Мой ангел злой, моя любовь... (ИЛР)

Marian:

 » Глава 28

Глава 28

В морозном воздухе явственно ощущался запах дыма, такой непривычный в эту пору, после того, как завершили с уборкой листвы с дорожек и аллей. Шел он к парку и усадебному дому со стороны овинов, где просушивали немолотые снопы зерновых, что извлекли из потайных ям, в которые те надежно были укрыты от фуражиров. Очень многое не успели сделать из-за стремительного наступления неприятеля на эти земли, оттого и овес, и пшеницу, и рожь прятали сразу снопами, надеясь после извлечь и вымолоть, предварительно просушив. А еще была надежда, что фуражиры не тронут необработанные зерновые, к чему им оно в таком виде, если только не для лошадей?

Вот и сушили ныне в овинах, аккуратно расправляя снопы, чтобы оставить и солому на корм скотине, и не потерять такие драгоценные теперь зерна, не подкоптить зерновых. А потом спускали в сараи после просушки, где цепами молотили зерно, ссыпали в мешки, стараясь не потерять даже пригоршни, и относили к столу старосты, пристально наблюдающего за всем процессом и ставящего очередную галочку на бумаге за каждый мешок.
Иногда подле стола старосты становился стул с высокой спинкой, принесенный одним из лакеев из усадебного дома. На этот стул усаживался молодой барин и внимательно следил за работой крестьян. И если от взгляда старосты еще могло ускользнуть, что кто-то накроет немножко зерна соломой, чтобы после унести к себе в закрома, то от цепкого глаза барина это было не скрыть. Да и трудиться приходилось в полную силу, иначе тот тут же показывал знаком старосте, кто получит дополнительные часы работ. От молодого ничего нельзя было скрыть! Да на расправу уж больно крут тот был – бывало, сам мог приложить костылем, если что было не по нему, не по его воле.

Даже солому аккуратно складывали в мешки, пытаясь сохранить все, что осталось после молотьбы. Позднее она пойдет на подстилки тем животным, что вернули в усадьбу из лесов с Божьей помощью. Поляки увели с собой много скотины, а что не увели – то порезали, забирая с собой целые туши, не желая оставлять ничего тем, кого оставляли в Милорадово. Да только толи не справились с таким количеством скота, толи еще что, но пришел спустя время в усадьбу Титович и сообщил, что в лесах окружных много бесхозяйственных голов. По распоряжению Петра крестьяне отыскали и пригнали на двор найденных коров, овец, свиней, даже тех, на ком не было клейма скотного двора Шепелевых, привели несколько лошадей. Тут же поверх старых чужих отметин поставили новые, со знаком усадьбы. Время такое, разве ж можно иначе?

А потом, на удивление обитателям усадьбы, в парке поймали пару лошадей с местной конюшни, вернулись разогнанные по округе собаки псарни. Анне тогда казалось, что Петр рад был больше видеть именно гончих и борзых, сумевших прожить в лесу около седмицы, чем скот, суливший неголодную зиму, которая могла грозить им.
С тех пор Петр и пропадал из дома с раннего утра до самых сумерек. То в овинах да в амбарах работы наблюдает, то пойдет в конюшни проверять, как за лошадьми ходят, то на псарне задержится, наблюдая за собаками.

Анна же, по обыкновению, держалась подальше от заднего двора и хозяйственных построек, где шли работы. Ее любимая Фудра пропала, не вернулась среди прочих, и даже заходить на конюшенный двор для нее было мучительно. Ее маленькая белая лошадка, которую несколько лет назад преподнес в дар к дню рождения отец… Где она ныне? Под чьим седлом ходит? Да и ходит ли – Фудра была не крепким конем, предназначенным для долгих переходов и тяжелых седоков. Думать о той потере было больно.
Потому отказалась Анна от выездов, что предложил ей Петр, только по парку прогуливалась, сбивая с тонких веточек кустарников снежинки или наблюдая, как девушки собирают рябину, уже тронутую морозом, сладкую. Крупные ягоды, которые те срывали с ветвей и клали в туеса на ремнях через шею, заставляли иногда вспоминать о темноволосом поляке, что когда-то принес в дар букет из ветвей с осенними желтыми листьями и яркими гроздями. А вслед за этим воспоминанием шло иное – о той ошибке, что совершила, о своем проступке. И о том, что от Оленина не было писем…

Уже миновало около двух седмиц, как уехал к Дорогобужу и далее по следу армии к Красному, у которого в те дни шли сражения, Павлишин, увозя с собой письмо Анны. Тринадцать дней миновало. Тринадцать долгих ночей беспокойного сна. Уже обеспокоенная мадам Элиза нынче утром спросила тихонько, не стоит ли доктору Мантелю рассказать о том, не начать ли принимать капель для сна перед ночным покоем.

Тринадцать дней, вздохнула Анна и развернулась к дому, аккуратно ступая по тонкой тропке, что проложил дворник, расчищая дорожки для гуляния барышне. За этот срок в Милорадово трижды привозили почту, и она даже получила пару писем. Но они были от графини. Не от Андрея. Со стороны западных земель только единожды пришло письмо, и то оно было для Петра – от сослуживца по полку, пишущего последние вести. Уже был взят Красный, отбит от неприятеля Минск, затем снова возвращена Орша. Продвигались русские войска к границе империи, оттесняя французов, гоня их вон из родных земель. Уже всем было ясно, что Наполеон потерпел поражение в этой войне, что именно русскому императору и его армии предстоит ныне стать освободителями Европы от власти самодовольного parvenu (Выскочка (фр.)), как заметил, получив эти известия, Петр за одним из обедов.

- Вот увидишь, ma chere, - говорил он Анне, сжимая ее руку в волнении. – Увидишь, имя нашего императора войдет в историю как избавителя от этой чумы, что разнес за пределы Франции Наполеон. О, верится с трудом, что он разбит! Что не знавший поражения полководец бежит, как заяц, из так и непокоренной страны! О мой Бог! Подумать только о том было невозможно еще этой весной!
Он выглядел радостным, улыбался, заставляя Полин не скрывать своих счастливых глаз от домашних, впервые за долгие недели видя его в таком приподнятом настроении. Только после стало понятно и Анне, и ей, что эта радость была короткой – уже удалившись в кабинет после обеда, Петр помрачнел и долго сидел у окна с бокалом в руке, из которого так и не отпил ни глотка.

Mon pauvre frère (Мой бедный брат (фр.)), думала Анна, идя по расчищенной от снега дорожке к дому. Как перевернула их жизни война с французом! Петр был рожден носить мундир и гарцевать на коне на парадах и смотрах подле своего генерала, ловить восхищенные и влюбленные взгляды барышень, открыто флиртовать, пить цымлянское или более дорогое французское, кружить своих партнерш в вальсе или мазурке. И ныне он бы гнал француза прочь из родной земли, был бы смел и удал на поле сражения, как не страшился ничего при Бородино – ни разрывов, ни свиста пуль и гранат. И он вошел бы в Париж (а Париж будет непременно взят, ныне не было даже тени сомнений в том!), вернулся бы в родной имение не калекой, а героем… А ныне ж!

- Анна Михайловна! Анна Михайловна! – позвали ее от дома, и она поспешила на этот зов, подобрав подол пальто, придерживая рукой капор, ленты которого развязала во время прогулки. Ей отчего-то подумалось, что наконец пришло то самое письмо, которое она ждала вот уже две седмицы. Потому и едва ли не бежала, с трудом удерживая равновесие на скользкой дорожке.
- Письмо, vrai? Почта мне? – спросила у Ивана Фомича, ожидающего ее на заднем крыльце, за несколько шагов, с трудом выкрикивая фразу из-за сбившегося дыхания. Но тут же помрачнела, когда тот покачал головой, протянул руку, чтобы помочь ей подняться по ступеням.
- Господин управитель вас просили-с разыскать, барышня, - проговорил дворецкий, распахивая перед ней двери, пропуская ее в дом, а потом ступая следом за ней и принимая капор и пальто из ее рук. – Модест Иванович к вам просьбу имеет, по словам его.

Заинтригованная Анна прошла быстрым шагом в салон, где тут же при ее появлении на пороге на ноги вскочил с кресла управитель Шепелевых, худощавый немец, некогда приехавший в Россию из одного из многочисленных герцогств Германии дабы попытать счастья и вот уже более десяти лет служивший у Шепелевых – сперва управляющим в Милорадово, а последние семь лет главным управителем.

- Модест Иванович, - Анна вежливо кивнула управителю. Тот ответил поклоном. – Рада видеть вас в здравии. Как поживает ваша супруга? И Аделина Модестовна? Как вы пережили последние месяцы и тот пожар, о котором ныне говорит, вестимо, вся империя?
Управитель проживал с некоторых пор в Москве, в отдельном доме, который сумел приобрести позапрошлой зимой не без помощи Михаила Львовича. Анна только обрывки разговоров среди прислуги слышала на этот счет. Говорили, что дом был куплен не просто так, не за службу долговременную, а потому, что молодой барин был замечен за волокитством за дочерью управителя.

- Благодаря Спасителю нашему, все благополучно, - кивнул Модест Иванович. – До нашей стороны огонь так и не дошел, так что по возвращении из Калуги, куда отъезжали всем семейством, спасаясь от француза, мы нашли его в целости и на удивление в некоторой сохранности. Жаль, что не могу сказать того же самого о многих других владениях города.
- Наш дом на Тверской…? – Анна не могла не вздохнуть горько после того, как получила ответ, что московский особняк был почти полностью уничтожен огнем. Она недолго жила в том доме, но успела запомнить высокие потолки с лепниной, удивительную роспись стен, широкие подоконники в библиотеке, обитые бархатом для мягкости.
- Я была удивлена услышать, что вы желаете видеть меня, а Петра Михайловича, - переменила она тему, не желая думать о потерях, которые понесла ее семья из-за этой войны.
- Именно вас, Анна Михайловна, - управитель потер ладони, явно волнуясь. – Я бы желал испросить позволения увидеть господина Шепелева, Михаила Львовича.
- Михаил Львович не принимает визитеров по состоянию здоровья, - покачала головой Анна. – И я бы первая отказала вам – отец не может обсуждать текущее положение и дела хозяйственные. Петр Михайлович, как вам сообщали, временно принял сии обязательства на себя.
- Простите, Анна Михайловна, великодушно меня, но я вынужден настоять на своем. Видите ли, я бы считал себя неблагодарнейшим существом, коли б не повидался с господином Шепелевым ныне. Дело в том, что это мой последний визит в Милорадово…

- Как? – Анна не смогла скрыть своего удивления этим словам, а после не сдержала легкий упрек, который так сорвался с губ. – Неужто вы оставляете нас? И это ныне… ныне, когда…?
- Помилуйте, Анна Михайловна, - Модест Иванович чуть скривился, когда услышал, как дрогнул ее голос в конце реплики. – Исключительно по принуждению, не по воле своей! Даже после… после того, что случилось, я был всем сердцем и душой предан вашему батюшке и вашей фамилии, но… Так уж сложилось. Молодой господин вправе ныне решать сам, от кого ему принимать помощь и советы. Мои же ему не в надобности с сих пор, я этим утром получил полный расчет и передал книги (Имеются в виду так называемые конторские книги ). Я не ропщу и не жалуюсь, упаси Господь! Но и уехать, не повидав Михаила Львовича, не могу. Столько лет! Не волнуйтесь, я не скажу ему ни слова ни о делах, ни о моем уходе. Буду нем на сей счет. Вы сами понимаете, верно, отчего я прошу вас позволить мне сию встречу. Не буду таить – Петр Михайлович был бы недоволен этим свиданием. Так что я смиренно приму ваш отказ, коли вы так решите. Но столько лет был подле…! И уехать без слова! Прошу вас!

Анна молча прошла до дверей и, распахнув их, крикнула в анфиладу Ивана Фомича или лакея, что мог быть рядом в тот миг.
- Проводите господина управителя, - коротко сказала поспешившему на ее зов одному из лакеев. – Проводите в покои Михаила Львовича. Но только прежде поглядите, не почивает ли тот, - а потом повернулась к взволнованному управителю, который шагнул к ней и схватил ее за руку в порыве благодарности. – Только ни слова ни о делах, ни о вашем деле. Его нельзя волновать. О вас же я похлопочу перед братом нынче же.
- Не стоит сие ваших хлопот, Анна Михайловна, - ответил управитель. – Я несомненно буду рад служить вашей семье, но мой разум ныне говорит мне, что сии хлопоты не увенчаются успехом, как бы ни желал я иного… тем паче, ныне, когда состояние дел вашей семьи…

Но договаривать не стал, только испросил позволения поцеловать ее руку в благодарность, а после удалился, извинившись, пожелав ей на прощание всех благ, явно от души говоря слова, от самого сердца. Модест Иванович ушел, а Анна долго стояла в салоне, задумавшись, вспоминая недавний разговор и обрывки бесед дворовых, что слышала ныне. «Новая метла по-новому метет», сказала кухарка Татьяна двум девушкам из прислуги, перебирая гречиху, чтобы подать к обеду одной из перемен крупеник, не видя, что в ее обитель уже ступила Анна, неслышно перейдя порог. Несомненно, речь шла о брате, молодом барине, что с недавних пор стал за хозяина, взяв в свои руки бразды правления. Анна тогда резко оборвала дворовых за сплетни о хозяевах, сделала выговор Ивану Фомичу. А сейчас вот насторожилась, узнав об увольнении управителя за спиной Михаила Львовича. Это не дворовыми делами заниматься да по хозяйству решать. Это совсем иное…

Петр приехал только, когда солнце опустилось за верхушки парковых деревьев, вернулся от овинов и амбаров, где завершали работы с зерном, подсчитывали общее количество мешков, что в запас легли под замок. Анна наблюдала за ним из окна салона, едва дыша – у нее всегда перехватывало дыхание, когда она видела Петра верхом. Ей казалась в его положении езда в седле такой опасной для него. Но разумеется, она никогда и ничего не скажет брату на этот счет, понимая, насколько важно для него эта маленькая победа – начать выезжать верхом, как и прежде. Он несколько дней ездил по двору возле конюшен, привыкая управлять и держаться в седле по-новому. Потом ездил до села, и только недавно стал выезжать на прогулки в поля и ближайший лес.

Анна закусила губу, когда Петр пошатнулся, спешившись с помощью широкоплечего лакея, едва не стукнулась лбом о стекло, когда машинально дернулась вперед, желая убедиться, что брат все же устоял, не упал на снег, а двинулся к крыльцу, аккуратно ступая по утоптанному снегу. Улыбнулась с гордостью, радуясь успеху Петра. Жизнь налаживалась. Разве этому нельзя было не радоваться?

Оттого буквально вбежала в малую столовую, где накрыли к чаю, подбежала к брату и ласково поцеловала его в макушку. Кивнула с улыбкой мадам и Полин, сидящим за столом.
- М-м-м, к чему такие мне почести? – улыбнулся Петр, намазывая на булку яблочное повидло. Анна только подмигнула ему в ответ, занимая свое место возле самовара, чтобы выполнить привычные ей обязанности. Неспешно подносил к ней фарфоровые пары лакей, с тихим плеском лился в чашки горячий чай. После в него добавят по вкусу каждый свое: Полин – пару ложек вишневого варенья на меду, Петр – молока, мадам Элиза бросит в чашку ароматную специю гвоздику. Михаилу Львовичу унесут отдельный чайничек – он любит пить чай с мятой. Как и Марья Афанасьевна, вспомнила Анна.

Словно прочитав ее мысли, к ней обратился Петр вдруг:
- Анна у меня для тебя есть письмо. Из Москвы. Вестимо, от графини. Хофманн привез из первопрестольной, просил передать при оказии. Я письмо это наверх передал, к тебе в покои.
Видит Бог, она хотела сдержаться, хотела промолчать о том, что узнала нынче днем. Но воспоминание о словах управителя несколько затмили радость от получения письма от Марьи Афанасьевны.

- Жаль, что не могу передать с Модестом Ивановичем ответное письмо. Не представляю даже, что ты сказал тому, раз он даже не решился остаться к чаю. Уехал тотчас, как навестил отца.
- Он виделся с отцом? Кто позволил ему? Ты ведь знаешь, что отцу нельзя!
- Я позволила, - коротко ответила Анна, глядя в побледневшее лицо брата смело. – Или ты опасался, что господин Хофманн может что-то занятное поведать отцу?
- В кабинет, - резко бросил Петр, отодвигаясь от стола, отдавая знак прислуживающему за столом лакею принести его костыли. – Тотчас же! Слышишь меня?! В кабинет!
- Mais…, - начала было мадам Элиза, желая напомнить ему, что трапеза только начата, желая погасить ссору между братом и сестрой еще до ее начала. Но Петр бросил на нее такой злой взгляд, что она даже растерялась на миг. За эту минуту и молодой Шепелев, и Анна, обменявшись сердитыми взглядами, скрылись из столовой.

- Quelle exécrable caractère! (Какой отвратительный характер! (фр.)) – сверкнула глазами мадам Элиза, аккуратно, стараясь не задеть фарфор, кладя ложечку, которой мешала чай, на блюдце.
- Peter? Pas du tout! – возразила ей тут же Полин запальчиво, как обычно, когда при ней мать начинала ругать молодого Шепелева. – Vous detestez lui, c’est tout dire. Il est injuste, maman! (Господина Петра? Вовсе нет! Вы просто не любите его, вот и все. Вы несправедливы, мама! (фр.))
- Injuste?! O, Pauline, tu fais des fautes! Je vous prie… (Несправедлива?! О, Полин, ты ошибаешься! Умоляю…(фр.))
- Non! Non et non! – Полин резко отодвинула стул прежде, чем ей помог лакей, поднялась на ноги. – De rien! C’est ma vie. Ma vie, maman! Et il avait besoin de moi aujourd'hui tant…No priez, no priez, s'il vous plait! (Нет! Нет и нет! Ни за что! Это моя жизнь. Моя жизнь, мама. И я ему так нужна ныне… Не просите, не умоляйте, прошу вас! (фр.))

Салфетка брошена на стол. Уже вовсе не до чайной трапезы и не до тихих бесед за чаем. Мадам Элиза только горько вздохнула, когда Полин вышла из столовой, предварительно извинившись, согласно правилам этикета. Лакей вторил ей тихим вздохом от своего места у столика у двери, с сожалением глядя на опустевшие стулья, опустил глаза от ее взора, когда она взглянула на него.

Как же все переменилось ныне, с горечью думала мадам Элиза, в одиночестве завершая трапезу. Как же все переменилось! Вроде бы все как прежде – мягкий свет свечей, фарфоровые пары на столе, самовар, мерцающий бликами в отблесках огоньков свеч, светлая скатерть из тонкого полотна, обшитая по краю кружевом искусным руками девиц. Да только не все пары на столе из единого сервиза, приборы не серебряные, а снедь скуднее, чем бывало раннее, и лакей только один в услужении в столовой, а за буфетчика ныне Иван Фомич стоит в буфетной. И люди, что сидели недавно за этим столом уже совсем не те, что прежде, и никогда уже не будут иными!

- Ты так переменился! – говорила в эти же минуты Анна брату, стоящему у окна и вглядывающемуся в темноту за стеклом, на темные силуэты дворника, что убирал снег с подъезда к дому. – Я будто заново тебя узнаю…
- Тогда позволь представиться – новоявленный Петр Михайлович Шепелев! – иронично поклонился ей от окна брат. – Все ныне ж по-новому, по-другому. И я тоже другой! Уволил Хофмана? Да! Дал расчет. Он мне ни к чему. Мне ни к чему человек, что говорит безмолвно всем своим видом – вы, сударь, глупец, вы, сударь, не смыслите ни к черту! Надобно выправлять все, а он лишь только возражает! Московский дом, чтобы ты ведала – руины ныне! Maison à louer (Дом, сдающийся внаем (фр.) ) – только первый этаж в целости, требует больших работ! Московские земли наши – пепелище да пустошь! Сперва наша армия прошла, отступая, после француз, и сызнова наши солдаты. Одна только Тульщина осталась нетронутой, да только оттуда многое число холопов побежало, заслышав, что Наполеон им волю даст. Заранее побежали, стервецы! Гжатские земли… О, ты же сама видишь! Видишь же! Надобны средства, а Хофман против повышения оброка. Надобно поправлять то, что порушено, а Хофман против увеличения барщины. Говорит, после. После!

- Ты увеличил барщину и оброк? И это ныне?
- Именно – ныне! – Петр даже костылем стукнул об пол, будто в подтверждение правоты своих действий. – Ты не понимаешь. Совсем не понимаешь! Я бы и вовсе перевел бы и Милорадово, и ближайшие наши деревни на оброк, да только кому в поля по весне выходить? Кто будет пахать?
- Для того чтобы кто-то вышел в поля по весне, надобно бы и помочь им самим! – запальчиво воскликнула Анна. Пришел миг, когда она может высказать брату все, о чем думала за часы, что ждала его возвращения. И что узнала за это время. – Это правда, что ты не позволяешь им рубить лес, чтобы править избы? Что крестьяне, у которых сожжены жилища, вынуждены жить в вырытых ямах? Это правда?
- С чего вдруг тебя стало интересовать житье холопское? – переспросил Петр, нападая в ответ, стараясь защитить свои решения, убедить сестру в их правоте. – Ранее ты не особо пеклась о них!
- Ранее? Ранее мне не приходилось видеть, как они на защиту отца встают! – сказала и снова вспомнила тот день, когда на дворе церкви шло побоище, когда старались крестьяне сбить французов до того, как те сумеют подойти к раненому барину. – Они спасли тогда жизни мне и отцу, уберегли от гибели. Как забыть о том? Как можно забыть о том?
- Быть может, им еще и стрелять разрешить в лесу? И кормить с барского стола? - ехидно спросил брат, но Анна только выше подбородок подняла, готовая отстаивать свою просьбу.

- D'accord! Коли ты так просишь за них, я дам им возможность получить дерево для их изб. Вскоре будем рубить дальний лес, тогда и получат холопы свои срубы, - холодно проговорил Петр после минутного молчания, скрещивая руки на груди, словно отгораживаясь от сестры ледяной стеной. – И не спрашивай про лес. Я так решил. Вскорости будут город отстраивать – лес в цене подскочит. Нам средства надобны. Большие средства!
- Скажи мне еще одно, - не унималась Анна, готовая выяснить ныне все до конца, открыть все карты, которые, как она подозревала, Петр держал скрытыми от ее глаз. – Ты велел почту тебе приносить наперед. Всю почту. Для чего?
- Не смотри на меня так! – выкрикнул брат, видя в глазах Анны явное обвинение. – Не смотри, будто я вор или злодей какой! Если нет письма, не моя вина. И думать не смей, слышишь! Даже думать не смей! Смела стала чрез меры! Отец много позволил тебе, как я погляжу. Не твоего ума дело, сестрица, вопросы хозяйские. И не лезь в них боле! И не по тебе вопросы задавать о решениях моих, спорить о них. Твое дело сесть за работы да за домом следить, только то!

Анна промолчала в ответ, не стала даже рта открывать, боясь, что снова сорвутся с губ злые обидные слова. Она отступила к дверям, готовая убежать из кабинета, но все же развернулась от створок, не в силах не задать вопроса, который помимо воли возник в голове еще днем, когда только-только узнала правду обо всем, что творил Петр, войдя в роль хозяина.
- Что ты скажешь отцу обо всех своих деяниях? Что скажешь, когда он встанет с постели и будет готов снова стать за хозяина у своих земель? – спросила тихо, пытаясь подметить каждое движение черт лица, каждое шевеление губ.

Горькие складки легли у рта. Сдвинулись брови под светлой прядью волос, что упала недавно на лоб, когда брат качал головой в пылу ссоры. Мелькнула тень в серых глазах.
- Если встанет с постели, - поправил он Анну мягко, и она пошатнулась, ахнула, осознав смысл этой фразы. А потом мелкими шажками пересекла кабинет и бросилась в распахнутые объятия брата, прижалась к нему всем телом, как когда-то делала это в детстве, спрятала лицо на его широком плече. – Доктор Мантель говорит, что кровопускания не помогают отцу. Кровь не очищается, а значит, о поправлении здоровья не может быть речи. Ты же сама видишь, какой он стал!

Да, она видела. Отец за последние седмицы сильно похудел, осунулось лицо. Стала видна ныне каждая жилка на руках, с тревогой подмечала она всякий раз, беря ладонь его в свои руки. Ушел давно румянец со щек, лицо по цвету равнялось белоснежному полотну постельного белья. Доктор Мантель, опасаясь простуды, велел топить в покоях Михаила Львовича жарче, чем обычно топили. Но даже то тепло, что было в его комнатах, не помогало: он был так же бледен, а ладони и ступни холодны.

- Il se meurt (Он умирает (фр.)), - прошептал Петр то, что она страшилась даже в мыслях сказать себе. Но знала, она знала, что отец плох, несмотря на все усилия доктора, на заботливый уход и на молитвы домашних и службы, что творил отец Иоанн. Анна видела, как заострились за время болезни черты лица отца, его слабость после кровопусканий, когда он даже руки поднять не мог, а только лежал с закрытыми глазами и слушал ее голос, облекающий написанные в журнале строки в слова. «Длань черной старухи», говорила Пантелеевна о тех, кто постепенно высыхал день от дня, теряя следы былой жизни в этом немощном худом теле. «Длань черной старухи на челе уже видна. Скоро и она сама пожалует…»
- Il se meurt, - повторил Петр, обнимая крепко плачущую сестру. – Остается только молиться, чтобы его уход был не ранее следующей зимы, как обещал доктор Мантель, - а потом добавил совсем тихо, так что она не услышала его. – И чтобы его уход был под этим кровом…в этих стенах…

Они стояли, обнявшись, еще долго – уже успели прогореть поленья в камине и обрушиться с тихим треском, возвращая этим звуком брата и сестру на грешную землю из мыслей, таких разных, но одинаково тревожных. Отпуская из своих рук, Петр коснулся губами ее лба, погладил по плечу, когда она отходила от него. Еще не время было говорить о том, что томило его душу. Позже, он скажет ей обо всем позже. Многое ведь зависело от того, какие вести принесло сестре письмо от графини, написанное чужим, незнакомым почерком. Кто ведает, что там внутри, какие строчки?

Письмо действительно, на удивление Анны, было написано чужим почерком, не узкие строчки, слегка наклоненные вправо. Она спешно развернула его, придвинув ближе свечу, глянула вниз, на подпись, торопясь узнать, чья рука выводила эту крупную аккуратную пропись с тщательно выписанными буковками, украшая строки завитушками, столь свойственными девицам, с частыми ошибками в правописании.
Анна не ошиблась. «Писано со слов Марьи Афанасьевны Завьяловой рукой Софии Павловны Олениной двенадцатого ноября в год от Рождества Христова 1812». Эта подпись настораживала, отчего-то вселила тревогу в душу, и без того неспокойную. И Анна поторопилась пробежать глазами по строчкам с самого начала письма.

Последнее письмо от графини пришло датированным за неделю до указанного дня, и за это время здоровье Марьи Афанасьевны резко ухудшилось. Как написала в кратком post scriptum сестра Андрея, графиню неожиданно свалил очередной приступ сердечного недуга. Да такой сильный, что доктор настоял на том, чтобы к одру больной приехали родственники ближайшие. Что именно послужило тому причиной, Софи не писала, но уверяла Анну, что болезнь, приковавшая к постели Марью Афанасьевну, не связана «никоим образом со здравием особы нам обеим хорошо известной, за которую мы неустанно молимся, которая живет в наших сердцах».

«…Вы обещались написать, - говорила графиня в письме. - Вы обещались и не последовали моей просьбе. Отчего? Я не корю вас. Лишь желала бы узнать, что послужило причиной тому. Ужели те слова, что некогда вы говорили мне, для вас ныне пусты? Ужели вы изменили им? Коли так, то я первая найду в себе силы благословить вас на тот путь, что вы выбрали, хотя и буду недовольна им. Ведь он не отвечает моим чаяниям, моим грезам, моим желаниям. Но все же я благословлю…

…Я говорила вам о времени. Оно не знает жалости. Не позволяет возврата к тому, что хотелось бы переменить. Оттого и забывать о нем не стоит. Вы позабыли мои слова. O, cercle vicieux! ironie du sort! (О, порочный круг! Насмешка судьбы! (фр.)) Все то же – в точности, до единого мига, мне на злость! Только у вас еще есть возможность переменить свою судьбу, не стать на тот путь, что выбрала я некогда. Та дорога была в никуда, в пустоту – жизни, души, бытия. Заклинаю, найдите в себе силы переменить ее. Чтобы уходя, как буду уходить я, не сожалеть о многом, не проклинать тот единственный день, когда я своими руками превратила свою жизнь в руины. Порой стоит переступить чрез все, чем жил ранее, ради будущих дней, ma chere. Запомните эти слова…»

Анна несколько раз перечитала полученное письмо, пытаясь понять написанное, но строки казались ныне несвязными, неясными, какими-то разрозненными намеками. Быть может, болезнь повлияла не только на тело Марьи Афанасьевны, но и на ясность ее мыслей, оттого и письмо такое странное? Единственное, что поняла Анна – послание, переданное с Павлишиным, до адресата не дошло или… или не было им принято, а она сама отвергнута? Иначе отчего Марья Афанасьевна не ведает о том, что дело сделано? Анна полагала, тетушке первой напишет Андрей о переменах.

И что это значит - «cercle vicieux»? Марья Афанасьевна так часто напоминала в письме о той давней истории, что приключилась в ее жизни, ссылалась на нее, что Анна невольно задумалась, проводя возможные аналогии с той. Неужто Андрей не простил ее проступка, как некогда это сделал его отец, отвергнув невесту? Но нет же! Сестра его иначе не писала бы к ней о брате так – «особа, что живет в наших сердцах», не подписалась бы после post scriptum как «votre Sophie, sœur de future» (Ваша Софи, сестра в будущем (фр.). sœur de future – в разговорной речи можно перевести еще как сестра жениха).

Выходило, что та ссора, что случилась в Милорадово несколько седмиц назад, так и осталась скрытой от тех, кто не стал ее свидетелями. А она сама по-прежнему была невестой в глазах родни Андрея. Или нет? Анна вспомнила, с какой яростью в глазах на нее смотрел тогда Андрей. Как искривился его рот, словно он сейчас скажет ей нечто злое, жестокое, убивающее наповал, как это сделала она. Вспомнила, как больно сжимал он пальцами ее плечи. Ей тогда показалось, что он вот-вот поднимет руки и свернет ей шею за то оскорбление, что Анна нанесла.
- Прости меня, - прошептала Анна в тишину вечера, снова чувствуя, как сжимается сердце, при воспоминании о той тоске и боли, что наполнили глаза Андрея, сменяя в них ярость. Как резко он отпустил ее, оставил одну и ушел прочь. – Прости меня…

В тот вечер Анна написала ответные письма в Москву, чтобы пустить их далее по почтовому пути с самого утра, послав одного из конюхов в город. К Марье Афанасьевне, в котором осторожно намекала, что данное ею обещание выполнено, что об итогах этого она просит смиренно узнать саму графиню из первых уст. Писала, что будет молить Господа и святых не только о сохранности Андрея, но и о скорейшем выздоровлении графини.
К Софи написала, надеясь узнать о семье и родных Андрея больше, наладить с ними добрые отношения, пусть и «пользуясь таким печальным поводом», как Анна упомянула в послании к той. И к тетушке, как просил ее недавно брат, памятуя о переменившемся положении той.
- В нашем нынешнем положении, Аннет, родственниками никак не можно пренебрегать, сама понимаешь, - говорил он ей тогда. – Пиши ей, о чем пожелает душа твоя, хотя бы о пустяках всяких. Лишь бы помнила о нас и о той милости, что когда-то получила в этом доме.

Анна бы еще с большим удовольствием написала к Павлу Родионовичу, чтобы развеять неизвестность, висевшую над ней темной тучей, разогнать тревоги и подозрения. Но писать к мужчине… разве смела она? Пришлось осмелиться спустя время пойти с этой просьбой к Петру, когда тот вернулся с хозяйственного двора к вечеру.
- Писать к Павлишину? – поднял тот удивленно брови, отложил бумаги в сторону, которые просматривал на тот момент. – К Павлу Родионовичу? К чему мне то?
- Вести узнать из первых уст о ходе армии, - ответила Анна уже заранее заготовленной репликой. – Мы же с большой задержкой те узнаем. Покамест в столицу дойдет, а после и до нас! А так бы сразу… из первых уст!
- Мне есть, у кого узнать и без Павлишина о том, - отказался Петр. – Пара хороших товарищей осталась в строю. Они и пишут. Обо всем.

Он так странно выделил в речи последние два слова, что Анна не могла не насторожиться невольно, обратилась вся во внимание, пытаясь разгадать то, что имел в виду брат.
- А даже если буду писать к Павлишину, - спросил он, устремляя на нее внимательный взгляд. – Что мне написать от тебя? Ты ведь за тем тут хвостом метешь, как лисица. Что узнать у Павлишина?
- О его здравии, благополучно ли тот служит ныне, - и ввернула между делом, пытаясь выглядеть равнодушной. – Передал ли тот до адресата, что обещался.

Петр вдруг улыбнулся широко и довольно, удивляя ее, потом протянул руку через стол и коснулся ее ладони.
- Ты верно поступила, ma chere. Конечно, он мог бы стать ныне после кончины графини самой лучшей партией, что мы могли бы желать. Но все же! Tout est pour le mieux (Все только к лучшему (фр.)). Да и кто ведает, сколько графиня задержалась бы на этом свете до того?
Анна отшатнулась назад, потрясенная его словами, не понимая, о чем он ведет речь.
- Что ты говоришь, Петруша? Ты полагаешь, я вернула кольцо через Павлишина? – переспросила она, и улыбка исчезла с лица брата вмиг. - И как можно говорить такое?! О смерти…
- Тогда что именно ты передала через него? – Петр вдруг посерьезнел, нахмурил лоб. – И для чего? Mon Dieu, Annette! Что ты снова натворила? Я думал после того, что ты сделала, меж вами все кончено. Да разве можно иначе после того?
- Я хочу вернуть все! Слышишь? – Анна вырвала руку из пальцев брата, вскочила с места и заходила взволнованно по кабинету, сжимая руки. – Коли б ты был им, простил бы мне? Коли б я покаялась? Упала в ноги? Заверяла в любви, просила о прощении? Ты бы простил?

Она так резко повернулась к брату, что подол платья хлестнул по ногам, замерла, ожидая его ответа. И побледнела, когда он ответил «Je ne sais» (Я не знаю (фр.) ), а потом поманил ее к себе, прося тем самым подойти ближе, встать подле него. А затем Петр развернул Анну к окну.
- Что ты видишь, ma chere? – тихо спросил он, и она вгляделась в темноту за окном.
- Снег падает. И только, - пожала плечами она, сдаваясь спустя минуту после того, как тщетно напрягала зрение, пытаясь увидеть то, что видел Петр в окне.
- Не смотри за окно. Смотри в стекло, - сказал он, и Анна взглянула в отражение, которое виднелось в окне на фоне темноты вечера поздней осени.

Петр, сидящий в кресле – усталый, хмурый, в расстегнутом сюртуке и с развязанным галстуком. С растрепанными волосами, в которые он запускал пальцы еще недавно, пытаясь увидеть в бумагах желанные цифры, да только не сходилось, никак не сходилось. Она сама – чуть похудевшая за минувшую осень, в простеньком хлопковом платье с длинными рукавами, с косами, уложенными кольцами на затылке. Растерянная, встревоженная, испуганная… Такой беззащитной ныне вдруг увиделась сама себе в отражении, такой слабой.

- Что я должна увидеть? – пожала плечами Анна, не понимая, к чему клонит брат. Взглянула на него сверху вниз, хмуря лоб в недоумении.
- Единственное богатство Шепелевых ныне, ma petite sœur (Моя сестричка (фр.)), - ответил тихо Петр, а потом вдруг схватил ее ладони, сжал их легко. – Иногда следует отпустить прошлое, чтобы иметь будущее. Не только собственное будущее, ma chere…

Они долго смотрели друг другу в глаза, будто каждый пытался что-то отыскать во взгляде своего vis-a-vis. А потом Анна покачала головой медленно, отказывая брату в той мольбе, что прочитала в его взоре.
- Je ne veux pas! ( Я не хочу! (фр.) )
- On n'échappe pas à son destin, ma petite sœur. Helas! (От судьбы не уйдешь, моя маленькая сестричка. К сожалению! (фр.))







/

...

Rapunzel:

Марина,спасибо за продолжение!!!!
Что-то я забеспокоилась: по поводу письма Анны не известно,Петр разошелся в роли хозяина и навязывает сестре брак по расчету...

...

Heartless:

не могу не оставить отзыв!!
это..не передать, то ощущение, которое остается после прочтения. такая качественная историческая проза. как далеко не у любителя))
Петр меняется неотвратимо. Он использует Полин, он принимает решения в отношении Анны. с мыслью, что поступает, как должно. Единственно верно. но все плохо..повышения оброка и барщины пахнет волной послевоенных восстаний и бунтов. Остался бы Петя жив. Где тот мальчик, которого мы видели.
Все герои претерпевают такое развитие, что только добавляет к уважению в адрес автора!
и перемену мы видим глазами Элизы..перемену через неизменность обстановки. Ведь не так давно Аня так же разливала чай в пары.
последний слова Петра просто потрясли. такие тихие, казалось бы. но точно полны неотвратимости уготованной судьбы.
и гроб, и всадник уже ждут Анну.
хочется, искренне хочется верить, что она не станет женой..*простите имя "гнусного старикана" стерлось из памяти (не желает хранить неприятное)).
но не представляю, как избежать. очень интересно, что стало с письмом.
Спасибо!!!

...

kukusia:

Марина, спасибо за продолжение! Печальная глава ... Вот и услышали мы от Петра то, чего так боялись. И куда деваться теперь бедной Анне? Ведь понимает, что не то делает он, как изменился. Но, по сути, он останется единственным самым близким человеком для нее после смерти отца. Да и отец ей сейчас уж никак не помог бы, ведь они многое от него скрывают, боясь растроить ...

...

Соечка:

Да, похоже сгущаются тучи над Анечкой. Что-то Петр мне жутко не нравится со своими намеками. И письмо Андрей видимо не получил.
Очередная черная полоса в жизни Анечки, да, Марина?

...

sveta-voskhod:

Марина, новая глава, а вопросов и страхов прибавилось. Неужели Петр так расчетливо и подло поступит с сестрой, любимой сестрой? Его отношение к крестьянам даже не удивляет, да и сам он..., утратил симпатии наши. А Петр, надо же люди в ямах живут, сидит как ворон над ними, каждое зернышко отслеживая.... Да и его действия против управляющего, Петечка непорядочен и мелочен оказался, жаль.
Тяжесть на сердце, жаль и батюшку Шепелевых и тетушку Андрея. Что же с письмом Анны, дошло ли к адресату.
Одно радует, знакомство Анны и Софьи, надежда на дальнейшее укрепление связи между обеими семьями. И то, что Андрей о разрыве помолвки не сообщил.
Думаю, надо ожидать появление пренеприятнейшей особы.....

...

Rinity:

Марина[b], Муз застрочил не на шутку?
После предыдущей главы ещё больше проблем, неизвестности, тревоги навалилось на Анну! Петруша, похоже, все действия подчиняет исключительно собственным интересам... Ощущение, что он уже давно в западне, в которую сам же себя и загнал, и сейчас идёт на все тяжкие, дабы оттуда выбраться. Вот только не видно в его планах по спасению собственной шкуры ни тени благородства и жертвенности... всё больше чужими руками. Печально...
Очень хочу ошибиться на его счёт, но пока всё подсказывает, что Петруша уже всё знает наперёд и пришёл к окончательному решению относительно судьбы Анны.

Marian писал(а):

- Il se meurt, - повторил Петр, обнимая крепко плачущую сестру. – Остается только молиться, чтобы его уход был не ранее следующей зимы, как обещал доктор Мантель, - а потом добавил совсем тихо, так что она не услышала его. – И чтобы его уход был под этим кровом…в этих стенах…

А вот эти последние слова так просто пугают! Это что он удумал?! Прямо-таки план Барбаросса в голове?!
Надеюсь, что М.А. поправится... Рано ей уходить, племянника счастье висит на волоске, а она одна правильно видит ситуацию и боится повторения своих ошибок. Не время сейчас, совсем не время...

...

Marian:

По поводу письма будет можно строить догадки после следующей главы. И скорее всего, они будут верны...


Спасибо , мне очень-очень приятно...


А если взглянуть с другой позиции - не как должно, а как вынужден?


Тот беззаботный офицер, бабочка, как он сам себя когда-то назвал, вдруг попал из лета в зиму. Потому и пытается делать все, чтобы выжить. Да еще крыло оборвано... Не забывайте про крыло его...


Анне предрекало гадание только гроб . Он не за горами.
А вот мужчина в темном фраке еще подождет с выходом на сцену. Пока не его время. Но он определенно будет.


Князь Чаговский-Вольный Адам Романович. И почему "старикана"? Ему только к сорока годам. Мужчина в самом расцвете сил по нынешним меркам.


Ох, уж этот Андрей... В следующей главе мы поймем, почему так случилось. А позднее и все остальное своими глазами увидим.


Скорее, серая. Бывают и почернее...


Пока еще не услышали. То самое только впереди... То, чего бояться надо бы. Ох, уж Петруша...


Бедный мой Петруша! Вы думаете, ему сейчас легко? Вот буду защищать его сейчас... Ему тоже не ахти как. Имения все разорены, а ведь раньше не считали даже рубли. Отец умирает - совета ни о чем не спросить, а то не дай Бог приступ. На иждивении женщины. Его достает отец Иоанн (позднее узнаем). Он - лишен ноги, а значит, уже не такой красавец, как ранее, уже не жених. Его сослуживцы идут в Париж, чтобы покрыть себя славой героев, а он будет сидеть калекой в болотах Гжатской земли, почти на пепелище. Да еще и другие проблемы, гораздно серьезнее...
Мой бедный Петя... Петруша... И почему вы думаете, что он вот так с легкостью поступает так с Анной? Ему тоже больно и горько, поверьте. Потерпите чуть-чуть - сами все поймете...


Это же ЕГО зерно. Почему и не следить? У крестьян обычно есть свои наделы и свое зерно.
А вот про ямы - да, не прав. Разум затмили цифры, подсчеты. Но он же обещал исправиться...


Мы пока не знаем всей вины перед Модестом Ивановичем нашего Петруши. А вот в отношении увольнения... Ну, не любит он немца. А немец еще и против идет. Какому барину понравится, когда ему против будут говорить?


А если просто не успел...? Это ведь тоже нельзя сбрасывать со счетов.


Если про князя нашего любимого всеми речь идет, то нескоро - до Рождества еще времени много. Ну, не так много, но есть...


Верно! Уже половина следующей главы готова. Осталось только дописать и на ваш суд...


Мои мысли читаешь? Да только яма глубока и темна, а стенки та-а-акие скользкие... Если руку не подадут, сам не вылезет.





Ничего.


Ждем все дружно следующую главу - надеюсь, допишу ее скоро. Тогда мы все и узнаем. Практически вот-вот судьбы решаются... почти всех героев романа по сути...

...

На-та-ли:

Даже слов нет после прочтения. Жалко всех в этой ситуации ,как же всем сложно. На Петра я зла страшно ,но ему очень тяжело. как это вставать утром и опять понимать ,что ты уже не тот ,что раньше ,что отец при смерти ,что поместья разорены ,и всё это свалилось на его голову. А он совершенно не готов к этому. Отчасти его опять можно ,но его решение насчет Анны ... Конечно так было всегда. Красивые дочери часто становились пешками в играх родственников ,но всё же так больно ,что Петр так решил. Ведь любит же он сестру . Именно любит ,а не любил (((
тяжелые времена настали ,но ведь для всех они тяжелые. Многих война не пощадила ((( А отношение Петра к крестьянам пусть и невозможно принять ,но увы это реалии того времени. Часто ли помещики о своих людях беспокоились.
Буду очень ждать продолжения ,надеясь всё же ,что пусть и с большими преградами ,но Андрей и Анна будут вместе.

...

sveta-voskhod:

Марина, я сейчас злой буду, можно? Ах как трудно Петечке, да и не только ему, типичное поведение мужчин тех времен, да и сейчас такие есть. Напакостят, залезут в долги, проиграются в пух и прах, и начинается... А сестра должна жертвовать собой, а кто еще? С братца взятки гладки, он несчастен, он калека. Я эту поговорку- стерпится, слюбится никогда не признавала, меня от нее коробит, вот пусть Петечка в постель к князю и ложиться и на своей шкуре узнает, слюбиться или нет?
Что то меня очень зацепило...

...

Rin:

Марина, спасибо за продолжение!
Согласна с мадам Элизой: у Петра отвратительный характер. Эгоист несчастный
То, как он ведёт дела, и то, что, судя по всему, хочет навязать сестре... Чем дальше, тем Пётр мне всё неприятнее.
И вынудит же Аню выйти замуж за ту неприятную личность, что некогда ошивался у них в гостях и с которым у него какие-то делишки были.

Интересно, получил ли Андрей письмо Ани...

...

Rinity:

Целуй Муза крепко-крепко!

Понятно... А рука, как я понимаю, это маленькая, изящная ручка любимой младшей сестрички... По силам ли ей?

Да уж... не заслужил Михаил Львович такой участи. Построже надо было с Петрушей... теперь вот результат.

Волнительно! Переломный момент? Ждём!

А что... вариант! Только вот, боюсь, князь против будет, у него, вроде, традиционная ориентация. Да и Петечка уже не тот, что ране...
А если серьёзно, то боюсь жертвенности Анны. Это качество, мне кажется, ей свойственно. Она может пойти на многое ради любимых ей людей...

...

Marian:

Именно! Он же сам открыто говорил, что он бабочка, только порхать может, жить за счет труда других (то бишь приданого жены и что сам получит от отца). Для радостей он жить хотел всегда и готов был для этого, как и многие его круга. А тут - бах! И вот все переменилось...
Трудно бабочке стать муравьем, когда она рождена из кокона все же, а не в муравейнике.


По сути - это самый простой путь. Для него. Тем более, правда - женщин не спрашивали и в то время "согласная/несогласная". Раз глава семьи сказал, то значит, так и надо.


Верно, тем более, ему нужно деньги выжать просто-таки срочно и из воздуха...


Будь


Ну вот таковы реалии того времени... увы... Любят они на саночках кататься, а чтоб эти саночки кто-то другой за веревочку. Да и не столько любят - сколько у них это самой собой разумеющееся. Привыкли так, так воспитаны...


Ну, так и Анна у нас не сахар далеко... Правда, встала ныне на другой путь, когда тряханула судьба. А вот Петрушу только потрясывать начинает.


В следующей главе все будет


Тут надо еще и ноут крепко поцеловать, чтобы не упирался, а работал нормально... А то зависает что-то, заставляя терять абзацы... Абзацы - не глава, но не менее неприятно и так будоражит кровь... А так - спсибо автосохранение! Иначе у меня был бы "инфаркт микарда, вот такой рубец!"


С помощью со стороны вытянет. А если еще и Петруша подсобит...


Надо было. Но - любимый сын, первенец! И потом - никогда ведь беды не ждешь. Думаешь, что не будет худого. Так, маленькие неприятности. А вон оно как...


Адам Романович категорически против. Ему нужно украшение своей фамилии и мать наследников. Если с первой ролью Петя еще мог как-то до увечья, то со второй никак...


Ох, что есть то есть. Вернее, вдруг вылезло... порой даже не думая о себе...

...

Marian:

 » Глава 29

Глава 29

Вести о смерти графини Завьяловой пришли в Милорадово только спустя седмицу после ее похорон в склепе на монастырском дворе в подмосковных землях, некогда принадлежащих ее покойному супругу, а ныне перешедших под руку ее племянника. Как и земли под Петербургом, Псковом, Тверью, Рязанью, Гжатском вместе с людьми и всем, что находилось на них. Дома в Москве и столице, мануфактуры и заводы, что приносили немалый постоянный доход. Все это сделало в один день ее наследника весьма богатым человеком, позволяя никогда более не тревожиться о хлебе насущном и следующем дне.

Эти известия привезли в Милорадово с очередным пакетом почты, которую доставили одним ранним ноябрьским утром.
- Вот ведь повезло Оленину! – щелкнул языком Петр, когда дочитал последние строки некролога в «Санкт-Петербургских ведомостях», в которых перечислялись заслуги покойного супруга усопшей перед империей. – Хотя к тому все и шло.
- Аннет будет огорчена, - ахнула Полин, поднимая голову от акварели, которую рисовала, сидя у окна, оглянулась в сторону двери, словно вот-вот в салон должна будет войти сестра Петра. – Она так сблизилась с ее сиятельством, пока та гостила в Милорадово. Упокой Господи рабу твою Марию, - перекрестилась спешно, чуть неуклюже.
- Придержи эту весть, ma petite amie (Мой дружочек (фр.) Но! В ином значении может быть использовано как «моя маленькая любовница»), при себе покамест, прошу тебя, - они оба оглянулись от окна вглубь комнаты, где сидя в кресле у камина, дремала мадам Элиза, склонив набок голову в пышном чепце и некрасиво приоткрыв рот. Петр – опасаясь, что мадам могла услышать вести о смерти графини. Полин же - явно недовольная его обращением к ней.

- Ты разума лишился! Я же просила – не называй меня так! – прошептала она, а Петр только рассмеялся тихонько и, склонившись к ней, провел кончиком пальца по ее скуле.
- Ты так красива, когда злишься, - проговорил он тихо. Она же улыбнулась ласково в ответ, жалея, что не может ныне встать и обнять его, не скрываясь ни от кого, как могла бы это сделать, будучи его женой.
- Значит, Оленин становится единственным обладателем состояния графини? Вот видишь, судьба все же благосклонна к тебе, Peter. Через брак Анны ты можешь разрешить все свои трудности, n’est ce pas? Да и она будет счастлива… Не неволь ее, одно лишь мое желание.

Но Петр отчего-то промолчал в ответ, только отложил газету в сторону и поднялся с кресла, опираясь на костыли, одним-единственным взглядом заставив Полин остаться на месте, а не броситься к нему на помощь.
– Я поднимусь к Аннет, - коротко проговорил он Полин, с трудом заставляя себя не коснуться ее рыжих кудряшек, заколотых на затылке шпильками. Его маленькое солнышко в эти серые безрадостные дни! Только она готова принимать его любым – добрым или злым, благородным или полным подлости. Только она была готова простить ему все. И лишь ей он мог открыть свою душу, рассказать обо всем, что творилось в его жизни.
Но о том вечере Петр не сказал Полин. Том самом вечере, когда он поторопился окончательно развести в разные стороны сестру и Оленина. Необдуманно, так неосмотрительно! Он снова поставил все на кон, и в который раз выпадала не та карта, что он ждал. Как и ранее…

Петр опять взглянул на Полин, отвернувшуюся к окну, принявшуюся короткими мазками вырисовывать белоснежное покрывало на зимнем пейзаже, который планировала закончить к Рождеству. Не смог удержаться – склонился к ее аккуратно причесанной головке, коснулся губами ее кудряшек. И тут же резко выпрямился, заметив краем глаза движение в дверях, повернулся к побледневшему лакею, который безуспешно пытался скрыться в соседней комнате, делая вид, что ничего не видел.

- Что ты? – грубо окликнул его Петр, и ему все же пришлось ступить в салон, низко кланяясь. Обернулась Полин от акварели испуганно, резко выпрямилась в кресле мадам Элиза, пробуждаясь от полуденной дремы. – Что нужно тебе?
- Письмо-с для барина Петра Михайловича, - снова поклонился лакей, протягивая на подносе послание, которое только доставили в Милорадово с личным стремянным в форменной шинели. Он так хотел выслужиться перед молодым хозяином, так хотел получить его расположение, зная, как тот отличен в своем отношении к людям подневольным от своего отца. Это не старый барин, снисходительный к проступкам легким. Этот же крут и скор на расправу за любой промах.

Козлы в конюшнях не пустовали ни единого дня – секли то дворовых, то крестьян, возвращающихся из лесов в родные места. Сразу же после отхода арьергарда русской армии, Петр распорядился, чтобы несколько служб подряд отец Иоанн зачитывал приказ молодого барина. «Всякий, кто воротится под барскую руку из лесов до дня Филипа, получит полное прощение. Тот же, кто будет позже, хотя и бы по воле своей, будет бит плетьми», гласил тот. Но перепуганные крестьяне, те, кто убежал, спасаясь от француза в леса и жил ныне с семьями в шалашах и землянках, не спешили возвращаться в села и деревеньки. Слишком силен был страх перед Антихристом, как звали Наполеона они, страх смерти оказался сильнее страха быть битым на конюшенном дворе. Так и не пустовали козлы уже две седмицы после Филипова дня…

Потому и побледнел лакей еще больше, когда Петр, взяв письмо с подноса, склонился ближе к нему и прошептал тихонько:
- Коли что услышу из того, что видел тут – влеплю плетей два десятка, а после в скотники сошлю из дома! Ты меня понял?
Лакей быстро кивнул головой и, когда Петр взял с подноса письмо, поспешил отступить от хозяина, а после скоро вышел вон, получив позволение на то.
- Malediction! (Проклятье! (фр.)) – процедил он, развернув письмо и пробежав глазами по первым строчкам. Полин взглядом спросила тут же: «От него?», и он кивнул, стискивая зубы. А потом развернулся и зашагал к передней, чтобы после медленно подняться в покои сестры.
Обложил! Как зверя красного обложил! Куда ни сунься – везде его рука! Петр вдруг зашатался, почувствовав, как вдруг ослабело тело. Пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.

Как же ему хотелось снова вернуться в тот проклятый день, когда он переступил порог Английского клуба в качестве гостя одного из своих знакомцев! Он так стремился попасть в клуб, стать его членом, иметь полное право бывать здесь не по приглашению чужому, а по собственному желанию. Он был так очарован этими стенами, этой атмосферой, доступной лишь избранным. И теми играми, что велись в «инфернальной» (Комната для крупной игры в Английском клубе), где ставились на кон огромные суммы и крупные имения, где игра была вовсе не такой, к какой Петр сам привык в кругу своих товарищей по полку.
И Чаговский-Вольный, слава которого как игрока, который в редких случаях не выигрывает, за что бы ни брался – карточная игра, пари или иное предприятие… Петр даже сам не понял, как рискнул сесть с тем за один стол, памятуя о его репутации. Но в тот вечер он неожиданно для всех выиграл у князя. Сумма была малой для Чаговского-Вольного – тысяча рублей, но Петру она казалась тогда огромной. И они вместе пили после шампанское в честь его выигрыша, и тогда князь казался таким приятным для общения человеком, ведь именно он оплатил в итоге эту небольшую пирушку, бросив небрежно через плечо одному из прислуживающих им людей: «На мой счет!»

- У вашего отца истинное сокровище в руках, - проговорил вдруг Адам Романович, когда уже разъезжались с первыми лучами солнца из ресторации, куда князь позвал продолжать гулять. Петр тогда уже был под хмелем и даже не понял, о чем тот ведет речь. И тогда князь, казавшийся таким трезвым, несмотря на выпитое ими за ночь, произнес:
- Mademoiselle votre sœur (Ваша сестра (вежливая форма) (фр.)). Чистый облик совершенной красоты, - и Петр тогда, помнится, был страшно горд, как всякий раз, когда говорили комплименты его сестре.
- Она удивительная девица, другой такой нет, - подтвердил он, кивая растрепанной головой.
- Vraiment (Истинно так (фр.)), - проговорил князь. – Вы должны представить меня вашей семье.

Петр обещался и даже исполнил свое обещание. Но аккурат после того вечера случилась та пренеприятная история, что заставила Анну уехать из Москвы, и князю продолжить свое знакомство не удалось – Шепелевы никого не принимали целый год.
- Вы должны убедить отца принять меня. Я буду проездом через ваши земли вскорости, - говорил князь, и Петр обещал снова, но так уж складывалось, что забывалось это обещание за теми днями, насыщенными донельзя, за бесконечными балами и театральными постановками, за кутежами и гуляниями. Он стыдился, но говорил князю полуправду: что отец наотрез отказался принимать кого-либо в доме, только хороших ему знакомцев, что Анна сама не расположена ныне к новым лицам и уже заведомо относится к тем с предубеждением. Все так и было. Только Петр знал, что мог бы переубедить и отца, и сестру, да только желал ли он того?
Князь, безусловно, был богат и недурен собой, знатен и из давнего рода. Да только не такого супруга в то время желал Петр сестре. Он был молод, он был тогда безумно влюблен и желал, чтобы и у Анны был брак только по сердечной склонности и никак иначе.

А потом все надежды и радужные грезы рассыпались в прах. В сватовстве Петру было отказано родителями предмета его воздыханий. Слишком уж состоятелен – куда семейству девицы, что владеют лишь десятком душ, до Шепелевых. Слишком красив – знать, не будет покоя в семейном счастье у их дочери. Слишком, всего-всего слишком…
Девица венчалась спустя несколько месяцев с другим, уж торопились отдать родители, покамест не переменила решения. Петр же ударился в загул: вино и водка мужицкая в трактирах и последних для дворянина кабаках, отчаянные пари, порой с риском для жизни. А потом бесконечная череда любовниц, чтобы вытеснить даже малейшее воспоминание. Именно тогда – в дурмане хмеля, который ничуть не гасил приступы злости и не умалял стонов задетого самолюбия, именно тогда Петр проигрался князю впервые. Десять тысяч. Первые десять тысяч, проигранные Чаговскому-Вольному…

Анна сидела у окна в будуаре и вышивала полотно, кладя стежок к стежку, даже не повернув головы в сторону вошедшего брата. Дело плохо, понял тот. Обычно Анне не хватало терпения на подобное занятие, надолго приковывавшее по ее мнению к месту. Та Анна, что тогда себе на хворь приказала оседлать лошадь, та, что ускакала прочь от дома сломя голову да с огнем, даже не дожидаясь пока ее стремянные будут готовы выезжать – именно та Анна была хорошо знакома Петру. Не эта, сосредоточенная, молчаливая, медленно работающая над полотном, кладущая аккуратные стежки друг возле друга.

Он подошел ближе к сестре, опустился в подставленное сопровождающим его лакеем кресло и жестом руки отпустил и Глашу, и лакея прочь, желая переговорить с сестрой наедине. Та обрезала маленькими ножничками нить цвета первой зелени, а после заправила кроваво-красный шелк в ушко игольное, приступила к очередному фрагменту вышивки. Все так же не поворачивая головы в сторону брата.
- Анечка, - проговорил тихо Петр, и она подняла голову от работы, но посмотрела не на него, а в окно, на белоснежные ветви лип за стеклом, переливающиеся блеском в солнечных лучах. Смотреть на брата не могла, тут же вспоминала их разговор.

… - Отчего я должна делать то, что не желаю? А я не желаю этого! Не желаю!
- Ты забыла наш разговор? Помнится, когда-то ты была согласна с тем, что тебе суждено стать женой того, кто может обеспечить тебе ту жизнь, которой ты достойна!
- Быть может, все переменилось с тех пор, - не унималась Анна в тот вечер. – Я переменилась, Петруша. Я люблю. И желаю стать женой только того, кого люблю. И кем любима.
- Любима! – фыркнул Петр. – Любима! Коли так любят! Мужчина, когда любит, не поступает так, что…

А потом осекся, заметив, как резко обернулась от окна Анна, как прищурила глаза. Только ныне понял, что едва не сболтнул лишнего. То, что намеревался утаить, несмотря на то, что это только сыграло бы ему на руку. Ведь это определенно разбило бы ей сердце. Пусть бы и далее думала, что сама разорвала помолвку. И отчего это только не так?! Отчего она писала к нему, унижаясь, умоляя о прощении?

- Поступает – как? – переспросила Анна, приближаясь к нему медленно. – Как?
- Я как-то говорил тебе, что Оленин вовсе не та персона, к которой надобно склоняться, - сердито ответил Петр, злясь на поворот в их беседе. Он не планировал говорить ей то, что узнал, думал, что она уже смирилась с тем, что более не связана с кавалергардом. Но нет, все по-прежнему – и блеск в глазах, и странные нотки в голосе, когда говорила о нем, и переписка с графиней, видимо, в надежде удержать то, что ускользало из рук. Постепенно все сошло бы само на нет. А ныне – попробуй, извернись из той ловушки, куда сам себя загнал. Быть тем, кто откроет ей истину… стать тем, кого она будет ненавидеть за это…
- Он совсем не та персона, - повторил Петр. – Все эти толки… ты ведь ведаешь, хотя бы крупица, да бывает правда в слухах. C'est connu de vieille date (Это старая истина (фр.)). Та пренеприятнейшая история… Неужто ничего тебе не сказала о нем?
- Оставь прошлое прошлому, - коротко ответила Анна. Она смотрела в глаза брата, а внутренний голос умолял прекратить этот разговор, уйти от него. Не слышать того, что тот может сказать, что знает, как она читала по его глазам. – Даже если и было нечто худое, я готова простить…
- Готова простить былое? – вдруг вскинулся брат, сжал руку в кулак на подлокотнике. – А готова ли ты простить настоящее? Готова?! И готова ли прощать в будущем?

Уходи, крикнуло сердце. Уходи немедля! Не слушай! А рука сама потянулась к листку бумаги, что бросил Петр на стол, достав из ящика для писем, кривя некрасиво губы, словно был недоволен самим собой.
- Наш доблестный кавалергард вовсе и не так скромен, каким кажется на первый взгляд, - тихо проговорил он. – Или это способ показать, насколько ему безразлично, что ты будешь думать о нем. Или же просто своего рода месть за поруганную честь, за твое вероломство.

«… что до твоей просьбы, mon ami, то я все же справился о той персоне, невзирая на мое удивление ей. Причем, самолично, заметь, посему требую от тебя по возвращении бутылку французского за свои хлопоты, которую намерен распить с тобой, mon ami, за победу нашего императора и нашей доблестной армии! Полковник сей выбыл на время из строя по причине нездоровья. Его прехорошенькая compagne (Спутница, сожительница (фр.)) даже не пустила меня на порог избы, где тот был постоем. А уж как разъярилась, услыхав твое имя! Признайся, чем же ты насолить сумел этой рыжеволосой furie (Фурия (фр.))?...»

- Анна! – раздалось откуда-то издалека, и она поняла, что едва не упала тут же в кабинете, подле стола, держа по-прежнему в руках это злосчастное письмо от сослуживца брата, что писал ему из окрестностей Красного еще в начале месяца. Петр уже поднялся с кресла и, прислонившись бедром к столу, протягивал к ней руки, пытаясь удержать от падения.
- Он не полковник. Он же не полковник! – она выпрямилась, бросила письмо на стол, а потом ускользнула от рук брата, не давая коснуться себя, отошла к камину, словно огонь, пылающий в нем, мог согреть ее от того холода, что медленно шел от сердца, захватывая с каждым мигом новый кусочек тела. – Это все ложь!
- Бородино принесло ему новый чин, ma chere, - мягко ответил Петр, решив, что раз уж стал вскрывать нарыв, то лучше сразу и до конца, а не касаться его легко, причиняя минутную боль. – Оленин ныне полковник, и это о нем справлялись по моей просьбе…

- Я тебе не верю, - сказала Анна, переводя взгляд со всполохов огня в глаза брата. Сказала твердо и холодно, ранив пребольно в самое сердце. Его маленькая сестричка, его лисичка, как он звал ее за детскую хитрость, его bonbonnière (Конфетка (фр.)). – Я тебе не верю.
- Твое право, - согласился Петр. – Я не желал тебе говорить. Думал, ты уже отболела этой хворью, к чему тогда? А ты письмо… к чему? Эти извинения…
- Молчи! Заклинаю тебя, молчи! – крикнула она и выбежала вон, даже не прикрыв дверей за собой. Убежала к себе в покои, где закрылась в спальне, опасаясь, что брат последует за ней. Встала, как вкопанная, посреди спальни, закрыла глаза, пытаясь выровнять дыхание, унять то странное чувство в груди, которое образовалось внутри при чтении тех строк. Будто у нее вырвали сердце… Нет, приложила Анна руку к груди, вот же оно. Стучит, разгоняя кровь по жилам. По-прежнему в груди, на своем месте. Только молчит…

- C’est mensonge (Это ложь (фр.)), - прошептала тихо, нащупывая через ткань платья кольцо с гранатами. Да разве может быть иначе? Разве можно иначе…?

Следующим же утром, несмотря на все возражения Петра, из Милорадово выехал гонец с твердым наказом разыскать в арьергардных войсках, что были нынче в могилевских землях, господина Павлишина и передать ему послание. Разумеется, автором этого письма значился Петр, но писано оно было именно ею. Всю ночь Анна сидела над этим посланием, размышляя, как изложить свою просьбу. В конце концов, рука вывела только несколько строк. Всего несколько строк, от которых зависела ее судьба.

Последующие дни, что прошли в ожидании ответа из армии, Анна и Петр сторонились друг друга, будто незнакомцы, вынужденные волею случая жить под одной крышей, несмотря на попытки Полин сгладить то напряжение, что установилось меж ними. Отстранилась от всех снова, лелея свое деланное равнодушие, потакая льду, что сковал сердце. Но это днем. Ночами же лежала без сна, перечитывая письма, вспоминая каждый миг из тех коротких дней, что довелось провести подле Андрея. Это ложь, говорила себе. Это никак не может быть правдой.

Откуда женщины в армии? Что за compagne? Что это означает? Рыжеволосая фурия, всплывали в голове строки из письма того, и память услужливо подсказывала, как сверкали яркими бликами волосы Марии в свете свечей, когда она склоняла свою головку ближе к Андрею, что-то шепча тому на ухо. Мыслимо ли, одергивала себя тут же. А потом вспоминала, как та ставила свечи после службы подле свечей Анны у образа Андрея Первозванного. И как яростно шептала когда-то, застав Анну одну на прогулке возле дома:
- Если вы любите его, то оставите его… Оставьте его! Оставьте! Подумайте о его будущем, о его чести! Оставьте его…
И как выкрикнула в ответ на холодное Анны: «Что вам за дело до того?»:
- Я люблю его, слышите? Люблю, как только женщина может любить мужчину. Я отдам все ради его благополучия, ради него самого. Как смиренно приняла его выбор, когда он назвал вас своей нареченной. Вот какой должна быть любовь! Способна ли ваша любовь на жертвы? Или вы и далее готовы мучить его, как мучили до сих пор? Разве он заслуживает того?

Анна тогда кусала уголок наволочки, сдерживая слова злости, которые услужливо подсказывал разум. Нехорошие слова, совсем негодные для барышни. Мыслимо ли, что именно о Марии шла речь в письме? И отчего не она писала в Милорадово от имени графини, как ее компаньонка? Вестимо, ее наконец-то забрал к себе супруг. Да-да, именно так!

А потом вернулся посланный к Павлишину стремянной и привез с собой пакет. В том было письмо для матери, которое тот просил передать в соседнее имение, почта от сослуживцев для Петра и записка для Анны. И ее собственное письмо, которое она узнала тотчас, как принесли поднос с бумагами в салон, где она читала мадам Элизе и Полин новый выпуск журнала «Сын Отечества».
«Простите меня, что я не выполнил вашу просьбу, - извинялся Павлишин в записке. - Но вы сами обязали меня не делать того. Я не нашел в себе сил передать ваше послание господину полковнику. Вы сами уже ведаете по какой причине. Простите меня. Я бы отдал все, лишь бы написать к вам иное».

- Я хочу выехать, - коротко сказала Ивану Фомичу Анна, бросая записку в огонь голландской печи. Письмо же спрятала за корсаж, едва не запутав при том шнурок, на котором висело кольцо. – Оседлайте мне тотчас же!
- Annette, ma chere, за окном темнеет уже, - заметила мадам Элиза, встревожившись при блеске ее глаз, видя ее поджатые губы. – Покамест будешь платье менять, сумерки станут.

Но Анна даже слышала ее, прошла в переднюю, где Глаша помогла ей надеть спенсер из тонкой шерсти, подбитый для тепла мехом зайца, едва успела застегнуть тот, настолько спешила Анна выйти из дома. В лицо ударил мороз, но огня, полыхавшего в ее душе, не сумел даже на немного охладить. Она вскочила резко в седло, почти не опираясь на поданные руки лакеев, стегнула хлыстом коня, пуская его рысью, а после в галоп, не опасаясь даже, что тот может поскользнуться на разъезженной аллее.
- Возьмите огня! – только крикнула одному из стремянных, что ехали в сопровождении, и один из них вернулся в усадьбу за лампой, полагая, что барышня собралась к соседям. Но выехав на дорогу, повернули в сторону разоренного Святогорского, что заставило стремянных переглянуться. Куда же собралась барышня? Далее ведь с десяток верст до имения Павлишиных.

Удивление их возросло, когда Анна повернула коня на нетронутое снежное полотно на лугу, направилась к одинокой сараюшке, что казалась ныне совсем крохотной среди занесенного снегом пространства. У сарая и остановились. Прежде чем стремянной успел спешиться и помочь Анне, она сама соскользнула по боку коня, провалилась в снег по щиколотку, но даже от холода не поежилась, что неприятно скользнул под подол платья.
- Огня! – и в протянутую руку подали лампу, которую с трудом удержала, даже дрогнул локоть. Но удержала все же, а после приподняла другой рукой юбки, чтобы удобнее было идти по снегу, ступила в темноту сарая, скользнув через щель полуоткрытой двери.

Он так часто снился ей, этот сарай. Запах сена она ощущала будто наяву, шершавость сухих трав, так больно порой колющих ее тонкую кожу. И помнила, как целовал Андрей эти уколы нежно, удобнее устраивая ее на своей широкой груди, переворачивая из-под себя. До сих пор помнила эти легкие прикосновения губ к своей коже. Чувствовала тяжесть его тела. И его шепот слышала… «Моя Анни… моя милая…»

А потом размахнулась и бросила лампу в стену над охапкой уже пожухлого сена, где когда-то лежала в его объятиях. Тихо шикнуло масло, когда лампа опрокинулась на травы на земляном полу. Обрадовано скользнул по тем яркий огонек, все быстрее и быстрее захватывая новые территории под свою власть, лизнул масло растекшееся. А потом неожиданно вдруг вспыхнул ярче и горячее, прыгнув в лужицу масла, начав поглощать сено, продвигаясь к Анне, стоявшей в центре сарая.
- Барышня! Барышня! – в сарай протиснулись стремянные, почуяв запах гари, разглядев между щелями в стенах сарая яркий огонь. Один ухватил ее, вытащил наружу, другой попытался затоптать огонь, радостно треща захватывающий новые территории под свою власть. Через распахнутую дверь ворвался поток воздуха, от которого огонь только вошел в раж, стал набирать силу. И когда Анна стояла у сарая, удерживаемая за плечи, одним из стремянных, охватил уже не только сено на полу, но и часть задней и боковых стен, пробираясь к крыше.

Стремянные что-то кричали друг другу, решая, как следует поступить ныне: попытаться забросать снегом огонь или увозить барышню прочь да на подмогу звать кого. Анна же не слышала их, наблюдала с довольством в глазах, как лижет огонь стены из досок. Дотла! В пепелище! Как и ее жизнь ныне…
- Ненавижу! – прошептала, едва шевельнув губами. Она действительно была переполнена ослепляющей ненавистью в этот момент. На Андрея – за то, что посмел целовать и ласкать другую. На неизвестную ей рыжеволосую – за то, что принимала эти ласки и дарила ответные. На себя – за то, что сама сделала так, чтобы это произошло…

Стремянной сдавил ее плечи сильнее, чем должно, причиняя ей боль, и она резко развернулась, ударила его хлыстом наотмашь. А потом коротко сказала: «Домой!», с помощью слуг заняла место в седле и направила перепуганного огнем коня по лугу к дороге. А там уже остановились сани, из которых выглядывала испуганно мадам Павлишина, наблюдая, как пылает сарай посреди белого простора. Именно она и привезла потерявшую сознание Анну в Милорадово. Та ей нежданно чуть ли не в руки свалилась на дороге.
- Что это творится? Пожар никак, Анна Михайловна? – вглядывалась в огонь, пылающий вдалеке мадам Павлишина. – А я-то к вечерне еду. А тут этот огонь… и вы… пожар никак? Что горит-то, не ведаете?
- Прошлое, - проговорила тихо Анна, прежде чем пошатнулась. – Прошлое выгорает…

Всю последующую неделю Анна провела из-за своей болезни в стенах своих покоев под причитания тихие Пантелеевны и хлопоты мадам Элизы. Она с детства была слаба горлом, вот и ныне на место горячки, свалившей ее на дороге к Милорадово, пришла эта хворь. Пропал голос, стало больно глотать и даже говорить. Вот и погрузила себя Анна в полное молчание, изредка общаясь с мадам и Полин записками. Отца не навещала, боясь передать ему свою простуду, а Петра… Петра не принимала, а если приходил сам в покои навестить, без позволения заходил, не поворачивала к нему головы, продолжая свое занятие – либо читала, либо вышивала. Так и ныне – долго сидели в полном молчании, пока свеча, что зажгли и поставили для лучшего освещения работы барышне на подоконник, не прогорела наполовину.

- Какова сумма долга твоего князю? – вдруг холодно спросила Анна. В тишине комнаты ее голос, чуть хриплый после болезни, прозвучал так неожиданно, что Петр вздрогнул. А потом едва сдержала вскрик, услышав ответ.
- Восемьдесят семь тысяч по векселям и заемным письмам, - Петр так тихо говорил, что пришлось напрягать слух, чтобы разобрать его речь. – Первоначальный долг был меньше. Он скупил все мои обязательства у других заемщиков.
- О mon Dieu! О mon Dieu! – Анна вцепилась в рамку пялец в волнении. – Это же огромная сумма! Как это случилось? Как это могло случиться?
- Карты. Два года игры. Сперва я пытался отыграться у него, но безуспешно. Недаром же он - enfant gâté de la Fortune (Баловень фортуны (фр.))! Я только все больше и больше в долги влезал… Векселей раздал на тысячи! А потом и с остальными… Каждый бал московский, где только ставили ломберные столы. Нет, ты не думай, я не только проигрывал. Бывало, и выигрывал, чтобы снова после ставить, следующим же вечером. Думал, раз удача улыбнулась мне, то надолго! Но нет, коварная плутовка только мимолетно улыбалась мне. Последний раз в Вильне этой весной, когда я сумел выиграть около пяти тысяч. Благо, что выслал их тотчас же с нарочным к князю.

- Отец знал? – Анна до сих пор с трудом верила в то, что слышала, глядя на брата, белого лицом, с трясущимися руками, в которых тот вертел сейчас перо для письма. Странно, он был так жалок ныне, но в ее сердце не было жалости к нему. Словно оно настолько промерзло тем вечером, что никаких чувств более не могло испытывать.
- Отец? – переспросил Петр. – Думаю, догадывался. Зато о моих долгах определенно знал Оленин. Он был в клубе этой зимой, когда я в очередной раз пытался отыграть свои векселя у князя. Я полагал, что он и рассказал тебе про мои долги. Всякий в клубе знал о них.
- Андрей не таков, я уже говорила тебе о том, - произнесла Анна, и Петр скривился раздраженно.
- О да! Он же слишком благороден для того! – проговорил издевательски, а потом уронил лицо в ладони, скрываясь от прямого взгляда Анны. Как хорошо же, что она не понимает до конца смысла этих слов! Оленин знал о крупном долге, что оставил сын у Шепелева, но все равно сватался к его дочери.

- Чаговский-Вольный предложил мне сделку перед Рождеством, - сказал глухо, не показывая своего лица, стыдясь того, что должен был сказать ей сейчас. – Он был готов простить мне долг. Но только как beau-frère (Шурин (фр.)). И я принял это предложение. Ты была свободна от склонностей сердечных, ты шутя играла своими поклонниками, не выделяя никого. Я знал, что ты никого и никогда не подпустишь к себе столь близко, не отдашь свое сердце. Князь был бы наилучшей партией для тебя, я бы склонил и тебя, и отца к тому без особых усилий. Но появился Оленин, черт его принес на Рождество! Появился Оленин, и все пошло прахом!
- Отец никогда не говорил мне о князе, - заметила Анна, и Петр устало улыбнулся, по-прежнему пряча от нее лицо в ладонях.
- Я не стал этого делать. Не смог. Не сумел. Понимал, что нужда меня едино заставит рано или поздно, но не мог. Говорил себе – позднее, позднее… А после этот спор. Ты словно сама вручала мне свою судьбу в руки. Думал, вот оно! Судьба сама мне потакает ныне. Но Оленин поддался твоим чарам… и ты ответила согласием… Я думал тогда, что все не так, что ты по-прежнему играешь. А потом увидел, как ты смотришь на него. Словно он для тебя все насущное. Словно не станет его, и тотчас не будет тебя следом. Я мог бы разрушить все только одним словом, но видит Бог, разве ж хотел я того? Я думал, пусть идет своим чередом, что я пути не найду из западни, в которой сижу? Женюсь на отменном приданном, заложу имения под Москвой, что отец обещался отписать. Выпутаюсь со временем из долговых пут. А потом война… Война, будь она неладна! И все так переменилось… Ныне я уже и не могу собой располагать…

- Только мной, vrai? – усмехнулась Анна, отводя взгляд от брата, снова возвращаясь к работе. – И вот мне цена – восемьдесят семь тысяч.
- Прошу тебя! – схватил вдруг за руку ее Петр. – Прошу тебя, не надобно. Нет более жестокого укорителя для меня ныне, чем я сам. Думаешь, я не думал о том? Каждый Божий день! Каждый! Утром с этими мыслями поднимаюсь с постели, а вечером ложусь в нее с ними. Если бы я мог! Если бы мог! Но, увы – имения разорены, число холопов менее чем половина по сравнению с минувшим годом, долги кругом. И я далеко не тот, что прежде. Кому нужен такой, как я ныне? Увечный!
- Я не пойду за Чаговского-Вольного, - упрямо сказала Анна, глядя брату в глаза, и не смогла скрыть удивления, когда он кивнул в ответ.
- Принимаю твое желание. Неволить тебя мне и самому не по сердцу, - он немного помолчал, а потом продолжил. – Когда ты была больна, когда лежала в постели в горячке, я вдруг понял, что не могу так поступить с тобой. Не простил бы себе после… Все думал и думал, как бы выйти из положения. И полагаю, что нашел путь.
- Каков он? – поинтересовалась Анна. Она тоже думала пару последних дней о том положении, в котором оказался брат и вся семья из-за этих долгов, что ныне висели над их головами Дамокловым мечом. Но помимо продажи собственности в голову не пришло ничего путного. Или заклад. А еще были драгоценности, ее личные и принадлежавшие фамилии несколько поколений. О господи, даже подумать было страшно!

- Дома в Москве, - проговорил Петр, глядя в глаза Анне, наблюдая за ее реакцией на его слова. Она только слабо улыбнулась уголками губ и добавила:
- И земли в Тульщине. Пусть у иных голова болит насчет беглых.

Петр взял ее за руку порывисто и коснулся губами ладони, благодаря за понимание и поддержку, которую он и не надеялся получить от сестры ныне.
- Но как это сделать без ведома отца? – нахмурилась Анна. – Я плохо понимаю в имущественных делах, но разве без согласия владельца позволительно то?
- Тут два пути есть только, ma petite sœur, - мрачно проговорил Петр, сжимая ее ладонь. – Либо мы говорим отцу о долгах и получаем его позволение на продажу, либо… творим это втайне от него. Мне тоже не по нутру это. Но подумай сама – не убьет ли его известие о положении дел существующем да о тех векселях, что на руках у князя? Да, согласен, мне надо было думать обо всем ранее, но… Я буду каяться за те два года еще не один десяток лет, поверь мне! И нет мне прощения за то, к какой пропасти я привел нашу семью… Прости меня, Анечка, ради Бога, прости меня! Если б мог – на коленях молил бы о том!
- Бог простит, Петруша, - снова улыбнулась мягко Анна. – А коли он простит, то разве можно мне обиды таить?

Петр склонился снова к ее рукам, стал целовать ее ладони, а она ласково коснулась губами его холодного лба, прямо под волосами, а после обняла, как когда-то ранее.
- Прости еще за то, что так сложилось с Олениным, - глухо проговорил Петр. – Я не должен был говорить тебе. Я не хотел того…
- То воля Андрея Павловича и только. И моя вина, - она отвернулась к окну, не желая показывать брату, насколько глубока рана в ее сердце, насколько больно ей даже думать о том, что происходит где-то в данную минуту. Когда-то она писала, что будет счастлива, если даже он отыщет свое счастье в другой. Ныне же понимала, что лгала самой себе. По крайней мере, сейчас она не была готова думать о том, что он с кем-то без ревности и злости, пожирающей изнутри ледяным огнем.

- Есть ли возможность все исправить? – тихо спросил Петр. – Быть может, я скажу нечто обидное для тебя, нечто непристойное, но порой мужчины… они так поступают не из сердечного влечения, из иных причин. Обида, ревность, желание позабыть, месть… их много. Сердцем же…
- Оставь! – Анна резко качнула головой, показывая, что не желает его слушать. – Оставь, прошу тебя! Не ныне. Не хочу! – а потом повернулась к нему, уже спокойная, собранная, готовая к иному разговору. Предстояло обсудить, как расплачиваться по письмам и векселям, узнать каковы проценты за минувшее время.
- В мезонине полно сундуков со всяким скарбом. Ни французы, ни поляки не добрались туда. Быть может, что ценное есть там, - предположила Анна и кивнула на короткое распоряжение брата: «Погляди тогда!». Петр же напомнил, что в тайнике отца остались некоторые облигации и ассигнации, но малое число. И взять из них он бы желал только малую часть – предстояли еще расходы по восстановление местных земель. Да и отец Иоанн всякий раз напоминал Петру, что надобно бы возместить церковные потери, что случились при грабеже недавнем, а восстановление утвари и облачений – дело не из дешевых. Разумеется, из епархии пришел ответ на прошение, что деньги будут выделены, но их было недостаточно, остальное покрытие должен был сделать сам приход.

- Анна, выслушай меня, - вдруг сказал Петр, уже когда собирались спускаться вниз, в малую столовую, к чайной трапезе. Взял ее ладони в свои руки, заглянул в глаза, и она поняла, что он снова заведет речь о чем-то неприятном для нее. – Я не могу продать дом на Маросейке, ma chere, без одного действа, что непременно затронет твою будущность, твое положение. Коли помнишь, к нам приезжали нынешним летом в имение и управитель, и поверенные с обеих сторон. Был составлен брачный договор…

И она поняла тут же, что желал сказать брат. Пока собственность закреплена брачным договором на переход к Оленину после венчания, не может быть и речи о продаже дома. И если ранее ей казалось, что только надо переждать эти неприятные дни, и все как-то само по себе сложится, без ее участия, без ее решений, которые она страшилась принимать, опасаясь снова совершить ошибку, то ныне… Ныне настал момент, когда она должна окончательно решить, какой будет ее дальнейшая жизнь. Ни Петр, ни сам Андрей, ни отец, никто иной, а только сама. Только теперь без горячности, так свойственной ей, на трезвую голову и холодным сердцем, каким оно стало с недавних пор.

Расторгнуть договор означало разорвать ту единственную нить, что связывала до сих пор ее и Андрея, убить своими руками надежду на возможное совместное будущее. «…Я уже сказал вам, что, невзирая на желания или нежелания, обязательства не могут быть разорваны. Вы – моя невеста!...», всплыл в голове голос, решительный, твердый, подчеркивающий каждое слово в последней фразе.

Взгляд упал на белый прямоугольник письма, лежащий на столе, которое вернулось к ней в знак того, что ее извинения уже не нужны, уже совсем не к месту. И на кольцо с гранатами, которое сняла с шеи, когда лежала в постели в горячке, порвав шнурок, плача тихонько. Не смогли камни сохранить любовь, не сумели… И прикусывала тогда губу от боли, только ныне понимая, каково Андрею было узнать о ее предательстве. «Око за око», говорилось в Библии, так неужто то и свершилось? Отчего он так поступил с ней? Отомстил? Намеренно сделал больно?

А потом перевела взор в распахнутую в спальню дверь, через которую был виден угол кровати под расшитым покрывалом. Тут же вспомнилось, как горяча была кожа под ее пальцами, как тверды мускулы, как широка спина – с трудом обхватить в объятие. Запах его кожи, теплота и сладость губ. Его шепот.
«..Его прехорошенькая compagne… прехорошенькая compagne», строки из письма ударили больно жестокой памятью. Увидела вдруг мысленно, как его ладонь скользит по чужому телу, а губы прижимаются к чужим губам. Навернулись слезы на глаза, перехватило дыхание, а сердце снова кольнуло ледяной иглой острой боли. Захотелось вскочить на ноги и крушить все вокруг – перевернуть пяльцы, порвать полотно, разбросать нити, разорвать бумагу на бюро, сорвать занавеси. Бить, ломать, рвать, превращая все в руины, в которую ныне превратилась ее жизнь.

- Понимаешь, Анечка, Оленин наследник значительного состояния, - говорил тихо Петр. – И мы знаем, как плоха графиня. Не сегодня-завтра приберет ее к себе Господь. Ты могла бы не разрывать помолвку, оставить все как есть. Я убежден, что сия история в армии всего лишь эпизод. Месть за то, что ты совершила, и только. Мужчине порой это необходимо. Для своей сущности, понимаешь? – он замолчал, собираясь с мыслями, подбирая слова, ведь не все скажешь девице. – Ты могла бы получить его, коли так желаешь. Ты ведь можешь, я знаю. Единожды пустив тебя в свое сердце, едва ли кто забудет тебя… Что скажешь, ma chere?
- Езжай в Москву, Петруша, - ответила сестра, поднимаясь со своего места у окна, задержалась на миг подле брата, отвела пряди волос со лба ласково. – Поступай как должно, как нудят к тому обстоятельства. Реши все с поверенными Олениных. Все было уже кончено меж нами более месяца назад, когда я… tout est fini! (Все кончено! (фр.)) Еще тогда. Только я не поняла того…

Анна прошла к бюро и взяла тонкий ободок серебра с кроваво-красными камнями, недолго смотрела на кольцо, а потом вместе с письмом, что когда-то писала ночью в этой самой комнате, выплескивая свою душу словами на бумагу, убрала в потайной ящичек. Никогда более она не наденет его на палец…никогда более! Ничего не осталось от той любви, что захватила ее тогда так нежданно, обожгла душу пожаром. Только пепелище, как те черные остатки сарая для сена, что только и были после того пожара ныне. Прах и пепелище. Но Господи, как позабыть мне то лето, те руки и губы? Как не думать о том, что могло бы быть…?





/

...

vita-life:

Вот так вот. Оборвала все нити одним махом. Теперь и Оленины узнают о том, о чем умолчал Андрей...
Не могу осуждать ни Анну, ни Петра в данной ситуации. Конечно же Петруша натворил дел. Так проиграться...
Вот успеют ли они собрать нужную сумму до того времени, когда князь потребует выплату долга...

...