Унтерменшен (ИЛР, 18+)

 » 23. Унтерменш

3

В допросной комнате номер девять дышалось тяжело, как в подвале. Давил низкий потолок, гудели и мигали лампы.
Франц Ланг держался неплохо для человека, просидевшего сутки без воды, еды, возможности спать и справлять нужду, как положено, в унитаз. Ланг негодовал, что обращаются с ним, как с преступником, и грозился объявить голодовку, если не прекратится произвол.
Поняв, что не услышу ничего нового, я кивнул Штефану — широкоплечему верзиле с большими волосатыми руками. Тот кивнул в ответ и пару раз приложил студента лицом о стол.
— Герр Ланг, надеюсь, вопрос о неудобствах и правах человека снят, — сказал я. — Давайте поговорим о деле. Вы признаёте, что найденные в вашей квартире материалы принадлежат вам?
— Вы… за это… ответите!..
Ланг захлебывался кровавой пеной. Штефан держал его за волосы как марионетку на нитках. Даже нижняя челюсть падала и закрывалась неестественно, рывками.
— К чему упрямство, герр Ланг? Я не прошу ничего сверхъестественного. Скажите, какое отношение вы имеете к найденным текстам?
— Н-ник..к-какого...
Наверное, Штефан слишком сильно запрокинул допрашиваемому голову, и кровь затекла в горло. Духоту помещения заполнил кисло-металлический запах рвоты.

...От дела за номером 554-6/9 тошнило самого.
Я не стал говорить отцу, зачем мне нужно в Берлин. Решил вопрос в рабочем порядке – заявлением на имя непосредственного начальника с просьбой предоставить неделю отпуска. Мозер сообщил, что «возражений нет, только приведите в порядок дела».
Не думал, что с этим возникнут проблемы, а возиться было некогда. Да и голова была как не своя.
При других обстоятельствах я бы вряд ли попросил помощи, но теперь решил, что мнение со стороны кого-то опытного не помешает. Поэтому, захватив папку с делом, я спустился узнать у дежурного, кто еще работает в здании из "полуночников".

Около двух ночи я постучал в кабинет криминаль-секретаря Генриха Шторха и неожиданно прервал ужин. Я пожелал приятного аппетита.
— Благодарю... Заходите, заходите, — Шторх вытер губы салфеткой. — Привычка есть ночью плохо сказывается на моих боках. Но моя супруга каждый раз переживает, не проголодаюсь ли я на дежурстве. Хе!.. Я не возражаю. Паштет – ее фирменное блюдо. Вы не голодны?
— Нет, — сглотнул я. Паштет на треугольниках хлеба, украшенный кисточками петрушки, выглядел аппетитно.
— Как хотите... Что-то случилось?
— Ничего такого. Я веду одно дело и хотел бы узнать ваше мнение.
Шторх удивился и указал на стул напротив.
Говорят, собаки похожи на хозяев. В самом деле в Шторхе было что-то от его старого бульдога. Невысокий коренастый брюнет за сорок пять, с залысинами и переломанным носом. В полиции он имел репутацию крепкого профессионала и идейного партийца несмотря на то, что членом НСДАП стал после тридцать третьего. Как и мой отец, Шторх отметился в морских боях во времена великой войны, а позже поступил на службу в полицию в Веймарской республики.
Я разложил пасьянс из показаний, снимков, самих листовок, протокола допроса и прочего. Шторх покосился и жестом велел «озвучить». Сам продолжил ужинать.
— В двух словах, — начал я, — Франц Ланг, студент, двадцать лет. Двадцать девятого июня в его квартире при обыске обнаружили тексты пропагандистского характера. Цель: дезинформация относительно внешней политики Рейха. Ланг все отрицает и клянется, что в глаза листовки не видел. Как они попали к нему, объяснить не может.
— Что — за, что — против? — спросил Шторх.
— Печатный текст прокламаций имеет характерные особенности шрифта и совпадает с теми, что дает «Олимпия» из комнаты Ланга. Но на рабочем столе полно черновиков выступлений, докладов, статей. Прокламации же напечатаны. Рукописных вариантов нет. Ни единого наброска, даже в рабочем блокноте.
— Сжег, избавился.
— И спрятал тексты под матрас? Первое место, где будут искать. Дальше. Сами тексты. Это какой-то винегрет. Кант, Гегель, Ницше, Шпенглер, — тыкал я в собственные галочки и подчеркивания. — Замечу, крайне грубый и неумелый. Как будто кто-то взял книгу по философии и переделал цитаты. Как мог, не вдаваясь в нюансы. Например, «Борьба должна стать для нас общим правилом»... У Макиавелли фраза звучит: «Это надо принять за общее правило». Выходит, цитатой того, кто восхищался Чезаре Медичи и призывал базировать новый строй исключительно на насилии, призывают к борьбе за свободомыслие.
Шторх хмыкнул, облизнул кончики пальцев.
— Насмешка? Тонкая игра для сведущих?
— Не думаю, — ответил я. — Ланг блистал на экзаменах, ведет колонку в университетской газете, публикуется в заумных журналах... И такой кустарщиной планировал влиять на студентов и профессорский состав? А главное зачем? Через месяц он переезжает в Лейпциг. Зачем создавать себе проблемы накануне? Он не ярый сторонник фюрера, но и ни в чем порочащем замечен не был.
Шторх платком протер лоб и руки. Натянул на раскрасневшийся мясистый нос пенсне и углубился в чтение.
— У парнишки прачечная? — изучал он личное дело.
— Наследство отца.
— Когда же он успевает и блистать, и стирать...
— Нет-нет, сейчас делами в прачечной заведует тетка. Гертруда Хофманн, сорок шесть лет. Кстати, она первая обнаружила листовки, — я дал Шторху другой лист. — Меняла постель, приподняла матрас, проглядела мельком, испугалась, вернула на место. На следующий день пришла в гестапо.
Шторх осмотрел листовку, что-то сравнивая с показаниями Хофманн.
— Кхм... Любопытно. Шефферлинг, а это, значит, те самые листовки?
— Те самые. Вот масляное пятно, на которое ссылается тетка. Она их узнала... А что, что-то не так?
— Обратите внимание на вмятины. Характерный узор от панцирной кровати. Видите, ромбики? Четкие, ровные.
— Конечно. Они же лежали под матрасом.
— Именно. Как думаете, могла ли фрау Хофманн положить их обратно так, чтобы попасть под прежние пружины? Чтобы не образовались новые вмятины. Ланг же проспал на них еще ночь.
Я снова взглянул на листовки. В самом деле, такую точность вряд ли рассчитаешь. Особенно в спешке — племянник якобы окрикнул тетку из коридора. Получалось, либо Хофманн в руках не держала листовки — но о масляном пятне на второй странице она знала. Либо...
— Вот стерва... — пробормотал я. — А как ревела, просила разобраться и пощадить заблудшую овцу. Ведь, кроме неё, у мальчика никого нет!
— Зато у «овцы» есть семейное дело, дом и денежные средства с наследства, — подхватил Шторх. — Не гарантирую, что в яблочко, но проверьте. На моей памяти такие совпадения всегда были не случайны.
— Благодарю, Генрих. Слухи не врут, вы... вы мастер своего дела.
Шторх довольно улыбнулся, отчего лицо его еще больше стало похоже на доброго сытого бульдога.
— Не за что. Что же вы так невнимательно? С "кантами" и "гегелями" разобрались, а пустяк — проглядели? Признавайтесь, чем у вас голова забита?.. Или кем?
— Почему сразу кем?.. Никем она не забита. Что за глупость?
— Ну не нервничайте. Скажите лучше, что думаете делать дальше с этой весёлой компанией? — спросил он, наблюдая как я собираю бумаги обратно в папку. — Доставить Хофманн в гестапо и выбить признание. Угадал?
Меня задела усмешка. Шторх еще некоторое время щурился, проглядывал будто рентгеном.
— Знаете, за что в полиции не любят военных? За узколобость. Не подумайте, я с большим уважением отношусь к вам и к вашему военному опыту. Но, согласитесь, развязать язык много ума не надо. Это не тот случай, когда из красного комиссара признание выбил — и в яму.
— О чем вы?
— Кхе-кхе... Вы ищете виновного, Леонхард. Это правильно, благородно. Спора нет. Но у некоторых уравнений есть несколько решений... Скажите, кто эта старая дева?
— Кажется, кельнерша в отеле...
— Во-о-от! Ке-е-ельнерша!.. — таинственным эхом повторил Шторх. — Мимо нее столько людей проносится, столько лиц, столько случайной информации. Порой интересной информации. Проносится и будет проноситься.
Я недоумевал. Шторх, кряхтя, поднялся, подошел к окну.
— Ради денег карга оклеветала племянника. А вы предлагаете отпустить ее в обмен на сотрудничество? Это… неправильно. Ланг невиновен, и он — рейхсдойче...
— Невиновных не бывает, запомните, — разглядывал он пышно цветущую герань. — Потом, кто не ошибается? Не подполье же она организовала! Будьте милосердны. Посмотрите на нее с другой стороны. Захотела поиметь лишний грош — значит алчная. Не побрезговала доносом на племянника — значит беспринципная. Да и, судя по составленным листовкам, не профессор. Вы хотели совет? Напугайте ее как следует, сдавите глотку, а потом медленно отпускайте... Будете доить, как корову. Только что против скажет, опять сдавите глотку, напомните о проказах и своем великодушии...
Шторх зевнул в ладонь.
— Что за день? Погода, что ли, меняется... Бр-р-р...Тот же студент, — продолжил он вкрадчиво. — Вхож в студенческие сообщества, университетскую жизнь. Доброе дело — тоже дело. А любое дело должно быть оплачено. Пусть в благодарность, что вы ему поверили, к примеру, список составит, за кем какой грешок. Слухи, сплетни, неосторожные слова… В университетах во все времена хватало горячих голов. Два жирных сочных зайца с одного дела. Мозер оценит такой подход, а вы закроете дело. Выгодно закроете.
— А если студент не захочет быть стукачом?
— Тогда в концлагере будет песок от одного забора к другому на тачке возить.
Я молчал. Шторх положил мне на плечи тяжелые руки.
— Леонхард, позвольте по-отцовски? Я читал ваш отчет по модному показу в ателье на Пауль-лагард-штрассе. Неплохо. Но у меня сложилось впечатление, что вы не до конца уяснили специфику нашей работы. Кельнерши, музыканты, певички, секретари, парикмахеры, модистки, манекенщицы, чистильщики обуви, проститутки... Это наши глаза и уши. Поймите, есть энтузиасты, что строчат доносы днем и ночью. Кто-то любит деньги, кто-то неосторожно наступил в грязь, кто-то захлебывается в ней из-за слабостей и страстей... — его голос был мягким и убаюкивал. — Так используйте это!.. Поймали мелкую рыбешку? Отпустите. Но с тем, чтобы она привела вам покрупнее. Во имя чего? Во имя порядка. Во имя чистоты. Не зря нас горничными называют.
— Беспринципными, — добавил я. — Беспринципными горничными.
Шторх рассмеялся.

Соглашаясь на службу в тайной полиции, я не питал иллюзий, что найду себя.
Я уважал отца и полицейских, кто служил долго, выдержал чистки тридцатых, знал свое дело и дослужился до криминаль-секретаря, вроде Шторха. Уважал, но недолюбливал.
Прежде всего за аполитичность. Кто арестовывал первых штурмовиков и называл фюрера "цыганским капралом"? Кто равнял коммунистов и национал-социалистов под одно определение "уличная шпана"? Теперь добавилась еще пара пунктов.
За четыре месяца я впервые задумался, что инструктор в Бад-Тёльце был неплохим вариантом. По крайней мере, там должность не предполагала иезуитских сделок.

_________________

Тяжёлую службу выбрал себе Леонхард. Неужели самого не тошнит от допросов? Вроде бы он не отпетый совсем, как ищейка Шторх, который как собака по следу идёт и на всё и всех ему плевать.

Леонхард и сам не рад уже. Чем больше узнает о "специфике" работы, тем больше понимает, что погорячился с выбором.
Галина, спасибо!
_________________

 » 24 - 25. Унтерменш

4

До операции оставались считанные дни.
Сомнения были, и немало. Некоторые из них я списал на расшатанные нервы и вбил себе в голову, как непреложное правило: отступить — значит проиграть, значит перечеркнуть себя, смириться с участью "выплюнутого калеки".
Но что меня действительно беспокоило, так это то, что я не сказал матери о предстоящей поездке. С одной стороны, ей ни к чему были лишние тревоги, она только-только пошла на поправку. С другой — я считал неправильным, если не жестоким, уезжать по-английски. Возможно, навсегда.

...Пневмония матери свалилась как снег на голову.
Июньские дни были долгие, теплые, и мать много времени проводила в саду. Делала вид, что работает, на самом деле часто плакала. Никогда не думал, что она так прикипит к унтерменшен сердцем и будет переживать.
После одного из таких вечеров мать не встала с постели. На лбу ее в пору было жарить яичницу.
Отныне наше общение свелось к переписке или редким встречам на территории Мюнхенской университетской клиники — матери претила сама мысль, что кто-то увидит фрау Шефферлинг на больничной койке, ослабевшей, без уложенных волос и припудренного носика. Даже если эти "кто-то" — супруг или сын.

Накануне выходных я все же добился аудиенции.
Матери не воспрещались недолгие прогулки, и она сидела в парке клиники на скамейке и кормила рыбок в искусственном пруду.
Я обнял ее, дал свежий роман взамен прочитанного, рассказал пару новостей-безделушек из жизни и газет.
— Как Георг? Он принимает лекарства? Соблюдает диету? — спросила мать. — Только не пытайся его прикрывать. Я все равно узнаю!
Я заверил ее, что все в порядке, достал сигареты и отошел на пару шагов в сторону.
— Ты продолжаешь вредить своим легким и портить зубы... — строго посмотрела мать: — Такой же упрямый, как твой отец. Какой пример ты подашь своим детям? Не говоря уже о будущей жене... Бедняжка! Ей будет трудно сохранить занавески белыми.
Я улыбнулся. Выглядела мать бодро и, судя по ворчанию, шла на поправку. Момент подходил, чтобы сообщить о Берлине.
— Кстати, о будущем, — сказал я. — Как раз собирался сказать кое-что важное. Только, пожалуйста, без эмоций…
— Что-то не так с Алис? — встревожилась мать. — Что-то случилось?! Иисус, Мария... Я знала, я чувствовала!.. Сова кричала всю ночь.
— Алис?.. Причем здесь она? — ответил я. Не знаю, по какой логике мать вдруг перескочила с гипотетической жены к унтерменшен.
Мать покачала головой и потерла виски:
— Как я беспокоюсь о ней... о всех вас, о моих розах в саду, доме!.. Еще немного, и эти мысли сведут меня с ума! Мысли... Если бы ты только знал, какие ужасные мысли рождают скука и ночная тишина!.. Если бы ты только знал, Харди!..
— Меньше думай о ерунде, вот и все, — ответил я.
— Почему же ерунде? Смерть — это граница, пересекая которую человек пожинает плоды своей жизни. Страшно думать о том, что получит каждый из нас.
Разговор явно пошел не в ту сторону.
— Ну, тебе не о чем беспокоиться, — улыбнулся я. — В раю такого флориста встретят с объятиями. Ведь ты не против облагородить Райский сад, не так ли? Уверен, ты найдешь, в чем упрекнуть и чему научить небесных садовников.
Мать не улыбнулась. Напротив, тяжело вздохнула, дотронулась до своего сердца, поморщилась.
— Райский сад... Однажды Алис настояла читать мне "Божественную комедию". Старая книжка какого-то проныры-итальянца. Не понимаю, почему эту писанину назвали комедией, да еще божественной!.. Ад, грешники... Но в конце я вздохнула с облегчением, что злоключения героя закончились. А Алис стало жаль его. Я спросила: "Почему? Он прошел через ад, чистилище и встретил свою возлюбленную в Раю. Разве это не счастливый конец?" Тогда Алис напомнила мне о двух грешных любовниках... Как же их звали... Милый, ты не читал эту ужасную книжку?
— Нет, — прорычал я, оглядываясь вокруг. Очень хотелось сплюнуть.
Мать продолжала:
— Однажды они влюбились друг в друга. Рука об руку пошли дорогой греха, и до Страшного Суда их души тоже обречены терпеть муки ада в объятиях друг друга... Алис сказала: "Возлюбленная героя не любила его при жизни, не полюбит и после. Он знает это. Он в раю, вокруг ангелы и цветут лилии, но вместе, как Паоло и Франческа..." О! Паоло и Франческа, вот как их зовут! Так вот, "... они никогда не будут вместе. Разве это счастье?"
— Итальяшки импульсивны и глупы, — ответил я. — Неудивительно, что сюжет настолько размыт, что в конце не знаешь, сочувствовать герою или поздравлять.
— Дело не в сюжете, Харди. Мы стремимся к Творцу, но нужен ли нам Его рай, если там не будет людей, которых мы любили?.. Я не перестаю думать об этом до сих пор.
Я понял, кого имела в виду мать. Если бы не больничная обстановка, разговор был бы короче и резче.
— Бывает. Вот что, сегодня я поговорю с твоим врачом, мама. Пусть даст хорошее снотворное. Или позвонить твоему духовнику?
— Зачем? Чтобы убить меня в сотый раз словами о том, что дорога в рай закрыта для самоубийц? Что они в аду, что моя девочка, моя Ева горит, кричит от боли и страданий в аду!.. Я все еще не верю... Теперь ей было бы почти столько же лет, сколько Алис. Они могли бы стать подругами...
Мать отвернулась, чтобы скрыть слезы, но вдруг снова посмотрела мне в глаза:
— Харди, я никогда не спрашивала тебя о том, что происходило там, на фронте. Но Алис, она рассказала вещи, от которых у меня кровь стыла в жилах!.. Я видела ее глаза, я видела ее слезы, ее ненависть!.. Я верила им, она не играла!.. Харди, я дала тебе жизнь, я молилась три года, чтобы Бог, мои молитвы и моя любовь сохранили тебя... Я хочу знать, ответь мне так же, как бы ты ответил самому Творцу на Страшном Суде... Ведь на твоих руках нет невинной крови? Только кровь солдат, убитых в бою. Так? Так ведь?..
Я смотрел в воспаленные глаза матери и понимал, что каждая секунда молчания не в мою пользу.
— Невиновных не бывает, — я взял ее руку и поцеловал. — Мама, прошу, береги себя.
— Ответь мне. Если ты любишь меня, ответь мне, что на твоих руках нет крови детей и женщин! Почему ты молчишь?.. Успокой меня, чтобы я могла надеяться, что там, в вечном блаженстве, ты будешь со мной... Мой мальчик, я прошу тебя...
Мать путалась в словах, плакала, гладила меня по волосам и лицу, как в детстве, когда уговаривала в чем-то признаться.
Я не выдержал и сбросил ее руки:
— Тебе, должно быть, действительно здесь скучно. Что это за идиотский допрос? Что ты хочешь услышать? Что ты сможешь понять? Там, на войне, ты думаешь по-другому, действуешь по-другому, там другая логика, другая жизнь! Там кровь, боль, смерть!..
— Харди, ты меня пугаешь...
— Не лезь туда, о чем ты понятия не имеешь! Ясно?.. Я все сказал.
Мать вздрогнула от моих слов, испуганно сжалась.

Я снова закурил, сделал пару кругов вокруг скамейки. Немного успокоившись, вернулся к матери.
— Прости, мам... Это был случайный выпад. Нервы... На работе сложности. Я не знаю, что сказала эта русская, но уверен, она преувеличивает. Хочет поссорить нас... Давай забудем этот разговор? Я очень скучаю по тебе и по твоему черничному пирогу. Отдыхай. И держи в мыслях только хорошее. Только хорошее. Договорились?..
Я подождал немного, но мать сидела, как статуя. Взгляд ее как бы сосредоточился на стрекозе, жужжащей у куста. По бело-серым щекам бежали слезы.
Эти слезы, как и глупые капризы, начинали раздражать. Оправдываться и изливать душу я не собирался. Особенно, чтобы перекрыть слова какой-то скифской суки, которая настолько запудрила мозги матери, что настроила ее против собственного сына!
— Знаешь, мама, ты напрасно рисуешь своей Алис крылышки и нимб. Напрасно! — сказал я напоследок. Гнев жег изнутри. — Вспомни свою недавнюю поездку в Берлин с отцом. Ты знаешь, почему она осталась? Потому что под видом свидания с Хельмутом готовила хладнокровное убийство. Я вмешался в ее планы, и она предложила мне себя. Слышишь?.. Она отдалась мне, как последняя шлюха. Да-да! Лишь бы только ее темные делишки не выплыли на поверхность. Вот такого ягненка тебе жалко!
Мать подняла глаза. Она никогда еще не смотрела так пронзительно, с упреком.
— Как ты мог, Харди?.. Ты действительно ничего не понял?.. О, Боже мой... Я знала, что этим все закончится, знала... Она не сбежала, она ушла, чтобы... Господи, Мария!.. Ты же столкнул ее в пропасть!.. Почему ты так жесток?.. Теперь обречена. Она как и Ева тоже будет в аду...
Последние слова я прочел по губам. Мать снова приложила руку к сердцу, болезненно нахмурилась, закрыла глаза.
Это выглядело как-то слишком театрально, мелодраматично.
— Прекрати разыгрывать спектакль, — сказал я. — Даже если так, благодари своего Бога, что через меня дом избавился от этой заразы. Если она была такой кроткой и послушной мне, может быть, и отец пожалел свеженькую девицу не из христианского сострадания?.. За двадцать-то тысяч. Подумай об этом. Подумай хорошенько.
Мать закрылась руками.

Я уезжал с тяжелым сердцем. Не имея привычки оглядываться, постоянно смотрел на больничный корпус. Почти сразу я пожалел, что наговорил лишнего. Но решил дать матери, да и себе, время остыть, успокоиться.
Вечером отправился в ночной клуб, чтобы выкинуть проблемы из головы и расслабиться в обществе веселых нимф. Вернулся под утро, но дом не спал. Внутри похолодело, когда увидел зареванную Марту на кухне и утешающих ее горничных.
Отец не спросил, где я был. Он посмотрел, как будто сквозь меня и чужим голосом сообщил, что час назад звонили из клиники: у матери остановилось сердце.

5

Дни слились в серый ком. Несмотря на звонки, соболезнования, ритуальные хлопоты я продолжал жить по инерции. Казалось, выйду из колеи, не встану без четверти шесть, не побреюсь, не заведу часы, пропущу завтрак или ужин — мир рассыплется, рухнет. Я не мог и не хотел принимать то, что случилось... Выручали разве сигареты и морфин.

Воскресное утро я просидел в церкви. Слушал внимательно, но к завершению понял, что ни разу не открыл молитвенника и не помню, о чем проповедовал священник.
Вернувшись домой, до ужина провозился с бумажками. Разобрал корреспонденцию, перепроверил счета, зачем-то отсортировал по месяцам извещения из банка, страховой компании. Без аппетита поужинал, выгулял Асти, принял душ. Остаток вечера лежал, уставившись в стену, пока не вспомнил, что забыл сказать отцу о звонке Чарли.

Дом был тих и как будто мертв. Я слышал свои шаги.
Отец сидел в комнате матери возле старой швейной машинки и крутил маховое колесо. Монотонно стучала игла, прошивая душные летние сумерки.
— Эльза разогрела ужин. В третий раз, — сказал я. — Приготовила свекольный салат. Твой любимый.
— Да, спасибо, — тихо ответил отец, но с места не двинулся. Вздохнул, заскрипел пальцами: — В Берлине, на Александерплатц на клумбах тоже высадили свеклу... Знаешь, вроде непривычно, а здорово. Магда сразу загорелась разбить такую же, со свеклой, у старой мастерской, где терн...
Отец посмотрел на крылатое английское кресло у окна. Я тоже.

...Когда-то мне нравилось играть здесь, у матери. Нравился запах цветов и ткани, большое зеркало, а особенно изумрудная плюшевая скатерть с золотыми кистями.
Я накидывал ее на плечо, вроде плаща, и представлял себя непобедимым Арминием[18] накануне битвы в Тевтобургском лесу. В одной руке сжимал деревянный меч, в другой — "щит", крышку от ведра. Я самоотверженно вел за собой германские племена, крушил легионы трусливых римлян. Роль Квинтилия Вара, главного врага, доставалась портновскому манекену, которого я "убивал" в жесточайшем поединке, ставил ногу на "грудь" и гордо вскидывал меч со словами: "В единстве Германии моя сила! В моей силе — мощь Германии!.." [19]

Пыльный старичок "Квинтилий Вар" до сих пор стоял в углу. И патефон, под триумфальные марши которого я побеждал. Висели те же акварели, на комоде стояла ваза с голубыми шарами гортензии, и старинный механический клоун грустно улыбался.
Только английское кресло было пустым. Никто не вышивал и не читал в нем, не вскрикивал, если я "падал раненый". Не подзывал, чтобы пригладить волосы и поправить "вождю" изумрудный плащ с золотыми кистями...
Грудь горела изнутри, как набитая углями печь. Я словно видел прошлое другими глазами. Поводы для ссор с матерью представлялись теперь незначительными, обиды глупыми, резкость непростительной. Точно не я, а кто-то другой срывался, грубил, затыкал рот, когда нужно было заткнуться самому и просто выслушать. Не понять, но хотя бы попытаться...
Я поспешил отогнать тяжелые мысли.

— …Да, забыл. Чарли спрашивала о кузине, сообщили ли ей, — я взял со столика фотокарточку унтерменшен. Ни рамки, ни даты, ни подписи. Только печать фотомастерской на обороте. — Это возможно?
— Посмотрим, — отозвался отец и продолжил крутить колесо. Холостой стрекот раздражал.
Заглянула Эльза и пригласила к ужину
— Уже идем, — кинул я ей и подошел к отцу: — Вставай. Тебе нужно поесть. Нужны силы. С желудком и желчью лучше не шутить. Иначе придется до двенадцатого нанять няньку, чтобы кормила тебя с ложечки.
— Кхе!.. Еще не хватало... Двенадцатого? — озадачился отец. — А что двенадцатого?
— Как что? Я вернусь.
— Откуда?
— Из Берлина, откуда еще. Завтра шестое. Забыл? Сам же подписывал заявление.
— Ты уезжаешь... теперь?
— Так вроде я все сделал. Дело Ланга закрыто. Остальное передал Роту и Вольфгангу. Похоронами занимается Чарли. Она справится, на нее можно положиться. В доме штат прислуги... Ничего не забыл.
— Ты не попрощаешься с матерью?!
Отец взглянул на меня, как на умалишенного. Чего-то подобного я ожидал.
— Хотел бы, но... Я звонил в Берлин, пытался... Не мне тебе рассказывать, как закручивают гайки евреям. Белохалатный трусит, что не успеет вывести женушку, черт бы ее побрал!.. Со дня на день они жду разрешение ехать в Америку. Я и так чудом успеваю запрыгнуть в последний вагон... Отец, пойми, второго шанса может не быть.
— Леонхард, а зачем?.. У тебя есть дом, хорошая должность с хорошим жалованием, машина, девиц, как мух... Дался этот осколок! Чего тебе не хватает? Объясни, может, я не понимаю?..
Ответ жег губы, но признаться отцу оказалось легче, чем матери.
— Если осколок достанут, — ответил я, — полгода реабилитации, и медкомиссия признает, что я снова годен к военной службе. Теперь понимаешь?
Отец поменялся в лице. Закрыл глаза и горько рассмеялся:
— Какой же я... старый дурак. Носом землю рыл, искал хирурга... Хе!.. Ну конечно! Вот чем ты оскорбился в ферайне. Не калекой, неспособным к жизни. Жизнь? Пф-ф!.. Да подтереться ею!.. А что к войне не способен, это да!.. Война! На нее же у тебя колом стоит!.. Что ж, славно-славно. Спасибо за заботу, сынок.
Отец прошелся до окна и обратно, по пути касаясь кулаком мебели, стен.
— Отец, поверь, решение далось мне нелегко. Но надо уметь расставлять приоритеты с поправкой на время и действительность, — продолжал я, не повышая голоса. — Матери нет. Она больше ничего не сможет сделать на благо Германского Рейха. Я жив. У меня есть возможность снова послужить своей стране, немецкому народу...
— Я тоже жив, Леонхард! – обернулся отец и грохнул по столу так, что сорвались фотографии. Осколки брызнули на ковер. — Если ты не заметил, у меня не осталось никого, никого, кроме тебя! На восток собрался... Сам говорил, там другая война, не такая, как в Польше или Франции. А теперь и вовсе!.. Если что, как мне потом жить, скажи? Для кого?..
Отец размахивал вокруг себя руками, как крыльями. Голос его срывался. Губы дергались, глаза бешено вращались.
Я молчал. Из уважения к памяти матери не желал ссориться. Да и смысл? Еще в тридцать девятом я горло сорвал, объясняя, что права не имею быть счастливым откормленным боровом, пока Рейх и фюрер нуждаются во мне, как в солдате. Нечего было добавить и теперь.
— Значит, во имя Германии... — нагнетал отец, шагал от стены к стене. Стекло хрустело под ногами. — А что подохнешь на операционном столе, не фантазировал, нет? Какой тогда прок Германия поимеет с тебя?
— Как грубо... — ответил я. — В полицейских слежках и погонях ты позабыл, что такое долг? Так вспомни. Я давал присягу, отец, я останусь верен ей до конца. Если попытка снова вернуться в строй будет стоит мне жизни, что ж... я отдам ее.
Отец смотрел долго, внимательно и зло:
— Не на ту операцию едешь, — он постучал по голове и прокричал, словно глухому: — Лоботомия! Мозги подкрутить!.. Да-а... Господь в самом деле милосерден, раз Магда сейчас не слышит этого бреда... Кстати! Если на то пошло, реши, куда свою собаку пристроишь. С собой забирай, в лесу привяжи, хочешь — пристрели. Мне она не нужна.
Я застыл в дверях.
— То есть?.. У меня завтра поезд. Куда я пристрою? Ты обещал, что оставишь Асти!
— Ты тоже много чего обещал, что останешься в Германии, женишься, остепенишься…
— Я не обещал. Обещал подумать!
— Вот и подумай! — прогремел отец, аж в ушах зазвенело. — Заодно запомни, удерёшь — на этот раз обратно можешь не возвращаться. Не прощу даже в гробу. Дома, наследства, места на кладбище — всего лишу. Так что подумайте, герр офицер, прежде чем расставить приоритеты в соответствии с действительностью. Подумайте хорошо.
Стиснув зубы, я прорычал:
— Яволь...

[18] Арминий (лат. Arminius; 16 год до н. э. — 21 год н. э. ) — вождь древнегерманского племени херусков, нанёсший римлянам в 9 году н. э. одно из наиболее крупных и сокрушительных поражений Рима н.э в битве в Тевтобургском Лесу.
[19] Надпись на мече Арминия, памятник которому находится в южной части Тевтобургского Леса на юго-западе от города Детмольд в федеральной земле Северный Рейн — Вестфалия.
_________________

Спасибо за продолжение. Каждый день заходила в тему в ожидании, зацепило. Как там наша девочка….

Polli, спасибо большое за такую трогательную заботу о героине. Вряд ли хорошо, спряталась, душевные раны зализывает. Но скоро выяснится.
Еще раз спасибо!
_________________

 » 26. Унтерменш

ГЛАВА VI

1

Больничные приключения — не слишком увлекательное повествование.
После того как в России мне раскроило пол грудной клетки, я провалялся в госпитале месяца два. Многие, кого, как и меня, буквально вернули с того света, рассказывали, что парили над собственным телом, видели ангелов, умерших близких, самого Святого Петра с ключом. А у меня между моментом ранения и госпиталем не было ничего. Красное дымное небо. Морозный воздух разрывает горло. Вдруг грохот, крики, яркая вспышка, ощущение сильного толчка. Дальше — темнота.

Так было и в этот раз. Сознание, как свет, выключили. Щелк. Затем включили. Щелк.

Первые сутки после операции я проспал, в перерывах блевал желчью. На вторые должен был постараться сесть. Обыкновенное действие по усилиям и испарине далось, как когда-то сотня подтягиваний на спор. Думал, сдохну.

На третий день я сделал первую пару шагов по палате и наконец-то осознал, что жив, что портсигар папаши Хорста сработал лучше щетинки трубочиста. Да, пока я выглядел как фантастическое существо, чудовище Франкенштейна: в бинтах, воняющий медикаментами и утыканный дренажными трубками. Но я выиграл у жизни эту партию, а значит, каждый новый день теперь будет легче и лучше предыдущего.
Более-менее уверенно почувствовав себя на ногах, я добрался до телефона и позвонил сначала Алексу — барон здорово выручил, забрав Асти — потом домой. Но не успел сказать и двух слов. Отец бросил трубку.
Неделей позже, когда мы случайно встретились на Южном кладбище, он тоже отвернулся. Прошли мимо, как незнакомые люди.



Я вернулся в Мюнхен в двадцатых числах июля. В багажнике лежал чемодан с вещами, в кармане — полупустой бумажник. Операция и двухнедельное пребывание в Берлине, если не сделали нищим, то пробили хорошую дыру в сбережениях. А ведь пока решался вопрос о предоставлении служебного жилья, нужно было ещё позаботиться о крыше над головой и потратиться на помощницу по хозяйству.

Приглашение Алекса приехать в Вассеррозе за Асти и погостить пришлось кстати. О том, чтобы выйти на службу до августа не было речи, и я решил, что сейчас как никогда альпийский воздух и живописный пейзаж пойдут мне на пользу.



***

Когда-то Кристиан, любитель странных вопросов, спросил: если бы выдался шанс обменяться с кем-то жизнями, в чьем теле я хотел бы оказаться? Я ответил, что меня вполне устраивает свое тело и своя жизнь. Впрочем, если бы речь шла конкретно о жизни Александра фон Клесгейма, уверен, из претендентов выстроилась бы очередь.

Деньги и успех липли к Алексу, как морские желуди ко дну корабля. Александр был седьмым ребенком австрийского аристократа и эксцентричного изобретателя Ульриха фон Клесгейма. Именно отцу Алекс был обязан первыми шагами в автоспорте, которые позже поддержал, развил, а главное профинансировал друг семьи Людвиг Эстерхази — австрийский промышленник и страстный любитель автогонок.

Стоит ли говорить, что перспективы, которые открывала восемнадцатилетнему Алексу свадьба на дочери благодетеля, были более, чем заманчивы? Алекс поставил на правильную лошадку. С этого началось восхождение: Нюрбургринг, Айфельреннен, интервью, поклонники и поклонницы, автографы... Впрочем, после аварии на кубке Гран-При Германии в тридцать восьмом, жизнь сбавила обороты. Но Алекс остался на плаву. Купил поместье, наладил производство сыра, сел писать мемуары и растил сыновей.


... Бывший владелец Вассеррозе явно промахнулся, назвав роскошное поместье в Баварии именем скромного цветка — "водяной розы", кувшинки.

О мотивах этих Каролина фон Клесгейм, супруга барона Александра, умолчала. Зато сообщила, что Вассеррозе было построено относительно недавно, в начале века. Помимо четырёхэтажного дома с лифтом на территории имелись теннисный корт, бассейны, английский парк, конюшня, гараж для стальных "игрушек" барона, богатые охотничьи угодья.
— ...Но главная наша гордость – сыроварня и волшебные сорта твердого сыра, — пела Каролина, изредка оглядываясь. Складывалось впечатление, что утомительная «ознакомительная экскурсия» по поместью была изощренной попыткой нагрузить меня товаром, как венецианского купца. Или вызвать зависть. Не без этого.
— На прошлой осенней ярмарке чиновник из Берлина со всей прусской агрессивностью напирал продать секрет. Разве не приставил пистолет к голове! Берлинские скоты считают, им все обязаны!.. Александр был непреклонен. Ответил, что австрийский рецепт потеряет свою магию в немецких руках... Я гордилась им больше, чем когда-либо!.. Леонхард, ты все поймешь, когда попробуешь сам. Но я хочу сразу оговориться — не рассчитывай больше, чем на три сырные головы. Цена такая же, как для других.
Провокацию семейки австрийских аристократов, которые четвертый год «заламывали» руки, что «родная Австрия привязана теперь к Германии», я пропустил мимо ушей. Было не до того. Пустяковая дорога измотала, от солнца и горного воздуха кружилась голова, и хотелось побыть одному.
— А где сам Александр? — спросил я. Не встретить меня лично — это было непохоже на барона.
Каролина остановилась. Сделала вид, что вопроса не услышала.
— Мы пришли. Два этажа в твоём распоряжении. У слуг есть свой ключ и отдельный вход, так что... По поводу вещей я распорядилась. Что еще... Пожалуй, всё. Остальное Александр расскажет сам. Если найдет время, конечно. Слишком занят в последнее время, — Каролина ответила со странным едким намёком и передала ключи.
Гостевой дом внешне выглядел скромнее, чем двадцатипятикомнатный особняк, но более уютно. Окна выходили на горы и зеленые холмы.

Услышав собачий лай, Асти встревожилась и прижалась к моим ногам. Я обернулся.
В высоких охотничьих сапогах, коричневых брюках и белой рубашке, с перекинутым через плечо ружьём и свитой такс шагала девушка.
Я узнал Ильзе Хольц-Баумерт, лишь когда она сняла свою тирольскую шляпку с букетиком фиолетовых цветов и распустила светлые волосы — броско, красиво.
— Я обещала, я не с пустыми руками! — крикнула Ильзе и подняла двух кроликов.
— Они замечательные, толстенькие... — осмотрела их Каролина и добавила: — Такие дела... Женщины должны добывать, разделывать, готовить... Все должны делать сами, пока учёные мужи заняты... искусством.
Последнее слово она прошипела как змея.
Ильзе наоборот, казалось, источала одно дружелюбие:
— Герр Шефферлинг! Какой приятный сюрприз. Итак, вы — гость, вам решать, как приготовить этих пушистых красавчиков. Мы примем любой вызов!.. Лина, ты же не против, что я самую малость покомандую?
— Что ты, моя дорогая! Ужин твой. Не каждый день в нашем доме бывают такие долгожданные гости из "столицы миллиона"!

За спиной баронессы возник кто-то из слуг и молча передал незапечатанное письмо.
Каролина прочла. Выдрессированная улыбка растаяла.
— Лина, что-то случилось? — спросила Ильзе.
— Всё... всё в порядке. Мне нужно идти.

Девушки еще раз поцеловались, обнялись. Когда Каролина скрылась за живой изгородью, Ильзе вздохнула:
— Наверное, снова Зигфрид... Ох уж эти австрийцы!.. Я приехала два дня назад, а он уже успел ввязаться в драку в пивной и попасть полицейский участок. Лина не верит: ее это брат или сам дьявол?.. Словно с цепи сорвался. Бунтарь, загорается как спичка, с полуслова. А ему всего шестнадцать! Что будет дальше?..
Таксы тявкали и рвались с поводка, в то время как Ильзе явно хотелось поболтать.
— Вы с Каролиной друзья, я вижу? — спросил я. Подозревал, что принцесса Гарца тоже была гостьей и, что еще хуже, могла оказаться соседкой по дому.
— Да, мы познакомились на охотничьем балу, долго переписывались, успели подружиться. А весной, у вас в доме, я познакомилась с бароном фон Клейсгеймом. Спросила его: Лина фон Клесгейм, не родственница ли? Оказалось, Лина — его жена!.. Представляете?
— А вы тоже гость, и стало быть, мы соседи?..
— Нет, Лина так давно завлекала меня в Вассеррозе, что теперь не отпускает ни на шаг! На кухне, на прогулке с детьми, поохотиться на вальдшнепов — везде ей нужна помощь. Стоит только уединиться, Лина тут же находит мне дело!.. Австрийцы иногда раздражают больше, чем мухи. Ха-ха!..Так как же приготовить кроликов?..
— Всё равно, — ответил я. — Главное — проснуться на следующее утро.
Ильзе засмеялась, напомнив о своей кошачьей улыбке с острыми белоснежными зубками.
— Ужин в половине восьмого, не опаздывайте, — сказала она. — Может быть, мне следует прийти за вами? Здесь нетрудно заблудиться.
— Хм... А потом вы побежите к папочке жаловаться, что похотливый сынок Шефферлинга преследовал вас в сомнительных местах и посягал на честь? Как вы поступили весной, в моем доме.
Таксы сорвались с поводка, и Ильзе в замешательстве смотрела им вслед. Правда, растерянность была недолгой.
— Так... посягните так, чтобы мне не на что было... жаловаться, — ее голос, звонкий и уверенный, стал ниже, взгляд игривее.
При детской мордочке фигуру дочка Хольц-Баумерта имела ширококостную, свежую, как у крепкой породистой кобылицы. Даже мужской костюм не скрывал всех упругостей и округлостей.
— Сколько тебе лет? — спросил я.
— Двадцать... Принести паспорт?
Ильзе уперла руку в бок, расправила плечи — белая ткань рубашки натянулась на ее груди. Красиво встряхнуть "охотница" умела не только волосы...
— Без четверти семь, здесь. И не опаздывай, Ильзе, принцесса Гарца.
Покачивая бёдрами, она направилась к беглым таксам.

Я потрепал мягкие уши Асти, вдохнул свежий горный воздух. Не любил забегать вперёд, но что-то подсказывало: неделя в Вассеррозе начнётся с приятных приключений.

_________________

Ильзе, наверное, влюбилась в Леонхарда ещё весной, в его доме и решила пойти напролом, рассказав папочке, что тот её преследует. Да и сейчас особо не заморачивается и сразу предлагает себя для любовных утех. Напористая девушка, однако.
Имя Алис прозвучало. Неужели унтерменшен?..

Здравствуйте! Начала читать, затянуло. Очень интересный исторический период и герои. Посмотрим, как будет меняться Леонхард...

Галина, очень рада тебя видеть снова. Ильзе - та еще штучка. Один раз Леонхарда уже сделала без вины виноватым, потому что "не заинтересовался", теперь попытка номер два привлечь внимание.
Спасибо!
_________________

Инес, спасибо большое за отзыв! Приятно познакомиться.
_________________

 » 27. Унтерменш

2

Я не промахнулся, приключения в самом деле начались. Начались так, что шанс на выживание казался мне еще более ничтожными, чем до операции. И, к сожалению, причиной была не красавица Ильзе.

…За те три года, что я не видел своих крестников, Пауль и Вольф фон Клесгейм совершенно забыли меня. Что сделать, я был не частым гостем в доме фон Клесгеймов в Вене. Когда же после травмы Алекс завязал с автогонками и перевез семейство в Германию, меня мобилизовали в Польшу.

Поначалу мальчики вели себя настороженно, присматривались, приняли подарки с недоверием — сравнение «оригинала» и фотографии с крестин почти пятилетней давности было не в мою пользу.

К вечеру маленькие черти уже висли на мне то по очереди, то вместе, визжали, дергали, упрашивали погонять мяч или поиграть в бадминтон.

"Дядя Леонхард, дядя Леонхард! — звенело в ушах. — Ты навсегда приехал? У тебя есть пистолет? Настоящий? А подарки ты нам на войне купил? А ты еще туда собираешься? Асти нам оставишь? Дядя Леонхард, дядя Леонхард!.."

За мной как будто гонялся разъяренный улей, а не два пятилетних мальчика.

Одним из немногих мест, где можно было перевести дух и спокойно покурить, служил "Приют муз".

***

Теплый вечер пах лугом, мокрой глиной и латакией, любимым табаком барона.

Ветер раскачивал вишни, и незрелые плоды падали на прислоненный к стене велосипед с покореженным карбидным фонарем.

Горные вершины ржавели от рыжего заходящего солнца. Вечерний ватный туман постепенно заглатывал черный лес, зеленые склоны, пасущихся коров и людей. Слышались отдаленные голоса, смех, губная гармошка. Где-то поблизости прокуковала кукушка. Жаль, что у меня при себе не было бумажника — постучал бы на удачу.

— Сказка, не правда ли? В Мюнхене такого не увидишь, — сказал Алекс.

— Да, неплохо, — я затушил окурок и отошел от окна.

"Приют муз", как Алекс называл свою студию, располагался на возвышенности, в красивом тихом местечке, но изнутри напоминал захламленный музей, в котором шли ремонтные работы. Трудно было сделать пару шагов и не споткнуться о многочисленные табуреты в белых подтеках, подставки, тряпки, ведра и многочисленные недоделанные скульптуры.

— В городе Лина скучала по предгорьям Альп. Вот я и решил сделать подарок, купил Вассеррозе — продолжал Алекс. — Герр Людвиг меня всецело поддержал. Сказал, здешние места будут напоминать ей и мальчикам о дорогой Австрии.

Я ухмыльнулся. Да, наивно было думать, что Алекс сам выбрал, где свить гнездышко.

— Тесть, значит, одобрил... Слушай, а Каролину ты удовлетворяешь тоже под его присмотром?

Зигфрид, который позировал Алексу, раскинув руки и ноги, как препарированная лягушка на булавках, сверкнул черными вороньими глазами.

— Лео, что за пошлость? — сдвинул густые брови Алекс: — Баварские Альпы — популярный курорт. Высокопоставленные чиновники, артисты, знаменитости. От Берхтесгадена[1] минут пятнадцать до Кельштайнхауза, чайного дома сам знаешь кого.

— Да-да. Ты уже поставляешь "божественному Адольфу" свой знаменитый сыр? Представляю такой диалог за завтраком. "Нарезать сыр? Тет де муан?[2] Нет. Тет де Барон! Голова барона Александра. Пахучая, зрелая, только что с плеч... Ха-ха-ха!

Алекс с улыбкой пригрозил испачканным пальцем:

— Ты начал шутить. Это хороший знак... мне нравится. Я же говорил, неделя в Баварии... под моим контролем воскресят тебя, как Лазаря...

Алекс говорил тихо, с остановками. За разговором поглядывал на невысокого, атлетически сложенного Зигфрида. Что-то поправлял в глиняной голове на скульптурном станке.

– Приятель, а ты давно посещал окулиста? – спросил я, сравнивая натурщика и серое уродство на деревянных подпорках. — Или готовишь новый экспонат для выставки дегенеративного искусства?

— Ника Самофракийская тоже не сразу возникла из паросского мрамора, без головы и рук... Это всего лишь макет. Сначала делается эскиз карандашом, затем уменьшенная копия, и только потом работа с камнем...

— Так у этого еще и эскиз есть... — мне стало совсем грустно. Но Алекс не понял сарказма.

— В стеллаже слева, третья полка. Кожаный альбом с золотой монограммой, — указал он, вытерев руки о фартук. — Там и эскизы, и зарисовки с натуры. Возьми, взгляни. Не стой над душой... Зигфрид, чуть выше подбородок. Да, именно так. Спасибо.

Без энтузиазма я взял увесистый альбом и освободил кресло, чтобы сесть. Эскиз «Зигфрида побеждающего» меня не интересовал, портреты семейства фон Клесгеймов, бытовые зарисовки куриц, овец, каких-то руин, лесов и поваленных деревьев тоже.

— Почему они такие... красные? — листал я рисунок за рисунком.

— Это сангина, — пояснил Алекс. — От латинского «сангиус», кровь. Мел такой красноватый. Одна из техник, подобной работе сепией, углем, карандашом.

— Бывает... — пробормотал я и устроился поудобнее. Наконец-то нашел что-то стоящее! Голые милашки с раздвинутыми ногами радовали глаз. Не каждую назвал бы красавицей, но бесспорно с каждой поработал бы. В разных техниках.

Тем временем Алекс закончил, и Зигге ушел за ширму. По дороге он споткнулся о мою ногу, но вместо того, чтобы извиниться, прогнусавил:

— К вашему сведению, сыр тет де муан не нарезают, а соскабливают. А сангиной писал еще Леонардо да Винчи.

—... и Дюрер! — подхватил Алекс, не оборачиваясь. Он старательно мыл руки — до локтей как хирург.

Хлопнула дверь, звякнул велосипедный звонок. Я вытянул шею и взглянул в окно. Зигге болтался взад-вперед, строил гримасы, как будто спорил с кем-то невидимым. Братец Каролины всегда был странным парнем, но теперь вел себя как сумасшедший. Не первый раз он встревал в разговоры с какими-то идиотскими поправками, вроде Да Винчи, хмыкал, ехидничал, задевал меня плечом или молча разглядывал, как ночной бандит из-за угла.

— Что это с ним? — спросил я Алекса, когда он подошел ко мне и стал набивать трубку.

— Не обращай внимания. Шестнадцать лет и первая любовь. Эта выскочка, берлинка-Ильзе вскружила ему голову. Представляешь, он боится крови, но упорно сопровождает ее на охоте. Слеп, как крот, но стесняется носить очки. Каждый промах списывает на ветер, не пристреленное ружье, дрогнувшее сердце... А на днях затеял драку в пивной, потому что ему показалось, что кто-то за соседним столиком пошутил о его росте.

Я вернул альбом на третью полку, тоже достал сигареты и закурил.

Своих солдат я всегда призывал беречь патроны. Например, не расстреливать, а вешать. А здесь какой-то сопляк дырявил молоко забавы ради...

— Она и на тебя положила глаз, — продолжал Алекс. — Или так вызывает у Зигге ревность, не знаю. В любом случае обходи эту самочку стороной. Хорошо? Страшно подумать, каких дров Зигфрид наломает, случись что. В прошлом году его уже снимали с моста из-за вот такой же... "прекрасной мельничихи"!

— Мозгов нет, пусть прыгает. Или боишься, что влиятельный "герр тесть" сбросит тебя следом?

Алекс раскурил трубку. На мгновение его узкое лицо с рыжеватой "профессорской" бородкой и бесцветными раскосыми глазами скрылось за облаком дыма:

— Старик совсем плох, вот-вот отдаст Богу душу. Капризничает. Все вокруг обманщики, доносчики, воры, и только я — "почти что сын", а Пауль и Вольфи — любимые внуки. Сам понимаешь, насколько нежелательно сейчас разочаровывать старого скрягу.
— Так наоборот загони Зигге на мост. Меньше наследников, больше доля. Я так понимаю, состояние приличное?

— Более чем. Золото Трои. Ради такого я бы загнал кого угодно и куда угодно... Но пока это без надобности.

Алекс прищурился, как сытый кот. Он красиво держал трубку за чашу, прикрывая камеру большим пальцем, будто разговаривали на ветру. Затягивался слегка, с наслаждением. Выдыхал дым, не открывая рта, через уголки губ.

— И что ты собираешься делать с этим "золотом Трои"? Может, для начала устроим вечеринку для старых друзей?

— Разве прощальную... — грустно рассмеялся он. — Да, Лео. Если все произойдет быстро и по плану, мы вернемся в Австрию. Насовсем. Не смотри так. Если бы ты видел замок старика, его коллекцию холодного оружия... М-м-м!.. Каждый раз, когда я вспоминаю об этом, мне невыносимо стыдно. Кажется, я проклят и живу в конюшне с прохудившейся крышей.

Я невольно снова взглянул в окно. Теперь уже не на удаляющегося велосипедиста, а на крышу четырехэтажного особняка...

Надо было сменить тему.

— Алекс, какое дело... Тут одна птичка напела, что в субботу ты устраиваешь полноценный концерт с антрактом и шампанским. А солировать будет моя кузина, Алис. Это правда?

Алекс озадачился, но кивнул:

— Правда, да. Я планировал для тебя сюрприз.

— И какова подоплека этого... сюрприза?

— Никакой.

— И все же. Как-то же ты нашел ее?

— Я не искал, собственно... После похорон подвез фройляйн Алис до дома. Мы разговорились о современной музыке, Шёнберге, осуждении Хиндемита. О воспитании музыкального вкуса... Я пригласил Алис приехать в Вассеррозе, сыграть. Если Лине понравится, она начнет заниматься с нашими мальчиками. Вот и все. Не понимаю твоего беспокойства.

— Как же? Теперь гостевой дом придется с кем-то делить, — улыбнулся я. В возможность усадить мальчишек за рояль даже на час верилось слабо.

Алекс нахмурился, потер висок трубкой, о чем-то размышляя.

— Хорошо, я распоряжусь, чтобы ей приготовили комнату в доме. Или пожелаешь отправить ее домой, за сто с лишним километров поздним вечером?

— Нет, конечно. Готовить тоже ничего не надо, я потеснюсь. Вот только моя "птичка", — я внимательно посмотрел на Алекса, — спела еще одну песенку.

— Какую же?

— По какой-то причине ты решил, что я с кузиной в ссоре, и теперь выступаешь в роли миротворца. Хочешь подстроить нам встречу, дать возможность поговорить наедине...

— Меньше слушай глупых канареек! — раздраженно бросил Алекс, взялся за пуговицу рубашки и "проветрил" себя. — Духота здесь... Выпьем пива? Или нет. Сейчас я угощу тебя нектаром. Клянусь, если я и решился бы подать свой сыр на стол самого, ты понял кого... то только в дуэте с моим вином! Ты почувствуешь, оно ласковее франконского. Тот же сорт Мюллер-Тургау, но земля, руки, отношение!.. А завтра у нас по плану прогулка в горы, рыбалка и экскурсия в город. Если успеем, покажу тебе соляную шахту. Не вздумай снова проспать!

— На этот раз я заведу будильник. Слово офицера, — ответил я. По тому, как быстро заговорил Алекс, понял, красавица-Ильзе предоставила более чем достоверную информацию о приезде "дорогой кузины".

Иисус, Мария!, как воскликнула бы мать.



...Я не видел Алесю больше месяца, но вспоминал чаще, чем она того заслуживала — в берлинской клинике одну из медсестер звали Алис, и каждый раз, когда ее звали или спрашивали, невольно возникала другая ассоциация.

Почему? Черт его знает.

Наверное, я слишком долго жил с ней под одной крышей, слишком привык к ее присутствию, слишком часто она оказывалась рядом. При последней встрече — ближе, чем позволял устав СС.

И вот снова "сюрприз", которого могло и не быть. Если бы тогда, в склепе, я не вмешался и позволил задушить Алесю, все сложилось бы по-другому...

Мать была бы жива.

Я не поссорился бы с отцом.

Унтерменшен разлагалась бы где-нибудь в окрестностях Фрайзинга, а не укладывала в чемоданчик ноты и чулки поверх какого-нибудь "голого" платья... Или в чем там она собиралась покорить австрийского поклонника вонючей британской латакии и его женушку.

[1] южнобаварский курортный город в предгорьях Альп.

[2] Tête de Moine (фр.) — «Голова монаха», сорт швейцарского полутвердого сыра.
_________________

Привет!

Спасибо за долгожданное продолжение, не отпускало всё это время, к судьбе героев не получается оставаться равнодушными, да и написано здорово.. образно, зримо и по- хорошему жёстко, без ненужного пространного многословия, строго по существу..

Да, встреча Лео и Алис теперь получится незабываемой для обоих, фееричной, так сказать.. слишком многое и важное произошло и между ними, и с ними, и вокруг них ..и сейчас тоже обстановка вокруг - не просто фон с декорациями, так много для героев зависит и от людей, и от обстоятельств непреодолимой силы..

Dara, спасибо за теплые слова! Да, для Алеси встреча тоже будет неожиданной и вряд ли приятной - вокруг Леонхарда крутится Ильзе. А еще и приятное впечатление на семью барона надо произвести, чтобы получить работу, эмоции спрятать будет не так просто.
Еще раз спасибо за отзыв!
_________________

Спасибо за продолжение!