Peony Rose:
Сергей Пагын
Смерть и сборщик хвороста
– Ну, хватит – посидел на хвороста вязанке,
пойдём, дружок, пойдём, ведь наш не близок путь.
А коль невмоготу, садись верхом на санки,
тебя я повезу, доедем как-нибудь.
Он, скрючившись, сидит, и ей лица не кажет,
в ладони окунув, в последнее тепло,
холодный бледный лоб.
Молчит, словца не скажет,
и даже не вздохнёт темно и тяжело.
Как вынести ему томленье и истому?
Но встанет и пойдёт, и рухнет высота.
И воздух за плечом мгновенно примет форму
и тяжесть обретёт библейского креста.
И времена тогда смешаются со снегом,
и с музыкой живой сольётся тишина.
И зашумит в лесу, прощаясь с человеком,
олива, меж берёз стоящая без сна.
Nadin-ka:
Белла Ахмадулина
ПАН
Старый дуб, словно прутик, сгибаю,
Достаю в синем небе орла.
Я один колоброжу, гуляю,
Гогочу, как лихая орда.
Я хозяин заброшенных хижин,
Что мелькают в лесу кое-где.
Осторожный и стройный, как хищник,
Жадно я припадаю к еде.
Мне повадно и в стужу и в ветер
Здесь бродить и ступать тяжело.
Этот лес - словно шкура медведя,
Так в нем густо, темно и тепло.
Я охотник. С тяжелою ношей
Прихожу и сажусь у огня.
Я смеюсь этой темною ночью,
Я один - и довольно с меня!
Сказки сказываю до рассвета
И пою. А кому - никому!
Я себе открываю все это,
Я-то все рассужу и пойму.
Я по бору хожу. Слава бору!
Город - там, где отроги темны,
Мне не видно его. Слава богу!
Даже ветер с другой стороны!
Только облако в небе. Да эхо.
Да рассвет предстоящего дня.
Лишь одно только облако это, -
Нет знакомых других у меня!
С длинным посохом, долгие годы,
Одинокий и вечный старик,
Я брожу. И как крепость свободы,
В чаще леса мой домик стоит!
Nadin-ka:
Лариса Миллер
О нимфе этот древний миф...
О нимфе этот древний миф,
О нимфе, что зовется Эхо.
Чья доля, даже полюбив,
Остаться отголоском смеха,
Чужой улыбкою цвести,
Длить вздох чужой.
Какая мука, Когда нет сил произнести
Ни слова своего, ни звука,
Когда, будь темень или свет,
В смятенье, радости и горе
За кем-то движешься вослед,
Лишь подпевая, внемля, вторя
И разнося по всем углам,
По всем окрестностям и весям
Лишь отголоски чьих-то драм
И отзвуки запетых песен.
Да будь благословен тот миг,
Когда мы исторгаем слово,
Пускай похожее на крик,
На стон, на вой глухонемого.
1972
Nadin-ka:
Валерий Брюсов
НИТЬ АРИАДНЫ
Вперяю взор, бессильно жадный:
Везде кругом сырая мгла.
Каким путем нить Ариадны
Меня до бездны довела?
Я помню сходы и проходы,
И зал круги, и лестниц винт,
Из мира солнца и свободы
Вступил я, дерзкий, в лабиринт.
В руках я нес клубок царевны,
Я шел и пел; тянулась нить.
Я счастлив был, что жар полдневный
В подземной тьме могу избыть.
И, видев странные чертоги
И посмотрев на чудеса,
Я повернул на полдороге,
Чтоб выйти вновь под небеса,
Чтоб после тайн безлюдной ночи
Меня ласкала синева,
Чтоб целовать подругу в очи,
Прочтя заветные слова...
И долго я бежал по нити
И ждал: пахнет весна и свет.
Но воздух был все ядовитей
И гуще тьма... Вдруг нити - нет.
И я один в беззвучном зале.
Мой факел пальцы мне обжег.
Завесой сумерки упали.
В бездонном мраке нет дорог.
Я, путешественник случайный,
На подвиг трудный обречен.
Мстит лабиринт! Святые тайны
Не выдает пришельцам он.
1902 год
Peony Rose:
Певзнер Григорий Александрович
Зеленый медведь
В тринадцать пятнадцать на главном вокзале
из поезда вылез зелёный медведь.
Его провожали прохожие в зале
весьма удивлёнными взглядами, ведь
стояла погода, которой в угоду
все краски поблёкли и спрятался смех,
и, в общем, не поздне-осенняя мода
зелёный, слегка вызываюший мех
при климате нашем. Медвежий папаша
сыночка встречал, прислонившись к стене.
Весьма удивлённый. Слегка разозлённый.
Отнюдь не зелёный, а бурый вполне.
Мамаша медвежья, сыночка одежду
узревши и ставши, чем он, зеленей
от злости, воскликнула: "Боже мой! Где ж я
сумею в течение праздничных дней
твой мех отстирать, если нету корыта,
в стиральной машине сломался замок
и даже химчистка сегодня закрыта?
Хоть раз обо мне ты подумать бы мог!"
Но сын ей ответил: "Прекрасно на свете!
Всё в розовом свете, и слышится вальс..."
"Ты болен?" - "Здоров! Я с прекрасной коровой
вчера обручился. И вот мы у вас!
Подруга со мною, - и осень весною
становится, в явь превращаются сны!
Траву вместе с ней ем, и мы зеленеем
от этой травы и от этой весны!"
Но тут расступилась внезапно толпа, и
застыли прохожие, впав в забытьё,
увидев: по залу корова ступает,
и луч золотой провожает её.
Корова была абсолютно зелёной -
рога и бубенчик и кончик хвоста,
зелёной, как листья! И смотрит влюблённо
влюблённый медведь. И вокруг неспроста
послышались вдруг соловьиные трели,
и звуки капели, и чья-то свирель.
И все, что смотрели, внезапно запели,
внезапно ноябрь превратился в апрель.
И солнечный луч, точно огненный провод,
влюблённых пронзил и сильнее связал.
Расправили крылья медведь и корова,
взлетели и в вальсе покинули зал.
И тучи, рассеявшись, солнце открыли,
и пенилась радость, залив берега.
У многих в толпе тоже выросли крылья!
А кой у кого появились рога...
И видели все в половине второго,
как, неба заполнив простор слюдяной,
два облака плыли: медведь и корова.
И солнце светило. И пахло весной.
Ноябрь 2001
Nadin-ka:
Мавлана Джелал ад-Дин Мухаммад Руми, (1207 – 1273 г.г.)
“Я камнем умер и растением восстал,
Растением умер, диким зверем стал,
И зверем умерев, теперь я человек,
Зачем же мне скорбеть, что мой недолог век!
Когда как человек я снова смерть приму,
Я ангелом очнусь, невидимым уму,
И ангелом своим пожертвует Господь,
И я, как вдох, на миг войду в Господню плоть”.
Nadin-ka:
Валерий Брюсов
АХИЛЕС У АЛТАРЯ
Знаю я, во вражьем стане
Изогнулся меткий лук,
Слышу в утреннем тумане
Тетивы певучий звук.
Встал над жертвой облак дыма,
Песня хора весела,
Но разит неотвратимо
Аполлонова стрела.
Я спешу склонить колена,
Но не с трепетной мольбой.
Обручён я, Поликсена,
На единый миг с тобой!
Всем равно в глухом Эребе
Годы долгие скорбеть.
Но прекрасен ясный жребий -
Просиять и умереть!
Мать звала к спокойной доле...
Нет! не выбрал счастья я!
Прошумела в ратном поле
Жизнь мятежная моя.
И вступив сегодня в Трою
В блеске царского венца, -
Пред стрелою не укрою
Я спокойного лица!
Дай, к устам твоим приникнув,
Посмотреть в лицо твоё,
Чтоб не дрогнув, чтоб не крикнув,
Встретить смерти остриё.
И, не кончив поцелуя,
Клятвы тихие творя,
Улыбаясь, упаду я
На помосте алтаря.
Peony Rose:
Сергей Смирнов
Птичий суд
Гуси-лебеди несут
паренька над миром дольним,
над Берлином, над Стокгольмом –
принесут на скорый суд.
«Милый Мартин, – плачет Нильс, –
вспомни, как гуляли в марте
по Бродвею и Монмартру.
Опустись скорее вниз!»
«Добрый друг, открой глаза, –
отвечает верный Мартин, –
на хребтине, как на парте,
ты вплываешь в небеса.
Мы когда-то Рим спасли,
грустной девочке Марусе
в славном городе Тарусе
солнце на крыле несли.
Ты же, Нильс, чего скрывать,
был порой изрядно гадок,
братьев меньших из рогаток
пристрастился побивать.
С этикетом не знаком,
не воздержан, не воспитан,
был козлом, стучал копытом,
плёл узоры языком.
Перестань душой дрожать,
как ни бейся, как ни кайся,
перед Аккой Кнебекайсе
предстоит ответ держать».
Гуси мальчика несут,
багровеют пух и перья.
Не захочешь, а поверишь
в неизбежный птичий суд.
Peony Rose:
Зоя Дякина
***
Кой чёрт их понёс через лес – да в такую погоду?
Решают князья, а возница – всегда ротозей.
…Слепой менестрель у костра воспевает походы –
Он слышал о них от отца и от старых друзей.
Тут лучше не суйся с намерениями благими –
Князь злобствует – лагерем стань и молчи, не пыли.
…Слепой менестрель у костра воспевает княгиню –
Он слышал, как платье её прошуршало вдали.
А возле костра не шути, хоть не очень-то жалко:
Слепой не обидчив, но больно на слово остёр.
…А ночью к костру подберётся тихонько служанка
И молча проводит слепого в княгинин шатёр.
Он выйдет оттуда нетвёрдой походкой под утро,
И первый луч солнца коснётся невидящих глаз.
А старый солдат головой покачает и мудро
Промолвит: «Уж лучше беги, пока стынет зола».
Князья – это те, чей удел понапрасну завиден,
Кто чести не знают, но честь своих жён берегут…
Слепой менестрель был повешен за то, что увидел
Улыбку княгини касанием собственных губ.
Nadin-ka:
Алексей Эйснер
ДОН КИХОТ
Нарисованные в небе облака.
Нарисованные на холмах дубы.
У ручья два нарисованных быка
Перед боем грозно наклонили лбы.
В поле пастухами разведен огонь.
Чуть дрожат в тумане крыши дальних сёл.
По дороге выступает тощий конь,
Рядом с ним бежит откормленный осел.
На картинах у испанских мастеров
Я люблю веселых розовых крестьян,
Одинаковых: пасет ли он коров
Иль сидит в таверне, важен, сыт и пьян.
Вот такой же самый лубочный мужик
Завтракает сыром, сидя на осле.
И в седле старинном, сумрачен и дик,
Едет он — последний рыцарь на земле.
На пейзаже этом он смешная быль.
Прикрывает локоть бутафорский щит.
На узорных латах ржавчина и пыль.
Из-под шлема грустно черный ус торчит.
«Что же, ваша милость, не проходит дня
Без жестоких драк, а толку что-то не видать.
Кто же завоюет остров для меня, —
Мне, клянусь Мадонной, надоело ждать!» —
«Мир велик и страшен, добрый мой слуга,
По большим дорогам разъезжает зло:
Заливает кровью пашни и луга,
Набивает звонким золотом седло.
Знай же, если наши встретятся пути,
Может быть, я, Санчо, жизнь свою отдам
Для того, чтоб этот бедный мир спасти,
Для прекраснейшей из всех прекрасных дам».
Зазвенели стремена из серебра.
Странно дрогнула седеющая бровь…
О, какая безнадежная игра —
Старая игра в безумье и любовь.
А в селе Тобозо, чистя скотный двор,
Толстая крестьянка говорит другой:
«Ах, кума, ведь сумасшедший наш сеньор
До сих пор еще волочится за мной!»
В небе пропылило несколько веков.
Люди так же умирают, любят, лгут,
Но следы несуществующих подков
Россинанта в темных душах берегут —
Потому, что наша жизнь — игра теней,
Что осмеяны герои и сейчас
И что много грубоватых Дульсиней
Так же вдохновляет на безумства нас.
Вы, кто сердцем непорочны и чисты,
Вы, кого мечты о подвигах томят, —
В руки копья и картонные щиты!
Слышите, как мельницы шумят?
Peony Rose:
Ольга Ведехина
Нарцисс
Дрожит вода – но ряби нет,
и зеркало не затемняет ряска.
Ничто не помешает созерцать:
вот стружки локонов из бронзы,
полированной до блеска,
вот переливы мускулов предплечья,
и ежели чуть ближе стать –
пшеничные поля груди.
Другой бы молвил деве – приходи,
но это поле не для губ чужих:
осыплется пыльца и позолота,
когда щекой, рукой в них погрузится
кто-то –
нельзя впускать.
А брови – что стрижи,
не складывающие крыльев и для сна –
парят над кущами ресниц.
И в каждом из зрачков видна
золотоликая заря – божественная Эос.
Возможно, от неё черешневая спелость
румянца на лице… А между рёбер
мощёный плитами шлифованными пресс –
безумство прятать в робу
их кладку – к грани грань.
Когда бы не застыл я здесь,
немало колесниц проехать по нему могли
бы,
по гладкости скользя.
Но никому нельзя
дать прикасаться к каменной прохладе.
Над водорослями как плавно вьются
пряди…
Не очень линию запястья разглядеть –
изящный бугорок над лепестком ладони -
прилягу на траву, приблизив глаз к
воде…
Как жаль, что губ моих никто не тронет.
Как хорошо, что этих винных ягод
коснуться не дано слюне чужой,
равняющейся яду…
Заденешь пальцем – отраженья нет.
Не будешь трогать – сохранится свет,
струящийся от лба, ключиц, коленей…
Смолою лунной будто склеен,
мой торс, мой силуэт белеет…
Испить воды – себя испить, вернув
потом обратно в водяное ложе.
Ещё глоток – и всё сильнее грусть;
себя, себя – всё яростнее жажда гложет…
себя…
Nadin-ka:
Михаил Ларионов
МЕДУЗА ГОРГОНА
Божественным наказанная правом —
Всё дышащее делать неживым.
Но глаз моих пьянящая отрава
Мне стоит головы:
Герой пришёл,чтобы забрать без боя
Обещанный в порыве страсти приз;
Мой злой удел — пожертвовать собою
За тот каприз.
Всесильны меч и щит его зеркальный:
Персею Зевс благоволит в бою.
И значит — перед разумом и сталью
Не устою.
Секущий мах — и голову роняю...
Безжалостны любимчики судьбы.
По воле злой Афины умираю
Я без борьбы.
Повержена...Но взор мой полон силы —
Смертельный яд за синевою век.
И вмиг мертвее мёртвого в могиле
Взглянувший человек.
Моих волос клубящее шипенье
Заряжено губительным огнём,
И все, услышавшие это пенье, —
Утонут в нём.
Свершила месть суровая Афина:
Глава моя приколота к щиту.
Горгонеоном* навсегда застыну —
Убитая за красоту.
Всё кончено. Но, прежде чем исчезну,
Окаменев, подобно янтарю,
Я распахну пылающие бездны —
И ПОСМОТРЮ.
* ГоргонеОн — легендарный щит Афины — эгида — получил такое название после того, как отрубленная голова Медузы Горгоны была прикреплена к нему.
Nadin-ka:
Сергей Наровчатов
ПОСЛЕДНЯЯ СТРОКА
(Разговор в далеком веке)
— На землю возвращается с Омеги
Людьми полузабытый звездолёт.
Преодолев последние помехи,
Знакомым курсом следует пилот.
На дальнюю планетную систему
Землян послали давние века
За призраком, за маревом, за тенью,
Позвавшей из глухого далека.
С людьми сыграли звёзды шутку злую,
Ведь в тех непостижимых временах
К ним люди шли почти напропалую,
Вслепую, наугад и вполутьмах.
И финиш нерасчётливого бега
Встаёт без романтических прикрас.
Ты знаешь: в стороне лежит Омега
От наших главных и неглавных трасс.
Не нам с тобой — ребёнку видно сразу:
Таких планет хватает за глаза.
Её как перевалочную базу
И то никак использовать нельзя.
Конечно, тут другие были виды:
Мол, жизнь на ней, как на земле, течёт.
Нас на Омеге встретят гоминиды,—
Таков был непродуманный расчёт,
А оказалось, что она пустынна,
Простая глыба вздыбленных камней.
Ну, хоть бы протоплазма... Хоть бы тина
Первичной жизни зыбилась на ней,
Все это, к сожалению, рисует
Застывшее от века бытие.
Но не Омега нас интересует,
А те, кто возвращается с неё.
Здесь шли века, а там тянулись годы,
И древний экипаж ещё не стар.
Окончит зрелым звёздные походы,
Кто юным выходил на звездный старт.
И мы сейчас вверяемся надежде,
Забрезжившей в рассветной полумгле:
Ведь звездолёт ушел к Омеге прежде
Великой катастрофы на земле.
Когда земля прошла сквозь хвост кометы
Почти тысячелетие назад,
У вышедшей из пламени планеты
Неисчислим был перечень утрат.
Кометы не страшились механизмы,
Она была машинам не страшна,
Но летопись духовной нашей жизни
Была огнем холодным сожжена.
Зелёный газ повсюду съел бумагу,
С магнитных лент слова и звуки стер,
Века спустя мы видим, что ко благу,
В известной мере, был такой разор.
Исчезла память злобных заблуждений,
Исчезло бремя мёртвых дней и лет;
Наветов, наговоров, наваждений,
Обид и ссор пропал остывший след.
Но вместе с этой ветошью исчезли,
Ушли с земных порогов и дорог
Печальные и праздничные песни,
Слова любви, исканий и тревог.
Освобождён от тяжкого наследства,
Но и от светлых мук освобождён,
Наш род живёт, как человек без детства,
А юность понаслышке знает он.
Давно мы вышли в звёздные пространства,
И к чуждым солнцам вышли мы давно,
Но нам вдогонку Муза дальних странствий
Не поднимает пряное вино.
Нам век бы с ней не расторгать союза,
Но как связать оборванную нить?
Ведь кто и что такое эта Муза,
Я лишь с трудом сумею объяснить.
Однажды мне она явилась зримо,
Я след её в потёмках отыскал,
На древнюю наткнувшись субмарину,
Застрявшую среди подводных скал.
И там, на темном дне полярной бухты,
В глухой тысячелетней тишине,
Сказали мне расплывшиеся буквы
О странствиях, о Музе, о вине.
И вздрогнул я от странного прозренья,
И понял я непонятый просчёт.
О, Муза беспокойного горенья,
Как нам её сейчас недостаёт!
Отбросив всё, что зыбко и случайно,
Сменили мы легенду на рассказ,
И потерялся терпкий привкус тайны
В открытьях неоткрытого для нас.
Нам приключенья — в тягость и обузу,
Постыли — необжитые края.
Как не позвать на помощь эту Музу,
Как не восстать ей из небытия!
Пускай она, расчеты наши спутав
И дав с дорог проторенных уйти,
Нас повернёт с рассчитанных маршрутов
На самые случайные пути.
Быть может, там, где точные решенья
Смолчат перед неточностью мечты,
Нас ждут совсем нежданные свершенья
И брошенные в будущность мосты.
Живое пламя мёртвого пространства,
Для вечных споров в вечность рождена,
Вся неустройство и непостоянство,—
Такой мне представляется она.
Какая же она на самом деле,
Нам не узнать, наверно, нипочём...
По счастью, мы к разгадке завладели
Надежным, хоть обломанным, ключом.
На той же — подчеркну — подводной лодке
Был найден нами скомканный листок,
И оказалось, нет цены находке —
Одиннадцати полустёртых строк.
Двенадцатая грубо обрывалась
На двух соединительных словах.
Казалось бы, незначащая малость,
Но без неё блуждаем мы впотьмах.
Как ни смешно, мы вспомнили порядки
Наивных споров канувших времен,
И для решенья вековой загадки
Всеобщий конкурс был провозглашён.
Но строй мышленья древнего поэта
В дали веков такая скрыла мгла,
Что многомиллиардная планета
Одну строку домыслить не смогла.
Тогда кибернетическим машинам
На старый текст вручили мы права,
Но даже и они не помогли нам
Восстановить исчезшие слова.
А если бы их все же воскресили,
А если бы уверовали в них,
А если бы опять в красе и силе
Над миром воссиял бессмертный стих,
Тогда, быть может, прежнего союза
Сомкнулось бы разбитое кольцо
И нами неразгаданная Муза
Открыла нам забытое лицо.
Притихла в ожидании планета.
Сегодня все решается... И пусть
На звездолёте нет стихов поэта,
А вдруг их кто-то помнит наизусть?!
Седой рассвет встает над космодромом,
Разгадка брезжит нам издалека.
Смысл бытия откроется в искомом,
Мы ждём тебя, последняя строка!
Peony Rose:
Владимир Набоков
Глаза
Под тонкою луной, в стране далекой, древней,
так говорил поэт смеющейся царевне:
- Напев сквозных цикад умрет в листве олив,
погаснут светляки на гиацинтах смятых,
но сладостный разрез твоих продолговатых
атласно–темных глаз, их ласка, и отлив
чуть сизый на белке, и блеск на нижней веке,
и складки нежные над верхнею, – навеки
останутся в моих сияющих стихах,
и людям будет мил твой длинный взор счастливый,
пока есть на земле цикады и оливы
и влажный гиацинт в алмазных светляках.
Так говорил поэт смеющейся царевне
под тонкою луной, в стране далекой, древней...
Nadin-ka:
Валерий Брюсов.
ПСИХЕЯ
Что чувствовала ты, Психея, в оный день,
Когда Эрот тебя, под именем супруги,
Привел на пир богов под неземную сень?
Что чувствовала ты в их олимпийском круге?
И вся любовь того, кто над любовью бог,
Могла ли облегчить чуть видные обиды:
Ареса дерзкий взор, царицы злобный вздох,
Шушуканье богинь и злой привет Киприды!
И на пиру богов, под их бесстыдный смех,
Где выше власти все, все - боги да богини,
Не вспоминала ль ты о днях земных утех,
Где есть печаль и стыд, где вера есть в святыни!