Унтерменшен (ИЛР, 18+)

 » 21. Унтерменш

ГЛАВА V

1

Серый с темной крышей дом по Людвигштрассе выглядел уныло и строго. Вечером тридцатого июня здесь, как и во всякий другой вторник с восьми до десяти собрались не менее серьезные члены ферайна[1] любителей карамболя[2]. За исключением немногочисленных приверженцев кайзеровского курса, у каждого сверкал партийный значок на лацкане.

В холле заметил отца и направился к нему. К бильярду меня приучил еще дед, а вот карамболем заразился совсем недавно, так что знал немногих.

Доктор — имени я не помнил — мусолил пластинку снюса, жевательного табака. Герр Блунк также не спешил в зал. Недавно владельца похоронного бюро избрали председателем ферайна, и он соответствовал новому статусу — был невозмутим и молчалив, как его клиенты. Маленькая поблажка солидному виду – пурпурная в мелкий горошек "счастливая" бабочка.

— Да-а, за такие номера, я бы вешал. — Коричневый жилет добавлял доктору возраста. Скупое освещение — пергаментной желтизны лицу.

— Бросьте, — отмахнулся отец. — Обыкновенное мальчишество.

— – Не скажите. Одно дело краской на асфальте взывать к чувствам какой-нибудь красотки, другое – со стен обличать фюрера и военную кампанию в России. Это, уверяю вас, не простые хулиганы! Мы о них еще наслышимся.

Я попал на конец разговора, но не составило труда понять — обсуждаются неизвестные стеномаратели. И пусть надписи сразу же закрасили, их успели прочесть и раздуть до "острой" новости.

— Георг, забываю спросить, как самочувствие вашей супруги? Пневмония в нашем возрасте — дело неприятное.

— Благодарю, уже лучше. Но на неделю оставили понаблюдать в стационаре. Так вот, июньская жара опасна.

Я поймал взгляд отца. То, что мать оставили в больнице, стало неприятной новостью. Если бы она увидела, как накрахмалены манжеты моих рубашек, то пришла бы в ужас. Настолько без нее разболталась прислуга.

Доктор открыл карманные часы:

— Без четверти. А за мной ни одного подхода к столу. Прошу, господа. Леонхард, не жалеете, что втянули вас в нашу компанию?

Я тактично улыбнулся. За месяц еще не разобрался.



За болотные тона в интерьере завсегдатаи прозвали штаб-квартиру «табачной гостиной». На главной стене, напротив занавешенных окон, под темным потолком с трудом читалась готическая вязь девиза и год основания Союза. Ниже, как два крыла, были расправлены полотна: с гербом Союза и свастикой. Везде взгляд натыкался на фото с автографами, медали на пестрых лентах, дружеские шаржи, акварельки и прочую памятную сентиментальную ерунду, которую любят собирать члены, наверное, всех ферейнов, без исключения. При входе висела невзрачная табличка с перечнем правил. Один из пунктов которой лично для меня звучал приговором: в "табачной гостиной" запрещалось курить.

Играли по обыкновению до сорока. Над шестиножными столами — их в гостиной помещалось шесть — горели желтым светом лампы. В оцеплении зрителей от борта к борту блуждали игроки. Обсуждали новости и капризы природы. К вечеру обещали дождь. Кто-то кашлял, звонко стучали друг об друга шары. Все было, как всегда, за исключением одного момента.

— От борта, синий. Удар-р! — гремел неутомимый голос. — Эх, какая серия наклевывалась. Клубника со сливками, а не серия. Чем ответит соперник? Долго, долго готовит удар игрок. Что судьи? Будут ли они снисходительны и положат еще несколько секунд в память о былых заслугах? И… Есть! Победные три очка! Разгромный счет, и нет спасенья. Герр Эрнст, моя командировка на вас вредно подействовала. Вольфи, малыш Вольфи... ты подрастерял форму. Трам-там-та-а-ам!

Хорст Фойстель, опираясь на кий, кривлялся под аплодисменты:

— Довольно, довольно... Есть еще отчаянные сорвиголовы? Смелее, господа! К дождю у меня ужасно ноет нога, игра не ладится. Пользуйтесь! Carthago delenda est, Ceterum censeo Carthaginem delendam esse![3]

Я прошел к дальнему столу, чтобы не попасться на глаза "голиафа", сделал пару пробных движений. По соседству расположились отец и доктор.

– Моя красота сегодня уши прожужжала: с подружками взяли первое место на очередной ярмарке… или соревновании... – запутался, – завёл разговор доктор, когда политические дрязги и стеномарателей обсосали до костей. — Рецепт форели принес недостающие баллы. Шеф-повар в жюри так и сказал: "Автор рецепта смел, но чувствует вкусовой баланс". Моя объясняет, значит: «Понимаешь, папа. Всем известно, нельзя готовить то, что плавает с тем, что растет в лесу. А я добавила можжевельника в соус к форели и взяла приз. Ведь хорошая хозяйка полагается не на книжки, а свой язык, нос и уверенность!»

— Чертовка! — усмехнулся отец. — Уверенность у нее, ты погляди...

Я тоже улыбнулся, хотя понятия не имел, о ком идет речь. Краем глаза отметил, что обнаружен, и Хорст смотрит на меня.

— А чему-то полезному учат на ее курсах? – продолжил отец разговор.

— Гимнастика, здоровье, уход за детьми, умение вести хозяйство, кажется, еще математика и расовое воспитание. Все, что нужно германской девушке. Ничего лишнего, — как с плаката зачитал доктор.

Хорст подошел к моему столу. Бывают люди, которых не берет время. Ни единой морщинки, румянец, глаза блестят, сбрить бороду – гимназист, не иначе. Хотя наметилось брюшко. Сытая журналистская жизнь, спокойная.

— Позволите? — Хорст постучал кием как посохом.

За то, что он не явился на мою вечеринку и даже после не объявился, я не горел желанием общаться. В голове крутилось больше то, что подпадало под третий пункт правил ферейна: о взаимоуважении и недопущении какой-либо грубости по отношению друг к другу. Тем не менее, я равнодушно повел плечом.

– Господа, господа! — оживился Хорст. — Кто-нибудь, встаньте к доске! Ведите счет. Доктор — чуть дальше. Дайте пространства. Протрите кто-нибудь шары!

Публика потянулась на очередное избиение младенцев. Председатель заботливо предложил мне счастливую бабочку.



– Скользкий ворс, да, Харди? – За первые два удара Хорст набрал два очка. – Доктор, да вы продолжайте. Вы нам не помешаете. Что там? «Кухня, дети, церковь», говорите… Хм, в других странах, той же Америке, женщины не поняли бы. В Советской России сказали бы: «Геноссе[4], — он принял угрюмый вид и прибавил акцент: — нэлсьа шеншчина допрофолно принишать сэбьа перет грясный мушчина. Долой домашнее рапство! Цеткин[5], Роза Люксембург[6] — на флаги! Да здравствует свобода, независимость и достоинство!» А британки-суфражистки из тумана подхватывают: «Да, давай к нам, под коня ложись, под коня!..» О, прошу прощения. Бросайся под коня, конечно же. Бросайся. Как иначе избирательное право отстоишь?[7] Это не носки штопать.

Раздались аплодисменты. Не чуши, которой Хорста по обыкновению хлестало, как при расстройстве желудка, а блистательному удару — сложному, рискованному, через закрытый мост.

— Какое рабство? Что вы мелете? — Доктор принял треп Хорста с серьезностью. Старикашка явно не терпел возражений. — Думать о мужчине, делать все, чтобы ему было хорошо, — это такой же долг женщины перед мужчиной, как у мужчины перед Германским Рейхом. Так они, женщины, помогают Германии. Хе! Рабство!.. Клерхен тоже выдала недавно: может, ну их, эти курсы жен? Хочу дальше учиться. Взбаламутила одна подружка-вертихвостка. Что же это, мужчинам все лавры, а женщины в тени! Я поясняю. Спрашиваю: легко ли заставить орхидею дать цветок? Она: «Папа, ты что. Это же целая наука! Особый состав грунта. Подгадать, где правильно падает свет, чтобы была влажность, но чтобы не мокли корни» и прочее в таком духе... Спросил не случайно. На свою Катлею она год не дышала, прежде чем та расцвела. Даже списалась с заводчицей из Австрии, она посоветовала переставить на южное окно. В спальню. Теперь спит в духоте, но довольная как сто слонов... Вот, говорю, видишь, все любуются, восторгаются цветами. Но с тем знают, что без твоих усилий ничего бы не было. Так и германская девушка. Она не ровня другим бездельницам. Разве не счастье ей видеть успех своего мужчины? Мужа, сына. Мужчинам приходится работать на страну, проливать за нее кровь, заботиться о будущем поколений. Рядом с таким поддержание домашнего очага разве выглядит чем-то трудным, обидным? А для обслуги есть низшие расы, вроде славянок. Патриции и плебеи. Эта истина прошла обкатку еще в Древнем Риме. А тысячелетняя империя знала толк в жизненных позициях.

Я мало слушал, но упоминание славянок поддело, сузилось до одной конкретной особи... Удар смазался — шар аж подпрыгнул.

Послышалось разочарованное шушуканье. Двадцать три – тридцать один.

"Ведьма..." — подумал я.

Впрочем, у Хорста тоже биток не задел второй шар, и в результате отскока от борта ход снова перешел ко мне.

— Цеткин, — усмехнулся доктор. — С ее физиономией самое то говорить о независимости и делать ставку на ум. Кто не может позволить себе устрицы, оправдывается, что не ест их, потому что от них ужасная изжога. Какое равенство? Вы только представьте, если у лестницы все ступени равны, какой прок от такой лестницы?

С дальнего борта удар вышел средним. После долгого блуждания, касания так и не произошло.

— Черт! – Хорст взъерошил темную макушку.

Взять серией три очка ему было так же просто, как зубами щелкнуть. Я был уверен, он это реализует. Но он хромал от борта к борту, приноравливался, пытался оценить направление удара, кивал чему-то и выпячивал в старании губы. Играл мягче, если не ленивее.

Ряды зрителей редели.

— Хорст, ты на серию выйдешь или выдохся? А, Карфаген? — вмешался отец. — Что до беседы по поводу учебы, выскажусь. Вы не правы, доктор. Не правы. Сейчас девушкам надо осваивать профессии помимо заботливой жены и хозяйки. Почему бы вашей Клерхен в самом деле не стать медсестрой, отучиться на врача? Все с колыбельки призывают девушек рожать солдат. Но может сначала вылечить тех калек, что война выплюнула? Через себя прокрутила и выплюнула. А столько выплюнула! Здоровых, крепких, спортивных... Куда их таких теперь, сломанных...

Игра ушла на второй план. Я посмотрел на отца. Удар под дых счел бы менее подлым и неожиданным.

— По-твоему, лучше бы они вернулись в деревянных ящиках? — спросил я.

Отец замялся.

Ему пришел на помощь доктор:

— Вы передергиваете. Полагаю, Георг имел ввиду жизнь. Как сложно будет снова найти себя...

— Я не с вами разговариваю, доктор! Разжевывать будете своей Клерхен!

Круглое лицо с жидкими усиками пошло пятнами.

— Понизьте тон! Вы забываетесь, молодой человек!..

Все смолкли. Секретарь уставился на председателя: протоколировать ли мои слова? Тот переглянулся с отцом.

— Господа, господа! Обычное дело, к тридцати очкам пропадает легкость, но приходит нервозность, — поверх возни заговорил Хорст. — Если мне не изменяет память, на страже подобных недоразумений, назовем это так, стоит пункт три? Недоразумение легко вычеркнуть из памяти обычным извинением. Харди, старина, ну? Партию же надо доиграть.

Карамбольное братство давило взглядами и ропотом. Доктор раздувал ноздри, дергал шатлен карманных часов, выжидающе смотрел.

Присмотревшись к столу, я протянулся через борт. Ребро тревожно кольнуло, но от бурлящей обиды удар получился на удивление хорош: от трех бортов и сразу два шара, еще и с подкруткой в правую часть!

Хорст присвистнул. Кто-то потянул изумленное: "О-о-о..."

Сорок – двадцать шесть. Карфаген лежал в руинах.

Я положил кий на сукно. Поблагодарил за игру. Больше причин находиться в табачной гостиной не имел.



Отец вылетел в холл следом. За ним председатель.

— Не знаешь, куда девать, да? — обернулся я, хотя приказал себе идти вперед без разговоров. — Значит, ты надо мной сжалился, пристроил к себе калеку. Подобрал!.. Что ж, спасибо за откровенность!

— Бог мой, Леонхард, ты в своем уме? Что за мнительность?.. Что с тобой происходит в последнее время? Ты каждое слово принимаешь в штыки и на свой счет.

— А! Так я еще и параноик?!

— Извини. Клянусь, я не это имел в виду...

Отец говорил и смотрел с несвойственной ему мягкостью.

Мне захотелось провалиться сквозь потертый паркет. Дьявол... Пройди чертов осколок на миллиметр левее к сердцу, я бы достойно пал на поле брани за великую Германию. Не было бы ни этого разговора, ни этих глаз, этой... унизительной жалости! Будь она проклята.

— Георг, при всем уважении. Ты знаешь правила, — герр Блунк нервно держался за бабочку. — За нарушение устава, пункта три, нарушитель исключается на полгода.

— Целых шесть месяцев, Леонхард, — эхом повторил отец.

Я прикурил от канделябра. Выдохнул в сторону таблички, где это запрещал десятый пункт.

— Отлично! Округлим до года.

[1] Verein (нем.) — общество, союз. В Германии группа людей, объединённых по общему хобби или интересу в иерархическую структуру.

[2] Карамболь — разновидность бильярда (безлузный) , а также определение удара, при котором биток (шар, по которому нанесён удар) совершает последовательное соударение с двумя прицельными шарами.

[3] «Карфаген должен быть разрушен» (лат.)

[4] Genosse (нем.) — "товарищ"

[5] Клара Цеткин (нем. Clara Zetkin, урождённая Айснер (нем. Eißner); 1857 — 1933) — немецкая политическая деятельница еврейского происхождения, участница немецкого и международного коммунистического движения, одна из основателей Коммунистической партии Германии, активистка борьбы за права женщин.

[6] Роза Люксембург (нем. Rosa Luxemburg, 1871 — 1919) — польско-немецкий теоретик марксизма, философ, экономист и публицист. Одна из наиболее влиятельных деятелей немецкой и европейской революционной левой социал-демократии.

[7] Эмили Уилдинг Дэвисон (англ. Emily Davison; 1872 — 1913) — британская общественная деятельница, суфражистка. Была активисткой британской воинствующей суфражистской организации «Женский общественно-политический союз». Погибла во время английского Дерби в 1913 году, когда выбежала на стадион навстречу жеребцу по кличке Энмер, принадлежавшему королю Георгу V, столкнулась с ним и вскоре скончалась от полученных в результате этого травм.
_________________

Что-то Леонхард находится в каком-то раздрае. Ругается со всеми, нетерпим к замечаниям. Что-то его гнетёт. Неужели связь с Алисой?

САША, ПОЗДРАВЛЯЮ С НОВЫМ ГОДОМ!!! ВСЕХ БЛАГ ТЕБЕ!!!

Да, у Леонхарда есть повод срываться, и не только Алеся в этом виновата.

Галина, спасибо за поздравление! И тебе желаю здоровья, счастья и отличного настроения! С Новым Годом!
_________________

_________________

О!!! Очень интригующая аннотация!!! Буду читать

AlexR, спасибо. Очень буду рада Вашему вниманию.
_________________

 » 22. Унтерменш

2

— Мерседес взял? Жеребец! Жрет, наверное?.. Последняя модель у БМВ тоже неплохая. Как у Шпеера[8]... Но сняли с производства. Не удивлюсь, если скоро и «Мерседес» на двигатели и моторы переведут...
Хорст делал паузы: маленькие, чтобы затянуться, и продолжительные, вероятно, для меня. Я молча кивал и тоже смотрел на свой автомобиль. Пока не понимал для чего Хорст выбежал. Вряд ли, чтобы покурить и обсудить перспективы автозаводов.
Наконец Хорст оставил светский такт:
— Харди, я знаю, ты дуешься из-за вечеринки. Прости, старик! Занят был, не высунешься! Потом собирался, собирался... Сегодня, завтра. Ну знаешь, как обычно.
— Ты поэтому поддался? Примирительный жест? — спросил я.
— Я? Тебе?.. Что, так заметно?
— Более чем.
Хорст поморщил тонкий, с горбинкой нос.
— Кхе-кхе... Зато в историю ферайна ты войдёшь как дважды герой! Раз – как мастер, который обыграл самого Хорста Майера. Два – потому что осадил зубодёра. Честное слово, со своей Клерхен допек так, что половина ферайна близка к тому, чтобы ему глотку шарами набить и сбросить в Изар[9]. А другая половина вдобавок саму Клерхен насадить на кий и выставить у двери вместо флага!.. Ну что, мир?
Он протянул руку и посмотрел с той открытостью, как смотрел сотни раз. Улыбался, щурясь на красное заходящее солнце.

Хорст Йозеф Майер принадлежал к тем людям, которым легко дается любое дело. Вооруженный живым умом, отличной памятью, обаянием и артистичностью, он мог стать уважаемым адвокатом, как отец, или сделать карьеру в театре, пойди по стопам матери.
Думаю, многое сложилось бы в его жизни иначе, если бы не романтическая порывистость, граничащая со взбалмошностью, и мальчишеская неугомонность.
Кочуя из университета в университет, Хорст был, что называется, вечным студентом. Отметился среди либералов, монархистов, консервативных революционеров, правых и левых радикалов. В итоге собрался в монастырь, но быстро ретировался от "папистов" к евангелистам, которые оттолкнули его от христианства совершенно. Потом было увлечение Азией, Тибетом, наконец пантеизмом, после чего Хорст взял передышку и осел в рядах группы Вандерфогель[10].
Словом, каждый раз он с головой кидался в новое дело, быстро разочаровывался и снова искал "ориентир, ради которого стоило бы жить и без сожаления умереть".

***

— ...Старина Цвейг[11] умер. Слышал? — Хорст принес в гостиную чай и печенье. — Нет? Не удивил. Зато о Гейдрихе даже глухая собака знает. А о Цвейге…
— Цвейг — еврей…
Неосторожно отпив, я обжег язык. Хорст приложился к чашке, поморщился, бросил еще рафинад. Довольный, раскинулся в кресле, закинул ногу на ногу.
— И что? Гейдрих цыплячьим фальцетом двух слов связать не мог. А Цвейг... Сейчас-сейчас, — он зажмурился: — Требовать логики от страстно влюбленной молодой женщины — все равно, что искать солнце в глухую полночь… Тем-то и отличается истинная страсть, что к ней неприменим скальпель анализа и рассудка. Ее не вычислишь наперед, не сбалансируешь задним числом...[12] Как сказано, а? Скальпель анализа и рассудка!
Я пожал плечами. Осмотрелся.
Хорст оставался верен себе — облюбовал невзрачный двухэтажный дом на краю улицы. Первый этаж занимала обувная мастерская, верхние меблированные комнаты сдавались в наем.
Комната была небольшая, но светлая, просторная, с двумя большими окнами, за которыми покачивалась и душисто пахла цветущая липа. Огромный черный стол был завален бумагами, письмами, газетами и раскрытыми книгами. На стене висели портреты родителей и пожелтевший полуразмытый снимок: Алекс, Хорст, Кристиан и я, вместе под деревом на берегу Аммерзе. Как давно это было. А кажется, только вчера...
— Значит, теперь ты увлекся книгами, — откинувшись в кресле, я постучал по стеклу аквариума. Пестрые рыбки забавно замельтешили.
— Ну... В какой-то мере, — Хорст засмеялся, будто спросил что-то неловкое: — А что ты? Птичка напела, пошел проторенной дорогой в страшное гестапо?
— Да нет. Ничего серьезного, тем более страшного. Сижу, перебираю бумажки в административном отделе. Рутина.
— Ясно. Слушай, а правда, что гестаповцы сами дают объявления о продаже чего-нибудь запрещенного и цапают, тех, кто клюнет?
— Позвони — узнаешь.
Хорст хитро заулыбался.
— Нет уж. Если не гестапо, почему тогда такой измученный? Выглядишь дерьмово, уж извини за прямоту. Не сразу и узнал. Личное кровь сосет? Жениться не собираешься? Ты же эсэсовец. До тридцати обязан осчастливить германскую девушку и Рейх потомством.
Я не ответил. Встал, прошелся по комнате. Окна выходили во внутренний двор, где гоняла в футбол ребятня. Снова тоскливо захотелось на фотокарточку, в лето двадцать второго: нырять, чинить лодку или так же побегать с мячом по траве...
— Нет, серьезно, — настаивал Хорст. — Неужели еще оскомину не набили бордельные случки? Я, если хочешь знать, в последнее время часто вспоминаю барона. Когда Алекс в восемнадцать женился, помнишь, крутили у виска? Теперь завидую. Любимая женщина, дети, домашний уют, жаркое и лабрадор в ногах. Тихая счастливая гавань...
Хорст проговорил это с такой проникновенностью, что сомнений не осталось — у него появилась конкретная юбка на примете.
— Какая гавань, Хосси... — вздохнул я. — Сегодня я есть, завтра меня нет. На кого оставлю жену с детьми? На содержание Рейха и пособие?
Хорст закатил глаза.
— Тебя Кики покусал? Хватит с меня одного страдающего Вертера. О плохом думать, можно смело посылать за лопатой и священником. Даже фаталисты не видят существование в исключительно черных тонах. Пользуйся благами мира, когда он благоприятствует, ибо ты в руках случайностей преходящих[13]. Или… Я чего-то не знаю? Харди?..
Я посмотрел Хорсту в глаза. Иногда я ненавидел его, мы ужасно ссорились, не разговаривали месяцами, особенно в периоды политических и религиозных «обострений», но, несмотря на это, из нашей школьной четверки он оставался единственным, кому я доверял и не лгал. Наверное, и теперь сработала привычка.
— Полгода назад в России я попал под минометный обстрел, — ответил я. — Нашпиговало осколками, как рождественского гуся чесноком и яблоками. Что-то вытащили. Один осколок оставили. Слишком близко к сердцу. Мелкая свинцовая дрянь, а проблем!.. Я даже подделал медзаключение, что годен к службе, веришь? Не получилось… Потом искал хирурга. Писем с отказами из клиник скопил столько, зимой не замерзну… А на днях пришло письмо из Берлина. Один мясник написал, что готов рискнуть, но на условиях. Опуская подробности, чтобы без афиш, и ехать надо сейчас. Небольшой, но шанс.
Хорст выпрямился, сцепил руки на коленях.
— Подожди, подожди... Что значит, шанс? – выпалил он. — У сердца... То есть либо осколок достают, либо... Что за ва-банк? И ты согласился? Да ты спятил! Черт, Харди! Тебе рентгеном голову надо просветить. Вот там точно что-то ненужное застряло. Осколок! С этой чертовой бойни и не такими возвращаются. Твой отец правильно сказал. После прошлой войны сколько живут с осколками? И ты еще сто лет проживешь! Руки, ноги на месте, штанам есть на чем держаться. Жизнь продолжается!
Я прижался к стене, закурил. Когда фонтан негодования заткнулся, сказал вполоборота:
— Не было бы рук, ног, все бы понимали, откуда и что. Руки-ноги... А чего комиссовали? А! Струсил? Прижали, да? Сразу под родительское крылышко?.. Думаешь, я не знаю, что болтают о таких, у кого руки-ноги на месте, и которые в тылу?
— Ой, мама, скромницу невинную оклеветали! — всплеснул руками Хорст. — Честь запятнали. Без дуэли не отмоешься! Я тебя не узнаю, Шефферлинг... С каких пор ты стал прислушиваться к чужому мнению? Да пусть болтают! Мало ли кто что говорит!
— Я устал, Хосси. Жить как на пороховой бочке. Беречь себя по совету белохалатных... Я уже написал, что приеду.
Хорст нахмурился. Рывком поставил чашку. На белой салфетке расползлось пятно.
Темнело, набегали облака. В доме напротив зажигались окна, кто-то неумело вколачивал гаммы в дребезжащие фортепианные клавиши.
Заряда молчания у Хорста хватило ненадолго.
— Кстати! Забыл рассказать. Недавно звонок. Беру трубку. Близнецы. Дядя Хорст! Как дела, мы соскучились... Потом с восторгом, радостно так: "Дядя Хорст! Мы с Вольфи подумали и решили, что не станем тебя хоронить! Никогда!.."
Хорст приложил руку к груди, округлил темные глаза. Стал похож на встревоженных персонажей "великого немого".
— Харди, жизнь пробежала у меня перед глазами... Я впервые растерялся. Радоваться? Паниковать? Говорю: "Есть кто дома из взрослых? Зовите". Спрашиваю барона: "Алекс, что у вас происходит? Почему дети отказываются меня хоронить?"
Я улыбнулся. Не потому, что было весело. Хорст словно оживал, когда что-то рассказывал. Менялась мимика, жесты, голос, и самая идиотская чушь в его исполнении звучала увлекательно.
— Ока-а-зывается! Детям стало интересно, для чего люди умирают. Пять лет, самый возраст, конечно. И барон фон Клесгейм не нашел ничего умнее, чем присовокупить родовые свои вензеля: "Для того, — говорит, — чтобы уступить место потомкам. Мой отец, Рихтер Людвиг Тристан Анна-Мария..." — ну и далее по списку — "... хоронил своего деда... Я, барон Александр Вильгельм фон Клесгейм хоронил отца. Вы, мои сыновья, похороните меня, дадите жизнь следующему поколению..." Харди, это человек с Сорбонной!.. Сорбонной, мать ее! Ну Вольфи с Паулем решили, раз у меня нет детей, в последний путь любимого дядю Хосси обязаны проводить они. Я был тронут. Я рыдал.
— Раздумали почему? — спросил я.
— А раздумали, потому что вспомнили, какие интересные подарки им дарит дядя Хосси. Не боится пауков, с ним интересно, и он единственный умеет рассказывать по-настоящему страшные истории долгими зимними вечерами... А-а-а! Как? Я оказался нужен потомкам, представляешь? Смешно? Зря!.. А-ха-ха! — Хорст по-мефистофельски захохотал и указал на меня: — Их не менее любимый крестный маршировал перед фюрером и дуче, обещал научить стрелять. А теперь, когда у него есть еще и собака... Короче говоря, твои похороны тоже откладываются. Так что смело езжай в свой Берлин!
Я рассмеялся уже искренне:
— Иди в задницу, трепач!
— Куда я пойду? Харди, ты не понял? Мы оба уже в заднице! – Хорст подошёл ко мне и продолжил паясничать: – Она огромна, как... как седалище Геринга!..[14] Ты подумай, проживём мы сотню лет, другую!..[14] А потом? Будем блуждать, как два вечных жида? Два юде? Ты ариец, как с плаката. У меня сам Барбаросса[15] и Генрих Птицелов[16] в родословной. Я напуган, Харди. Не сплю ночами!..
Хорст притянул меня за шею, потряс по-дружески за волосы. Прижавшись лбами, мы хохотали как два безумца. Я даже не знал, над чем мы смеялись, но остановиться не могли.

Вдруг в дверь позвонили, а настойчивый стук перерос в грохот. Хорст заковылял к двери.
— ...Мне страшно, любимый! — женский голос захлебывался в слезах: — Я хотела оставить, но... Там появились они! Как из воздуха! Что теперь будет? Что?..
— Тише, я не один. Проходи, останешься у меня... Успокойся, говорю! Я все решу. Сам.
Жесткость Хорста подействовала отрезвляюще. Рыдания стихли. Он провел гостью в другую комнату.
Вернулся напряженным, сосредоточенным. Ни следа, что минуту назад аж сгибался от смеха. Только красные пятна на сжатых скулах.
— Знакомая, — пояснил он. — Муж — тиран, подонок... Долгая история.
— Как удачно, у меня как раз нет времени.
Хорст понимающе закивал. Подал шляпу, зонт. Спросил:
— Когда уезжаешь?
— В понедельник. Утром.
Он щелкнул пальцами в знак хорошей идеи и достал из кармана брюк портсигар:
— Держи. Папаша вытягивал даже самые безнадежные дела, когда он был при нем. Бери. На удачу. Но с возвратом. Лично!
Я покрутил серебряный квадрат с засаленной гравировкой и взамен протянул свой. Тоже с возвратом.
Хорст похлопал меня по плечу:
— Вот теперь я спокоен, что все пройдет отлично! За своим барахлом ты в больничной пижаме прибежишь, я тебя знаю.
Мы крепко обнялись.
Мелькнувшая мысль, что быть может, в последний раз, застряла в горле холодным комом.

***

На обратном пути уже горели фонари. В доме свет был только на кухне и в холле.
Крайние левые окна на втором этаже две недели как были слепы. И все же каждый раз, возвращаясь, я смотрел именно на них…

В чем-то Железный Отто был прав, говоря, что "на каждую хитрость русские ответят непредсказуемой глупостью".[17]
Я знал разные женские капризы, чудачества, кокетства, но Алеся была какой-то ходячей головоломкой. Если бы не дело Адельберга, решил бы, что в черепной коробке у нее не мозг, все анализирующий и, исходя из обстоятельств, дающий импульс к действию, а лотерейное пространство, космос, в котором парят мириады карточек с наименованием эмоций и действий, и выпадают случайно, по щелчку.
Или я чего-то не понимал.

Уступчивость Алеси той ночью, на столе, я расценил, как «залог» моего молчания. Ведь узнай отец, что за спиной замышляется убийство, любимице бы не поздоровилось.
Только полная дура могла пилить сук, на котором сидит. Особенно, если этот сук над пропастью. Унтерменшен не была дурой, а так как у женщин мало способов договориться с мужчиной, не удивительно, что выбрала самый простой.
Когда родители вернулись, я отчитался перед отцом. Никаких происшествий, разве блистательное выступление «кузины» в ателье. Естественно, с моего разрешения и под моим контролем.
Пока я говорил, Алеся стояла сама не своя. То бледнела, то краснела, а ночью сбежала. Под дверь кабинета отца оставила письмо с признанием в попытке убийства Хельмута.
Картина поменялась. Я понял, как недооценил Алесю.
Решил, что, испугавшись возможного шантажа с моей стороны, она сделала рискованный, но не без хитрости ход: сдвинуть вектор ненависти отца на меня. Да, замышляла убийство, но одумалась, повинилась, унизилась!.. Лишь бы правда не дошла до ушей покровителя, Шефферлинга-старшего. В итоге отважилась на побег, иначе похотливый подлец Харди Шефферлинг довел бы честную обманутую бедняжку до петли!..
Но чем дальше я читал письмо, тем больше недоумевал. За исключением постскриптума, обо мне не было ни слова! Сухие факты. Даты, время, встречи. Никаких эмоций, никакого раскаяния. Только в конце Алеся тепло благодарила нашу семью за все для нее сделанное и просила "ни в чем не винить Вашего сына. Он ничего не знал".
Перечитал постскриптум несколько раз. Казалось, что-то упускаю, не вижу какой-то тайный смысл, межстрочье… Получалось, маленькая шлюшка решила поиграть в благородство и прощение? Подмылась, и сразу чистенькой себя почувствовала? Вспомнила, что гордая и честная, потому сбежала?..
Я поджег письмо и бросил на поднос для визиток. Попутно напомнил отцу, что предупреждал не раз — скифам верить нельзя.
Отец наблюдал, как горит бумага. Его апатию я тогда списал на усталость после поездки. К тому же мы оба понимали, унтерменшен блефует. Она носа не высунет из Мюнхена. Иначе в недельный срок ей предстоит отметиться в гестапо, сообщить о причинах переезда, новом адресе, роде занятий и прочем.
Это же надо, сбежать с фальшивым паспортом и жизнью, лишиться защиты и крыши над головой!.. Впрочем, при встрече я бы похвалил унтерменшен, похлопал по щечке. Неожиданно исчезли сразу две проблемы: надоедливый соблазн и постыдное соседство. Вуа-ля!..
Правда на их месте, как головы гидры, выросли новые.
Заболела мать, и отец ходил понурый. После боксерского раунда с Хессе я впрыскивал морфин почти ежедневно. Как ни кипятил шприц, места впрыскиваний постоянно воспалялись и приходилось вскрывать гнойники. Боль пробивала до испарины и не отпускала даже ночью.
Словом, я считал дни до поездки. Не скажу, что с нетерпением и спокойным сердцем, но в Берлине все должно было разрешиться.

[8] Альберт Шпеер (нем. Albert Speer; 1905—1981) — личный архитектор Гитлера, рейхсминистр вооружения и военного производства (1942—1945).
[9] Изар — река, берущая начало в Австрийских Альпах (земля Тироль) на границе с Германией, протекающая через юго-восточную Баварию и впадающая в Дунай.
[10] Wandervogel (нем.) — «Перелётная птица» — наименование различных немецких и немецкоязычных (Австрия, Швейцария, Люксембург) культурно-образовательных и туристических молодёжных групп и клубов, впервые появившихся в 1896 и существующих по сей день. Название символизирует любовь к природе. Группы «Вандерфогель» объединяет тяга к природе, путешествиям, походам, скалолазанию, пению народных песен у костра под аккомпанемент лютни «Вандерфогель» («Wandervogel-laute») — гибрида лютни и гитары.
[11] Стефан Цвейг (нем. Stefan Zweig — Штефан Цвайг; 1881—1942) — австрийский писатель, драматург и журналист. Автор многих новелл, пьес, стихов и беллетризованных биографий.
[12] С. Цвейг, "Мария Стюарт".
[13] арабская мудрость.
[14] Герман Вильгельм Геринг (нем. Hermann Wilhelm Göring, немецкий: 1893 — 1946) — политический, государственный и военный деятель нацистской Германии.
[15] Фридрих I Гогенштаауфен (нем. Friedrich I Rotbart; 1122 — 1190) — король Германии, император Священной Римской империи. Прозвище Барбаросса он получил в Италии из-за своей рыжеватой бороды. План «Барбаросса» по нападению Германии на СССР назван от прозвища Фридриха I Барбароссы.
[16] Генрих I Птицелов (нем. Heinrich der Vogeler; ок. 876 — 936) — герцог Саксонии, первый король Германии из Саксонской династии (Людольфингов).
[17] "Никогда ничего не замышляйте против России, потому что на каждую вашу хитрость она ответит своей непредсказуемой глупостью" Отто фон Бисмарк.

_________________

Я в читателях.Вдохновения и лёгкого пера музу.
_________________

Татьяна, спасибо.
_________________

Очень интересно! Примите в читатели, пожалуйста. Сразу хочу сказать: «Нацизм для меня не имеет оправданий! Независимо от того , что они пережили на восточном фронте. На той войне погиб мой дед и я никогда не смогу посмотреть на фашизм « с другой стороны» .Сейчас главный герой вызывает у меня только ненависть.

Polli, подписываюсь под каждым Вашим словом, и ни в коем случае не собираюсь оправдывать ни героя, ни его мировоззрение вцелом. Наоборот. Но так как повествование идет от первого лица, невольно приходится смотреть на мир его глазами. Герой будет много ошибаться (героиня тоже), но к финалу многое поймет, расскается, на свои прошлые убеждения и поступки посмотрит совершенно по-другому.
Спасибо!
_________________

Лёгкий слог нелегкого произведения! С нетерпением ожидаю следующую главу

Natalya Polya, большое спасибо!
_________________

Нет у Харди органа, которым понимают (особенно русских девушек). Умер этот орган от жестокости и бесчеловечности войны. Одна надежда, что после операции и сердце возродиться и начнёт что-то чувствовать. Ведь, судя по отношениям с другом, он ещё не пропащий человек.
Очень хорошо написана сцена разговора Харди и Хорста.

Харди не с многими может позволить себе излить душу. Может, когда здоровье в норму придет, и с Алесей многое прояснится. Хоть он и возмущается, что не понимает ее, на окна все-равно смотрит.
Галина, спасибо!
_________________