Жила-была девочка. Часть II (ИЛР, семейная сага)

сбросив ссылку на события, предшествовавшие февральскому перевороту 17-го. Большое спасибо.
Думается, что описываемые события имеют полную историческую подоплеку.
Читала и все время думала: *А вот если бы тот или иной, из числа окружения Николая II поступил по другому, как бы разворачивались события?
А если бы все же направился из Ставки не во Псков, а в Петроград?
///Когда Царский поезд остановился на станции Псков, Государь уже не был его хозяином. Он не мог направлять свой поезд согласно его желанию и усмотрению, и самая остановка в Пскове не была им намечена. Генерал Радко-Дмитриев говорил впоследствии, что если бы Государь, вместо того, чтобы ожидать в своем вагоне думских делегатов из Петербурга, сошел бы на станции Псков и поехал в автомобиле по направлению расположений войск вверенной ему армии, события приняли бы совсем иной оборот/// Или действительно события к началу марта приобрели невозвратный характер и слова Кольцова, когда он пишет о Николае II: «Где тряпка? Где сосулька? Где слабовольное ничтожество? В перепуганной толпе защитников трона мы видим только одного верного себе человека — самого Николая. Нет сомнения, единственным человеком, пытавшимся упорствовать в сохранении монархического режима, был сам монарх. Спасал, отстаивал царя один Царь. Не он погубил, его погубили" или Архимандрит Константин (Зайцев) писал: «Чуть ли не единственным человеком, у которого не помутилось национальное сознание, был Царь. Его духовное здоровье ни в какой мере не было задето тлетворными веяниями времени. Он продолжал смотреть на вещи просто и трезво. В столице, в разгар войны — Великой войны, от исхода которой зависели судьбы мира! — возник уличный бунт! Его надо на месте подавить с той мгновенной беспощадностью, которая в таких случаях есть единственный способ обеспечить минимальную трату крови. Это было Царю так же ясно...
Как итог ... Вопрос о степени участия и осведомленности генералов в перевороте и свержении Царя до сих пор остается открытым. Целый ряд исследователей, иногда совершенно противоположных взглядов, как например, Катков и Аврех, считают недоказанным факт подготовки генералами переворота

А остаток ночи, в полусне, все какие-то проблемы решала. Совместно с Родзянками, Деникиными,
Колчаками и Корниловыми. И все сожалела, что советы Ал. Фед, высказанные мужу относительно его окружения, не имели практического продолжения. Ага, не привираю.
Обязательно начну читать *Роковую дуэль*. И, думаю, основное место при этом займут все же факты исторического характера той эпохи.
И как бы к этому не относился автор, действующие гг повествования будут идти в параллели, но не главенствовать.
Хотя без них сам роман имел бы статус исторического документа. Не смущает!
И опять сорри, что размещаю все в теме uljascha. Постараюсь так более не поступать.Но кажется, что повествование двух романов как бы дополняют друг друга.

«… интриганы, несомненно из-за каких-то расчётов, опубликовали сведения о нашем свидании, как о каком-то торжестве православия, и, скрыв самое существенное, открыли простор самым вольным толкованиям о характере нашего свидания. Под личиной безобидного извещения о «факте», они бросили в публику семя клеветы и тревоги за честь революционера. Они пожелали, быть может, скандализировать моё имя, с благословения цензуры и двора, но плохую услугу оказали они Вам: они скандализировали и Вас…
… я против тенденциозного освещения «фактов», против намеренной клеветы. Почему Ваши агенты умолчали обо всём, неприятном для Вас, из моего разговора с Вами? Почему Вы не опубликовали моего признания Вам, что великий князь был убит, как вредный народу политический деятель, что я действовал против него сознательно, что мне не в чем раскаиваться, так как моя совесть чиста. Почему Вы не упомянули о том чувстве возмущения, с которым я говорил про войну, про жестокости правительства, почему Вы не опубликовали моего замечания, что если бы у меня была тысяча жизней, я отдал бы всю тысячу, что я исполню свой долг до конца... Всё это скрыто от публики, сообщены безобидно одни «факты»...»

«Прежде всего — фактическая поправка: я — не подсудимый перед вами, я ваш пленник. Мы — две воюющие стороны. Вы — представители императорского правительства, наемные слуги капитала и насилия. Я — один из народных мстителей, социалист и революционер. Нас разделяют горы трупов, сотни тысяч разбитых человеческих существований и целое море крови и слез, разлившееся по всей стране потоками ужаса и возмущения. Вы объявили войну народу, мы приняли вызов. Взяв меня в плен, вы теперь можете подвергнуть меня пытке медленного угасания, можете меня убить; но над моей личностью вам не дано суда. Как бы вы ни ухищрялись властвовать надо мною, здесь для вас не может быть оправдания, как не может быть для меня осуждения. Между нами не может быть почвы для примирения, как нет ее между самодержавием и народом. Мы всё те же враги и, если вы, лишив меня свободы и гласного обращения к народу, устроили надо мною столь торжественное судилище, то это еще нисколько не обязывает меня признавать в вас моих судей. Пусть судит нас не закон, облаченный в сенаторский мундир, пусть судит нас не рабье свидетельство сословных представителей по назначению, не жандармская подлость. Пусть судит нас свободно и нелицеприятно выраженная народная совесть. Пусть судит нас эта великомученица истории — народная Россия».

Дорогие мои, хочу еще раз с этим листочком бумаги улететь к вам сердцем, обнять вас воздушными объятиями и напомнить, как я вас всех люблю. Против всех моих забот я остался 4-го февраля жив. Я бросал на расстоянии 4-х шагов, не более, с разбега в упор, я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывается карета... После того, как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колес. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал и только отвернул лицо. Потом увидел в шагах 5-ти от себя, ближе к воротам‚ комья в. к. одежды и обнаженное тело... В шагах, 10-ти за каретой лежала моя шапка, я подошел и поднял ее и надел. Я огляделся. Вся поддевка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья и вся она обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг. Я пошел... — в это время послышалось сзади „держи, держи“, — на меня чуть не наехали сыщичьи сани и чьи-то руки овладели мною. Я не сопротивлялся. Вокруг меня засуетились городовой, околодок и сыщик, противный... „Смотрите, нет ли револьвера, ах, слава богу, и как это меня не убило, ведь мы были тут же“ ‚ проговорил дрожа этот охранник. Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса. — „Чего вы держите, не убегу, я свое дело сделал“, сказал я... (Я понял тут, что я оглушен) „Давайте извозчика... Давайте карету“. Мы поехали через Кремль на извозчике и я задумал кричать: „Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует Партия Социалистов-Революционеров!“ Меня привезли в городской участок... Я вошел твердыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек... И я был дерзок, издевался над ними... Меня перевезли в Якиманскую часть, в арестный дом. Я заснул крепким сном...
[44]Прощайте, мои дорогие, мои незабвенные. Вы меня просили не торопиться умирать, и действительно не торопятся меня убивать. С тех пор, как я попал за решетку, у меня не было ни одной минуты желания как-нибудь сохранить жизнь. Революция дала мне счастье, которое выше жизни, и вы понимаете, что моя смерть — это только очень слабая моя благодарность ей. Я считаю свою смерть последним протестом против мира крови и слез и могу только сожалеть о том, что у меня есть только одна жизнь, которую я бросаю, как вызов самодержавию. Я твердо надеюсь, что наше поколение с Боевой Организацией во главе покончит с самодержавием.
Я хотел бы только, чтобы никто не подумал обо мне дурно, чтобы верили в искренность моих чувств и твердость моих убеждений до конца. Помилование я считал бы позором. Простите, если в моем поведении вне партийных интересов были какие-либо неровности. Я пережил довольно острой муки по поводу нелепых слухов о свидании с вел. княгиней, которыми меня растравляли в тюрьме. Я думал, что я опозорен... Как только я получил возможность писать, я написал письмо в. к., считая ее виновницей сплетни. Потом, после суда, мне было неприятно, что я нарушил свою корректность к в. к... На суде я перешел в наступление не вследствие аффекта, а потому, что не видел другого смысла: судьи и особенно председатель — действительно мерзавцы, и мне просто противно открывать что-нибудь им из моей души, кроме ненависти... В кассационной жалобе я старался провести строго партийный взгляд и думаю, что ничем не повредил интересам партии своими заявлениями на суде. Я заявил, что убийство вел. князя есть обвинительный акт против правительства и царского дома. Поэтому в приговоре вставлено „дядя Е. В.“ Я написал в кассационной жалобе, что в деле против в. к. мне не было нужды действовать против личности царя, как [45] племянника, и потому заявил протест, имея в виду будущий процесс...
Обнимаю, целую вас. Верьте, что я всегда с вами до последнего издыхания. Еще раз прощайте.
Ваш И. Каляев.