Дорогами судьбы

Ночь

Талэйта посидела рядом и убежала, лёгкая как ветер. Роман глаза закрыл и голову опустил. Жизнь изменилась. Привыкнет. Не так сразу, но когда-нибудь обязательно.

Скорбно звякнула гитара, когда увидел, что Рустэм из вардо вайды вышел. Не хотел Роман смотреть, как Рустэма осквернять будут. Не отболело ещё, не отмерло, всё ещё родной он ему, и с себя всей вины Роман не снимает. Что скрывать, заглядывался на чужую жену - грех это, за него и платит. Каждый из них за свой грех заплатит - мудры законы романипэ.
Видит как дрожат ножницы в руках Зоры - не поранила бы. Столько натворила - во век не забыть. Падают пряди волос Рустэма на землю, Роман губы до бела сжимает. На Рубину смотрит, она за что пострадала понять пытается. За силу духа, гордость чрезмерную. Сильных не любят, но уважают, и её снова уважать станут, когда всё в прошлом останется. А гордыней она сама себя накажет. Уже стольким отказала - никто ей не хорош - что скоро вариантов, кроме как выйти за старика Бара, не останется. Жаль Роману её, но сделать он ничего не может, даже кров предложить.
Зора юбку на голову Рустэма опустила, Роман встал и пошёл прочь. Злые слёзы на глазах кипят, но он им пролиться не даёт.
Все они виноваты. Нечего себя жалеть.

Узнают гаджо о пропаже - приедут лошадей искать. - Думал Богдан. - Краска та хороша, высохла быстро. Рукой трогаешь - не остается на коже никаких следов.
Натер цыган сукном шерсть, отчего заблестела она. Ох и красивы у гаджо кони.
Пока цыган руки от краски отмывал, да прятал краску в кибитке, Арсен подошел.

- Спасибо, брат, за советы твои. - Хмурится Богдан. Знает, что уже и срок пришел, но не готов еще с женщиной сойтись. Все беды от них.
Не было еще той, по кому сердце бы стучало, словно от быстрого бега.

Понравились отцу жеребцы, пусть Тагар и получил плетью.
- Сбили, отец. - Кивает Богдан. - А вторую набью сейчас. Не узнают гаджо своих лошадей.
Долго еще цыган возится с жеребцами.
- Ты уж потерпи, миленький. Тебе не всю жизнь хромать - как отойдем подальше, так и сниму с тебя подкову вторую. - Гладит Богдан жеребца за ушами, по шее могучей, а потом разводит краденых в разные стороны, да привязывает хромого с Зимним рядом, а второго с вороным. Вот уж точно не заметят гаджо в них своих жеребцов.

Выдохнула обрадованно старая Эйш, когда увидала, как Вита не заходя в бендер на пороге склянку оставила.



"Видно душа плачет по любимому по закону наказанному, что заживляющее сделала " - размышляла знахарка, когда выглянувший Златан поднял баночку да во след Вите посмотрел.

Усмехнулась, успокоившаяся пуридаи и к своей кибитке не таясь пошла, решив ещё кости старые на лежанке под шкурой погреть.

- Надо бы позже самой сходить, Тагара проведать, пару вопросов задать да намекнуть, что Эйш от него ждёт, - сама с собой, закрывая глаза на минуточку.

Генри не уверен, что понимает. Она ему в вардо жить предлагает? С цыганами по стране бродяжничать и выступать перед толпой? Такое в голове не укладывается. Или она над ним опять посмеяться хочет?

- А ты придёшь? - Он в миг рядом оказывается, подбородок рукой сжимает, лицо поднимает. - Скажи, придёшь?
Она смеётся над ним, он знает. Не верит, что придёт. Но сердце из груди вырваться хочет и он говорит быстрее, чем думает.
- Рубина, я любить тебя буду. Всё отдам, что имею, если ты со мной будешь.
Прижимает её к себе крепко, губами губы находит. Целует жарко, голову теряя. Руки по гибкому телу скользят под косу толстую, чтобы прижать ещё ближе. Она всё "нельзя" твердит, а он отпустить не может. Губы сладко пытают, ответ требуют. Не дождётся он ночи, сейчас в ней сгореть хочет.

Ночь
Только отошла девушка от костра, как наткнулась на самого вайду. Угрюмого. Взгляд колючий. Опешила. Растерялась. Краской покрылось лицо.

- Двадцать, - ничего не соображая отвечает.

Талэйта понятия не имела, о чем вайде говорить с ее отцом. Хотя и предполагала. Симзу ведь будут сватать. Вот и предупреждает вайда. Кивнула Талэйта.
- Хорошо передам. Но отец итак вас ждет, вайда. Все уже готово к вашему приходу.
Тут она увидела как вышли из вардо Рустэм и Зора. Тэли впервые присутствовала на осквернении, поэтому не сразу сообразила что к чему. Но понимала, что-то не хорошее, страшное происходит. Зора стрижет с головы Рустэма волосы, а затем касается юбкой его головы. Талэйта видела как напряжены были все. Весь табор присутствовал и осуждающе смотрел. Быть Рустэму изгоем. Никто теперь не пожмет ему руку. Не ответит на его слова. Рядом никто не сядет. Все будут коситься на него. А Рубина? Как же она? Тэли перевела взгляд на прямую спину девушки. Она тоже опозорена. Не танцевать ей со всеми. Ни словом перемолвиться. Никто не заговорит. Будет скитаться между вардо. И никто ее не заметит. В лучшем случае. А в худшем что-нибудь презрительное скажут. За милю обходить станут. И все это из-за глупого поступка Зоры и упрямства Рустэма. Ведь несколько раз вайда давал шанс Рустэму избежать такого позора. Подумал бы не только о себе, бедном и несчастном, но и о сестре. Не любит он сестру, раз допустил такое. Никого не любит. Тэли и сама не заметила, как в глазах её презрение заплескалось. Хоть и жалко. Тяжко на душе.
Она так и не досмотрела чем дело кончилось. Подошла к своему вардо, где стояли отец с матерью и издалека наблюдали.
- Что сказал тебе вайда? - выпуская трубку изо рта, спросил отец.
- Сказал, что заглянет к тебе. Чтобы был готов.
- Хорошо, дочка. Иди, готовься ко сну. Поздно уже. А я Симзу поищу.
- А чего ее искать, она уже спит давно. - Тэли снова прикрывала сестру. Если отец обнаружит ее с Джанго, то никому не будет сладко. Ох, сестренка, вернись поскорее, мысленно просила Тэли.
Отец долго смотрел на младшую дочь. Погладил по голове.
- Большая ты уже. - мрачно произнес, - иди спать.
Тэли проскользнула мимо отца и метнулась в свой угол, в надежде, что Симза придет незамеченной.

Ночь

И пришла к нему судьба, которую он сам же и избрал... Быстро пришла.


Шел Рустэм за сестрой названой, как на заклание теленок. Молча шел. А что говорить. Все уже всеми сказано.

У костра все рома сидели, кто-то тихо играл, кто-то напевал, только как увидели, что происходит - умолкли. Под тяжелыми взглядами родни и друзей стоял Рустэм, голову прямо держа. Остатки гордости не позволяли опустить ее виновато.



Молчит Рустэм, слушает слова сестры. Хоть немного, да легче ему. Всегда надежда есть впереди. После самой темной ночи солнце все равно встает на востоке. Нужно об этом помнить, чтобы не отчаяться.


У Зоры слезы на глазах, вся измучилась. Только вздохнул Рустэм, зажмурился на миг, потом снова открыл глаза. Поглядел пристально на ту, которая так его судьбой и не стала.
- Прощаю.
Одно слово, и тишина. Жуткая тишина повисла над табором. За всю жизнь Рустэма никого еще не сквернили, он первым станет. Первым в позоре.

Опустил он наконец голову, чтобы Зоре легче было. Щелкают острые ножницы, блестят в свете от костра. Волосы его, на которые девушки засматривались, падают наземь. Легко стало, так, наверное, у младенцев бывает, пока они не зарастут... Легко и тяжко вместе.

Ни на кого не смотрит Рустэм, кроме Зоры. Сдерживает бурное дыхание, зажимает сердце в кулак так, как никогда не зажимал.


Все. Теперь он неприкасаемый. Закончился обряд. А жизнь в стыде, вдали от людей началась только.

С кем теперь говорить? Кому душу изливать? Разве что лошадям да собакам таборным. И дудке своей любимой.


Только глазами повел Рустэм на вайду и переступил с ноги на ногу, как жеребец стреноженный.
Ох, Рубина, сестренка.
И правда, нельзя тебе теперь с братом жить. Иначе тоже можешь запачкаться.
Кто тебя, печальную, к себе возьмет? Кто добрым окажется да ласковым к гордой девушке? Помолился Рустэм, чтобы такой человек за доброту никогда горя не узнал.

Собрала сестра волосы его, в костер кинула, губы поджав горестно. Пусть горят. Как его прежняя жизнь глупая, пусть в пепел превратятся.
Ушел Роман прочь. Видно, страдает друг и не хочет видеть его больше. Что ж, раз не хочет - его право. Его выбор.

Под взглядами рома, осуждающими, любопытными, боязливыми, опустились плечи Рустэма. Но собрал он последние силы, поклонился людям, развернулся и пошел к вардо своему.
Теперь одному в нем жить, тоску отгонять. О снах вещих думать. О конях в поле, которых свели. О том, что сделает барон с ворами, если вдруг поймает.
Лишь бы не было бОльшей беды с рома. Об этом тоже небо надо просить.

Утро

Ночь прошла, он и не понял, как, словно камень в колодец глубокий канул. Новый день настал. Странный день. Вроде бы и здесь Рустэм, вроде бы и где-то в ином месте стоит.
Знакомые деревянные стены, любимая миска, в которую он нарезал колбасы дешевой свиной и хлеба с луком. Вино стоит, чай горячий, сахар.
Не идет еда в глотку, не пьется ничего.
С трудом прожевал что-то, вкуса не чувствуя, вышел, сел на лестницу откидную у входа в вардо.
Мимо детишки бегают, собаки. А он - один. Как перст.
Потянулся за дудкой, заиграл знакомый мотив. Будто вернулось то утро сладкое, когда весь мир навстречу летел и сватовство впереди было. И радость была.
А теперь... Что теперь. Суета, маета. Ждать, пока не снимут позор с него рома. Долго ли, коротко - Бог весть. Может, одну луну, может, и все пять.
_________________

Задумалась Вита, идёт к вардо, малину несёт. Не смотрит вокруг. Вдруг дудочку услышала совсем рядом. Не видя ещё ничего, заулыбалась, пошла быстрее, обходит вардо уже спрашивая
- Рустэм, братишка! Как жеребёночек? - И видит голову коротко стриженную и в глазах вековая грусть. Как перед стеной остановилась, рот рукой зажала, забыла совсем... Глаза распахнула, попятилась назад. Потом прикусила губу сильно-сильно, так, что кровь почувствовала. Поставила перед вардо его корзинку. Глазами виноватыми прощения просит. Дарит ягоду... Юбку подобрав, бежит к себе. Как больно за них за всех. И за Зору и за Рубину, за Арсена и Романа, а больше всего за Бара - баро рома... Отца...

Прибежала, а глазах слёзы застыли. Как же жить теперь? Не сможет она не замечать его, не петь под его дудочку детскую песенку, не плакать вместе с ней, когда он играет грусть. Всхлипнула, слёзы вытирая. Рустэм сильный и Зора тоже. Они все сильные, как отец их Бар. Не будет она больше плакать. Знает ведь, что всё будет у них и счастье придёт, только не сейчас, не в этом месте давным- давно проклятом для цыган. Пока чистила вардо, стараясь не разбудить бабушку, подметала малину, чтобы не мозолила глаз, успокоилась потихоньку. Твёрдо решила, что зазовёт мами к Тагару.

Бормочет бабушка во сне, мысли Виты повторяя, да глаза открывая.
- Мами, я мазь отнесла к бендеру Златана и Тагара. Сходи к нему, проверь как заживает! - Умоляюще смотрит на Эйш. Потом вздыхает, - а ещё.... - Боязно, но всё равно скажет. - Ещё малину от- отдала... Рустэму. Ему корзинку отдала. - Затих голос, опустила голову. - Забылась я, прости. - Лицо в ладони спрятала. Как почти брата не видеть , невозможно никак. - Я исправлюсь. - Обещает. Знает, что больно будет, но боль уйдёт, смоет её гроза новая.
Поднимает она на бабушку глаза ясные, с душой говорящие.
- Пойдём, мами, отведу тебя к Тагару.

От желания, скользящего в словах, снова в груди что-то сжимается. Щелкает, словно ножницы ночью по волосам брата. Она задорно рассмеяться хочет, лукаво попросить монетку, чтобы точно пришла. Обмануть глупого. Прошептать тихо хочет, что нельзя ей. Но только снова в глаза его смотрит. Опять. И опять беда где-то рядом бродит, за косу тянет и шепчет в ухо, но Рубина глаз не отводит. Её глаза ночные, сумрачные в них тишина и сладость, запретное таятся. Его же яркий день, синева такая, что голову кружит. Нет в них места обману и лжи. Сам верит в то, что говорит, что спрашивает. И она верить хочет. Но не станет гаджо ходить по дорогам, и нет места рома в каменных домах.

Он шепчет ей слова безумные, что голову кружат и сердце плакать заставляют. Снова целует, как тогда. Хоть цыган ворами кличут, но он дыхание её крадёт сейчас. И горько, и сладко, и беда кричит уж отчаянно. Надо вырваться, убежать, соврать. Только руки свои же не пускают, а губы не хотят кричать, и мысли греховные тянут. Она снова шепчет:
- Нельзя! Нельзя! Нельзя!
Но шепот этот, кажется, оба не слышат. Опозоренная Рубина и бесстыжая, видно знал Господь за что кара ей вчера была. Она вздыхает тяжело и всё-таки просит его, хоть и не хочет, чтобы отпускал:
- Пожалуйста, Генри...

Утро пришло вместе с болью в спине, не давая повернуться, даже на бок лечь. Хоть и недостойно мужчины это, и малодушно - стонать, но хотелось Тагару. Особенно когда Златан мазь какую-то, травами пахнущую, в его исполосованную плетью шкуру втирал. Сквозь зубы шипел на него Тагар и ругался, а брат огрызался только, и одно повторял, что сам Тагар виноват. Виноват, кто ж спорит, но можно было бы и понежнее с братом-то. Эх, не женские руки. А мазь-то и впрямь помогла, прохладой по горящему легла. Откуда только взялась она Златан сказать не смог. Говорит, на пороге вардо оставили. А кто, что - неведомо. Хотя и подозревал Тагар, кто это нежданную заботу о нём проявил, точнее, надеяться на это хотел.

Сел Тагар на лежанке, за рубахой потянулся. Отобрал одежду брат, как несмышлёныша какого-то обругал непотребно. Пригрозил и штаны отобрать, если дурить не перестанет. Да что делать, когда душа горит сильнее чем спина? И хочется выбежать из вардо, найти её. Опустил Тагар голову на руки, глаза закрыл, лицо внучки старой Эйш вспоминая. Как в глаза её смотрел, да губ касался.

- Златан, - хрипло голос сел, - как думаешь, отдаст Эйш Виту за меня?

Утро.
Недолго отец выбирал. Ставит Арсен колесо на вардо обратно, да прикидывает, что ему купить надо, а что и своими руками сделает, чтоб собственное вардо построить. Пойдёт сегодня вайда к родителям Талэйты, сговорит их дочь за него. Вспоминает Арсен Талэйту - весёлую и красивую, но неприметную обычно на фоне сестры старшей. Всегда в таборе рядом с Симзой держалась, словно за ней пряталась. Он и не выделял её особенно - девушка как девушка, яркая, как все у рома, редко какая совсем уж красотой необыкновенной отличится, или талантом. Другую он всё выделял, кого он мог ещё ж видеть-то? Урок ему - внимательней надо быть. И видеть не только одного кого-то, глаза им застя, а и по сторонам примечать.

Впору заново с Талэйтой знакомиться, узнавать, какая она.
Вспомнил Арсен, с чем недавно она к нему ходила. Закончил дело своё, да к вардо семьи родни своей будущей пошёл. Стоит, смотрит - ищет пугало, про которое Талэйта говорила. А как её увидел, так к ней и обратился.
- Ну что, сделали вы пугало своё, для ритуала? - спрашивает, да девушку рассматривает, как в первый раз видит. - Помочь, может, чем?

Странная это земля, где наш табор остановился, столько горя мы успели перенести, только, как оказалось, нет худа без добра. Влюбился брат, серьезно у него все, раз о сватовство думает...
- Лежи смирно, отдаст Эйш свою Виту, только спина заживет - свадьбу сыграем, - лукавил я немного, уж больно уверенные слова с уст сорвались, но все сделаю, что бы Эйш убедить, что лучшего мужа Вите не найти.
_________________

Утро.
Талэйта встала рано. И сразу бросила взгляд на соседнюю постель. Слава тебе господи, Симза спала. Когда она вернулась, Тэли не знала. Уснула. За всеми своими думами не заметила как глаза закрываться стали. Видела она во сне лица Романа, Зоры, Рустэма, Арсена. Хмурые, несчастные. У всех думы разные, да печаль и тоска их объединяет. Спрыгнула со своего места, не любила она зря на лежанке лежать, и сбегала на речку. Там умылась. Ополоснуться бы. Но вспомнив, чем закончилось последнее ее купание передумала. Вернувшись к своему вардо принялась искать пугало или вернее то, что получилось у нее сделать на скорую руку. Подняв непонятную тряпицу набитую травой, Тэли скривила губы. Это вчера, при свете луны, оно казалось вполне себе пугалом. Самым лучшим на земле. Теперь же глядя на это что-то, Тэли прыснула в кулачок. Такое уродство, не может быть самым лучшим на земле. Хотя для пугала красота ведь не главное.

Тэли еще не повернулась на голос, а поняла, кто за спиной стоит. Узнала. Сердце ухнуло куда-то вниз. Улыбка застыла на губах. Зачем он пришел? Неужели помочь? Развернулась и смотрит прямо в глаза. Не отводит. Не каждый день, вот так с ним говорит.
- Да вот, - она показала этот ужас в руках, - как-то так получилось. Вчера ночью мне казалось, что сделала. А сейчас глянь. - она опустила глаза на свои руки, что держали пугало, - Что я сделала не так? Помоги разобраться?
Опять смотрит в его жгуче-черные глаза.

Ночь
Только вышли из варда Бара ромы, сразу видно стало, что вынес свое решение вайда. А как увидела ножницы над Рустэмом занесенные, да слезы в глазах Зоры, сразу поняла, что не вняли они богам, поставили свои принципы выше романипэ. На секунду вздрогнуло сердце Донки от плача Зоры, но не было в ней прежней жалости, ведь Зора свои чувства выше чести семьи поставила, на весь род позор накликала.
Хотела Донка сбежать в этот момент, ибо мелькнула перед глазами картинка из детства, как они вместе ягоды в лесу собирали, да песни пели. Но не дала и шага ступить рука крепкая. Только сейчас заметила девушка, что рядом родители ее стояли. Покачал головой отец, да на месте велел остаться. И глаза его строгие как бы говорили, чтоб не смела против романипэ идти никогда. Досмотрела до самого конца Донка, лишь потом разрешил отец вернуться в кибитку. Бросилась девушка прочь, да остановилась через пару шагов как вкопанная, на ее пути Рубина стояла, с гордо поднятой головой. Казалось, что совсем не тронуло ее осквернение брата. Замерла Донка, глаза опустила, неловко ей стало, но потом резко голову вскинула и тоже окинула Рубину гордым взглядом, ни ее семья романипэ нарушила, ни ее родственник род позором покрыл, нечего ей стеснятся, подобрав юбки обошла она Рубину дальней тропинкой, твердя про себя, что никогда она не посмеет оскорбить свой народ неуважением.

- Да не видно просьбы в глазах ее, - услышала Донка слова своего отца уже у самой кибитки и замерла. Испугалась она, что отец пожалеет Рубину, да к ним возьмет, перейдет пятно позора на их семью и не найти Донке жениха, забежала она в кибитку, не хотела она этого, и от этого на душе муторно становилось, все перемешалось в сердце, жалость, презрение, гордость, желание быть счастливой. Будто спать легла Донка, а сама все ждала, как родители вернутся.... И лишь тогда спокойно уснула, как увидела, что одни они заходят, без Рубины. Закрыла она глаза и заплакала беззвучно, тяжелый был день сегодня, но не зря законы столетия назад написаны и сейчас до сих пор почитаются, чтоб не рушились семьи и не бло бы горя в таборе.

Утро
Проснулась Донка и подумала, что с утром новый день пришел и смилостливились над ними боги. Все хорошо шло, лишь пристальный взгляд отца немного тревожил. А после завтрака он сказал, что решил в близжайший месяц сговорится о ее свадьбе. Застыла на секунду девушка, а потом головой кивнула в согласии, да отправилась дела домашние делать.

Утро

Разбудила Эйш девочка её, чем-то взволнованная. Да сразу каяться да просить начала в глаза любящие заглядывая:


- Ты представь, родная, что уехал Рустэм, - начала она с самого важного, - По делам уехал, но вернётся обязательно,- одежду на себе поправляя,- Ведь мудростью и душой Вайда не 24 ему в наказание дал, - средства для Тагара в фартук распихивая, - Рустем цыган хороший, найдёт чем пользу табору принести да скверну снять, - трубку свою набивая, - Но ты лучше ему и себе душу не трави - обходи стороной, - совет дала, которому очень сложно и самой следовать, - Да молись, чтобы не заболел и не озлобился, вот что можно нам делать, - сказала старая выходя.
Торопит её внучка, на месте с трудом стоит:



- А то твоя мамИ так слаба мимо трёх кибиток пройти, - ели сдерживая улыбку, - Что работы у моей внучки нет, что она водить Эйш как медведя будет? - не сдержавшись засмеялась старая.
Весело Эйш свою Виту слушать, кивает она ей да улыбается.
"Думает, наверное, что старая ничего уже не понимает."

Идут они, а глаза пуридаи ищут ту, кому она свой вардо вчера предложила. Вот только не видит она нигде Рубину, горя хлебнувшую и за брата горюющую.

- Как увидишь Рубину, - наказывает своей Вите, - приведи ко мне для разговора, - подходя к вардо Тагара, - Что во внутрь со мной пойдёшь? - спросила у своей девочки, щёки которой жаром покрылись, - Ладно уж, пойдём, ты же моя помощница, - подмигивая, первая в вардо направляясь.


***реал часа на 3
Вита, можешь тушкать

Её "нельзя" его поцелуи заглушают. Не слышит он, и не хочет слышать. Она сейчас его. Пусть и не надолго. Он рубаху на ней мнёт, завязки корсета дёргает и губами по шее спускается. Смуглая кожа как атлас гладкая. Горячая, нежная. Он тянет лиф вниз, руками груди ласкает, к губам её снова склоняется. Рубина шепчет "пожалуйста" и имя его. Хочется верить, что просит не останавливаться, но Генри понимает, что мольба её о другом. Посреди бела дня за чьей-то кибиткой стоят, он с неё одежду спускает - позорит перед родичами. Горда его Рубина, как царица, не может её честь в грязь втоптать. Он одежду поправляет неумело, к себе её прижимает, желание успокоить пытается. Целует медленно в висок, у ушка, о любви шепчет, лицом в волосы зарывается. Замирает, руки размыкать не хочет - вдруг не вернётся в его объятия.
Вспомнив, опускает руку в карман и подарок нащупывает. Тяжёлая золотая монета, на цепочке от его нательного креста, секундной прохладой ложится на её грудь и сразу нагревается жаром тела. Не выпуская Рубину из объятий, защёлкивает замочек под косой и заглядывает глаза, что огнём своим согревают.

- Ты их любишь, - объясняет, что это не плата, - монеты. Пусть она тебе обо мне напоминает.