натаниэлла:
» 1.15. Из "Дневников Влада Потемкина" (отрывок 3)

1.15. Из «Дневника» Владислава Потемкина
\...\
Орбитальный госпиталь. Карантин.
Я похож на диковинную рыбу в аквариуме, за прозрачными стенами которого бродят силуэты в герметичных костюмах. Они приветливы и благодушны. Они разрешают мне вести заметки, спать, сколько захочу и заказывать деликатесы местному повару.
Моя просьба принести мне карандаши и бумагу поначалу вызывает у них нездоровое возбуждение. «Откуда вылезло такое средневековье?» – читается на их лицах. Но я говорю, что собираюсь написать книгу о своих приключениях и боюсь утечки информации раньше положенного срока. Бумага в данном случае лучшая защита от взлома. Эти речи они считают логичными и успокаиваются. Лишь обвешивают меня датчиками с головы до пят. Впрочем, они их быстро снимают, всего через сутки. Остается только один – на запястье.
Сегодня утром ко мне впервые входит врач без маски на лице. Едва взглянув на него, я понимаю, что знаю о нем все. Ему тридцать восемь, он женат, здоров, но чувствует себя несчастным, потому что новый ботинок со вчерашнего дня натер ему ногу. Эх, мне бы твои проблемы!
А еще у него есть чувство юмора. Точнее, он так думает.
– Как чувствует себя восставший из мертвых? – спрашивает он.
Я растягиваю губы, изображая, что у меня все отлично. Я уверен, что, благодаря датчикам, он знает это лучше меня.
– С вами желает пообщаться тьма народа.
Его зубы, когда он широко улыбается, притягивают внимание и беспокоят. Такой яркий контраст с темной кожей. Я моргаю, неестественный белый цвет слепит меня.
Я пытаюсь мыслить линейно, как и положено нормальному человеку, но это удается не всегда. Иногда ассоциации выписывают странные кульбиты. И сейчас, когда я приклеиваюсь взглядом к его улыбке, я одновременно отслеживаю его визит к дантисту и то, что Корсак за стеной уплетает мороженое в шоколадной глазури. Темная глазурь треснула кое-где и кажется, будто пломбир улыбается – в точности, как мой доктор. Право, даже стыдно за мои некорректные сравнения.
− Я уже давно готов к общению, − отвечаю я, − удивительно, что КосДеп не проявлял до сих пор к нам интереса.
– Проявлял, да еще как проявлял! – доктор снова улыбается. – Но я узурпировал здесь власть и ни с кем не желал делить ваше общество. Однако оттягивать больше невозможно. Вам принесут аппарат связи сразу же после обеда. Можете разговаривать с кем вам угодно, я разрешаю.
– А с кем мне не угодно? – уточняю я.
– Тех можете откровенно посылать, ссылаясь на неокрепший организм. Это я тоже разрешаю.
– И как долго мне еще будет позволено скрываться здесь от навязчивых поклонников, доктор?
– Максимум пару дней, – нарочито вздыхает тот. – Специализированный реабилитационный центр на Земле уже ждет вас.
Перед моим внутренним взором проплывает картина великолепного сада, утопающего в цветах. Уютные деревянные бунгало отражаются в спокойных синих водах бассейна. Солнце. Пальмы. Белый песок.
Опять белый цвет! Я морщусь. Где это?
Бунгало стремительно падают вниз, прячась в складках картографических проекций Меркатора. Карибское море – кто бы мог подумать! Лучший санаторий КосДепа, пять звезд с плюсом.
– Надеюсь, это где-нибудь в моей родной средней полосе. В Москве сейчас зима, я соскучился по снегу, – говорю, старательно пряча разочарование.
– Э-э, – доктор выглядит озадаченным, – нет, к сожалению. Со снегом придется повременить. Вам рекомендован курс психологической релаксации, а наши лучшие специалисты в данной области работают на Кубе. Но через несколько недель, если все пойдет успешно, вы будете свободны как ветер.
Теперь я прячу охвативший меня восторг:
– Спасибо и на том.
Торчать взаперти и изображать покорного кролика мне осточертело.
После обеда мне действительно приносят «болтушку». На экране комната, где генерал Герц приплясывает от нетерпения. Мне приходится выдержать форменный допрос, но я справляюсь. Герц удовлетворен и практически избавлен от подозрений на наш счет. В конце беседы он даже любезно осведомляется, не нужно ли мне чего? Я заверяю его, что не испытываю ни в чем недостатка.
\...\
Николай Гоголь один раз написал: «Все чушь, все ерунда, все тлен», – и теперь эта фраза звучит в моем мозгу постоянно. Она сводит с ума. Чарует. Сокрушает.
Чушь…
Ерунда…
Тлен…
Слова срываются со страницы и дрожат в воздухе звуком похоронного колокола.
По ком звонит колокол? Я помню – спрашивать нельзя.
Я взялся перечитать классику на досуге. Когда-то я любил читать. Но нынче отвык от художественной культуры. Я лезу в дебри, где нет ни сюжета, ни характеров, ни драйва. Вот и сейчас, вцепившись в шершавый переплет старинной бумажной книги с мертвой панночкой на обложке, я постоянно скатываюсь в девятнадцатый век, чтобы в очередной раз увидеть автора, стоящего за конторкой. Я рассыпаюсь на миллион частей, каждая из которых норовит прожить собственную жизнь. И трудно собраться воедино.
Я ношусь по информационным волнам человеческого микрокосма без руля и ветрил. И вся тысячелетняя мудрость не в силах пообщаться со мною внятно.
Человеческая реальность основана на противоположностях. Добро и зло, красота и уродство, сволочизм и добродетель. Я считал это своей сутью, меня бросало из крайности в крайность, и, осознавая себя, я вибрировал, расслаивался и удалялся от единства, создавшего наш мир. При этом я полагал себя цельным, свободным выбирать и контролировать выбор.
Но теперь я вижу, что в единстве нет полюсов и потому нет выбора.
Нет прошлого и будущего – только множественное настоящее.
Но не выбирать – это невозможно. Это мнится неправильным. Непривычным. Нечеловеческим.
Кто я?
Играя роль, приходится как и раньше различать добро и зло, красоту и уродство, слыть сволочью или святым.
Это уже добровольный плен.
И все же – плен.
Когда я только начал заниматься исследованием процессов, кипящих вокруг и внутри, у меня была цель. Эта цель давала мне имя, давала силу, давала смысл. Я искал прозрения, хотел предупредить людей о том, что происходит. Мне было трудно. Я не понимал, почему. Я прикладывал неимоверные усилия, чтобы сделать, в сущности, очень простые вещи. И эта цель… Она была для меня как тюремщик, надзирающий за каждым шагом.
Цель подразумевает движение в будущее. Выбирать означает отождествлять себя с личностью, а не с бесконечностью.
Для меня сегодняшнего и выбор, и личность, и будущее – все это пустота без формы и содержания. Я – это мир, в котором есть все и одновременно ничего нет. А мир этот – я.
Вы думаете, что величие, это сногсшибательное единство согревает меня бессонными ночами? Если так, то ошибаетесь.
Ерунда, Чушь и Тлен – вот мое наследие.
Ну, да – я сумасшедший. Наверняка вы подумали сейчас: «Он псих! Распинается о чем-то непонятном, имеющим смысл только для него самого». Наверное, вы правы. Моя философия и мне напоминает бред.
Черт, как же это скверно! Плевать, что мир это я. Поговорить мне по-прежнему не с кем. Не беседовать же с самим собой? Так и вправду свихнешься.
Я думаю о Геркулесе, которому на плечи вдруг взвалили неподъемный груз небесного свода. Одиночество – мое добровольное проклятие. Нет и не будет больше рядом со мной нежной и все понимающей души.
Никогда.
\...\
Сегодня я набираюсь смелости и звоню Татьяне.
Зря.
Она, говорят, ждала меня. Не верила, что я погиб.
Зря не верила.
Я не могу притворяться, чтобы обмануть ее. И не могу отбросить от себя ее любовь, словно стершийся рваный башмак.
Не могу – но должен.
Долг и отчаяние борются между собой. Долг побеждает.
Я опасен для нее.
Она говорит, что любит меня.
Чтобы прослыть нормальным, я должен улыбаться и делать вид, что ничего не изменилось.
Но это чушь.
Ерунда.
Тлен.
Прошлое мое истлело, и ветер уже успел разметать его прах под заунывный звон последних и оттого особо жестоких слов.
Я говорю Татьяне, что не желаю ее больше видеть.
Это правда.
Она плачет.
Я отшвыриваю экран с ее залитым слезами лицом, и он разбивается о холодную стену.
Я знаю, она не верит.
Все еще не верит в мою смерть.
Зря. Я умер.
\...\
Я вспоминаю об остальных. Где-то там, не переферии единого сознания, они постоянно наблюдают за мной и друг за другом. В самом деле, не предпринять ли вторую попытку разделить этот груз с ними?
– Бедный Симон, – говорю я Реутову, который лежит в своей койке с закрытыми глазами и делает вид, будто спит. – Ты так спешил домой, а что в итоге?
– Отвали, Влад, – бурчит тот, пряча голову под подушкой, – твоими упреками я сыт по горло.
– Но важно признавать собственные ошибки, – втолковываю я. – Иначе ты обречен. Как бы ни старался продолжить существование в прежнем режиме, ты останешься притворщиком, лжецом. Волком в овечьей шкуре.
Лео Корсаков отставляет очередной стаканчик с пломбиром и вытирает салфеткой перепачканный рот.
– А я, Влад, с тобой не согласен, – произносит он, прочищая горло, − любая реальность существует только потому, что мы в нее верим. Как только мы перестаем верить, начинаем сомневаться – раз, и она тотчас линяет, теряя слой за слоем. Однако если вера крепка, чудеса возможны. И волк может превратиться и в овцу, и в лису, и даже в эскимо.
– Лева, какая ты, однако, обжора, – вклинивается в разговор Сергей. – Слопать столько мороженого за раз, у тебя горло не заболит?
– А я люблю мороженое!
– Но оно ненастоящее.
– Еще какое настоящее. Я в него верю.
– Это не вера, а кощунство. Кстати, давай проверим: ты веришь, что создаешь лучшее мороженое в мире, а я в это не верю. Чья воля окажется сильнее?
– Ты просто мне завидуешь!
– Это чему же? – усмехается Серж. – Твоему безумию?
– Тому, что я не потерял способность своим безумием наслаждаться! – заявляет Корсак и, сосредоточившись, превращает испачканный стаканчик в чистую тарелку, а сверху материализует на ней эскимо. – Хочешь, угощу?
– Тебе, Лео, по-моему, совсем башню сорвало. Что ты творишь? А если они увидят? – в разговор вклинивается Стефан.
– Ты кому это говоришь? – оскорбляется Лео, – ты это говоришь лучшему спецу по следящим системам. Они увидят то, что должны увидеть.
– А мне, вот, интересно, – это опять Седов, – мы все тут такие крутые. А кто может ответить на один простенький вопрос? Кто был прав: Эйнштейн, который сказал, что «бог не играет в кости» – или Хоукинг, утверждавший, что «бог не только играет в кости, но и бросает их в такие места, где их не видно»? Сима, что ты, об этом думаешь?
– Я ничего не думаю, – ворчит Реутов, – я сплю.
– Да не спишь ты!
– Я спал! Пока вы мне не помешали!!
– Не хочешь общаться, скажи прямо: идите на хер! Нам твои вежливые отговорки ни к чему.
– Идите на хер!!! – Реутов швыряет в нас подушку. В воздухе она лопается и отгораживает Симона метелью из белых шариков наполнителя.
Седов вздыхает:
– Ладно, Сима не в духе. А ты Стив? Ты можешь сказать, кто прав: Эйнштейн или Хоукинг?
– А зачем? – лениво уточняет Стефан.
– Меня это со школьной ступени мучает. Вот хочу знать и все.
– А я хочу в Курск, – невпопад заявляет Корсаков, – у моего деда там такая банька! Только представьте: напаришься – а потом в снег. Красота!
– Вы слышали, – говорю, – они нас собираются на Кубу задвинуть.
– А меня Куба устраивает, – говорит Костеш, – тепло, солнечно. Кухня у них только не очень.
– А мороженое на Кубе умеют делать? – оживляется Лео. – Влад, хочешь мороженое?
– Не хочу.
– А ты захоти.
– Человек может делать все, что хочет, но не может хотеть по своему желанию, – цитирую я только что читанного Шопенгауэра.
– Это еще почему? – озадачивается Лео.
– Влад, – опять влезает в разговор Седов, – слушай, никто не хочет поддержать разговор. Ты капитан, ты не можешь уйти от ответа. Скажи, кто был прав: Эйнштейн или Хоукинг?
– Отстань от него, Серый, – советует Корсак. – Вообще, достал ты сегодня со своим Хоукингом.
– Но это интересно, – упирается Седов. – Влад, скажи: у творцов есть выбор, когда они творят?
– Думаю, дело в этике, – отвечаю, – если у творца есть совесть, то она его ограничивает. Нравственность диктует поступки, а не наоборот.
– А у бога есть совесть? – интересуется Сергей.
– Если у бога есть совесть, он не играет в кости. И у него нет свободы выбора. Он не может поступать так, как захотелось его левой пятке.
– А у бога есть пятки? – спрашивает Седов.
– Не смей оскорблять Бога! – орет Стефан. – Кто ты такой рядом с ним?
− Вода, замерзая, превращается в лед, – я изрекаю трюизмы с важным видом, – курица несет яйца, а одноименные заряды отталкиваются. Такова природа вещей. Природа богов – это изменение. Квантовая нестабильность. Бог не играет в кости. Он есть сама Игра.
– Ты тоже кощунник! – сердится Костеш, но быстро успокаивается.
А я смотрю на Реутова, по-прежнему скрытого за белой завесой. И спрашиваю серьезно: – Что делать дальше будем, ребята?
– Зависит от обстоятельств, − отвечает Сергей.
– Это как? – не понимает Лео.
– Допустим, вокруг нас – это то, что мы сотворили. Наша персональная иллюзия. Вокруг нас нет мира, в нормальном понимании слова. «Вокруг» – это интерпретация того, что происходит в нашем мозгу. Иными словами, мы вовсе не здесь. Мы нигде.
– Хочешь сказать, мы все еще на Рагнароке? – настораживается Корсаков.
– Как вариант, – кивает Седов. – Мы родились на Земле. Наши мозги были заточены под земные реалии. Наполнены земными идиологемами. И вот мы надолго оторвались от привычной среды и попали совсем в другую реальность, более ядовитую. Она пропитала нас, очистила от прежних программ и внедрила свою, совсем новую. Возможно, нам только кажется, что мы всемогущи, а на самом деле – слабы и одиноки. На самом деле мы жертвы.
– Мне одиночество невыносимо, – тянет Стефан, − я системный игрок.
– У древних китайцев был такой вид смертной казни: приговоренного привязывали к колышкам в месте, где растет бамбук, – продолжает пугать Сергей. – А бамбук, как известно, растет очень быстро. В сутки на полметра. И человеческое тело для него не препятствие.
– Жуть какая, – Лео передергивается, – по-твоему, деревья на Рагнароке захватили нас в плен, проросли сквозь нас и сосут соки, пока мы галлюцинируем?
– Я понимаю твой скептицизм. Быть пищей для чужеродной флоры менее привлекательно, чем превратиться во всемогущее божество.
– Мне не нравится то, что ты говоришь, – говорит Корсак, – твоя гипотеза тупик. Согласно ей, у нас нет шансов, мы ни на что не в силах повлиять.
– А ты бы хотел бороться?
– Конечно!
– Тогда какого хрена ты тут сидишь, ничего не делаешь и только жрешь мороженное? Все свое мнимое могущество ты пускаешь исключительно на самоудовлетворение. По мне, так это больше похоже на наркоз, чем на рождение нового вида хомо сапиенса!
– Хомо сапиенс космикус, – я задумчиво пробую эти слова на вкус. Они звучат точно так же погребально, как и наш бессмысленный и невозможный диалог. Первое слово противоречит последнему.
Корсак пожимает плечами.
– Наркоз или нет, но ситуация мне видится примерно такой, – говорит Седов. – Время, пространство, материя – все превратилось в условность, с которой мы вольно или невольно творим черт знает что. У нас должно быть хоть какое-то чувство ответственности! Пусть обычные физические законы для нас временно не работают, но наверняка наша новая реальность подчинена другим, более универсальным законам.
– Магия – это законы, связывающие события тесней, чем физика, – изрекает Корсаков, – вера может стимулировать познание, но становится обузой в условиях квантовой нестабильности.
– Ты сам понял, что сказал? – интересуется Седов.
– Я, между прочим, только что ответил на твой вопрос, кто прав – Эйнштейн или Хоукинг.
– Ну и кто, же?
– Да никто, – отвечает Лео и материализует перед собой очередную порцию пломбира, – все зависит от позиции, которую мы выбираем. От того, что нам выгодно делать в данный момент. Мне в данный момент выгодно думать, что я реинкарнация волшебника Мерлина. И я бы хотел употребить свои неожиданные возможности с пользой.
– Ангину не заработай! – досадливо бросает Седов. – Перед кем я тут распинался?
– Послушай, Серж, – опять берет слово Костеш, – если мы все же можем вносить изменения в ткань истории, то почему бы этим не воспользоваться? Нет ни прошлого, ни будущего – одно настоящее. А значит, мы можем для начала переписать всю свою жизнь, начать с чистого листа. Чтобы не было той аварии, не погибли наши товарищи.
– А как мы поймем, что это не очередная фантазия умирающего мозга? – спрашивает Седов.
– Да без разницы! – отмахивается Стефан. – Главное, чтобы нам не стало стыдно за бездействие. За то, что мы могли что-то хорошее сделать – и не сделали. Пусть даже это будет мир только для нас пятерых. Речь-то прежде всего не о спасении мира, а о спасении нашей души.
− Влад, а ты чего молчишь? – задает мне вопрос Седов.
Я хочу сказать: «Все ерунда». Но сморю на белую метель в палате Симона Реутова и говорю:
– Странно, что ты спрашиваешь. Я не хотел возвращаться на Землю, но вы меня не послушали. Я предупреждал, что ничего для нас отныне не будет как прежде, но вы не верили. Неужто сейчас мои слова могут что-то для вас изменить?
– Это касается нас всех, – говорит Серж, – каждый волен высказаться.
– Тогда спросите Симу, – отвечаю я, – спросите, почему он, первый смутьян и зачинщик, больше не желает в этом участвовать?
Я мановением руки останавливаю белую бурю и выдергиваю Реутова из постели, где он постыдно прячется. Я встряхиваю его хорошенько и ору прямо ему в ухо:
– Скажи им, Симон, что ты сожалеешь! Скажи им, что я был прав!
– Да, я ошибался! – орет в ответ Реутов и отшвыривает меня прочь. Меня отбрасывает в стену, и я крушу спиной аквариумную перегородку.
– Я ошибался! − вопит Реутов. − Но это не означает, что я не хочу быть человеком! Что я им не буду! И если вы считаете, что вам можно все, то почему мне – нельзя?
По инерции меня продолжает нести прочь. Я могу затормозить, но мне лень. «Все чушь». Я теряю интерес к продолжению разговора. Раскинув руки и запрокинув голову, я лечу, и пространство орбитального госпиталя щекочет мою кожу.
И только вопли Реутова продолжают рвать нервы и барабанные перепонки:
– Почему я не могу похоронить этот треклятый Рагнарок и никогда больше о нем не вспоминать?! Почему?!!
Я не знаю, почему.
Но я знаю, что прошлое – это враг. И рано или поздно мы освободимся от него, как и от всего, что держит. Нет иного пути.
Я оставляю их всех и ныряю вниз.
В центральной России сейчас полночь. Я падаю, и снежные звезды бросаются мне на помощь.
Дом Татьяны.
Ее окно горит приветливым желтым светом.
Не спит.
Ждет.
Верит.
Я могу войти в ее дверь. Могу даже пройти сквозь окно – и сказать, что был неправ. Она простит, я знаю.
И я знаю, что это – глупость.
Ерунда.
Абсурд.
И нереализованные надежды засыпает белым снегом, как саваном.
Мои пустые надежды и ее.
Белизна слепит до рези в глазах. Почему зимней темной ночью так много ярчайшей белизны?!
Я зарываюсь в снег, и он покрывает мою кожу миллиардом пупырышек, обжигает горло спазмом.
Что будет с нами, что будет со мной? Поразит ли меня неурочным громом посреди январской стужи? Раздавит ли гравитацией, когда непосильное небо упадет с моих слабых плеч? Вытряхнет ли душу и та воспарит аки ангел?
Я прощаюсь с моей жизнью. Прощаюсь с Таней. Прощаюсь с собой. Неожиданные слезы текут по щекам и замерзают.
Только вернувшись в родное гнездо, понимаю, насколько тут чужой…
(конец восстановленного отрывка)
Конец первой части романа ...