Фредерика Эбрар "Муж есть муж"

katusha, Anastar, спасибо!
Темпы выкладки поражают, что не влияет на качество.

М-да, святая женщина.

Катуша и Анастар,
Спасибо!
_________________

Так я его перевела чуть не 10 лет назад, отсюда и темпы.
Вот Анастар конец дочитает, я вообще все одним куском выложу.

А за похвалу качеству - отдельное спасибо

 » Глава 6

Глава 6

Перевод: katusha Правка: Anastar

Никогда семье не удается собраться за столом для завтрака. Но утром 15 июля, несмотря на бессонную трехцветную ночь, все оказались в детской столовой.
Можно подумать, что нас накануне посетила Святая Дева. Мальчики были восхищены больше всех. Их рты источали фимиам и, так как божество отсутствовало, фимиам поднимался к их отцу и его мешкам под глазами. В котором часу он лег? Я отключилась после кормления и не слышала, как он пришел.
-А потом, чувствуется, что она может стать подружкой, - говорил Альбин. - Она звезда, но не дура. Эй, мама, масла не хватает!
Я передала ему масло.
-А Lovely Horror, - поддержал Поль, - она поет его лучше, чем Dirty Corpses! Правда, Альбин?
-Спрашиваешь! Даже Моцарта она сделала сносным! Варенье please!
Я передала ему варенье.
-Пап, ты доволен, что она пришла?
Да, он был доволен. Да, она красива. Да, она хорошо поет. Да, она забавная. Да, она милая. Да, она приняла Фонкод тут же...
-А потом у нее нежная кожа, - сказал Поль, и все с блаженным видом согласились: «Правда! правда!».
-Сколько ей лет? - спросила я.
Вокруг стола возникло бурление. Что за важность ее возраст? Что за идея об этом думать? Даже если бы ей было сто лет, она была бы сама молодость.
-В любом случае, - сказал Томас, - ей нет сорока, это видно по рукам. После сорока лет руки предают женщин.
Я потихоньку посмотрела на свои, предательницы, и спрятала их за спиной.
-Хлеба нет, - сказал кто-то.
Я ставлю тартинки перед детьми.
Они их берут.
Я говорю:
-Спасибо.
-Спасибо, - повторяют они рассеянно.
Я говорю:
-Спасибо, жопа моя.
-Спасибо жопа моя, - повторяют они.
Я взрываюсь.
Неожиданное пробуждение всего стола.
- Мама, да не сердись ты! Извини нас, мама, мы шутили!
-Что произошло? - спрашивает Жан, рухнув со звезды Серафины.
Мальчики встали, они стоят за мной, ласковые, милые. Я на грани слез.
-Ты не будешь плакать? - кипятится Альбин.
-Не стоит, мама! Ты такая милая, не плачь!
-Они правда милые в таком возрасте! - говорит ему его брат.
-Им бы только живости побольше!
-Ей не хватает только дара речи!
-И улыбки!
Он ласково целует меня и обьясняет: ты знаешь, мы сказали “Жопа моя” просто так!
-Они сказали “Жопа моя”?
Жан мечется.
Ко мне вернулась улыбка. Я лучше себя чувствую. Включенной. Снова включенной в семью. Что если мы поговорим о чем-нибудь другом? Нет, это начинается снова!
-У нее глаза!
-Пальцы!
-Руки!
-Ступни! - говорю я. - ОГРОМНЫЕ!
Я встречаю взгляд Поля. Взгляд чистый, раненый, шокированный.
-Да ты ревнуешь, мама! - говорит он.
О! мой сын!
В неожиданной тишине, я чувствую, что все сейчас или исправится, или окончательно испортится. Пожалуйста, пусть исправится! Помогите мне, ведь это серьезно...я устала...надо чтобы кто-нибудь что-нибудь сделал...
Альбин рыгнул.
Громкий внушительный безмятежный звук, который мы воспринимаем с изумлением.
Потом, я не знаю, что сделали другие. Смеялись, возможно? А я удрала. Все окончательно испортилось.
Жан бегом поднялся за мной по лестнице. Я успела захлопнуть дверь перед его носом и запереться на два оборота.
-Ну открой! - просил он. - Ну что на тебя нашло? Ты с ума сошла?
Я не отвечала.
-Дорогая?
Теперь «дорогая»!
-Дети очень сожалеют! Ну что с тобой?
Что со мной? Да он тупой, этот парень? Со мной то, что я не могу их больше видеть с их кормлениями, их жизнерадостностью, их безразличием, их грубостью, их рыганием...
-Альбин потрясен... дорогая! Ты ведь не будешь сердиться из-за такой ерунды?.. со всеми такое случалось в этом возрасте!
Потом тон неожиданно изменился и стал грубым:
- Если ты не откроешь, я полезу через окно!
Вы видите меня завершающей это лето с Жаном в гипсе?
Я открыла.
-Я пришел пригласить тебя поужинать со мной сегодня вечером, - сказал Жан с очаровательной улыбкой.

Все знали, куда Жан ведет меня ужинать. Кроме меня. Даже Игнасио это знал, но мальчики пригрозили заклеить ему рот пластырем, если он проболтается, а он уважал закон куидов* (воинский начальник в арабских странах).
Все выглядели счастливыми, видя, как мы уезжаем. Успокоенными, может быть?
-Ты должна надеть свое белое платье, - сказала Вивиан.
-Да, но я забыла его в Париже...
-Да нет, оно у меня в комнате! Я только хотела его померить, чтобы Томас увидел меня с таким типом декольте.
Потом она добавила тоном ласкового упрека:
-Ты должна была мне сказать, что ищешь его! Ты хотя бы духи свои не искала?
-Искала.
-Я взяла их, чтобы Томас сказал мне, нравится ли ему на мне такой запах. Ему не нравится, я их тебе возвращаю. А сегодня я твоя маленькая рабыня, я помогаю тебе принять ванну, я тру тебе спину, я тебя причесываю, крашу, массирую, мажу мирром, одеваю и ставлю подпись.
-Ты права, -подтвердил Поль, - она может неплохо выглядеть, если захочет.
-О матери не говорят “она”! - заметила я проходя.
-“Он” будет неплохо выглядеть, если “он” захочет, - повторил Поль послушно.
-Ты должна больше заниматься собой, - говорит Вивиан.
Да, я бы очень хотела...
Я поплыла по течению. Это было хорошо. Я закрыла глаза.
-Неплохо, - говорил Поль.
Духи, румяна, мази... тайна гаремов, на которые упали тяжелые вышитые шторы. Искушенные кухни красоты. Шепот женщин. Сообщничество пола. Нет чужих. Нет шпионов. Только маленький мальчик, еще не покинувший детства, еще не вышедший в открытую и свободную жизнь совершеннолетних.
-Неплохо...
Резко врывается Альбин, свистит и ржет:
- Полегче с глазами, Виви, не так резво. Она все-таки не собирается петь Таис (Таис Афинская - легендарная греческая гетера)!
Я возвращаюсь к реальности, стираю немного теней, рисую рот, одеваюсь. Пшшик! Пшшик! Пшшик! облачко духов...Поль, трогательный, подает мне зеркало.
Боже мой, какой милый мальчик!
-Ты не смотришь на себя, мама?
Я смотрю на него. Он мое зеркало. Какая я в нем красивая!
-Посмотри на себя, ты ужасно красивая! Можно идти за папой?
Нас представляют друг другу, как будто хотят поженить.
Они провожают нас до машины Жана, сажают нас и только что не кидают рис, когда мы трогаемся.
Мы трогаемся?
Да, мы тронулись. Помахали на прощание рукой. Выкинули из сознания хроническое беспокойство. Пожар. Несчастные случаи. Нападения. Иголку, которую проглотит Вивет. Муравьев, которые сожрут дом своими огромными жвалами...
Мы свернули шею угрызениям совести.
Мы медленно ехали вдоль платановой аллеи. Пересекли ворота. Ч сная со ственность...
Мы ничего не говорили, но, когда мы выехали на прямую, Жан положил свою руку на мою.

- Угадай, куда я тебя везу?
Я не знаю. Никаких идей. Счастливое неведение.
-Не угадываешь?
Я мотаю головой. Мы едем по Лангедокской трассе, к востоку. Есть столько возможностей! Камарг? Арль? Тараскон? Бокэр? Авиньон? Пон дю Гар?
Но мы проезжаем развязку Ремулин.
-Ты все еще не догадываешься?
Мы пересекаем Рону!
И вдруг я угадываю.
Это место вне времени, эта скала, сад тиары (головной убор Папы Римского). Большая деревня среди вимноградников. Шатенеф-дю-Пап!
Круглые булыжники, галька ледникового периода, свидетели иной эры, крохотная армия, неисчислимая, окаменевшая, несет стражу вокруг втноградных лоз.
Страна на отшибе, между Королевством и Империей, сосед принца Оранского, вассал Викария, но так же антивассал во времена, когда Папа спал в Авиньоне. Святость с привкусом серы и свободы, твое вино не просто хорошо. Оно прекрасно.
-Как большие партитуры - сказал мне Жан, указывая на виноградники.
С самого вьезда в деревню вас приглашают попробовать домашнего вина. Большие виноделы, маленькие, малюсенькие. Как если бы у каждого во дворе бил винный источник.
Мы оставляем машину на площади перед фонтаном между огромных платанов. Я ставлю легкую ногу на землю. Я смотрю на своего спутника. Как он молод! Он берет меня за руку и ведет до входа в «Матушку Жермену». Большой шкаф с резными колосьями все еще здесь, апельсиновые деревья в кадках, медный пресс... мы в Шатонеф-дю-Пап и больше нигде в мире.
-Ну конечно, месье Мартель, два прибора, мы вас ждем... столик в саду...
Фиговое дерево машет нам в окно, крыши скользят по пологому склону к ночи. Скатерть бела. Маленький букет. Свеча. И вот уже тапенад* ( блюдо южной Франции: черные маслины, каперсы, и анчоусы в оливковом масле со специями) и жареный хлеб... Большие карты меню, внимательное чтение... здесь все серьезно.
Мы одновременно поднимаем головы и смотрим друг на друга.
Мы смотрим друг на друга.
Так редко случается смотреть друг на друга, когда живешь рядом. На это больше нет времени. Об этом больше не думаешь. Больше не знаешь. Вот они мы, вместе навсегда. И значит, больше не смотрим друг на друга.
Но этим вечером все изменилось. Мы смотрим друг на друга, мы видим друг друга.
-Я люблю тебя, - говорит Жан.
Мои губы складываются в поцелуй.
Патрон деликатно покашливает:
-Позвольте предложить вам маленький аперитив?
Это очень мило, но мы будем пить только Шатонеф. С благоговением. Патрон одобряет. Он помогает нам сделать выбор. Он обьясняет, что “фрикандо Жермен” - это фаршированный молодой кролик, с глазированным соусом.
Как это, должно быть, долго готовить! Постой-ка, только за это я хочу его заказать. Но есть столько других вещей...
-Мы рады вас видеть! Давно вы у нас не были.
-Три года? Четыре? - спрашивает Жан.
-Семь лет, - отвечает патрон. - Я смотрел по Золотой книге, вы ее подписывали в последний раз.
Семь лет! Как летит время...
Вино полилось в наши стаканы. Замечательный запах!
-За тебя, - сказал Жан.
-За тебя.
Я медленно выпила.
-Добрый вечер, - вежливо сказал Жан.
-Почему ты говоришь мне добрый вечер? - спросила я с беспокойством.
-Я говорю добрый вечер не тебе, а даме за твоей спиной, она помахала мне рукой.
-Она, может быть, придет целовать тебе руку?
-Я не очень этого хочу, и если бы ты видела ее усы, ты бы меня поняла.
Я разразилась смехом, который заставил меня подумать о ржании Альбина. Я обьяснила:
-Я шумная, потому что довольная!
-Я люблю, когда ты довольна! Ты иногда так недоступна... у меня такое впечатление, что ты в распоряжении всего мира... кроме меня. Я ревную к детям, к ракам, к водопроводчику, к супу...
У меня от этого перехватило дыхание.
-Но это же все для тебя! Я люблю тебя, и поэтому занимаюсь детьми, раками, водопроводчиками, супом!
-Сегодня вечером оставь все это. Я хочу тебя для себя. Для себя одного. Хорошо?
Я взяла его руку, посмотрела на нее, и поцеловала.
-Знаешь, это очень приятно, - сказал Жан. - О чем ты думаешь?
Я думала о Мариэт де Ступ... о том единственном вечере, когда я ее видела... Я , кажется, была первой, кто пришел в ее гримерную. Я была ослеплена. Дверь была открыта, костюмерша набросила шарф на ее голые плечи. Стоя в своем длинном синем бархатном платье, с диадемой на покрытом испариной лбу, Мариэт держала руки Жана, и они дрожали от одной лихорадки.... Она повернула ко мне свои огромные глаза, накрашенные для сцены, для другого измерения, для других приключений...
-Дайте нам белого Нали, - сказал Жан.
Мы уже прикончили бутылку? Честное слово, я чрезвычайно удивлена.
-Итак, - сказал Жан...
-Итак что?
-О чем ты думаешь?
-Я думаю о Мариэт дэ Ступ...
-Бедная Мариэт, - сказал он медленно.
Вдруг она оказалась здесь, живая. Достаточно было протянуть руку, чтобы потрогать ее синее платье...
Я сказала:
-Она - часть нашей жизни, нашей любви... даже если бы я и ненавидела ее.
-Ты ненавидела ее?
-Честно говоря, нет.
-Ну и правильно.
Я отпиваю немного вина - это идиотизм, но вино придает мне смелости! - и признаюсь:
- Знаешь, мне вообще трудно ненавидеть людей.
-Я знаю, - говорит Жан.
-Но это не мешает мне иногда...
-Быть несчастной?
О! Нет, я не несчастна! И уж точно не сейчас, когда передо мной режут рыбу, покрывают филе соусом, когда мне подают запеканку из тыквы, которую не я чистила, мыла, бланшировала, солила, перчила, закрывала крышкой и оставляла кипеть на слабом огне!
Я говорю:
-Я даже счастливая женщина.
-Ну и?
-Ну и счастье полно стиркой.
Жан опустил голову.
-Мне бы не понравилось быть женщиной, - сказал он.
-Мне бы тоже не понравилось, чтобы ты был женщиной! А потом, ты знаешь – еще немного вина, чтобы осмелиться все сказать - у меня есть комплексы!
-У тебя?
-Да . Мой большой комплекс это музыка. Вивиан, Томас и ты, когда вы о ней говорите, вы словно в магическом круге. Я же, что касается кругов, знаю только круг кастрюль.
-Это замечательно, - говорит Жан.
-Что замечательно?
-Состариться вместе! Вот ты мне рассказываешь, сколько всего произошло, а я тебе не верю! Ты так похожа на ту девушку, которую я встретил в воскресенье после полудня на концерте...
-Это ты не меня встретил: ты встретил адмирала! Ты должен был жениться на адмирале!
-Вам нравится? Вы довольны? (Вернулся патрон)
-Очень довольны, - говорит Жан. - У вас есть комната?
-О! Какая жалость, - говорит патрон. - Я отдал последнюю пять минут назад!
-Жаль, - пробормотал Жан, лаская мою ладонь, потом руку, как у себя дома.
Патрон отошел, покраснев.
-Ты его смущаешь! И потом, на тебя смотрят люди! Жан, не надо, остановись! Я тебя прошу!
-Скажите пожалуйста, ты будешь напоминать мне о приличиях, как будто ты моя мать!
-Я твоя Mamma!
-Сейчас увидишь, что я сделаю с этой Mammа на скатерти прямо перед всеми!
Какие мы непристойные! Никто не отваживется на нас смотреть, никто не осмеливается приблизиться к нам. Мы создали пустоту.
-Это сила эротизма, - сказал Жан.
Мой мозг, озаренный Шатонефом, пересек вопрос:
-До какого?...
-До какого чего?
-До какого возраста, ты думаешь, можно заниматься любовью?
Жан глубоко задумался, прежде чем ответить:
-Посмотри, очень, очень одаренные личности... до двадцати пяти... двадцати шести лет, может быть.
Я заржала от радости:
Ты думаешь, мы доживем до такой старости?
-Постучим по дереву! - сказал он. И обратился к патрону: Еще бутылку Шатонеф!
-Еще одну бутылку? - (Патрон был растерян) – Полбутылки, вы хотели сказать?
-Не знаю никаких полбутылки! - Жан был великолепен. - Поставьте нам Шато-Фортия 1973
-Но это уже третья, месье!
-Я знаю: моя жена пьет как сапожник!
Это наверное, правда, потому что все остальное теряется в изысканом тумане. Боже мой, если бы я была папой, я думаю, что часто надевала бы тиару задом наперед!
Я знаю, что мы танцевали на террассе перед фиговым деревом, Жан кусал мне ухо, говорил мне ужасные вещи, и только патрон и персонал еще смотрели на нас ошеломленным взглядом, который вызывал у меня бешеный смех. Был чудестный десерт. Но что? Невозможно вспомнить. Я вспоминаю только фразу патрона, когда мы уходили:
-Смотрите на желтую линию ( линия на дороге, разделяет встречные полосы)
В машине, возвращаясь на шоссе, я сказала Жану:
-Ты обращаешь внимание на желтую линию?
-Спрашиваешь! Но я не помню, где мы должны ехать, справа или слева от нее. Я еду прямо по ней!
Я обвилась вокруг него и скользнула рукой под его рубашку. Они все были правы: у него нет живота! Я издала легкий вздох.
-Что-то не так?
О! Нет! Все было хорошо! И даже очень хорошо!
-Как глупо, что он отдал свою последнюю комнату! Но я буду спешить! Закрой глаза, дорогая, и ты проснешься уже в своей постели.
-В ТВОЕЙ постели, - уточнила я.

Мы приехали.
-Я оставлю машину достаточно далеко от дома, чтобы не перебудить всех, - сообщил мне Жан приглушенным голосом.
Ночь была свежая, отрезвляющая, чистая. Луна стекала на крыши служб, аромат травы плыл в воздухе. Я споткнулась на камне и очутилась в обьятиях Жана.
Он одарил меня сокрушительным поцелуем. Коллекционным просто. Моя шаль соскользнула с плеч. Я перевела дыхание.
-Я потеряла шаль...
-Оставь, ты скоро потеряешь много других вещей, - сказал Жан, расстегивая мой пояс.
-Ты будешь раздевать меня прямо в саду?
-Я не осмелюсь! - протянул он, отправляя пояс на крышу бывшего курятника.
Расстегнутая юбка соскользнула к ногам.
-О!
Мой корсаж треснул. У меня должно быть был вид пастушки, насилуемой солдафоном. Давно уже я не переживала таких очаровательных моментов. Подобрав юбку одной рукой, сжимая сумку другой, я бегом бросилась к дому, достаточно легкая и быстрая, несмотря на высокие каблуки. Мгновение удивленный моей живостью, Жан поспешил в погоню. Я оставила ему свою юбку в тот момент, когда он почти меня схватил, я потеряла туфлю, вскарабкалась по ступенькам подьезда и оказалась в его руках, прижатая к двери.
-Цыц! - сказал он тихо, открывая ее.
Все было темно и тихо. Он закрыл ее за нами с теми же предосторожностями.
Я больше не видела его. Наощупь он нашел меня и поднял на руки, как молодую жену. Моя сумка упала, и я услышала, как множество маленьких предметов покатилось по полу.
Жан атаковал лестничный пролет.
-Не слишком тяжело?
-Не занимайся...
-Если дети...
-Дети согласны! Они подписали мне бумагу. Ты хочешь посмотреть?
В свою очередь, я поцеловала его и почувствовала, как он покачнулся между двух ступенек. Я думала, что мы сейчас разобьемся на лестничной клетке, и, пожалуй, это будет достаточно красивая смерть, но он сделал глубокий вдох и закончил подьем шагом охотника.
Мы вошли в комнату. Он положил меня на кровать. Зачем зажигать свет? Я слышала, как на пол скользят вещи, я уже благодарила Господа и почувствовала его благословение: вес мужчины на груди. Но в храме моего блаженства неожиданно зажегся красный огонек, и начал вибрировать сигнал тревоги. Происходило что-то ненормальное, и я испуганно пробормотала:
-В постели кто-то есть!
-Не бойся, - прошептал Жан, - это я!
-Нет, - сказала я, - есть кто-то другой...
Он все же встревожился.
-Ты уверена? - прошептал он.
-Уверена!
-Ты не пьяна немножко?
-Да! Но все-таки, кто-то есть!
Да. Кто-то был.
Игнасио.
-Ку-ку! - весело сказал ужасный ребенок.
-Я тебе покажу “куку”! - покраснел Жан. - И, во-первых, что ты здесь делаешь?
-Я боюсь, - спокойно сказал он.
-Боишься? Боишься чего?
-У меня в комнате большой мерзкий лис.
Я почуствовала, что сейчас свихнусь. Последний лис Фонкода был убит моим прадедом в 1872!
-Что это за комедия? Ты сейчас же пойдешь ляжешь спать!
-Нет, - сказал он ласково, - хочу спать с Икой и папой!
Жан скрипнул зубами у меня за спиной:
-Я сейчас взорвусь!
Это было совсем не вовремя.
Я собрала свое мужество и попыталась быть нежной:
-Я провожу тебя в твою комнату, а, мой милый? Ты согласен?
-Нет, - сказал он весело и воспользовался моим оцепенением, чтобы проскользнуть между Жаном и мной.
Да этого не может быть!
Мы разделены маленьким дрыгающимся существом, который потчует нас ударами ног и сосет большой палец.
-Да этого не может быть! - повторяет Жан и вдруг в ярости хватает Игнасио за руку:
- Что? Не хочешь идти в свою комнату? Ну хорошо, тогда я потащу тебя! Живо в кровать! Бегом! ...АААХ!
Он орет от боли
-Он укусил меня! укусил! - стонет Жан, протягивая мне руку. - У меня кровь идет!
Я грежу! Если бы в моих руках была Консепсьон, я заковала бы ее в железо, бросила в подземелье, я бы отдала ее крысам-людоедам, я бы избила ее...
-Злой папа!
Довольно. Как чета Тенардье (злодеи из романа «Отверженные» Виктора Гюго.), мы одновременно замахиваемся на Игнасио, но плохо рассчитываем удар и бьем друг друга.
-Ты с ума сошла!
-Ты сделал мне больно! Что на тебя нашло?
Мне кажется, я слышу смех мальчишки, на этот раз я не промахиваюсь. Смех переходит во всхлипы. Ему тут же отвечает Вивет. Эту девицу не будят ни гром, ни выстрелы, но она мгновенно просыпается от слез Игнасио.
-Цыц! - умоляем мы.
-Тогда я остаюсь, - сопит Игнасио, и в момент успокаивается.
Я вздыхаю:
-В нашем теперешнем состоянии ...
-Что значит “в нашем теперешнем состоянии”, - спрашивает Жан сварливо.
-Что надо, то и значит!
-Я бы попросил тебя выражаться чуточку яснее!
-Ладно, хорошо, это значит, что я больше не хочу!
Зачем я это сказала? Во-первых, это неправда, и потом это обижает Жана. Что на меня нашло?
-Мило, - цедит он. - Ну что же, доброй ночи!
Он поворачивается ко мне спиной, точнее, он поворачивается спиной к Игнасио, и гасит свет.
Это притворство. Мы не разойдемся вот так. Он придет ко мне, возьмет мою руку над этим громоздким мечом короля Марка, который уже снова заснул между нами. ...Но нет. Он не движется. Он ничего не говорит. Отчаянье заполняет меня, ярость и гнев тоже. Я бормочу:
-Это конечно, моя вина? Это ты имеешь в виду, когда говоришь, что я нахожусь в распоряжении детей, супа, водопроводчиков, но не тебя!
Игнасио стонет. Я ему мешаю.
-Спи, - отвечает Жан.
Спи? Я ищу что бы ему ответить, но не успеваю. Он смеется.
Он засмеялся?
Какой ужас! Как больно!!!
Он смеется!
Есть вечера, когда хотелось бы не рождаться.

Чудовище пыталось одновременно удушить меня и загнать в овраг. ...Я изнемогала... В отчаянном прыжке мне удалось зацепиться за скальный выступ… и я проснулась.
Нога Игнасио давила мне на шею, и я держалась за ночной столик как за спасательный круг. Еще секунда, и я бы упала на коврик у кровати.
Игнасио и Жан спокойно спали. Игнасио занял всю ширину кровати и спихнул меня. С Жаном ему было сложнее. Я посмотрела на часы и увидела, что уже много позднее, чем я ожидала. Это было приятно. Теплое убежище нашей постели пошло на пользу сну нашего палача.
Я бесшумно встала и дошла до ванной. У меня была абсолютно пустая голова. Погода была хороша, как никогда, и я слышала, как очень далеко радостно орал осел. Я спряталась в успокоительной паутине привычек. Автоматические жесты: почистить зубы, причесать волосы, принять душ, одеться, обуться... но что потом? Что я буду делать? Я дрожала от ужаса. Блестящая идея: покупки в супермаркете.
Вот.
Я спускаюсь выпить чашечку кофе в кухню. Там на консоли у входа стоит корзинка, некое хранилище для всего, полное причудливых обьектов. Я приблизилась и взяла большой конверт, пришпиленный сверху. “Бюро находок”, извещал конверт. Я открыла и прочла:
“Дирекция рада видеть, что вы провели хороший вечер, и приветствует вас».
Это был подчерк Альбина, а в корзинке я нашла все, что слетело с меня в саду и в доме несколько часов тому назад, когда я верила, что у меня еще есть молодость и любовь.
Вперед, вон отсюда! быстро в супермаркет, покупки пойдут мне на пользу.
Я устроилась за рулем Заячьей губы и почуствовала себя лучше. Я включила радио, но тут же его выключила, потому что гремела “Бабуля беременна!”. У меня может быть какое угодно чувство юмора, но сегодня утром с меня не нужно многого требовать.
Я уехала делать грандиозные, отличные, прелестные покупки.











Я остановила Заячью губу на стоянке супермаркета. Ужас! Усач из Карусель-Рудуду вернулся! Он приклеил одну несчастную к своей паутине, я видела, как она борется, но знала, что это безнадежно.
Существа, похожие на женщин, входили, выходили, суетились, толкали повозки, шлепали детей, теряли пакеты, поднимали неподъемные ящики, загружали переполненные картонки в багажники машин, утирали влажные лбы, подскальзывались на банановой кожуре, падали в очистки, карабкались по асфальту в испарине...
“ОСТАВЬ НАДЕЖДУ, ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ!”
Несчастные проклятые, ежедевно, как Данаиды, обязанные наполнять бездонные желудки наших семей, за какое преступление мы платим? Данаиды, они, как минимум, убили своих мужей, они знали, за что наказаны. Но мы обожаем своих, в чем же наша ошибка? Я глядела на них с ужасом. Дикие, растрепанные, обезображенные страхом: не успеть. Не успеть куда? К чему?
Просто все их время посчитано, у них молоко на плите, стиральная машина переполнена, жаркое подгорает! А потом надо отвезти Жака к зубному, потому что у него зубы веером, а Мими в мэрию, потому что она хочет участвовать в параде и репетирует в хоровом обществе, надо мчаться за нагоняем к директору школы, потому что Рири пустил по всему лицею иллюстрированный порножурнал, а потом не пропустить скидку дня, не проворонить распродажу! И не забыть наипрактичнейшие бумажные полотенца, средства для чистки плит, туалетную бумагу, стопочки салфеточек, плиточки мыла, тортики безе, готовый рис, вакуумные упаковки и одноразовые мусорные пакеты, превращающие жизнь женщины в непрерывную череду наслаждений.
К черту!
Не пойду.

Что-то назревает, будем надеяться.

Спасибо.
_________________

Началось...

А Мариэт дэ Ступ мне сразу не понравилась. С самого начала ее имя встревожило.

Спасибочки. Но, опять, на самом интересном.
_________________

katusha, Anastar, спасибо за новую главу!
По мне, так уже должно что-то назреть...

katusha,

в книге 9 глав? То есть осталось всего три?
_________________

По техническим и личным причинам остаток книги будет выложен только в начале июля.
Извините

Katusha, ничего страшного. Тем более, что до конца июня не так долго осталось.
_________________

Угу. Три штуки.
Но длинные

Ждем. Очень.
_________________

 » Глава 7, часть 1

Глава 7

Перевод: katusha, Вычитка: Anastar

Какое-то время я просто ехала вперед.
Не зная, куда.
Андуз, двадцать два километра...
Андуз... Почему бы и нет? Берега Гаронны, каменный фонтан с разноцветной черепичной крышей, средневековые улочки, мощенные круглым камнем, сосиски...
Нет, я не буду покупать сосиски!
Я разворачиваюсь.
Я еду к Ниму.
Вдоль дороги гроздья автостопщиков. Они знаками внушают мне остановиться. Они также внушают мне страх. У них жуткие бороды и волосы, которые не влезут в мою машину... Ох! Вот этот с ожерельем из тигриных зубов –
он ужасен! Вы спрашиваете, остановлюсь ли я?! Ты останавливаешься – и оказываешься в кювете, изнасилованная, разрубленная пополам, с полным гравия брюхом, а потом читаешь в газете, что это была драма непонятой нежности, и чудесные доверчивые люди бросаются покупать плюшевую зверюшку несчастному, неспособному привыкнуть к тюрьме.
Смотри-ка, вот другой голосующий. У него маленький чистый швейцарский флажок на сумке... он даже не поворачивается. Он прав. Я проезжаю мимо. Чао!
И останавливаюсь.
Полетело колесо.
Но голосующий ничего об этом не знает. Он подбегает:
- Большое спасибо, мадам, что вы остановились!
Невежливо я говорю ему, что не остановилась, а поломалась.
Я еще не договорила, а он уже на коленях в пыли, находит домкрат, запасное колесо, отвинчивает, демонтирует, крутит, разбирает, собирает. Я ему не мешаю. Пусть поработает, я загнана в угол. Теперь я не смогу оставить его на обочине дороги... в конце концов, у него нет бороды, его волосы разумной длинны, и до смены колеса он казался чистым.
Он тщательно убирает инструменты, срывает пучок зеленой травы, чтобы вытереть руки, отряхивается и, улыбаясь, поворачивается ко мне.
Я дурею.
Он так красив, что впору звать на помощь. Выйди он из рук Микеланджело, то не удался бы лучше, и если бы два больших розовых крыла бились у него за спиной, это никого бы не удивило.
- Починено, - сказало небесное создание, и швейцарский акцент сделал его более земным.
Он, наверное, идиот. Нельзя быть таким красивым да еще и умным, это было бы несправедливо. Зато у него вежливый вид. Даже невинный. Без сомнения, кретин.
Я благодарю его и, конечно, предлагаю сесть в машину. Когда мы закрываем передние двери, задние дружно распахиваются. Такой уж характер у Заячьей губы. Машина, которая делает то, что в голову взбредет.
- Разрешите, - говорит прекрасный Гельвет. (Гельвеция – латинское название северо-западной части современной Швейцарии)
В мгновение ока он закрывает двери, снова садится в машину, хлопает... двери не двигаются.
- Починено, - говорит он.
Он человек физического труда.
Я молча еду некоторое время, потом понимаю, что не спросила, куда он едет.
- Это не важно, - говорит он. - Вы высадите меня там, куда едете сами.
Там, куда еду я? Но я не знаю, куда еду! Я никуда не еду!
- Ним прекрасно подойдет, потому что потом я пойду в Гро-дю-Руа.
В Гро-дю-Руа? В Гро-дю-Руа, куда моя бабуля возила меня каждое лето! В Гро-дю-Руа! Какая чудесная идея!
- Вы направляетесь в Гро-дю-Руа?
- Да, мадам.
- Я тоже.
И это уже совсем не ложь, потому что я действительно туда еду.
- Видите, какое совпадение, - говорит он со своим акцентом.
Ну я же говорила, что он идиот!
Из вежливости я спрашиваю, швейцарец ли он. Он говорит, что да. Из Санкт-Галлен, округ Аппензель. Мы едем в молчании. О чем мне говорить с этим недоразвитым?!
Через некоторое время он прочищает горло:
- Я студент-филолог, - говорит он. - В основном семантика средних веков и поэзия Дворов Любви* ( Особое течение в поэзии, существовавшее на юге Франции, в Аквитании и Лангедоке на протяжении немногим более двухсот лет (XI-XIII вв) Поэты «дворов любви», трубадуры, воспевали романтическую куртуазную любовь, ее власть над мужчиной, подчинение и поклонение женщине) в сравнении с провансальской литературой от Ренессанса периода Мистраля* (провансальский поэт, 1830-1914) до наших дней. Я готовлю работу о д’Арбо* (Жозеф д’Арбо, провансальский писатель, 1874-1950), вот почему я иду в Камарг.
Мне стыдно...
Я тупо спрашиваю:
- Вы пришли из Санкт-Гален пешком?
- О нет, мадам, это слишком далеко! Только от Роны. Мне важно было понять, почему ее называют “Королева Рек”.
А! Хорошо сказано!
- Вы шли из Андуза, когда я вас подобрала?
- Из-за Клары!
- Клары?
- Клары д’Андуз! Трубадурши двенадцатого века. Я ходил поклониться ей.
Я хотела бы, чтобы Альбин и Поль сидели в глубине машины. Какой пример для них этот поучительный молодой человек! Какой урок!
Теперь молчала от почтения. Он, проезжая, узнавал все, что до этого видел только в книгах. Приближение д`Эгю-Морт* (четырехугольная средневековая крепость. Бывший морской порт. Людовик Святой отплывал оттуда в Египет и Тунис (1270)) его потрясло. Я замедлила ход и остановилась почти у стен, которые видели короля Людовика Святого. Он долго смотрел на башню Констанс своими голубыми, как прозрачный ледник, глазами и пробормотал:
- Бедные женщины...* (В 18 веке в башне Констанс была тюрьма, где находились в заточении протестантские женщины. Самая известная из них, Мари Дюран, провела в башне 38 лет)
Я спросила у него, католик он или протестант.
- Оба, мадам, - просто сказал он. - Брат моей матери епископ, а мой отец - лютеранин.
Бледный тростник канала слегка дрожал. Небо было чистое. Мы проехали горы морской соли и пески, где растет виноград. Мы приближались к Гро. На меня нахлынули воспоминания. Моя бабуля. Всегда в черном, вяжущая на пляже, под тенью зонта, избегающая солнца, игнорирующая море, не оголяющая рук, кроме как - да и то чуть-чуть! - в середине августа, она была просто счастлива видеть меня золотистой и соленой, как хлебный человечек.
Ангел покинул меня перед аренами (цирк, построенный во времена римлян). Он с благодарностью сдавил мне руку, представился и улетел.
Его звали Вертер. (Вертер – имя романтического героя, персонажа романа в письмах «Страдания юного Вертера», Гете)


Гро-дю-Руа...
Он все такой же.
Я знала, в каком месяце года, в каком году века мы находимся, и все же снова оказалась в Гро моего детства.
Я вновь вижу тебя, веселый канал, ощетинившийся барками, окаймленный террасами кафе, пестрыми фасадами, напоенный сахарным запахом ванильного мороженного, который смешивается с соленым ароматом волны. Крики темноволосых красавиц, торгующих моллюсками и улитками из залива, приветствуют мужчин, которые возвращаются с рыбалки, блестящие от чешуи, жесткобородые. ...полуголая толпа, солнечные удары, маяки-близнецы, сторожа моря, вы единственная дверь, которую Франция открывает на восток, потому что вы уже восток. Кровь Сарацин, жестокая кровь насилия и абордажа, нежная кровь запретных наслаждений в тени зубцов и башен, кровь Ислама смешивается здесь с кровью христианства и порождает расу бронзовую, как крестовый поход.
Слишком много людей, слишком много шума. Каникуляры, завоеватели, первобытные охотники, варвары. Все отели обьявляют “МЕСТ НЕТ”. Люди толкаются, спешат, собираются на террасах, пахнущих чесноком и рыбой. Пронзительные мелодии текут в окна, как pastis* ( алк. напиток с запахом аниса, разбавляется водой) в стаканы...
Мне хорошо.
Я в Гро-дю-Руа.
Я снова села в машину - я бросила ее на минутку, чтобы пройтись по набережной. Я еду к морю и останавливаюсь на первом же свободном месте. Прямо перед отелем «Пляж». “МЕСТ НЕТ”, говорит табличка. Конечно. Но, может быть, мне захотят подать завтрак? Под оранжевым светом навесов люди на террасе, кажется, чем-то лакомятся.
Я вхожу.
- Конечно, мадам! - говорит мне быстрый гарсон, явно приезжий. - Месье поехал ставить машину?
- Нет, я одна.
А! Он остановился. Он не может посадить меня сюда – это столик на двоих. Но пусть это меня не беспокоит, есть замечательный столик в углу!
«Замечательный столик» на самом деле шатающийся стол на одной ножке под кустом бересклета.
- Вы увидите, вам будет хорошо! - обещает гарсон, буквально втискивая меня в бересклет, и блокирует ножку столика старыми счетами.
Влезть-то я влезла, но вынимать меня отсюда придется лебедкой.
На другом конце террасы другая одинокая узница составляет мне пару. Она смотрит на меня большими красивыми фиалковыми глазами, и мы застенчиво улыбаемся друг другу.
Как я хочу есть!
Без двадцати два. Я устрою маленький праздник: подарю себе маленькую праздничную трапезу... Без двадцати два. На меня нападают угрызения совести. Я позвоню Жану, чтобы он не беспокоился...
- Я бы хотела позвонить.
Гарсон поднимает руки к небу:
- Неполадки на линиях! Опять!
Хорошо, уж если на линиях неполадки, ничего с этим не сделаешь, нельзя, чтобы это портило аппетит... небольшой буйабес?
Я поднимаю бокал за здоровье моей краткой свободы. Моллюски падают в мою тарелку с жемчужным звуком. Воспользуемся нашими однодневными каникулами! Бог знает, что нас ждет сегодня вечером дома...
И вдруг мне становится так хорошо, что мне больно оттого, что их всех нет вокруг меня. ...Как бы я хотела, чтобы мы были все вместе за большим веселым столом! Слышать, как они смеются. Видеть, как они поглощают непривычную еду. Бежать с ними к волне... Серафина права, я la Mamma, я больше ничего не умею, только высиживать мои яйца.
Я пью, чтобы забыть. Чтобы их забыть. Я смотрю вокруг. Но только чтобы рассказать им этот кусочек жизни, мне кажется, что я его у них украла.
Узница с сиреневыми глазами медленно болтает маленькой ложечкой в своем кофе. У нее грустный вид. А ведь она должна иметь бешеный успех. Как бы я хотела быть такой же фатальной! Дедушка, увидев ее, сказал бы:
- Что вы хотите, у нее внешность романтической героини! Это не ее вина. Из-за таких женщин разыгрываются драмы...
Как бы подтверждая слова моего деда, мужчина, сидевший ко мне спиной, поднимается и направляется к столику «героини». Он наклоняется и, похоже, предлагает ей прогулку или развлечение, потому что она улыбается и отклоняет приглашение очаровательным движением головы. Мужчина недоволен. Он выпрямляется и уходит весь из себя уязвленный. Куртка яхтсмена, клубный галстук. Это тип-соблазнитель. Мне с моего места не видно, но я уверена, что у него белые замшевые ботинки. Он пухлый, розовый и удовлетворенный, несмотря на полученный от ворот поворот. Взгляд самца еле пробегает по мне, но автоматически пускает стрелу.
Я плаваю в своем буйябесе, слушая, смотря, вдыхая... Мне пришлось снова надеть солнечные очки. Люди не прекращают проходить перед террасой. Они крутятся в своих каникулах, как белка в колесе.
Многочисленная семья встает в грохоте стульев. Отец подавлен и сутул. Кричит старшая дочь, на грани слез и половой зрелости. Мать, бледная, изнуренная, растрепанная, награждает младшего подзатыльником. Мальчишка, мстя за себя, проходя показывает мне язык, тяжелый от шоколада. Мальчик мой, тебе повезло, что я не остаюсь – я бы скорчила тебе такую рожу, от которой ты не спал бы всю ночь!
Как я люблю их, этих людей, проходящих по моей жизни, пока я завтракаю у моря, и исчезающих навсегда! Эти две старые дамы так воспитанно доедают сент-оноре*( пирожное из слоеного теста с кремом), у них такой милый вид. Капелька синих чернил капнула с ручки этих учительниц на пенсии и окрасила их мягкие белые кудряшки. А вот тип-соблазнитель, стоит на горячем тротуаре и зажигает сигарету. Как я и предполагала, он носит ботинки из белой замши. Он ждет молодую женщину с фиалковыми глазами, она поднимается, покидает свой стол, но скрывается в тени отеля. Он с разочарованно бросает спичку.
Несколько монстров в шортах крутятся перед отелем, щедро предлагая взору окружающих свои варикозные ноги, превосходную накожную растительность и спины - облезлые и красные как зады обезьян.
В зале осталась лишь молодая пара, которая - руки под столом - давно думает, что вокруг никого нет, и девочка в очках. Она сидит на третьей ступеньке у входа и делает вид, что читает Тинтина * (комиксы), но она наблюдает, от нее ничего не укрывается.
Я уже смотрела в ее возрасте? Я когда-нибудь умела смотреть? Я вспоминаю, что бегала с опущенной головой. Какая жалость! Мир и его обитатели всегда так прекрасны, как сегодня? Я неторопливо тяну свой кофе. Потом придется заплатить и уйти. Я поеду по Камаргу... Постой-ка, я ведь просто должна заехать в Бразинвер. Я не уверена, что смогу найти дорогу. “Гранатовое дерево всегда покажет тебе путь”, - говорил дедушка. Семья принимала участие в охоте ближе к концу прошлого века. Не прошло и девяноста девяти лет. Будет чудесно увидеть берег и лес, куда пристала лодка Святых…
Замечательно, но все это мне не говорит, что я буду готовить на ужин сегодня вечером. Я-то насытилась, но они не ели моего буйябеса... Ну, хорошо, вот – рыбу! Я привезу прекрасную рыбину и литторинов (моллюски) из залива! Других моллюсков тоже, и все, что нужно, чтобы сделать хороший крепкий руй* (соус. Провансальский майонез, с чесноком и оливковым маслом - на базе красного перца, сопровождающий рыбный суп и буйабес). Решив это, я допиваю кофе, плачу и ухожу.

 » глава 7 часть 2

Но что случилось? Что со мной произошло? Я не вернулась!
Я сижу на кровати, покрытой ярким кретоном, через открытую дверь я вижу блестящую голубую ванную комнату. Я уже ходила туда и трогала маленькие кусочки мыла, любезно предоставленные дирекцией, пакетик пены для ванн...
Да что со мной такое?
Я, кажется, не спала одна в незнакомой комнате с рождения Поля...
Этим вечером я не буду спать ни с Жаном, ни с Игнасио.
Я покинула семейный очаг.
Мне должно быть стыдно. Я должна была, как минимум, попросить разрешения. Во всяком случае, предупредить.
Нет. Я уехала за покупками, встретила Данаид, спаслась бегством, сломалась, ангел поменял мне колесо, я сьела буйябес в переполненной гостинице, и она оказалась не так уж переполнена, раз я сейчас сижу на этой кровати, покрытой ярким кретоном.
Какая авантюра!
Я попросила счет, я собиралась встать, я сказала:
- Грустно уезжать...
- Так значит, надо остаться, - ответил гарсон, - девушкам полезен морской воздух!
Я засмеялась, потому что решила, что он шутит. Мне показалось, что Люсьен - гарсона звали Люсьен - очень старался рассмешить террасу. Но он не шутил.
- Мадам Пакэн! - закричал он, подталкивая меня к входу, - мадам Пакэн! Регистрация, пожалуйста!
Из-за занавески вышла изможденная молодая женщина, бледная под своим макияжем. Из тех, что никогда не потеют. Тонкая, безупречная, хорошо причесанная, наманикюренная. Персиковая блузка, абрикосовые брюки.
- Как она вам, в двенадцатый номер? - спросил ее Люсьен, указывая на меня.
Она просверлила меня глазами, детально рассмотрела меня, скорее беспокойная, чем нескромная.
- Мадам завтракала на террасе, - сказал Люсьен, - скромно держится, прекрасные манеры за столом...
- Люсьен!
Мадам Пакэн сконфужена. Она просит меня извинить Люсьена:
- Не слушайте его, он шутит! - говорит она.
- Да ничего подобного! - спорит оскорбленный Люсьен. - Я умею оценивать посетителей!
- Это именно то, чего вы не должны делать!
- Реакционерка!
Я тихонько кашляю.
Тут же мадам Пакэн снова становится коммерсанткой и спрашивает меня с улыбкой:
- На сколько времени вам понадобится номер?
Да о чем мы говорим?!
- Вы не ищите комнату?
- Но у вас же их нет!
- У нас их не было, - уточняет мадам Пакэн. - С полудня мы располагаем двенадцатым номером.
- А плакат “Мест нет”?
- Лишняя предосторожность никогда не помешает! Кстати, у вас нет детей?
- Нет, не со мной, - и она вздыхает свободно. Вот почему она пишет “мест нет”. Она хочет иметь возможность выбирать.
- Мы вынуждены быть очень осторожными, - говорит она, понижая голос. - “Они” вырвали в кабине телефон, “они” покрасили в сиреневый цвет собаку мадам Клержуа, “они” наполнили уксусом все початые бутылки вина! Не говоря о телевизоре, который “они” разбили в самом начале каникул... таким образом, вы понимаете, мы предпочитаем одиноких людей!
Я соглашаюсь, побежденная. Она приветливо продолжает:
- Конечно, я буду вынуждена повысить вам цену пансиона. Это нормально, это наша самая лучшая комната. Первый этаж, терасса смотрит на море, вентилляция, dressing-room , телефон, встроенное радио, большая ванная комната. Это будет... - и она стыдливо протягивает мне визитку гостиницы с цифрой.
Принимая во внимание все достоинства, это недорого. С кровати, покрытой ярким кретоном, я вижу маленький парусник, который вот-вот войдет в канал. Есть! Теперь видны только верхушки парусов, укороченный треугольник, который скользит за молом, как мишень на ярмарке...
А я в Гро-дю-Руа, недостойная мать, супруга в бегах, дезертировавшая хозяйка дома.
В Гро-дю руа. В Гро-дю-Руа...

Меня разбудил телефонный звонок.
- Телефонная сеть починена, - сказал голос. - Вы все еще хотите ваш номер?
Я не понимала, где я, кто я. С тяжелой головой я смотрела на комнату, залитую красным вечерним светом, на смятую кровать, на которой я заснула, как сурок... а потом память вернулась ко мне.
Что Жан со мной сделает? Я явно перегнула палку... дезертирство в военное время, вот как называется мой проступок. Хорошо, но у меня есть оправдания. Я больше не могу. Он меня смешит, этот Жан! Он не понимает! Он как все мужчины. Они считают, что мы железные. Хотела бы я посмотреть на них на нашем месте!
Я боюсь. Я боюсь мужчины. Отца. Господина. Мужа. Самца. Хозяина. Мачо. Фюрера.
Жана.
Я боюсь. Я сижу перед телефоном и сильно опасаюсь колотушек.
Как он будет кричать!
Он закричал.
- Любимая!
Ох! Как я люблю мужчин! Всех мужчин, а этого в особенности! Любимая! Вот как он закричал!
Они прекрасны! Ты думаешь, что все о них знаешь, ты говоришь, что они эгоисты, рассеянные, равнодушные, и это правда. Но ты забываешь, что они любят нас и что иногда эта любовь вырывается из них, как струя - обжигающая, ревущая - из локомотива. Ах! вы всегда нас будете удивлять, вы знаете?
Ни слова упрека. Ни допроса. Ни суда. Потому что все хорошо... Потому что у нас все хорошо.
Я больше не боялась. Но я захотела вернуться. Я сказала ему об этом. Он оскорбил меня. Это было чудесно.
- Тогда сам приезжай!
Он рассмеялся:
- Я не могу. У меня молоко на огне.
Я удивилась:
- Но ты же не любишь молоко?
- Зато Вивет любит.
Как, он готовит бутылочку для Вивет? Но где же остальные?
- Они все в бассейне. Они вернутся только вечером. Я сделаю им отличный салат, копченый окорок и макароны.
Я просто онемела.
-Эй! Алло? - позвал Жан на том конце провода. - Ты еще здесь?
Я билась в конвульсиях, как змея, вылезающая из кожи, прозрачной и мертвой.
- Клади трубку, - сказал Жан мягко.
- Но я вам нужна!
- Вот именно.
Да, конечно... Он прав. Он принял мое бегство лучше, чем я сама. Он сделал больше: он преподнес мне его своей рукой.
О! Жан, любишь меня, ты возвращаешь мне жизнь, ты знаешь лучше меня.
Как ты понял? Вдруг все так просто.
Я слушала его и чувствовала, как мягко отплываю от берегов Фонкода по реке забвения. Я больше не удивлялась, что у меня нет угрызений совести. В конце разговора он спросил, надо кидать макароны в горячую или в холодную воду. Я закричала “В кипящую!” и добавила “ Я люблю тебя!”. Он повторил “Кипящую!”, повторил “я люблю тебя!”, и я положила трубку. Без грусти.

И вот я пансионерка.
Вечером, за ужином, ко мне относятся не как к одноразовой клиентке, как в полдень. Я чувствую себя под покровительством Люсьена. Он сердечно ведет меня к одноногому столику, и мне кажется, что он впихивает меня немного нежнее.
Девочка находится на своем посту между входной дверью и олеандром, сидит на третьей ступеньке с Тинтином-алиби в руке. Но она наблюдает. Кто эта маленькая одинокая девочка, которая, кажется, никогда не ест? Я пытаюсь привлечь ее внимание приветствием, но она старательно игнорирует меня, делая вид, что читает.
- Сегодня вечером у нас есть мидии с кремом и суп из угря, - обьявляет Люсьен, протягивая мне меню. Потом он наклоняется, и шепчет: - Осторожно с мидиями, они хреновые!
- Хреновые?
- Хреновые! Да хреновастые же!
Я тупо смотрю на него, и он мягчеет:
- Вы мало бываете на людях, а? Давайте не будем сомневаться: суп, а потом жаркое со специями по Провански, как в Трепоре!
Он восхищает меня, этот мальчик! Я повторяю:
- Хреновые? Что это значит? С хреном?
- Если бы я дал вам их понюхать, вы бы больше не спрашивали!
Я смеюсь, снова встречая прекрасный сиреневый взгляд напротив меня. Фатальное существо тоже пользуется защитой Люсьена. Она имеет право на суп из угря. Постой-ка, интересно посмотреть, кому он втюхал мидий... У типа-соблазнителя их огромная тарелка. У многочисленной семьи их настоящий таз... Я подозреваю, что Люсьен хочет избавиться от части клиентуры. Маленький мальчик, показавший мне в полдень язык, строит мне страшную рожу. Меня обуревает азарт соревнования, будто мне столько же лет, сколько ему. Я пускаю три маленьких сухарика плавать в супе, как ни в чем не бывало. Я жду момента, когда никто меня не увидит... вторая рожа мальчишки... бедный малыш! дилетант! Готово, никто не обращает на меня внимания, и я возвращаю любезность несчастному наглецу. На мгновение он окаменевает. Потом разражается всхлипами и протягивает ко мне руку:
-Тетенька! тетенька! - блеет он, стуча зубами.
Родители сперва удивлены, потом сердятся.
-«Тетенька», «тетенька»? Что “тетенька”? Что это за манера плакать на ровном месте?
На ровном месте? Скажете тоже. Я удивляюсь, что он в обморок не хлопнулся.
Девочка посылает мне благодарный взгляд. Люсьен кудахчет от хохота.
- Вы получите две порции пирожного, - говорит он мне. - Этот грязный сосунок… Это он испортил телефон, он пописал из окна на старых англичанок. К счастью, они глухие!
Я не вижу связи?
-“Raining in the sun, my dear Susan!” («Грибной дождик, дорогая Сьюзен!» англ.) Но знаете, с вашим талантом вы и мартышку заставите родить!
Должна сказать, я вполне горда собой. За большим столом дело дошло до скандала. Немножко чересчур, на мой вкус. Мне хочется пойти защитить моего любителя гримас.
- Чем меньше вы будете с ними связываться, тем лучше вы будете себя чувствовать. У них все время так. Они орут. Они кричат. Они плачут. Они лупят друг друга. Вам повезло, что ваши комнаты не под ними. Всегда закрывайте дверь на ключ, когда уходите. Молодожены нашли рыбу в своей постели первой ночью. Слышали бы вы эти крики! Семейный очаг чуть не разбился в самом зародыше. Ага! Вот они, мои милые! O my darling! o my darling!... (О мои дорогие, англ)
Нет нужды в пояснениях: это две старые Англичанки. У них оттенок кожи, как у майора, вернувшегося из Индии, редкие взбитые волосы, мужская походка, восторженная улыбка паломника, который наконец достиг своего рая. Они носят жуткие корсажи с люрексом, суперувешенные колье и шейными платками.
Правь, Британия!
Сперва они приветствуют невидимое и жуткое существо, которое прячется за стулом старой мадам Клержуа. Это ее собака. Она цвета фуксии. Потом они приветствуют саму мадам Клержуа. Потом Люсьена. Потом всех остальных. Они говорят громко. Люсьен еще громче. Должно быть порядка 70 децибелл.
-Did you enjoy with horses? (Вам понравились лошади?)
- Oh! Lovely, georgeous, marvellous! (Прелестно, великолепно, чудесно! Англ.)
Силой авторитета Люсьен налил им слабо разбавленного абсента и поставил бутылку розового на холод. Свежий воздух не единственная причина их розовых щечек. Они потягивают абсент...
- Delicious! (Вкусно! Англ.)
Завтра на рассвете они уходят в море с рыбаками.
- Wonderful holidays! (Изумительные каникулы! англ.)
Они счастливы.
Я тоже.
Wonderful holidays!


Со времен моего детства ночной ритуал в Гро не изменился.
Тот же тропизм (жажда движения в определенном направлении) овладевает каникуляром, как только он окончил десерт, будь то мороженное с меренгой, красный персик или крем-карамель.
Достичь порта, канала, набережной, куда запрещен проезд на машинах и где происходит что-то важное.
Что? Так вот именно это и надо выяснить!
И группы, пары, семьи торопятся через маленькие, плохо освещенные улочки, почти бегут. И я, одинокая, нахожу дорогу и знаю, что надо достичь разводного моста, чтобы неожиданно началась церемония. Здесь бег прекращается и каждый приспосабливается к ритму толпы. Размахивая руками, люди смотрят друг на друга, на витрины, на корабли, на террасы, где пьют, едят, курят, смеются. Стоят в очереди у разносчиков, толкаются перед «Веселой устрицей»... Редко странники идут против течения. Это ошибка, происшествие, на это косо смотрят и если вы это проделали один раз, вы не захотите повторить.
“Опиум! В Сайгонском порту...”
Скрежещущий диск привлекает меня в Восточную Лавку...
“...есть китайская джонка
таинственная лодчонка
ее имя неизвестно никому...”
Запах ладана, ракушки в промышленном количестве, загадочные травы, горящие в бронзовых вазах, мятые платья, подвешенные, как жены Синей Бороды....
“Опиум!..”
Я покупаю сверхкороткую ночную рубашку, японскую зубную щетку, несколько предметов туалета и парфюмерии и бросаю все это в сумку из рафии, пахнущую шафраном.
Людской прилив снова захватывает меня, мягко толкает. Если бы вся эта толпа пела псалом, никто бы не удивился. Ночь издает дикий шум, кричащий, как неон и огни. Ребенок слушает раковину:
- Я его слышу! - говорит он, более очарованный пойманным морем, чем тем, что плещется у наших ног.
Молодожен надевает зеленое, как волна, кольцо на палец своей жены, которую так напугала рыба.
- Ща ты у меня услышишь, как жопа звенит!
Я оскорбленно поворачиваюсь. Но это всего лишь милый отец семейства в плохо сидящей рубашечке и шортах пытается дать хорошее воспитание своему трудному подростку.
Вдруг, двигаясь против течения, волну паломников разбивают три оглушительно хохочущие девушки. Они носят со знанием дела разлохмаченные джинсы, утыканные стеклянными изумрудами и топазами. У них голубые или зеленые ногти. Они пахнут огнем, мускусом и свободой, а у той, что толкает меня, тело горячее, будто она собрала весь жар ушедшего дня.
- Скажи-ка! Ну и девицы! - цедит меж сжатых губ жена раболепно кивающему мужу.
Да, они очень дурного тона девицы.
Мне бы хотелось увидеть их еще раз.
- Алисочка! Дай мне руку, ты упадешь!
Бабушки всегда были секретом Гро. Они и сейчас здесь, в черном с ног до головы, как во времена моего детства. Алисочке лет восемь-девять, это ужасное существо, увешенное дурацкими украшениями, она носит больше медалей, чем ветеран, и серьги, как у кассирши.
Вот она торгуется с бабушкой, ее рука за фисташковое мороженное.
Бабушка сдается.
- Двойное! - сурово уточняет Алисочка!
Процессия останавливается перед киноафишей.
На этой неделе:
КОШКА НА РАСКАЛЕННОЙ ГРЫЖЕ.
Вскоре на экране:
ЗАПИПИСКИ ПИККВИКСКОГО КЛУБА.

- Скажи, бабуля, - спрашивает Алисочка, - мы пойдем в кино?
- Если ты будешь хорошо себя вести, - отвечает бабуля.
Думаю, я угощу себя оршадом на террасе Кафе де Пари, восстановлю силы. Колонны, водянисто-белого цвета железный вьюнок, граненые стекла, круглые мраморные столики с покореженными ножками, вы еще помните те времена, когда от абсента таял в ажурной ложечке сахар? На эстраде веселая старушка, одетая в испанскую шаль с шелковой бахромой, стучит на рояле.
“Если ты будешь хорошо себя вести...”
Что это значит, “хорошо себя вести”?
Когда я была маленькая и задавала вопросы о дяде Сабине, мне отвечали:
“Он дурно себя вел”
И, естественно, Добрый Боженька его наказал. Добрый Боженька очень рано забрал его к себе. Принимая во внимание рассеянность Доброго Боженьки, я тогда решила, дяде просто не повезло. Боженька мог бы устроить проверку в другой день. Нет, надо было, чтобы он попал именно на глупости дяди. Какая жалость! Он был так красив...
Бедный Сабин. Бедный дядюшка. Слушай, знаешь, что мы сделаем, дядюшка? Сегодня мы вместе выйдем в свет. Извини, нюанс: я тебя выведу! Я, твоя правнучатая племянница Людовика. Я родилась через пятьдесят пять лет после твоей смерти. И вот, сегодня вечером я вывожу тебя в общество. Я купила тебе пакет-сюрприз, и ты найдешь там дозу неизвестного тогда лекарства, которое изменило бы твою жизнь. Вот так, маленький укольчик, он даже не сделает тебе больно. Оса оставляет больше следов.
Ты выздоровел.
Ты красив, Сабин.
Ты в расцвете лет, мир будет принадлежать тебе, лошади бьют копытами во дворе, запряженные в зеленые кареты с золотыми буквами на кузове:

Fons Calda
Чудесные источники
Фонкода
Общество Бань
Кампердон и Братья


Лошади бьют копытами, а потом поскачут на совсем новый вокзал за прелестными пациентками, которые прибывают со всего мира с чемоданами, полными кокетства. Они, конечно, приезжают ради воды - маленький хрустальный мерный стаканчик в чехле из тростника или тисненой кожи - но они приезжают так же ради тебя, Сабин Кампердон, прекрасный холостяк из Септимании. Под тенями торжествующего Фонкода ты обнимешь самых прекрасных за их тонкие талии, медленные шаги в аллеях, качание кринолинов в горошек, шелковые зонтики, жилеты с бахромой, сладострастное комкание тафты, тепло руки под митенкой...
Ты сделаешь нас богатыми! Ты отправляешь свою воду по всей Европе! И даже в Америку! Миссис Фергюссон, эта обворожительная оригиналка, больше не может без нее обходиться! Твое фото в Галлуазе. “Признанный источник, общественный интерес” - сказал президент Республики. Поговаривают о визите итальянской королевы! Победа, дядюшка! Продолжай, это богатство и слава. Мы ведем большое стадо, и наши лошади гордятся нами.
Увы, это мечты.
Ты тоже много мечтал. И ты дорого заплатил за отравленный поцелуй. Ты умер в расцвете лет, в боли и гнили, о тебе вспоминали только шепотом. Но я скажу тебе кое-что хорошее: есть предписание, брат мой. Этим вечером я беру тебя за руку и вывожу из семейного чулана. Если бы ты знал, как мораль изменилась с развитием науки! Теперь любовь...
- Могу я позволить себе предложить вам рюмочку?
Что за дурацкий голос? Невозможно, чтобы он принадлежал дяде!
Тип-соблазнитель, очень солидный в своих ботинках из белой замши, стоит передо мной.
Какое пробуждение!
Я составляю свой отказ по образу и подобию отказа молодой женщины с фиалковыми глазами. Вежливо, но твердо.
Он уходит с обычным своим довольным видом, должно быть, он сохраняет его и в самых ужасных поражениях.
Он мне испортил оршад!
А все-таки, как хорошо на этой террасе.
Пианистка весело гробит Болеро Равеля, потом резко перескакивает на Фуникули-Фуникула. Музыка киоска и города на водах. Четыре местных старожила рубятся в карты рядом со мной на салфетке, жирной от воспоминаний. Они говорят на провансальском, и волшебный язык защищает их, отрезает от вульгарности и шума. Тридцать лет назад, когда я приезжала сюда с бабушкой, были такие же сеньоры из Гро... Тридцать лет назад? Что я такое говорю? Сорок лет назад!
- Сорок лет назад!
Я почти закричала.
Старые игроки смотрят на меня, перемигиваются - каких только сумасшедших здесь не увидишь! Тот, который сидит ко мне спиной, срезает карты.
-Parlo souletto! - говорит он, и все смеются.
Но их смех заглушен другим смехом. Соблазнитель пригласил девушек в джинсах, и они только что с большим шумом устроились рядом с моим столиком. Старожилы замолкают. Грек с нежной загорелой кожей уселся на террасе. Они осуждают, но оценивают. Партия в карты переживает из-за этого тяжелый удар. Девушка, что недавно меня толкнула, рыжая с мелко вьющейся лохматой шевелюрой. Она ложится в ивовое кресло. Ее пупок - великолепная звезда на равном расстоянии от инкрустированных джинсов и корсажа, приоткрывающего золотистую грудь. Все трое как на коньках. Занятно, должно быть, наблюдать, как они слезают со своей обуви! Они очень молоды, их глаза загораются, когда официант ставит перед ними банана-сплит* (коктейль с мороженым) тридцатисантиметровой высоты. Они весело бросаются в атаку и радостно смеются под усами из крема Шантильи.
Рояль смолк.
“Класс, бабуля беременна!” Поет Пьер Перрэ, и, как на ярмарке в Пайяде, толпа подхватывает хором куплеты и припев. Девушки поют с полным ртом. Соблазнитель разглагольствует об ошеломительной жизни на Коста Брава, где он был в прошлом году. Но они не слушают ни слова из того, что он говорит, слишком занятые своими сладостями. Я тем более не слушаю, слишком занятая тем, чтобы смотреть на то, как они лакомятся, играют ложкой и соломинкой, следя за потоком паломников.
- Ох! Отпадный тип! - кричит вдруг самая маленькая, брюнетка с голубыми и сиреневыми тенями.
Ложкой она указывает на кого-то в толпе за моей спиной своим моментально взбудораженным подружкам.
- Отпадный! - вторит рыжая, страстно сося свою соломинку.
Третья ограничивается тихим рычанием.
- А не прогуляться ли нам в казино Гранд Мотт? – предлагает несчастный рыцарь-слуга. - А? Это будет занятно! - добавляет он с напускной веселостью.
Никто ему не отвечает. Он опускает голову. Я бы очень хотела увидеть объект их восторга. В данный момент я удовлетворяюсь тем, что слежу за его продвижением по их лицам. На соблазнителя больно смотреть. Он уставился на ботинки. С открытыми ртами, с бьющимися накладными ресницами, три девицы бьются в совершенном экстазе. Объект приближается, они на грани обморока...
Ох! Я хочу его увидеть! Я резко поворачиваюсь.
- Ну вот! - говорит Вертер. - Я думал, вы никогда не посмотрите в мою сторону! Я уже давно подаю вам знаки! Добрый вечер, мадам.


Скажем правду, бабуля была горда этой неожиданной развязкой.
Я спросила у Вертера, что он будет пить.
- Молоко, - ответил он посреди общего внимания.
Он был доволен. Он нашел группу студентов и стоял с ними лагерем за маяком де л`Еспигет. А потом, завтра, он поедет в Сант-Мари.
- Я встретил парня из Кристчерч* (христианская церковь), он тоже филолог. Он перевел д’Арбо на английский. Для меня это хорошая встреча.
Девушки бесстыдно слушали, изумленные, не сводя с него глаз.
- Сложно увидеть настоящий Камарг со всеми этими туристами, но я думаю, что мне это удастся. Мистраль сказал, что Камарг может сопротивляться всем варварствам и даже цивилизациям... Вкусное молоко! - добавил он с милой улыбкой.
- Вертер! - закричали гортанные голоса.
В центре группы молодежи высоченная блондинка подняла руку, достойную Золота Рейна.
- Ich komme! (я иду, нем)
Он допил свой стакан молока и извинился за то, что слишком быстро откланивается.
- Вы еще не уедете, мадам, когда я вернусь послезавтра? Потому что мне необходимо рассказать вам о своей встрече с Чудовищем из Ваккаре* (самый большой пруд Камарга, зоологический заповедник. "Чудовище из Ваккаре" - сказочный персонаж, герой одноименного произведения)!
Он протянул мне широкую, как у лесоруба, ладонь и убежал к своим товарищам.
Банана-сплит растаял в посеребренных бокалах в форме тюльпанов.
Три девицы смотрели на меня с завистью, а их несчастный провожатый мрачным взором излучал счет.
Я оставила приличные чаевые и встала, рассеянно улыбаясь.
Я пересекала закоулки порта, темные улочки, притоки сверкающих набережных. Кошки-воровки дрались за рыбьи кости вокруг перевернутых мусорных баков. Сильные запахи, убывающий шум праздника...
- Завтра еще будет хорошая погода, - говорит голос в тени.

Ребенок закричал “Мама!”, и я проснулась, подскочив посреди ночи.
Кто меня звал? Кто болен? Кому страшно? Кому я нужна?
Потом ко мне вернулось сознание.
Я никому не нужна.
Я одна.
Ни души на моем попечении.
Только моя собственная...
Я заснула счастливая.

 » Глава 7 часть 3

Свобода.
Дорогая свобода.
Могут ли дорожить тобой, о свобода, те, кто никогда не знал принуждения?
Если я праздную тебя сегодня с такой радостью, не потому ли это, что я вновь обрела тебя?
Я знаю, что ни один голос не будет искать меня на песке моего детства, который я никогда не хотела покидать. Никакой приказ не настигнет меня в этой теплой воде, из которой я никогда не хотела выходить. Никакой звонок не возвестит конца моей переменки.
Быстро иди сюда! Не беги! Ко мне! Мы уходим! Поторопись! Не пей так быстро! Накройся! Отвечай! Не кричи! Я с тобой говорю! Заткнись!
Эти слова возмущали меня в детстве... пришел день, и они стали моими собственными словами. Эти слова порабощают того, кто их произносит, не меньше, чем того, к кому обращены. Эти слова, которые еще кричат на этом пляже бабули, мамочки, мамаши, тетушки, тетеньки...
“Господь накажет тебя!”
Смотри-ка! Как дядю Сабина, который плохо себя вел!
Нет, ну во что я вмешиваюсь?
Я-то сегодня свободна.
Я приняла ванну с пахучей пеной. Добрый завтрак в постели, которую мне не придется убирать. Прекрасный день без похода в магазин, без кухни, без мытья посуды, без уборки, я с наслаждением качаюсь на твоих волнах!
Я зашла по пляжу очень далеко, надеясь обрести одиночество. Но дикие пляжи исчезли с берега, изгибающегося от Гро до Пор-Камарг. Придется приноровиться к этой толпе. К этим паломникам на берегах Ганга. Вдалеке белые пирамиды Гранд-Мотт, кажется, наблюдают за нами. Атлантида, поднявшаяся из вод и из времени, неясный мираж в дрожащем воздухе. Игрушечные паруса пересекают маленькую морскую ширь. Вода омывает колени медленно бредущих паломников. Это прихожая глубокого моря, где можно плавать, нырять, исчезнуть.
В полдень дрожь пробегает по семьям, все кричат, бегут, собирают детей. Все спешат набить животы. Алисочка не хочет выходить из воды. Рири плачет, Ноно топает ногами. Но никто не сможет уклониться от жаркого, которое заставит их храпеть до 4-х часов, от супа, которым их вывернет во время урока плавания. Пляж очищается от детей и толстых дам. Датчане вгрызаются в сочные огурцы, немцы пьют из горлышка розовое, высокие девушки, тонкие и загорелые, спускаются с дюн и бегут к морю, на них надеты веревочки и почтовые марки.
Это и есть Мэрри-Лук* (веселый вид)?
Морисет попыталась мне продать один такой сегодня утром. Морисет – это вчерашняя кудрявая рыжуха из Кафе де Пари. Она содержит лавку со всякой всячиной рядом с отелем, на берегу моря.
- Смотри-ка, ты! - воскликнула она, когда я вошла сегодня утром в ее магазин.
Я хотела купальник.
- Возьмите Мерри-Лук, - посоветовала она мне. - Они отпадные!
А то! В таком живо окажешься в жандармерии!
Я хотела цельный купальник.
Она была возмущена. Цельный купальник? Придется поехать, как минимум, в Ним или в Монпелье, чтобы найти подобную штуку! Хорошо, раз уж я не хочу Мерри-Лук, (в чем я сильно ошибаюсь!) она пойдет посмотрит, что у нее осталось из раздельных с прошлого года.
Вот почему мои груди и бедра покрыты оранжевыми утками. Я выбрала его не потому, что мне понравился рисунок, а потому, что ткань была немного менее прозрачная, чем в других моделях.
Он вас уродует, - сурово сказала Морисет. - Мерри-Лук табачного или тыквенного цвета с красивенькой цепочкой на талии - вы были бы отпадной!
Ансамбли из утыканных стекляшками джинсов – точно как у нее - свисали с арок. Она проследила за моим взглядом.
- Мы скоро получим новые... Они отпадные, а! Что, если вы наденете такие?
Я не назвала ей суммы, за которую согласилась бы влезть в эти лохмотья. Я оставила себе уток и объяснила, что мне надо пойти купить книги.
- Тогда идите к моей подружке Магали, - сказала Морисет, - это прямо за кафе Барк.
Магали продавала в основном голубой и зеленый лак для ногтей, крем для загара и солнечные очки, притворяющиеся маргаритками. Но у нее были также прилавки с детективами, кровавыми и не очень, где существа с огромными грудями целились в читателя сразу из нескольких орудий тяжелой артиллерии. Кроме этого, я увидела только “Клуб пяти”, “Выращивание домашних кроликов”, “Хорошие манеры” (которые бывший префект только что дописал в тюрьме) и популистское издание “Доступный всем секс”.
Магали была в отчаянье. Вчера она продала последнего Бувара: “Рак в паштете”. “Я пустая”, - говорила она. Потом она вспомнила, что у нее осталось какое-то старье в ящике. Куда она засунула этот ящик? А, да, под навес во дворике. Она принесла большую, пахнувшую плесенью коробку, и оставила меня искать, потому что бельгийская девушка как раз хотела одну из тех знаменитых золоченых цепочек на талию.
Я испытала шок, когда нашла в коробке помятое, но полное издание “Мучеников” Франсуа Рене де Шатобриана!
- На нем нет цены, - сказала Магали в затруднении. Но это старая книга, я продам вам его по цене Сан Антонио*(детективы с каламбурами).
Он здесь на песке, рядом со мной. Я не пойду завтракать. Я так решила. Я взрослая. Я сама командую. Я не пойду завтракать. Я хочу перечитать Мучеников.
“Это была одна из тех ночей, когда прозрачные тени, кажется, боятся спрятать прекрасное небо Греции...”
Я оставляю книгу. И продолжаю с закрытыми глазами:
“…это была вовсе не темнота, это было просто отсутствие дня. Воздух был сладок, как молоко и мед, и при вдыхании его чувствовалась неизъяснимая прелесть”
Неизъяснимая прелесть.
Вот, что я испытываю, вдыхая воздух этого пляжа. Я думаю о времени, когда учила Шатобриана наизусть. Я хотела всю жизнь заниматься греческим. Но что значит “заниматься греческим” в наши дни? Иметь крохотный класс молодых фанатиков? Переводить отцов Церкви? Кавафи? Афинские журналы? Заниматься греческим... Разве это еще профессия? Моей профессией стал Жан. Моей профессией и моей жизнью. Я была унесена рекой, у меня не было времени раздумывать. Тем хуже для греческого. Тем хуже для меня. На что еще можно надеяться в сорок пять лет, когда ты женщина?
- Надеяться не на что! - говорит женщина рядом со мной.
- Уф! – отвечает ее спутница.- Почему ты так говоришь?
- Ну что ему надо?! Я читаю Ле Монд каждый вечер! Я глотаю по четыре книжки в месяц! Хорошо! Я уродина? У меня плохо пахнет изо рта? Нет! Так ты мне можешь сказать, почему он меня не целует?
-Не ищи. Они все сволочи.
Я немного смущена. Мои соседки вовсе нет. Та, у которой проблемы, бросает взгляд на Мучеников и шепчет в ухо другой что-то, от чего обе смеются.
Раздосадованная, я иду плавать и в теплой воде вновь обретаю радость и веселье. Я уплываю далеко-далеко. Маленький кораблик проходит в нескольких метрах от меня. Мне кричат с палубы.
- Хотите подняться?
Нет. Но я нахожу в вашем предложении неизъяснимую прелесть...
Я плыву на спине.
- Алисочка! Выходи, пока я сама за тобой не пришла!
Я плыву под водой. Я толкаю маленького мальчика, он выныривает рядом со мной, плюясь как кит концом своей ныряльной трубки.
- Не больно?
- Не больно!
- Наперегонки?
- Наперегонки!
Он побеждает, и мы оба в восторге. Я даже не знаю его имени. Я никогда его больше не видела. Это и есть жизнь.
Как сорок лет назад, проходит продавец с тяжелой коробкой на боку, наполненной оладьями в сахарной пудре, а вскоре, с помощью легкого ветра, и в песке. Это вкусно. Воспоминание хрустит на зубах, соленое, как слеза.
Я пьяна от выпитого солнца, от пахучего масла, от воды «Камарго», от морской волны, от слов, криков, Шатобриана, Мерри-Лука...
У меня болит голова.
Я плохо себя вела. Я слишком долго забавлялась. Я буду немного больна. Если бы я слушалась свою бабулю... так тебе и надо, Людовикочка!
Но мне наплевать.
Я встретила Надежду!