Клуб "Оформим рифмами любовь"

Инесса Борисовна сейчас живет в Киеве неподалеку от Московской площади. А когда-то ее дом был на маленькой улице Аистова, что рядом с «Арсеналом». Свой рассказ о войне она всегда начинает с улицы Аистова.

Когда немцы оккупировали Киев, их квартира на Печерске опустела, жильцов выселили. И маме Инессы, и ей самой очень хотелось проведать родные места. Возможно, если бы однажды они не отправились туда, то и не попали бы в лагерь.

Они все-таки пошли на свою улицу — через весь город. Это было в первых числах ноября 1943-го. Через несколько дней советские войска освободили Киев. Но ни мама, ни дочка в тот момент не могли этого предвидеть. Если б могли — не отправились бы в путь по «мертвым зонам», потому что осенью 43-го центр города — таким его запомнила Инесса — был пустым и безжизненным.

Если б не отправились, то на обратном пути — возле Дорогожицкой — не остановил бы их немецкий патруль. И не стали б они пленниками. История не имеет сослагательного наклонения, поэтому десятилетняя девочка и ее мама оказались в эшелоне, набитом такими же узниками, как они. Поезд вез их в Германию.

Предпоследние нары в правом ряду

«Первый раз из вагона нас выпустили только в Перемышле… Это Польша, — продолжает Мирчевская. — Нас заставили раздеться догола, потому что проводили дезинфекцию. Знаете, а ведь нас били польки. Я их тоже запомнила: в белых халатах, они работали у немцев…

Нашу одежду обрабатывали, но не там, где дезинфицировали нас. Поэтому чтобы получить свой узелок, надо было голышом бежать в другой барак. И там уже шла сортировка: мужчин отдельно, женщин — отдельно, молодых девушек — тоже. И семейных — отдельно».

А потом рассортированными группами погрузили в вагоны, и дальше уже никто не знал: что его ждет на конечной остановке?

Был поздний вечер, когда остановился состав и дали команду выходить. И девочка пошла с мамой в лагерь, а дорогу конвоиры освещали фонариками.

— Это уже была Германия, Рурский бассейн, трудовой лагерь Дуйсбург-Майдерих. Пишется через черточку… В бараке нам дали место на предпоследних нарах в правом ряду».

Она сказала, что в лагере — считая с новоприбывшими — оказалось восемь детей. Их тоже привезли вместе с мамами.

«Милка»

«А потом кто-то пустил слух, — продолжает Мирчевская, — что дети тут находятся нелегально. И что поэтому нас вот-вот переведут в другой лагерь. А там будут проводить над нами опыты. И брать костный мозг. Мамы испугались. И дети тоже, хотя, конечно же, тогда не понимали, что такое «костный мозг».

Взрослые каждый день уходили на работу — ремонтировать железнодорожные пути и разбирать завалы в городе. В начале 44-го уже шли массированные налеты американской авиации. А дети работали в кухне — носили воду, чистили брюкву, мыли котлы. Котлы были такие огромные, что в каждом из них несколько нас могло поместиться.

Нам давали на обед кандёр из брюквы, а утром и вечером — кусочек хлеба и чашечку прозрачного «кафэ». Это так немцы называли кофе.

Самой старшей из нас, восьмерых детей, была девочка Ниночка. Но потом какая-то сволочь донесла, что ей 14. И ее погнали на работы вместе со взрослыми… Знаете, а она ведь сейчас живет в Киеве. И мы перезваниваемся».

Мирчевская перечисляет всех поименно. И каждого ребенка из дуйсбургского лагеря называет ласково — «Ниночка», «Тамарочка», «Димочка»… А когда доходит черед до девочки Милы, то Инесса Борисовна говорит: «Милка».

— Знаете, почему я ее так называю? — спрашивает у меня, но тут же и отвечает, потому что не терпится ей открыть страшную тайну.

— Я ее называю «Милка», потому что ее мама и она доносили на всех. Мама — на взрослых, а она — на нас. Кто-то из детей на кухне откусит кусочек морковки, Милка донесет, и ребенок получает наказание. Разные наказания были. Нас, например, заставляли стоять с поднятыми руками целый час. Опустишь — снова накажут.

Брезентовые башмаки

«…Детям, как и взрослым, выдали форму: спецовки и шаровары на резинке. А еще башмаки. У них подошва — деревянная, а верх из негнущегося брезента. Надо было намотать на ноги много тряпок, чтобы не так сильно терла обувь.

И вот однажды — это было в начале июля 44-го, когда родителей увели на работу — в лагерь пришла комиссия. По сей день не знаю, что за цель у нее была, но помню, как тщательно она осматривала детей. Тогда мы решили, что нас отвезут в другой лагерь и разлучат с родителями.

Вечером я рассказала маме про комиссию, она заплакала, запричитала, но сказала, что меня никому не отдаст. И если придется умереть, то пусть вместе с нею.

Поэтому на следующее утро, когда взрослым пора было отправляться на работу, она прижала меня к себе и никуда не ушла. Ее пытались оттащить от меня, но она цеплялась с такой силой, что погнать в строй с другими узниками никто из сопровождавших конвой так и не смог. А комендант лагеря был ужасным человеком — маленького роста, одноглазый и очень злой.

Когда он только заступил на службу комендантом, первое, что сделал, — приказал соорудить виселицу. И вот он приказывает: мою маму за непослушание отвезти в старый вагон. За неимением иных помещений он служил, вероятно, тюрьмой».

9 июля

«Наступило утро следующего дня», — произносит Инесса Борисовна, и я слышу, как начинает дрожать ее голос. Эту историю она рассказывала тысячи раз своим родным и близким. Но, думаю, не было случая, чтобы когда доходит до этого места, голос не дрожал. Потому что — слишком личное, слишком страшное…
«…Из барака мне слышно, как стучат по рельсе. Это — «подъем». Всех вывели, выстроили в «каре». Прямо возле виселицы. Я стою в толпе, вижу, как тащат к виселице маму. Она избита и стала седой. Может, и раньше она поседела, но мне показалось, что именно тогда — с 8 на 9 июля 1944 года. На мой день рождения. Комендант решил устроить публичную казнь. И я думаю, это и произошло б, если бы не одна женщина, такая же узница, как и все мы. Она не побоялась, подошла к коменданту… Рядом с ним стояла переводчица Линда, такая негодяйка… Из Прибалтики.

Линда перевела, что плачущий ребенок — и указала на меня — дочка той, которую собираются повесить. «У девочки сегодня день рождения. Ей исполняется 11 лет», — сказала смелая женщина, а Линда пересказала по-немецки коменданту. И тогда он подозвал меня к себе. «Знай, — произнес он, — твоя мама нарушила наши правила. Я обязан ее строго наказать. А тебе действительно сегодня 11 лет?» — спросил меня, пристально вглядываясь одним зрячим глазом.

«Да, — ответила я. — У меня день рождения».

Комендант призадумался. Воцарилась зловещая тишина.

«Мне пришла мысль: я тебе сделаю подарок. Такой, который не получал никто и никогда».

После этих слов он дал команду, и маму двое немцев подхватили под локти, подтащили ко мне.

«Я подарю тебе маму», — сказал комендант. И я не помнила уже себя от счастья.

Всех увели на работу. А нам позволили уйти в барак. Там я уложила маму на наши нары, делала ей примочки, плакала, конечно, и говорила, что большей радости в жизни мне и не надо».

В тот потрясающий для Инессы день она получила еще подарки — несколько кусочков хлеба и сахара. А еще — лучшее лакомство: немного колбаски и баночку молока. Она говорит, что такого вкусного молока в жизни не пила. Это принес ей француз по имени Жан. Он тоже был узником лагеря. Но только находился, как и его соотечественники, а также чехи и голландцы, совсем в другом бараке. Их кормили намного лучше. Им варили еду в отдельных котлах. И они получали посылки от Красного Креста.

Жану, наверное, нравилась мама Инессы. И он обещал увезти их после войны в Париж.

— Мама никогда б не согласилась. Потому что все это время в лагере мечтала, как вернемся домой, в Союз. Но главное — мы ведь верили, что отец жив… А он, оказывается, погиб еще в середине войны, под Харьковом.

За год до войны я поступил в ремесленное училище и окончил его в 11 месяцев, вместо двух лет. Получил специальность кузнеца четвертого разряда. В Новинках колхоз сразу поставил меня к делу. И стал я колхоз­ным кузнецом. Работу свою любил, гордился ею, и колхозники всегда довольны были работой колхозной кузницы. В Новинках меня хорошо знали, даже про­звище особое было: Золотые Руки. Прозвали так за то, что всякую работу справлял быстро и ладно. Потому и ремесленное училище закончил бы­стрее, чем полагалось.

Война началась как-то неожиданно, никто не ждал её. Ещё быстрее наши Новинки оказались местом боёв. Немцы осадили деревню со всех сторон, обстреливали из минометов и автоматов. Гарнизон Новинок держался долго. За два дня боёв красноармейцы отбили несколько атак немцев. Я наблюдал за боем из окна крайней избы.

Бойцы окопались полукругом вокруг деревни, фашисты группировались в ближнем лесочке. Сначала начинали бить минометы, потом из леса вы­ходили цепи фашистских солдат и четким шагом направлялись к избам. Подпустив наступающих на близкое расстояние, красноармейцы открывали огонь из пулеметов, винтовок, минометов, автоматов. Цепи редели, но сол­даты пока ещё шли вперед. Огонь усиливался, автоматчики падали один за другим. Вот цепь остановилась, солдаты затоптались на одном месте, потом поворачивались и в беспорядке бежали под прикрытие деревьев. На широком лугу оставались десятки трупов фашистских солдат.

Жаркие были бои за нашу деревню. Я помогал санитарам выносить с поля боя раненых бойцов. В перерыве между атаками немецких автоматчиков слазил на «ничейный» промежуток, туда, где лежали трупы убитых автомат­чиков. Вернулся с автоматами, винтовками. Трофеи отдал лейтенанту.

— Больше не смей, мальчик, ползать за оружием, — поругал он меня. — Убьют, и моргнуть не успеешь.

— Так ведь жалко, товарищ лейтенант, что оружие зря пропадает. Раз­решите я ещё раз…

Но из леса вышла новая цепь немецких солдат. Начался бой.

Я опять помогал выносить с поля боя раненых, отводил их в санитарный блиндаж. В полдень прилетел шальной осколок мины и впился в правую руку. Больно было, кровь потекла. Достал веревку, крепко перетянул руку и опять в окопы к красноармейцам. К вечеру подразделение красноармейцев отступило из Новинок. Я по­бежал в убежище, где дожидалась мать.

Скоро немцы пришли в убежище, прикладами сбили дверь, обшарили всех и приказали: «Вон!» Как только я показался из щели, офицер глянул и закричал: «Партизан! Пух!». Схватили и повели. Осмотрелся я и догадался, отчего офицер за парти­зана меня принял: вся рубаха в крови, руки в крови. В штабе допрашивали три офицера. Они сначала шутили, разговаривали ласково, но я, как они не бились, рта не раскрыл, молчал. Тогда они разо­злились, кричать стали, по лицу бьют. Я молчу.

— Где партизаны?

Качаю головой. Ударили по лицу и опять орут: «Ты партизан?» Бились, бились, потом один говорит: «Ты будешь умереть страшно». Позвали солдат и отдали им. Солдаты скрутили руки, вытащили на улицу и поволокли. Втолкнули в пустую избу, в ней всё было исковеркано, разбито, сломано. На полу черепки и тряпки, окна выбиты, печь разрушена. Посредине избы стоял чудом уцелевший стол. Солдаты накинулись на меня, подняли и посадили на стол. Один из немцев прикрутил ноги к ножкам стола. Ничего не понял я. Когда ноги оказались крепко привязанными, солдаты повалили меня навзничь на стол. Я было подумал, что, наверно, будут пороть, но тогда зачем на спину кладут? Привязали к ножке стола и левую руку, правая осталась свободной. Солдаты посидели, отдохнули. Лежать неудобно, ноги и левая рука за­текают. Попробовал высвободить ноги — не выходит, привязан крепко.

Потом один немец вышел из избы и скоро вернулся. Он подошёл ко мне, и я увидел, что он держит в руках старую, ржавую и тупую пилу-ножовку. Такими пилами слесари режут чугунные рельсы, железные брусья. «Хозяин плохой, — подумал я по привычке, — ишь как пилу запустил».

Фашист рассматривал пилу долго и внимательно. «Что он будет делать? Стол подпилит или веревки перережет?» Я с тревогой смотрел в лицо нем­ца. А он нарочно медленно возился с пилой перед моими глазами, словно моя тревога забавляла его. Он подвинтил баранчики — подтянул полотно пилы и вдруг схватил правую свободную руку.

Мгновенная, страшная догадка пронеслась в голове: он будет пилить меня! «Ты будешь умереть страшно», — вспомнил я слова офицера. Вот какую смерть приготовил для меня фашист: он велел отпи­лить правую руку. Как же я буду работать в кузнице? Кто подкует лошадь, справит лобогрейку, наладит колхозные бороны и плуги? Не будет этого, нет, не будет! Я рванулся, но крепко привязали меня.

— Рука нет, пух, партизан, не будешь, — сказал фашист и нажал ножов­кой на сгиб возле ладони.

Я почувствовал мучительную боль. Как было больно! Я закричал. Мне казалось, что я чувствую, как тупые зубья пилы перетирают суставы, сухожилия, тело… Хруст, скрежет. Я слышал, как он пилил. Пила дошла до кости, загудела…

Очнулся в темноте: душно, нечем дышать, очень хочется пить. Язык не ворочается во рту. Мне очень тяжело, какой-то груз давит на меня. Пошевелился и тут вспомнил. Рука! И сразу почувствовал боль в правой руке. Шевельнул пальцами — не слушаются. «Неужели суставы совсем перерезал». Поднял руку и пощупал её здоровой рукой: из рукава торчала мокрая культяпка. Кисти не было совсем! Звери, что они сделали! Как же я теперь! Вот тебе и Золотые Руки.

С трудом выбрался из-под тяжести, ощупал груз, который лежал на мне и отдернул руку: это был труп. Пополз и всюду натыкался на холод­ные трупы. Их было много, целая куча убитых, истерзанных, замученных советских людей. Когда мне пилили руку, я потерял сознание, а солдаты, наверно, подумали, что я умер, и выкинули вместе с другими мертвецами… Мне стало так страшно, что я опять забеспамятовал…

Боль в руке заставила прийти в себя: культяпка опухла, ныла. Вокруг мертвые. Я вспомнил все и закричал: «Я не умер! Я живой!»

Никто не пришёл на крик. Я пополз наугад отыскивать выход из поме­щения и скоро нашёл его. Выполз на крыльцо. Ночь. Прохладная, чистая и прозрачная осенняя ночь. Небо синее-синее и всё в звездах. Вон там, прямо, холмы, лесок. Как хорошо там!

Собрав последние силы, пополз в лес, дальше от палачей, дальше от трупов. Знаю, недалеко в лесу течёт звонкий, холодный ручей: напьюсь и вымою руку.

Ползти с одной рукой было тяжело. Сил почти не осталось. Я потерял много крови. Скоро в голове стало мутиться, тошнило. Я ничего не понимал, ничего не соображал, не чувствовал. Было одно желание: уйти, уйти… Утром, возле ручья, до которого я не помню как дополз, меня нашла мать. Она рассказывала: «Я увидела тебя и позвала, а ты закричал — Зо­лотые Руки!» Много дней, пожалуй, около месяца, метался в бреду, не приходя в со­знание, и всё кричал: «Золотые Руки!» Однажды очнулся, пришёл в себя. Темно. На кровати сидит мать и плачет.

— Мама, — позвал я, — мама, это правда?

— Что сынок?

— Да это… с рукой. Одна осталась?

— Откусил немец проклятый. Несчастный мой…

Значит это не сон, а правда! Руки у меня не стало. Пусть будут прокляты все немцы на свете!

Пока выздоравливал, время тянулось медленно. Слабый был, как ко­тёнок. Вставать долго не мог. Лежал и думал. Думал о своей испорченной жизни, о матери, которая всю жизнь много работала и ждала, когда вырасту я — помощник и кормилец… Иногда плакал от злости. Что буду делать после войны с одной рукой — не придумал. Но крепко решил, пока можно, буду помогать Красной Армии, мстить немцам, мстить за всё.

«Выздоровлю — найду партизан».

Выпал снег, зима пришла снежная и холодная. Немчишки съёжились, дрожали. Я сначала боялся на улицу выходить: а вдруг в деревне всё ещё те самые немцы?..

Однажды насмелился, спрятал культяпку и пошёл к своему стогу за деревню. Подхожу, а там трое сидят в сене. Пригляделся, вижу вроде рус­ские. Они спрашивают:

— Из Новинок, паренёк?

— Да.

— Что с рукой? С гранатой баловался.

— Немец откусил.

— Как «откусил»?

— Да так — ножовкой отгрыз. Спилил, и всё.

С этого дня посещения стога стали ежедневными. Из деревни я при­ходил, а из леса партизаны. Я им донесения делал, рассказывал о немцах, о том, сколько подкрепления прошло на фронт через Новинки, сколько танков, пушек и машин.

10 января партизаны сказали:

— Скоро погоним фрицев из деревни. Всё примечено, обо всём нам знать надо.

— Красная Армия придёт?

— Конечно.

Несколько дней через Новинки бежали немцы, которые ещё недавно чистили сапоги и мундиры для парада в Москве…

Гул боя с запада стал совсем близко. Село совсем опустело. Оставался только отряд автоматчиков. Я пошёл оповестить партизан о положении в деревне.

— Хорошо, как только покажутся красноармейцы, мы ударим фашистам с тыла, и ни один не уйдёт живым. К вечеру ещё раз приходи — узнай, где пулемёты стоят, где автоматчики гнездятся.

Вернулся в Новинки. Улицы показались мне необыкновенно пусты­ми и тихими, словно в несколько часов вся деревня вымерла. Заглянул в одну избу — пуста. В другую — тоже пуста. «Неужели узнали? А мать?» Подбежал к своей избе: дверь растворена, горницы пусты, всё разбро­сано.

Побежал к дому, где помещалось правление колхоза, и сразу догадался, в чём дело: из дома доносились крики и плач, дверь приперта огромным бревном, стены обложены соломой.

По целинному снегу бросился к стогу. Не добегая, увидел, как из леса вышли партизаны и раскинулись в цепь.

— Скорей. Скорей, они всех живьём сожгут. В правление согна­ли…

— Не сожгут собаки! Товарищи, вперед!

Вместе с партизанами я вбежал на улицу деревни. Автоматчик, карау­ливший двери дома, увидя партизан, торопливо вытащил спички и стал чиркать. Вот вспыхнет солома и… Меткий выстрел не позволил немцу со­вершить страшного дела. Начался бой. Я подбежал к дому, отбросил бревно и, распахнув дверь, закричал: «Наши! Наши пришли!»

— Ванюшка! — бросилась ко мне мать.

— Громов! — звал командир партизан. Он стоял с лейтенантом, вокруг их толпились красноармейцы.

— Где автоматчики сидят, Иван?

— Трое вот здесь, человек десять вон за той избой, в саду.

По привычке я поднял правую руку показать пальцем, в каком именно саду укрылись враги. Лейтенант заметил:

— Ты партизан? Ранен?

— Немцы руку отпилили, — ответил я. — Бейте их, чтобы ни один не ушёл. Вон и в той избе они сидят.

— Вперед! — закричал лейтенант.

Ни один из 50 автоматчиков не ушёл из Новинок. После боя лейтенант разыскал меня:

— Доволен, Ваня? Отомстили мы за твою руку. И ещё будем мстить.

— Жаль, нет у меня второй руки, я бы сам убивал их, сколько мог. Да вот… нечем.

Немцы далеко. Я работаю в колхозе. Сперва боялся, что мне, калеке, не найдется работы. Теперь свыкся. Работа нашлась. Ничего, что одна рука осталась. Было две — осталась одна. Одна, да золотая. Я уже и писать научился левой.