Дорогами судьбы

Роман ничего не сказал и мами туда же. Вздохнула Вита, улыбнулась мечтательно. Раз Эйш говорит, что всё наладится, значит так и будет.

- Нет, мами, не обидел. - Про малину что сказать, потом повинится. Хорошо, что на плечах шаль старенькая. Всё-таки синяк выступил, да думать об этом не хочется совсем. Мало что ли у неё синяков было. Вон на ногах последние от гуся, которого у костра едят с аппетитом цыгане. - Я бы сказала. - Надо бы бабушке поесть принести, да так хорошо с ней вот так сидеть. Помолчала немного и, положив на колени бабушке голову свою глупую, негромко заговорила о том, что на душе.- Помнишь, спрашивала я как понять, любишь ли, а ты сказала , представь, что не было бы его. - Тише звучит голос, почти шепчет Вита и всё на вардо Бара смотрит, ожидая, когда выйдет он.- Мне без Тагара не было бы жизни, бабушка, без его глаз, без его голоса, без рук его крепких, без улыбки... Стоит ему обернуться, посмотреть на меня, как сердце моё замирает и хочется,.. замолчала Вита, засмущалась. И так слишком много бабушке сказала.
Слышит вздыхает бабушка, ждёт, что она скажет родная. Только вдруг снова громко кричит Бар, да так, что слышно на весь табор. Вита на ноги вскочила, к вардо тянется. Значит плетей заслужил Тагар. Заныли руки да спина, вспомнили, как отцовская плётка их охаживала. Только удержала Эйш, внучку свою. Не рукою, словами.

Опустила строптивица очи долу.
- Как скажешь, мами. - Помогла встать пуридаи своей, довела до кибитки и усадила на любимое место её, всё незаметно оглядываясь назад. Потом к костру побыстрее, чтобы бабушку накормить да самой перехватить, что останется.
- Сейчас гуся тебе принесу. - Села рядом с бабушкой, есть, а сама всё ждёт, когда Тагар выйдет, хоть одним глазком на него взглянуть. Не побоялся он плетей, ну а она не побоится мазь для его спины сделать, да принести. Пропустила видно их с Баром. Вон он уже рома барр к костру поесть пришёл, а Тагара всё нет.
Зазвучала песня возле костра, льётся плавным напевом ввысь. Поёт- подпевает цыганочка о жизни вольной, другой и не надо.

Моя дорога нелегка,
То вниз бежит, то в облака,
Идут дожди, идут снега,
Лишь размывает берега.

А жизнь обидно коротка,
Как дуновенье ветерка,
Лишь холодочек по спине,
В пути напомнит о тебе!

Пусть, мне улыбнутся небеса
Поля и реки и леса!
И убеждаюсь я воочию,
Как хорошо и днём и ночью.

Кую подковы днём, а ночью,
Разглажу я морщины дня,
И погоню вперёд коня!

Возьму я горсть родной земли,
Чтоб сберегла меня вдали,
Огонь лампадки б не погас,
В тревожный миг, в недобрый час.

Как тень блуждают сны за мной,
А я молюсь тебе одной,
Пройдут дожди, пройдут снега,
Сойдутся наши берега!

Пусть, мне улыбнутся небеса
Поля и реки и леса!
И убеждаюсь я воочию,
Как хорошо и днём и ночью.

Кую подковы днём, а ночью,
Разглажу я морщины дня,
И погоню вперёд коня!

Возвращается мир в семью цыганскую.
Заснула бабушка, а Вита над мазью колдует, передать для Тагара собирается.

Ночь прошла, скоро утро наступит, а пока предрассветный час. Выскользнула Вита из вардо и незаметно обошла со стороны леса остальные повозки да бендеры. К вардо Тагара и Златана подошла, мазь оставить хочет. осторожно заглянула, не лежит ли исполосованный плетью Тагар в бендере. Сердечко стучит, не увидел бы кто, а думы покоя лишают, больно ему, помазать надо спину иссечённую.

- А когда у нас свадьба будет? - спрашивает она смеясь. В уме картины рисуются, где жизнь их совместная, счастливая. Просыпаются в объятиях друг друга, ласкою утро встречают, дела вместе делают, а те что не вместе - поддерживают дух. Детишек растят - Ягори ди Варда. При мысли о маленьких, опять неспокойно делается на душе, но прячет Симза тоску в глубинах сердечных.



Представляет ли он, что слова его да поцелуи, до небес возносят. Лучшее что может услышать женщина от возлюбленного, это то, что делает его счастливым без хитрости и мучений, просто одним своим существованием. Обидно, что не встретились они раньше, что был он угрюм и нес в себе горести былые, как мешок с камнями.



Тепло от заботливых прикосновений, светло становится, будто облачком на небе отдыхаешь.



Смотрит Симза на сережки изящные с камушками красными, радуется. Поблескивают они в лунном свете, так и просятся на уши.
- Спасибо, спасибо, родной мой! Они прекрасны! Прекрасны как слова твои, да руки твои, - снимает она свободной рукой серьги старые, да одевает подарок желанный. Серьги уши не тяготят, легкие, словно перышко.
- Спасибо, я буду всегда только их носить! - радостно восклицает она.




- Правильно, прошлое отпускать нужно. Видела я тебя раньше, а сейчас не узнаю. Будто со мной ты только настоящим стал. Улыбаешься, глаза блестят, и веет от тебя волей к радостной жизни. Мне даже не верится, что такое бывает. Я думала только в сказках. А у нас как встреча случилась, так и закрутилось все в одно мгновенье! И ни искали мы с тобой оба судьбу, как братья и сестры наши, а она свалилась на голову нежданно негаданно. - кладет она головку свою чернявую на плечо его, мечтательно смотрит на реку. Как же приятно сидеть рядом с любимым, говорить с ним обо всем на свете, и знать что вы скоро станете единым целым...
- Чем я живу? Солнцем утренним, мамой, папой, сестренкой Талэйтой, подружками, дорогами, а вот дышу я одним тобой, и жизни не будет мне, если воздух мой вдруг испарится! А какие мечты у цыганки, если не о всеобъемлющем счастье для тех, кого она любит. - и сжимает его ладонь в своих, глаза закрывает, тихо добавляя, - Влюбилась я в тебя, Джанго. И счастьем твоим быть хочу. Но... Скажи, а ты хочешь еще детей? - не может смелости в себе она найти, чтоб признаться, - Может, после свадьбы повременим немного, поживем, Ягори поднимем?

- Будет, как скажешь, отец.
Склоняет голову Арсен, понимает, что не до выбора ему теперь. Да и зачем ему выбор этот, коли ту, что нужна была раньше, не выбрать?

Нашёл Богдана он, конечно. Слова отцовские передал.
- Поспеши, брат, если кого успел присмотреть, пока не опоздал, - советует Арсен. - Женить нас отец хочет, чтоб более к этой заботе не возвращаться.

Кого отец сговорит им? Не так много в таборе несговоренных невестящихся девиц. Что Талэйта, что Донка, все собой пригожи, нравом хороши. Да и Виту с Рубиной нельзя исключить, что на ум Бар6у придёт - никому не ведомо. На кого выбор падёт? Опять не спится Арсену. Да и вечер тяжело закончился - как равнодушно снести осквер6нение Рустэма? Как Зору не жалеть? Жаль их, глупых. И не сделать ничего, только порадоваться, что легко отделались. Походит Рустэм поодаль месяц-другой, сойдёт скверна. Вернётся в общий круг, умнее станет, как и Тагар, как подлечится.

С утра вскочил ни свет, ни заря. Костёр, к утру погасший, запалил. Сидит, рассвет встречает.

Пока гладила волосы шелковистые, качала голову родную на своих коленях, с любимой внучкой тихую беседу вела, услышала Эйш главное - что не обидел её девочку никто и сердце её выбрало уже по ком страдать.
И хоть этот цыган меньше нравился старой, чем сын Вайды, да если сделает он всё по правилам отдаст Эйш ему свою единственную и полюбит, как внука, если заботу о ней видеть будет:

"Главное, чтобы счастливая была, да меня плохим словом не помянула" - вздыхая, думала цыганка.
Да только речи горячи у влюблённой, пугает это пуридаи и очень быстро согласие дала не встречаться нигде наедине с Тагаром:


" Присмотреть бы надо от греха- подумала Эйш, пока гуся уплетала, внучкой добытого да вкусно сготовленного.

Дремает старая. Возится внучка. Не ведает, что один глаз Эйш за ней приглядывает.
И хоть после наказания у старой на душе тяжело и мысли об этом голову не покидают, да только волнение за судьбу своей любимицы все думы на себя тянет. Никак нельзя было без наказания, хоть и болит сердце у Вайды за своих, да закон есть закон. Одному попусти и всё - нет порядка в таборе.

Под утро сморил сон старую - где ей с молодостью тягаться. Только её любимый Куч толкнул в бок и говорит:

"Не знал что ты такая соня, - хмурясь, - Не взял бы тебя в жёны, если б знал, что ты внучку проспишь"

Подхватилась знахарка, да накинув шаль, выскочила из вардо, не найдя Виту на её лежанке. Даже не вспомнит старая, когда она так в молодости бегала и бегала ли вообще, но успела заметить в предрассветных сумерках край юбки знакомой за хозяйкой к вардо Тагара подбежавшей.

- Упаси Бог, дуру мою горячо любимую, - шептала, пока стараясь тихо и быстро к нужной кибитки добраться, - Испортила внуку любовью, раз она так меня и себя не жалеет, слово данное нарушает, - слезу утирая, губу поджимая, - Ох, высеку, не пожалею, - чувствуя, как сердце от нагрузки не по годам не так стучать начинает и хорошо дышать не даёт, - Что ж ты дня дождаться не могла, Эйш попросить с тобой проведать не могла, - с обидой бурчит старая, став так, чтобы видеть что дальше делать будет.



*Эх, Вита, Вита- опечалено
**Тагар, мысленно я предупредила

реал часов до 12

Ночь.

Сговорили кобылку, что не нужна никому боле. Горечь Зора прячет свою, когда на Романа смотрит. Видит она, как мается он, да сделать ничего не может. Бьется сердце ее глупое, как птичка в силках, от страданий его. Дышать трудно становится, что любимый ее мучается по вине ее глупой.
Не хочет она больше слушать никого, надеялась в душе она, что Рустэм передумает, что мир воцариться тот, что разрушила она - да гордость сильнее его оказалась. Чувствует Зора брата поддержку, улыбается ему, да только улыбка вымученная выходит. Но как же любит она Арсена, и обещание держит свое он, с сестрой в трудную минуту рядом.

Молит Рубина за брата своего молит отца сурового, да и Зора рядом падать на колени хочет. Не за себя молить за Рустэма, цыгана гордого. Говорит он много, беду кличет.

Округляются глаза черные Зоры в испуге. Как она может так с другом поступить?
Понимает девушка, что смилостивился отец ее, не изгнал Рустэма гордого, другое наказание придумал. Для них обоих придумал. Знает Вайда, как тяжело будет дочери его, с другом так поступить, да ведь не скажет ничего она. Наговорилась уж вдоволь.
Только смотрит на отца она, на лицо его грозное, да слезы глотает.


Сквозь слез пелену перед глазами, под гитару и музыку дивную, что Роман играет, ножницы со стола Зора хватает, и юбку с сундука достает.

Выходят из вардо они, да только не держат ноги Зору. В центр выходит, где костер весело пляшет, где рома сидит, да только не весело никому.

Тяжело дышит девушка, дыхание заходится. Не могут слезы в плену долго находится, по щекам бегут каплями прозрачными.
Подходит Зора к Рустэму, в ногах тяжесть чувствует. Не поднимается у нее рука на друга своего любимого, брата почти своего, да как она может приказа отца ослушаться? Не смотрит ни на кого, достаточно что под взглядами рома, дрожит она как листик на ветру.
- Прости, прости меня, Рустэм. Это я во всем виновата. Моя вина, только моя. За мои грехи наказание сносишь.

Дрожит рука Зоры, что кудри смоляные отрезает ножницами острыми. Ложатся завитки волос цыганских у ног ее босых. На отца взгляды кидает.
Трясутся от сдерживаемых рыданий плечики Зоры хрупкие, да прощение все просить не перестает у Рустэма она. Из-за нее дурной осквернён он будет. Из-за нее глупой обходить стороной все его будут. Опускает голову девушка низко-низко, да видит, как слезы ее на траву зеленую падают, кудри срезанные орошают.

Падают ножницы наземь, из рук Зоры ослабевших, да вновь на отца Зора взгляд вскидывает. Головой отрицательно качает, отца молит, чтоб смилостивился над ней он, да юбку черно-красную свою к груди прижимает.
Непреклонен отец, хмуро он на дочь свою глядит. Ждет он когда приказ его выполнит. Застилает пелена глаза ее из слез соленых, да руки юбку перехватывают. В обоих кулаках она сжимает ткань тяжелую.

Кивает отец, чтоб продолжила она. Замахивается Зора, да касается подолом юбки, что для развлечения сшита, головы стриженной Рустэма.
Всхлипывает горько Зора, да юбку снова к груди прижимает, чтоб больше никого задеть она не смогла. На отца смотрит, плечи опустив. Не только семью опозорила, да и друга своего осквернила. Не знает Зора как жить ей теперь, да и в глаза народу цыганскому смотреть.

Не простит отец, что семью очернила она. Не простит Роман ее, что друга осквернила, да опозорили, что его самого под страдания подводит. Да и Бог не простит дитя свое глупое, хоть и милостив он.

Рубина сверкает глазами, с усмешкой говорит:
- У дочери швеи есть жених, у меня - юбка нарядная, а у тебя только твоя "рирерархия" - кивает Рубина, чтобы верность слов понимал, а потом подмигивает лукаво, - и не потрогать её ночами ,и не взмахнуть ей в танце задорном.

- А разве можете вы, гаджо, за один миг собрать свой мог и отправится в путь? - Рубина сама не понимает зачем продолжает эту глупую игру. Она убеждает его что нет лучше кочевой жизни, а он её осёдлой. Никому не выиграть в этом споре, бесполезный он, не приведёт ни к чему. Но все-таки они оба не сдаются.

- В моём вардо тоже тепло и уютно, там пахнет травами и золотым огнём, - Рубина смотрит в сторону дороги, на которую он указал и кивает, - и все они во всём мире наши. Только вы ходите по ним, а мы живём. И уж больно скучны ваши танцы, молодой, кто же так танцует? Словно вы в броню заключены, разве можно выплеснуть веселье в вашем танце? Разве утешит он грусть? Нет, всё же мы живём куда лучше, - Рубина не понимает зачем доказывала это ему. Даже если он признает, что права она, то лишь для одного. И не понять Рубине упорства своего... И его упорства тоже не понять.

Столько раз слышала про любовь сегодня Рубина, столько боли и горя она с собой приносит. Осквернили брата из-за чужой любви, забрали его у Рубины, теперь лишь издали смотреть может. Тяжела она, любовь эта, по гордости ногами топчется, по чести людской да по судьбам. Есть закон рома, он всего важнее. Холодеет Руина от слов его. Снова в ледяной руке её сердце:
- Семья, моодой, семья будет с тобой от рождения до старости, разделит с тобой радость и утешит, коли беда. За семьей на край света идут... - Он прижимает её руку к груди и столько в словах его правды и горичи, что понимает она - не даром беду сердце чуяло. Рубина ладонь к лицу его прижимает, по своей воле в глаза смотрит, хоть и нельзя. Нельзя. Произносит шепотом, по имени, как обещала, зовёт- Генри... Нельзя... И любви нельзя... Я свожу тебя к бабушке Эйш, обо всём позабудешь ты, обо мне и о таборе, о мыслях своих... Даже имени моего не упомнишь...

Вот и предложение долгожданное, столько о любви говорено, а ведь знала же для чего пришел. Не любовь ему ум затуманила. Резко руку с его щеки убирает Рубина, отступает на шаг и насмешливо уже смотрит:
- От чего же не станцевать, молодой, пойдём в табор и станцую я. А побольше дашь и остальные рома подтянутся. - Сама не знает Рубина, почему злится сейчас. Чувствует, как огонь по венам растекается. Будут гаджо танцы. Будет и веселие. - За золотой и Вард тебе танцевать станет.

- Семья - твои муж и дети, Рубина, - говорит Генри, хотя и понимает, что напрасно. Не объяснить ей, что ходить босиком по стране - себя позорить. Не бездомный он, не безродный, чтобы побираться и красть. - Ещё родители. Но когда они уйдут из жизни, никого у тебя не останется, если мужа нет. Потому что братья и сёстра уйдут ещё раньше, свои семьи создав. А ты останешься одна, если своей семьёй не обзавелась. Не к кому прижаться ночью, не для кого жить. Пустая будет твоя жизнь, бесполезная.

Не думал он, что понимание этого в себе носит - никогда не занимали эти мысли, не жгли, как сейчас. А оказывается помнит, что говорила бабушка, аккуратно промокая сложенным платком уголки глаз. Сохранились её слова в памяти, хоть и маленьким он совсем тогда был. Не вспоминал о них, пока не понял, что девушка эта заберёт с собой его мысли и покой, а сейчас сами пришли.

- Нет, - отшатывается, как на змею смотрит. Понимание простое и ясное холодом сковывает. Не чувствует она к нему ничего. Холодна не только бездна её глаз, но и сердце. Огонём она лишь в танце загорается и гаснет с последним аккордом, как закончившийся завод механизма. А заведи и снова огонёк-Рубина вспыхивает.
Зачем же Господь тебя такой красивой создал, а сердца не дал?
Не может найти ответ в чертах её чистых, сколько в лицо не смотрит. Целовать хочет, но не станет. Оттолкнёт. Неприятен он ей.
Понимание больно ранит. Генри переводит взгляд на лес за её спиной и молчит, пока силы в гордости не находит и слышит вопрос Рубины "Зачем ты пришёл?" Уйти нужно. Сохранить хоть то немногое, что от гордости ещё осталось. Но не может. Ищет возможность остаться, станцевать просит. Ещё раз в огонь её окунуться хочет. Запомнить.

Она смеётся над ним. Пусть. Она золото любит. И раз мгновения с ней купить можно - он заплатит. У гаджо денег хватит.

- Ни Варда, ни других родичей, - обрывает твёрдо. - Только ты. - Улыбается холодно, услышав о золоте. - Золотой дам и подарок, что для тебя принёс тоже.

После моих слов о пропаже коней, отец смотрит снова недоверчиво, словно я глупость какую сказала, потом все же решает проверить сам и, кликнув камердинера, велит срочно одеваться, а меня просит подождать на улице.
Хожу около крыльца, переживая и сердясь - столько происшествий сразу, а все как только появились тут египтяне. Не к добру видать раскинул табор свои шатры на наших землях.
Отец выходит из дома, но далеко идти не приходится.
Разбуженный мальчишкой-форейтором конюх уже стоит у крыльца и мнет в руках кепку.
- Простите, милорд, не углядел, но это точно сам дьявол коней увел. Все засовы закрыт были. И никто не проходил. Я всю ночь сидел, только под утро сморило, но двери закрыты были, истинная правда, вот мисс видела. Закрыты. - Опасаясь за свою шкуру, он чуть не кричит в голос. А форейтор вторит ему, что нечистый тут поработал, или ведьма какая.
Только мне кажется, знаю я, какая это ведьма.

Утром после многолюдных приёмов в доме всегда царит долгожданный покой и нега. Всегда, но не в это утро. Впрочем, как теперь понимал господин барон, проблемы начались ещё с вечера, точнее с ночи, когда дочь внезапно потребовала наказать какого-то цыгана, что во время представления слишком вольно обошёлся с её служанкой в саду. Честно говоря, возиться с такими глупостями у барона не было ни малейшего желания. Он конечно вызвал девицу к себе и допросил на скорую руку, чтобы избавиться от возмущённой дочери, но если эта Мегги, Молли, или как там её, он никак не мог запомнить имя, вообще пошла с бродягой ночью в сад, то чего можно было ожидать? Единственное, что решил для себя по этому вопросу господин барон, и с чем совершенно согласилась баронесса, это что для дочери надо поскорее нанять новую компаньонку. Желательно постарше возрастом и с более крепкими моральными устоями. А эту, которая вместо того, чтобы присматривать за мисс Лилиан, сбегает ночью в сад к первому попавшемуся бродяге, лучше уволить от греха. Они даже дадут ей неплохие рекомендации, но от Лилиан лучше её убрать подальше.

Этим же утром милорд только расположился у себя в кабинете, чтобы не спеша откушать кофию с коньяком, выкурить первую сигару и прочитать свежую газету, доставленную курьером из столицы, когда двери внезапно распахнулись и в кабинет влетела его дочь. Мисс Лилиан была неприлично взволнована, на что не приминула бы ей указать баронесса, случись ей увидеть дочь в таком неподобающем виде. К счастью для нервов баронессы, она ещё не выходила из своих покоев. Барон не спеша опустил газету, и обратил взгляд на дочь. Если у неё опять что-то незначительное вроде разбитого конюхом сердца кухарки... Впрочем, выпаленные ею новости уже никак нельзя было назвать незначительными.


От известия, что со двора свели всех лошадей, милорд схватился за сердце и осел в кресле совершенно без сил. Буквально месяц назад он за бешеные деньги приобрёл вороного жеребца, которого собирался с триумфом выставить на скачки в Ньюмаркете, если его увели, то это будет катастрофа! Срочно вызванные люди и самоличная ревизия конюшен бароном однако показали, что на самом деле всё не совсем так. Все рабочие и племенные лошади оказались на месте и пустовали только стойла двух великолепных гнедых жеребцов, при известии о которых барон повторно схватился за сердце.
-Увели коней Глинкерика? Господи, да что же это?!

Со всех уст не сходило слово «цыгане», «цыгане», «цыгане». Дежуривший ночью конюх клялся и божился, что вот-те-крест он за всю ночь не сомкнул глаз ни на минуточку, и что ворота были заперты накрепко, так что увести лошадей могли не иначе как колдовством, но барона мало интересовали эти оправдания. По прежнему держась за сердце, он поинтересовался, где находится сам виконт, и почему он до сих пор не появился внизу, хотя в доме царит такая суматоха? Камердинер почтительно поклонившись доложил, что милорд ещё на рассвете изволили отправиться кататься верхом, причём пожелали оседлать не одного из своих коней, а нового вороного жеребца барона.

Услышав, что его вороной в целости и сохранности сейчас носится где-то по окрестностям, барон немного успокоился, но мысль, что наглые воры увели коней виконта, привела его в ярость. Потрясая тростью, он кинулся в дом так быстро, как позволяли его скованные подагрой ноги, раздавая распоряжения и требуя немедленно пригласить мирового судью, констеблей и полковника из расквартированного неподалёку армейского полка. Он собирался самолично явиться в табор и призвать к ответу всех, до кого доберётся. И в первую очередь этого вайду!

Только шагнула несмело цыганочка, нос вытянула посмотреть сквозь щели бендера есть ли кто, вдруг услыхала за спиной топот медвежий) как веточка едва слышно хрустнула.

Чуть не уронила плошку с мазью заговорённой, целебной, с любовью замешанной. Юркнула белочкой в кусты, оставив мазь у входа. Выйдет Златан или Тагар, увидят, поймут авось....
Сердечко колотится от страха. Вон Талэйта недавно невесть что подумала, когда Джанго за Ягори-Огонёчком её любимым пришёл. Ославят, не подойдёт к ней больше Тагар..
Отбежала она подальше, прислонилась спиной к дереву - дух перевести. Головой покачала. Ведь так и не увидела был ли кто в бендере. А если б Златан сам? Ой, мами! Что у тебя за внучка. Поуспокоилась Вита, отвязала корзинку, что с собой прихватила от пояса, да пока рассвет, за малиной в малинник тот. Наберёт побольше, бабушка похвалит, улыбнётся.
Споро обирает малину цыганочка, посмеиваясь да головой качая.

Ночь

Хоть одна радость у старого рома будет вечером. Любил лошадей Бар, как любой цыган, цену им знал, да и сам сводил со двора не раз. Хмыкнул он и головой кивнул. К реке с Тагаром отправился. Хороши скакуны! Черны, как глаза рома, быстры, как его дыхание. Хлопнул Бар по холке, зубы глянул. смягчилось сердце рома, махнул рукой Тагару с улыбкой
- И двенадцати хватит, Златану скажешь, - хорошо приполнение к табору, доволен вайда, - но проверю!
- Богдан, - закричал Бар сыну, - вы подковы сбили? Одному набей вторую, чтобы хромал, уедем снимешь, не повредим коня за день. снова к лошадям Бар пошёл, перед карой душу отвести.

Задумчив Бар был и хмур. Всё решения принятые покоя не давали. Что сына названного осквернить приказ дал: быстро отрастут волосы Рустэма, а друзья в его дом придут по зову. Понимал, что всё ж изгнание должно быть карой, но смягчилось сердце. Думал и о Романе, хоть и убеждал себя Бар, что коли любит его дочь тот, то и доволен словом вайды. Но всё ж не по-человечески это... Не по слову рома... За дочь его душа болела, за сыновей... За весь табор! Тяжела она ноша вайды. Не каждому под силу, и Бару уж давно натирает.
Вошел он круг, на рома смотрит, ждут все решения вайды. Рубина брату на ухо шепчет что-то. Хоть и рад Бар, что не сговорил её Арсен, но одной печалью больше. Покуда осквернён Рустэм не один рома и близко не подойдёт, потом зима и совсем старухой станет Рубина. Кому нужна такая, даром, что красивая?

Перед ним дочь рома пробегает. Хорошая да ладная, хоть сестре в уменьях уступала пока, но научится, поди. Руки не такие ловкие, как у Симзы, но подают хорошо. Жалостливо Талэйта просит. Вардо в чистоте всегда. Семья уважаема, чем не невеста сыну?
- Талэйта, девочка, тебе уж сколько лет? Отцу скажи, разговор к нему есть. Зайдёт после вайда, - взмахом руки отпускает он девчонку. Не понял он просьбы сына по Вите, нет не понял. Но коли дочь пощадил, то и сына уважит.

Трудно на такое Бару смотреть. Сам знает, что обоих наказал. Скверна на Рустэме, стыд на Зоре. Шептались рома да ахали, щелканье ножниц да звон браслетов, что на руке Зоры звенели. Дрожали руки дочери, дрожало сердце Бара. Детей своих наказывал, не абы кого. Кольнуло сердце старое. Но не имеет права вайда глаз отвести. Видел он смятение дочери, лишь глазами продолжать приказывал. Все проступки оплатится должны. Он тоже свой платит: словно его это руки сына стригут, его сердце скверной наполняется... Разом десятой лет приобрел за минуты эти горькие.
На Рустэма смотрел он в последний раз, головой устало качал. Не было с этого мгновения ни для кого этого рома в таборе. Ни слова не скажут, ни руки не подадут. Тяжело на сердце Бару, хоть и милость дал.
- Рома, не может дольше Рубина в вардо брата быть. - Тяжело от слов этих, но сказать всё же должен, - просит она вас в дом к себе принять, слушаться и почитать, как свою семью.

Быстро набирала малины Вита, давно улыбка с губ её ушла. Как он там? Ой, как же много бед здесь разлито в воздухе. Когда Зора стригла Рустэма, брата её названного, не могла отвести глаз. Когда юбку Зора подняла, то зажмурилась, смалодушничала, к бабушке прижалась. Только не видеть муки в глазах цыганских. Послала ему мысленно: держись, братишка! Счастье есть.
Он сильный, найдёт ещё свою дорогу. А вернётся когда, родней ещё для семьи своей большой станет. Опять мысли чудные лезут, боится их Вита. Выбил из неё почти все отец её, вымучил. Только изредка с губ они срываются. И знает, что правда то, что видится ей.
Ах, Зора-зорюшка, столько боли...
Не смогла она уснуть этой ночью. Смешивала травы со свежим целебным жиром гусиным, соками дерева приправляла. Думу горькую думала. Вот бьётся её сердечко при взгляде на молодого цыгана, да что у него на уме не ведомо ей. Молчит тот мир, другая сторона... И он не торопится.
Только знает, что испытание Тагар должен пройти, если нужна ему, если не испугается...

С бабушкой как рассветёт, придёт она лечить Тагара.

Оказалось, у страха глаза велики. Всклре вернулся второй коню с пастбища и привел и мою Ласточку, и племенных, и жеребенка. Не было только отцовского влроного и коней кузена.
На вороном, как выяснилось, ускакал ни мвет ни заря кузен, а вот его коней не было.
Отец шумно раздавал приказания вызвать констебляи мирового судью, а я попросила оседлать Ласточку и поехала прогуляться в сопровождении мальчишки-форейтора. Зря что ли новую амазонку надела!

Страшные вещи Тагар рассказывал и о том, что коней украл и наказание ему Бар строгое назначил. И не только ему. Златану тоже тяжело придется за то, что за братом не углядел, что не смог привить почтения к законам цыганским, не вбил нерушимость приказов... Кабы сам их исполнял безоговорочно - может и брата бы научил, а так...
Нашел небольшую, но крепкую палку, обмотал ее куском ткани.
В рот возьми да сжимай зубами крепко. Болеть меньше не будет, но хоть табор не сбежится.
Снял Тагар рубаху да приготовился к порке.
Поднял я плетку с земли, сжал в руках крепко.
Произошло все как в тумане. Старался я бить аккуратно, ожоги от плети ложились параллельно, не пересекали друг друга.
Сколько это времени заняло? Мне показалось, что вечность.
Последний удар плети полоснул спину. Не издал Тагар ни звука, лишь иногда мне слышались приглушенные стоны, а может только чудилось. Скупая мужская слеза скатилось по моей щеке.
Правильно Бар нас наказал, урок преподал, но не слишком ли жестокий?
Храбрился брат, терпеливо снося наказание, но подняться самостоятельно не смог. Потянул его на себя, положив руку на свою шею и обхватив за талию, донес до спального места. Положил на живот.
Полон дом снадобий от ожогов, но подходят ли они для ран от плети? Не решился рисковать, сходил к бендеру, где еду готовят, нашел воду хорошую. Вернулся, а на пороге пузырек с мазью стоит. Огляделся, но не нашел, кого благодарить. Взял рубашку самую чистую и раны промыл на спине брата, мазью обработал. Так и уснул, сидя.
_________________

Ночь

Шепчет Рубина брату слова утешения. Быстро кудри отрастут, скоро скверна уйдёт, не оставят друзья, придут по зову первому, как очистится. Скверна сердце в камень не превратит, время пройдёт и всё забудется. Встретит Рустэма до зимы побольшевший жеребенок. Много слов ненужных, чтобы легче брату стало. Знает рома, как зубы заговаривать, даже, если сердце черным-черно.

Ссутуливаются плечи вайды, когда щелкают ножницы, плачет Зора, состригая пряди, ахают и подвывают Зоре женщины, словно к ним беда в дом явилась. Прямо Рубина стоит, спину не гнёт, голову не опускает, да глаз с брата не сводит. Нет у неё слез, нет причитаний. Что есть мочи ногти в ладони сжимает и губу кусает, чтобы до конца достоять. Пламя от костра уж не светит ей, темная ночь пришла и на сердце и на душу. Глаза бы отвести и легче станет, но нельзя.
Держат часто женщин, когда мужчин наказывают. Вырываются они в ноги падают, приговор нарушить пытаются. Знает Рубина, что и на неё рома смотрят, коли кинется, так доргу прикроют. Но стоит Рубина, знает, что нет пользы от киданий и причитаний, только больше род опозорится. Твердо смотрит, даром, что в глазах темно уж.

После волосы Рустэма сама собирает, гладит их украдкой, перед тем, как в огонь кинуть. что же ты наделал, братик?

Утро


- А разве дети и муж не с тобой всегда, хоть в каменно доме, хоть в дощатом вардо? - Мягко спрашивает она у гаджо. В словах его горечь и ей на душе горько. Сейчас он словно сам рома, ей судьбу предсказывает, и хоть дара нет у Рубины, но знает, что правдивы его слова. Знает она, что от судьбы не уйти, сколько дороги не меняй.

Он отшатывается от её руки, словно скверная она. Рубина быстро её в складки юбки прячет. Много слов обидных слышала она за это утро, пусть и в спину, но громких. Но его взгляд всего хуже. Сама не замечает, как плечи опускаются, глаза отводит. Не зря сердце беду чуяло.

Смешно бы было, что медведя родичем назвал, да нет больше смеха. Впервые он ей улыбается зло, в глазах его холод и ярость. Но и Рубине ярости неменьше, и злости, и обиды. Сам пришёл, сам сердце ей смутил, о любви толковал, теперь вот золотом манит. Снова плечи её расправлены, снова голову выше.
-Ну пойдём, гаджо, в табор, спляшу тебе... - Поняла Рубина, что за холод ей сердце сжимал, он сейчас в глазах у него, - или ночью прийти, чтобы сладилось?