслонившись крылом.
А на заре пробудилась поляна:
бабочка скорбную весть разнесла...
Что ей -- до смерти? Бела и румяна,
пляшет в луче и совсем весела.
Все оживляются... "Верьте не верьте,--
шепчут друзьям два нескромных цветка,--
феина дочь на мгновенье до смерти
здесь, при луне, целовала жучка!"
Мимо идет муравей деловитый.
Мошки не поняли, думают -- бал.
Глупый кузнечик, под лютиком скрытый,
звонко твердит: так и знал, так и знал...
Каждый спешит, кто -- беспечно, кто мрачно.
Два паука, всех пугая, бегут.
Феина дочь холодна и прозрачна,
и на челе чуть горит изумруд.
Как хороша! Этот тоненький локон,
плечики эти -- кто б мог описать?
Чуткий червяк, уж закутанный в кокон,
просто не вытерпел, вылез опять.
Смотрят, толкаются... Бледная фея
плачет, склонившись на венчик цветка.
День разгорается, ясно алея...
Вдруг спохватились: "Не видно жучка!"
Феина дочь утонула в росинке,
и на заре, незаметен и тих,
красному блику на мокрой былинке
молится маленький черный жених...
В.Набоков
1918 г.
Peony Rose:
Николай Агнивцев
Песенка о некой китайской барышне Ао
В молчаньи, с улыбкой лукавой,
В Китае китайский пьёт чай
Китайская барышня Ао –
Сун-Фу-Липо-Тань-Ти-Фон-Тай.
Согласно привычке старинной,
Пыхтя от любовных забот,
К ней как-то с умильною миной
Явился китайский Эрот.
«Послушайте, барышня Ао,
Нельзя же всё время пить чай.
Ах, барышня Ао, в вас, право,
Влюблен целиком весь Китай.
Взгляните, как ясен день майский,
Вот глупая!»… И на финал
Он в злости её по-китайски
«Китайскою дурой» назвал…
И быстро ушел, негодуя,
Прервавши с ней свой разговор…
Вот всё… Что ж поделать могу я,
Когда вдалеке до сих пор
В молчаньи, с улыбкой лукавой,
В Китае китайский пьёт чай
Китайская барышня Ао –
Сун-Фу-Липо-Тань-Ти-Фон-Тай.
1921
Svetass S:
УИЛЬЯМ ГАРРИСОН ЭЙНСВОРТ
(1805–1882)
ЧЕРНАЯ БЕСС
(Баллада о разбойничьей лошади)
Пускай посвящает влюбленный поэт
Прелестнице милой прелестный сонет,
А я вам, ребята, балладу спою
Про Черную Бесс, про кобылку мою.
Ах, дивный роман у родителей был,
И дочке достались и резвость, и пыл.
И лорд не имел благородней кровей,
Чем те, что взыграли в кобылке моей!
И шея лебяжья, и взор огневой.
Все жилки трепещут от страсти живой.
А грива, – найди шелковистей, нежней,
Чем та, что растет на кобылке моей!
И шкура ее, словно ночка, черна.
Белеет на лбу только точка одна.
Короче, – достоинства всех лошадей
Слились воедино в кобылке моей!
В сиянии дня и в кромешную ночь
Сдержать ее бег даже черту невмочь.
Чихнет – и полсвета обскачет, ей-ей, –
Поди потягайся с кобылкой моей!
В Чешире я парня настиг одного
И весело, помню, ограбил его.
Понятное дело: в пути веселей
Работать на пару с кобылкой моей!
– Дик Тюрпин, – узнав меня, вымолвил тот,
– Бесчинство так даром тебе не пройдет! –
Пустое! Нетрудно добыть для судей
Мне алиби с бодрой кобылкой моей!
Был парень рожден под несчастной звездой:
Я грабил его под листвою густой
В глубоком овраге; никто из людей
Не видел меня и кобылки моей!
Послав свою Бесс через луг напрямик,
В Ху-Грин я, конечно, попал через миг
И так от тюрьмы и железных цепей
Избавлен был прытью кобылки моей!
В Ху-Грин заявился во всей я красе,
Да так, что меня там заметили все.
– Как время бежит! – я сказал, лиходей,
– Смолчав о пробеге кобылки моей.
Часы показав, – а на них было пять, –
Со сквайрами в шахматы сел я играть.
Как вдруг заявляется тот дуралей
С угрозами мне и кобылке моей!
Клянется, что в пять я его обобрал,
А сквайры клянутся, что в пять я играл.
Со мною не спорь и себя пожалей,
Когда мы плутуем с кобылкой моей!
Так выпьем же дружно не раз и не два!
Пусть память о лошади будет жива,
Чтоб вечно грядущему помнить жулью
Про Черную Бесс, про кобылку мою!
(пер. Евгения Фельдмана)