Дорогами судьбы

Закурила Эйш свою трубку, ждёт, когда внучка напоит её, старую. Расторопно несёт её красавица чаю любимого, в ногах садится да любопытничает:


- Ничего такого, что тебе стоит волноваться, - понимая, кто стал поводом к расспросам, - Всё наладится, - уверенно и спокойно говорит Эйш, - Ты лучше скажи мне, почему у нашей кибитки малина рассыпана , ногами рома потоптана? - спрашивает, а сама в родную душу глазами заглядывает. - Может обидел тебя кто, а ты боишься своей мамИ сказать? - Или не доверяешь?

Тут громко из кибитки донеслось:


Замерла Вита, потом дёрнулась. Толи в кибитку кинуться, толь прочь бежать. Да успела Эйш за руку схватить, зашептала:

- Виноват, ослушался Тагар наказа Вайды, - злясь на горячего цыгана, - За это и наказание, - пытаясь донести до влюблённой, - Поняла я, что дорог он тебе, - строго разговор продолжила, - Пока сам ко мне или Бару не придёт, чтобы наедине с ним нигде не оставалась, - как отрезала старая, решив, что лучше так будет, - Проводи меня к нашей кибитке, да поесть потом принеси, что-то устала я сильно.

Жалко было мамИ свою девочку, но страх заставил быть жёсткой.


**ушла спать старая
Вита, бабуля бережёт тебя, потому что любит сильно

Прав Джанго. В таборе будто все с ума посходили. Особенно на любовной почве. Понимала она, что Бар как Вайда не может простить, иначе навлечет позор на весь табор, но и Рустэма с Зорой она понимала. Пошли против обычаев, ради счастья, рискнули, а значит судьба у них яркая, раз смелости столько. Боль утихнет, а свое место они найдут и дай им Боже, путь усыпанный золотом.



- Я не из стеснительных, мне даже интересно? - взмах ресниц ее густых, глазки невинно смотрят. Прижимается она к своему цыгану бочком, легкость в душе чувствует, да защищенность крепкую, - А я ... думаю о том, как яблочками тебя балую, - смеется тихо, но смех стихает и голос нормальным становится, - Джанго, расскажи мне о себе. Я ведь мало знаю, о детстве твоем, о жизни. Чем ты дышишь? Чем сердце успокаиваешь? Прости, может я лезу не в свои дела, просто хочу узнать тебя ближе не только телом, но и душой. А подарков мне не нужно дорогих, твое внимание приятнее любых даров.

Кому угодно соврать может цыган, но себя самого нет смысла обманывать. Запала в душу белолицая. Нет, не на столько, что бы молить о поцелуях,не встанет цыган на колени, но и сам, лежа в постели, думал о губах сладких, да теле податливом и язычке остром, вспоминал огонь, что в очах горел... Бесполезно в постель ложиться, свернул я к мастерской своей, пришло время создать особенный кинжал.
Руду для него дала сама земля, огонь накалил до ярко оранжевого цвета, я сравнял оребрения и взял щипцами небольшой кусок, снова поднося к горящему пламени. Подождал, пока искры не начали отскакивать, пережог наступил, а перед этим бордового цвета заготовка была. На совесть делал этот клинок, не жалея сил, снова и снова нагревал и ковал, разогревая все чаще, боясь что бы не пошло трещинами. Как не старался, а в купе с четырьмя одинаковыми заготовками в виде пластин, получил пару ожогов.
Сменил тяжелый каменный молот на маленький и начал формировать контур будущего клинка, создал красивые спуски и собирался переходить к закалке, когда в мастерскую ворвался Тагар.
_________________

Суарэ закончилось, разъехались гости, домашние давно разошлись, а Генри всё не мог уснуть. О Рубине думал, о словах старой цыганки, о том, что они для него значить могут. Жалел он, что механизм колдунье отдал - много времени и сил на него потрачено - может и понравился бы он Рубине. Но дело сделано, а к Рубине без подарка нельзя. У неё глаза от монет загораются. О том, что в табор возвращаться зарёкся, он и думать забыл. У красавицы с глазами хитрыми душу оставил, а как жить без неё? Пусть сгубит или вернёт, а до той поры он к ней привязан останется. Жалел Генри и о том, что инструменты с собой не взял - мать против была, чтобы он и в Лондоне на сутки у себя запирался. Почти ничего не взял. Только парочку, самых необходимых. И всё равно толку нет - механизм за ночь не сделаешь. Долго копался он в шкатулке с драгоценностями, но не мог найти ничего, что подарить можно. Потёр лицо, к зеркалу глаза поднял. Усмехнулся, а потом и вовсе рассмеялся. Мало кто в Свете ответил бы отказом на его предложение, а для цыганки лорд Глинкерик недостаточно хорош! Генри всё ещё улыбался, когда увидел в зеркальном отражении то, что ему надо.


Утро

Он загнал коня и измучился сам, то направляя его к месту стоянки цыган, то разворачивая и давая шпоры. Рубина не будет рада его видеть, опять прогонит, как попрошайку. Так обращаться с наследным виконтом себе никто не позволял, но ждать от неё знания этикета ему и в голову не приходило. А ещё в сердце нравилось, что она будто не осознаёт разницу между ними, может, даже себя выше считает. Генри прогнал неуместную улыбку и снова направил коня к стоянке. Кто такая эта маленькая цыганка, чтобы указывать где ему находиться. Королева босоногих бродяг? А он английский пэр и с этим придётся считаться. Приняв надменный вид, не посрамивший бы даже дядю Эдварда, Генри спрыгнул с коня и кинул поводья мальчишке. Они снова быстро пришли к соглашению по уходу за животным, а за дополнительную монетку мальчишка даже подсказал где можно найти Рубину.
Было у Генри чувство, что гнетёт что-то людей в таборе, но своя рубашка ближе к телу.

- Рубина! - Окликнул он девушку и чуть не отшатнулся от её взгляда. В потухших глазах и искорки прежнего огня нет. Печаль в них такая, что все его беды Генри мелкими показались. - Скажи мне, что случилось с тобой, Рубина. Клянусь, я сделаю всё, чтобы наказать виновных.

Крепка у Бара рука, хорошо Рубина помнит. Хоть и редко попадало ей от вайды в детстве, но свою пару шлепков получила. Не изменилось с тех пор ничего, сильна рука Бара на её плече, но Рубина даже не морщится. Что ей пара синяков, если на сердце куда больше. Бар толкает её к выходу из вардо, Рубина проворно на ноги вскакивает, всё же рома по крови. неужто от простого толчка рассыпется. Потом снова на пол опускается. Пока решение вайда не скажет, то и глаз не поднимет, коли изгнать решит брата, то слезами ноги мыть будет, поперек порога ляжет и не сдвинется.

Вскидывает голову Рубина об отречении услышав, глаза закрывает. Но милостив Бар, по его мнению, скверна брата ждёт. На душе у Рубины кошки мечутся. Бога благодарит, что не изгнан брат, вайду укоряет, что лишь Рустэм наказан. Дочь свою пожалел Бар, ту что Рустэма опозорила, на бесчестие толкнула.
Рубина поднимается на ноги, кивает благодарно, хоть и дурно ей ужасно. Хитер Бар, она его за наказание благодарить должна. То что к брату не подойти, не свидится, что тот лишь в вардо будет, ни к лошадям его не пустят, ни к ужину у общего костра. Теперь ни руки не подадут, ни слова доброго не скажут,даже если упадет, то стоять и смотреть Рубина должна. Знает Бар, что обоих их наказал и за Зору, и за Арсена. Место указал, чтоб другим неповадно было.

С высоко поднятой головой Рубина из вардо выходит, все взгляды игнорирует. раньше шептались и сейчас пусть шепчутся, не опустит Рубина голову. Малышку, что для Рубины танцевала, мать окликает. А раньше ведь благодарна была, что дочь Рубина учит. Возле костра место за столом пустое, но Рубина боится идти. Не готова она к тому, что вокруг пустота будет, что уйдут люди, лишь бы рядом не сидеть.

Утро


Приехал всё-таки... И от этого так плохо на душе, потому что нельзя ему приезжать... И так хорошо, что всё-таки приехал... Рубина улыбается устало, вздрагивает от его вопроса. Что он может исправить? Что Рубина ненавидит вайду и в ноги готова кланяться? Что брат нарушил слово отца? Что теперь она приживалка при чужом доме?
- Что ты, молодой? Да разве меня в таборе, кто обидит? - быстро тему Рубина переводит. - Ты к старой Эйш пришёл, не догадала она тебе вчера?

Усмехается, улыбку прячет в волосах ее шелковистых. Сладкий аромат вдыхает и глаза, как кот довольный жмурит.
- Я тебе не буду говорить что думаю, после свадьбы покажу лучше, чтоб запомнила, а слова что ветер, улетят и не запомнятся.

- Балуешь, сладкая, - он губами слегка ее губ касается, - ох как балуешь ты меня. За один день счастья больше выпало, чем за несколько лет прошедших.
Он берет ее ручку нежную да к губам своим подносит, пальчики тонкие девичьи целует да к щеке своей прижимает.

- Не говори так, нет больше не твоих дел в моей жизни с тех пор как согласие мне дала. - Разворачивает он все же сверток свой и серьги достает. - И от подарков моих не отказывайся, я от чистого сердца тебе дарю. - В ладошку маленькую вкладывает дар свой. - Примерь, посмотреть хочу.
Ведет цыган Симзу к стволу березки поваленной, аккуратно девушку усаживает, сам рядом садится. Смотрит он на реку время некоторое, на блики луны играющие на волнах, а затем опять к цыганке взглядом возвращается.
- Знаешь, сладкая, мне и рассказывать толком нечего. Не жил я до тебя, существовал лишь. Семья да медведь отрадой моей были. Зверем своим дышал, им же и успокаивался. Доведет бывало жена покойная до бешенства и бежишь от нее подальше. К медведю, а с ним в лес и выматываешь себя и его тренировкой, а иначе убил бы ее давно. Да ладно, - Джанго головой встряхнул, мысли приводя в порядок. - Давай я тебе о Вадоме не буду рассказывать, нечего там вспоминать. А в детстве я такой же был. Мрачный, вечно хмурый и один. Сколько себя помню всегда к животным тяготел, вечно у меня мохнатые воспитанники были. И не нужно было общество ничье, лишь бы только зверь какой рядом был. А ты душа моя чем живешь? О чем мечтаешь?

Сидит Богдан у костерка, кони рядом все, лишь с ноги на ногу изредка переминаются. Хороша ночь! Где-то в лесу кукушка кричит, годы отсчитывая заплутавшему путнику, деревяшки трещат, объятые желтоватым пламенем, а больше и не слыхать ничего. А звезд в небе – не сосчитать.
Закинул цыган голову, глядя на сияющее тысячами огней небо, задумался о матери своей, чьей ласки и поддержки так не хватало иногда, когда услышал шум и, обернувшись, увидел Тагара, что лошадей вел. Не своих лошадей. Богдан каждую знал в табуне.

- Ох и трепку тебе зададут, Тагар, коли узнают о проделках. Рустэма не видел, а Зимнего забирай, только ты уж с ним поласковее, не любит он чужого на спине носить. – Усмехнулся Богдан, да пошел за краской в отцовскую кибитку.

Не вовремя Богдан за краской прибежал, ох не вовремя. Кивнул отцу, да помчался поручение исполнять. Зора, словно чувствовала, шла в сторону вардо отца.
- Зовет тебя отец, сестра. – Вздыхает Богдан. Ох и не завидует он Зоре. Мог бы – на себя всю ее вину взял, да отец не позволит тому быть. Кто виновен – тому и ответ нести.
А потом и Романа к Бару отправил. В чем тот провинился – Богдан не ведает.
Краску забрал наконец, да обратно в табун ушел. Красили они до зари жеребцов, чтоб по утру не узнал их никто. Черные стали, словно крыло ворона.
- Красавцы. – Гладит Богдан одного жеребца за ушами. – И что вам для гаджо телегу таскать? Вам бы в поле, да наперегонки с ветром.
Зимнего кто-то из цыган привел уже под утро, да привязал рядом с каурой. Пошел Богдан до коня своего. Нельзя жеребца вот так оставлять, не подготовив к ночи, не проверив подковы, да не просушив шерсть сукном. Зимний его четырех коней стоит.

Генри смотрит на Рубину внимательно. Понимает, что она неправду говорит, но не удивляется этому.

- Позволь я тебе представлюсь, лорд Генри Энтони Сэвидж, когда-нибудь, но я надеюсь не скоро, виконт Глинкерик, - Генри вежливо склонил голову. - Ты можешь называть меня просто "милорд" или... - это было скандально, но он был уверен, что ему понравится, - или Генри.

Он сделал шаг ближе, вынуждая Рубину поднять лицо, чтобы его видеть, и заглянул в её глаза.

- Эйш - это та старуха похожая на ведьму? Она догадала мне вчера. Сказала, что мы с тобой будем очень счастливы, Рубина, и ты подаришь мне двух сыновей, - он испытующе смотрел в глаза девушки.

Что скажет она, что лживо цыганское пророчество или опять убежит? А может разозлится? Пусть злится, только бы в глазах её снова огонь вспыхнул.

Кричит Бар, шумит, проклятьями на него сыпет. Тагар только голову опустил. Всё правильно, виноват. Заслужил. Стоит глаз не поднимая. Боится Тагар, что если посмотрит прямо в глаза вайде, поймёт тот, что хоть и признаёт Тагар себя виновным, но нет в нём должного раскаяния. Ни капли нет.

Озвучено наконец наказание. Плети. Вздрогнул Тагар, стиснул зубы, но смолчал. Подумал ещё, что вайда своей рукой наказание отмерит. Но когда имя брата прозвучало так и вскинулся Тагар. Его вина, спору нет, но Златану за что? Хоть и ссорятся они часто, но всё же родная кровь. Но спорить с вайдой сейчас - бесполезно, только хуже будет. Развернулся на выход Тагар, уже на ступеньках обернулся.

- Бар... А ты не хочешь взглянуть на них? На коней-то?

Поднял бровь Бар с интересом, хмыкнул... и пошёл к реке. Не может душа настоящего цыгана остаться равнодушной к лошадям и даже не полюбопытствовать. Погладил Бар по холкам великолепных, чёрных как вороново крыло коней, в ноздри подышал, пошептал, родную масть уточнил, и явно подобрел. Махнул рукой Тагару, что мол и двенадцати плетей хватит с него, но проверить лично опять пригрозился.

Поднял Тагар плеть и пошёл брата искать. Знает он с малолетства норов вайды, если сказал, то сделает. Обещал проверить, проверит. И если не будет выполнено... Не за себя переживает Тагар, не так и сильно его наказание оказалось, всего двенадцать вытерпит как-нибудь, заживёт. За брата сердце болит. Прошёл через стоянку, ловя взгляды женские, озабоченные, любопытствующие, равнодушные, и чёрные колдовские - перепуганные. Улыбнулся слегка, краем губ, словно молча всё сказал - всё будет хорошо, ясноглазая.

Нашёл он брата около их вардо, тот опять над своим железом колдовал. Плеть на порог бросил. Всё рассказал, не тая. Знал, что поймёт брат. И про лошадей, и про плети, и про то что Златану свершить наказание придётся, иначе на него тоже вина Тагара падёт. Снял рубаху, в которой на празднике отплясывал, и опустился на колени, руками в землю опираясь. Хоть бы свидетелей не принесла нелёгкая.

осмотр краденных коней и облегчение наказания с Баром согласованы, не самовольны

- У вас, гаджо, столько много имён и одно другого чуднее, виконт - это как барон? Далеко, но трон видит? - Рубина слегка склоняет голову к плечу, так вот, кого она сватала всем бесчисленным невестам, - звать тебя "мой лорд"? Но у рома нет хозяев, Генри. Да, я буду звать тебя Генри.

Гаджо делает шаг ближе, и Рубине ничего не остается, как взглянуть прямо в глаза. Разве не ему она говорила!
- Ты опять в глаза мне смотришь, неужто совсем не боишься? - Рубина хмурится и отбрасывает косу за спину, но следующие его слова заставляют улыбнуться лукаво.- Знаешь, молодой лорд, ох и дуришь ты меня. Как наши рома дурят ваших гаджо. Разве ты пойдёшь жить в вардо? Разве сможешь сам колоть дрова?

Научила жизнь извилистая притворяться - не было спора никакого между служанками, проучить наглеца хотела за вольности его. За то что знал - не безразлична к прикосновениям и ласкам умелым. Да только не считались цыганы с местными жителями, пользовались мужской добротой и женской наивностью. Намерения цыгана были прозаичны. От зла на все происходящее стиснула руки в кулаки. Много девиц у него, что поцелуями жгучими одаривает, захотел еще одну девушку к себе в победы записать. До боли в груди обидно стало, ведь тело не иначе как по приказу каждое прикосновение его запомнило, каждый поцелуй в памяти отложился. Не позволял еще никто вольностей таких, не целовал так опьяняюще.
Вернуться бы в дом, прошмыгнуть наверх, поскорее к постели прильнуть и постараться забыть злополучный вечер.

Не простой диалог выдался в кабинете барона Юль, изучающе рассматривал служанку тот и вопросы задавал личные. Видела с цыганом в саду мисс Лилиан и отцу все пересказала. Не со зла она - ведь защитить хотела, но теперь вопрос ребром стал. Как смеет служанка с мужчиной в доме хозяйском развлекаться - будто забыла она кем является, будто забыла что в любой момент на улице оказаться может. Рассказала правду барону, что сам приставал откровенно и не по-джентльменски к ней цыган, и в таборе, и вечером после представления. Закрыла лицо руками, слезы жгучие пуская, чтоб точно словами девичьим поверил барон. Знать кому либо, что глубоко в душе хотелось ласки и близости с цыганом - не обязательно.

- Нет, трон не вижу, - не сдержавшись, улыбнулся Генри. - Слишком много голов передо мной, чтобы различить трон.

Генри. Он был прав, ему это нравилось. Глинкерик старался не улыбаться слишком радостно и напустить на себя надменный вид, но у него плохо получалось. Наконец, совладав с собой, он вскинул голову, словно задумавшись, а потом снова посмотрел на Рубину.

- А как вы, рома, зовёте своих мужей?

- Ни в коем случае, Рубина, - Генри развернулся, церемонно положил её руку на свою согнутую и повёл по поляне, как если бы гулял по Гайд-парку. - Я никогда не стал бы лгать тебе. - От её следующих слов он чуть не сбился с шага и только годы муштры, сказавшись, не дали опозориться. - Вардо - это?.. - Он указал на кибитку и вопросительно вскинул бровь. Получив утвердительный кивок, Генри кивнул в ответ и неопределённо повёл свободной рукой. - Нам нет нужды жить в этом, у меня есть дом и земля, с которой нас никто не прогонит и переезжать с места на место совсем не понадобится.

С улыбкой победителя (а чем тут крыть?), он обогнул одно из крайних вардо и вывел Рубину за пределы стоянки.

Расстроенная недоверием отца и тем, что он не предпринял никаких мер, я отправилась спать, а рано утром решила развеяться конной прогулкой.
Надев амазонку, прибежала на конюшню – конюх спал мертвым сном. Кликнув из людской мальчишку-форейтора, попросила помочь открыть ворота – засов там тяжелый – а уж ласточку я и сама взнуздаю. Тем более по дороге зашла на кухню и взяла для нее лакомства – яблоко и морковку.
Открыв ворота конюшни, мы глазам своим не поверили – пара старых кляч в дальних стойлах жевала сено. А остальных коней не было.
– Тьфу, нечистая, – заорал мальчонка, – дьявол коников украл, – и начал трясти конюха за плечо.
Я тоже очень удивилась, что кони пропали из закрытого помещения, но нечистого поминать не стала, а побежала к отцу.
Как мне ни хотелось избежать разговора с ним, после вчерашнего, но тут уж ничего не поделаешь.
– Отец, – я вошла без стука в его кабинет, – отец, дело срочное, коней увели.

- Значит, это хуже барона, - прояснила ему Рубина, - я нагадала дочери швеи, что та увидит трон и к ней посватался настоящий сын барона. Её мать по утру принесла мне отрез ткани в благодарность.

Рубина не удивлена, нередко гаджо спрашивали то или иное слово. Правда, всё чаще "любимый"или слова приворота, ох сколько скабрезных частушек нашептала Рубина глупым гаджо, что мечтали словами мужчину увлечь.
- Ром - муж и мужчина у нас звучит одинаково. Всё зависит от того, как сказать... любой рома поймёт разницу.

Молодой лорд вёл себя так странно, он взял её руку и зачем-то положил себе на локоть. Рубина никак не могла понять, что это значит и зачем он так сделал. Она видела такое у гаджо, но смысл этого жеста до сих пор от неё ускользал. Это ведь совершенно неудобно, держать рукой юбки, чтобы не задела скверна, и подстраиваться под шаг. К тому же глупо - если хочется куда-то пойти, то лучше это сделать быстро, а не идти, словно несговоренная на чужой свадьбе.

Мужчина указывает на вардо, словно оно чем-то крайне странные. Рубина внимательно смотрит на повозку. Обычное вардо, яркие стены и крыша, чистое окошко и смазанные колеса. Она кивает ему в ответ. Их разговор кажется всё более странным. Нет, гаджо не раз пытались затуманить разум, предлагая за ночь монеты и побрякушки. Но обсуждать цыганские повозки и дома гаджо...
- Зачем рома жить под каменной крышей, когда у него есть все небо мира над головой? - Рубина улыбается ему снисходительно и пожимает плечами, - и разве может заменить что-то дорогу или скрип колёс? Разве есть что-то лучше, чем пляска у костра или шепот ветра? Разве можно заменить свободу?

Они выходят за пределы стоянки, Рубина останавливается и отступает на пару шагов. Не пойдёт она с гаджо, как бы сладко не пел и чем бы не манил. Она приподнимает подбородок и всё же спрашивает:
- Зачем ты пришёл?

Генри рассмеялся:

- Тебе повезло, что эта швея разбирается в иерархии так же плохо, как и ты.

Он помолчал, обдумывая её "смотря как сказать" и мысленно согласился с этим. Если бы она произносила "Генри" с большей нежностью - было бы ещё лучше, чем сейчас. Хоть он и не жаловался.

Генри понял, что это опасная дорога, только когда ступил на неё, но сворачивать было поздно и он собирался стоять на своём до конца.

- А разве рома не живут под крышами вардо? А наши каменные надёжнее.

- Стабильность, тепло и уют. У нас есть дороги, - указывая рукой на одну из них, - мы ездим, ходим по ним и наслаждаемся скрипом колёс. - Весьма сомнительное удовольствие на взгляд Глинкерика не стоило упоминания, но если Рубине это нравится, колёса кареты можно и не смазывать. - Танцуем на балах и приёмах и слушаем свист ветра, когда выезжаем на прогулки или охоту.

- Да, её можно заменить любовью. - Возражает горячо, упрямо выдвигает подбородок и обводит глазами кибитки. - Нужна тебе будет свобода, если рядом нет человека любящего тебя? Такого, кто поставит твои нужды выше своих, будет заботится в болезни и здравии до самой старости. Свобода тут, Рубина, - он остановился, взял её за руку и прижал к своей груди. - Ты лишила меня её. Я не хотел возвращаться, думал, что смогу, но я как пойманный зверь, когда не вижу тебя. Хожу из угла в угол и ищу предлог вернуться. - Он качнул головой, ловя её взгляд. - Я не свободен без тебя.

- К тебе. - Он смотрит на неё молча, боится спугнуть. Её губы манят, завораживают, он гладит их взглядом, но целовать не решается - убежит. - Я приехал к тебе с предложением, - с трудом отведя взгляд от её губ, снова ищет возможность удержать рядом. - Я хорошо заплачу тебе, если ты станцуешь для меня так, как танцевала вчера в поместье.