Чужая

НадяКороткова: 20.02.15 12:13

 » Чужая  [ Завершено ]

Рада приветствовать всех в своей теме.
Я начинающий автор, который пробует свои силы и возможности в интересном и захватывающем жанре историческо-любовного романа. Буду весьма признательна, если не пройдете мимо и заглянете ко мне на огонек!

Автор: НадяКороткова
Жанр: любовно-исторический роман
Статус: Первая книга (завершено)


Аннотация: История любви девушки-сироты на фоне событий, предшествующих польскому восстанию 1863-64 гг.

Главная музыкальная тема романа: https://www.youtube.com/watch?v=LiMCj7yzJuM


Обложка от НадиКоротковой



Обложка темы
от neangel










Образ главного героя Станислава Яновского


Образ главной героини Барбары, Баси, Вареньки




Образ Кшиштоффа Митиевского




Чужая

Посвящается участникам восстания 1863-64 гг.

ПРОЛОГ

Брянская губерния. 1848г.


- Дяденька, где maman и papa?
- У пана Бога.
- Я хочу к maman.
- Это невозможно, дитя, ты знаешь. О, Deus! (1) Нет-нет, только не плачь. Не надо. Все будет хорошо. Я тебя не оставлю.
- А я все равно хочу к маме!
Детский плач как ножом полоснул по натянутым нервам. И что прикажете делать? Как успокоить пятилетнего ребенка, лишившегося родителей? Как уменьшить боль, суметь восполнить то, что невосполнимо?
Это была девочка. Маленькая и тоненькая, с большими темными, как на полотнах Эль Греко, глазами. Свернувшись клубочком, она лежала на старой тахте в центре гостиной. Дочь Марии, или Марыли, как некогда ее звали близкие - единственной, и ныне покойной, сестры Матеуша Бжезинского.
Мужчина надул щеки, выпуская из легких воздух, озадаченно почесывая затылок. Ему стукнуло тридцать пять, но собственных детей до сих пор не было. И что обычно следовало говорить в подобных случаях маленьким детям, он совершенно не знал. К тому же, давно было пора ехать на станцию. Он бросил встревоженный взгляд на висевшие на стене часы. На улице ждал наемный экипаж, а кучер, наверняка, матерился. И вот, пожалуйста, снова истерика!
- Ну, буде, буде, - поморщился он. - Вставай-ка, собирайся шибче. Глашка! Глашкааа? Куда запропастилась, холера? Собери панночку в дорогу.
Из глубины покоев вышла дебелая краснолицая баба в рубахе с закатанными по локоть рукавами и засаленной поневе. Смерив Бжезинского снисходительным взглядом, она уперлась кулаками в бока.
- Воля ваша, приберу. А чё ж не? Токма вы, пан-барин, алтын в кабак виноваты-с. Вы вот съедете в свою Польшу, а с меня после спросют после. Потому, пока деньгу не дадите - и с месту не двинусь.
Покраснев, Бжезинский полез в карман. Черт, забыл ведь! Как есть забыл. Не удивительно за кутерьмой дел и непрекращающимся воем ребенка затамятовать расплатиться за стряпню, которую Глафира носила ему по вечерам из местной ресторации. Напоминание о долге, звучавшее из уст этой холопки, неприятно задело его самолюбие.

Собственно, Глафира Пантелеевна никогда не являлась крепостной, хотя вид имела самый сермяжный. Грубая, горластая, с натруженными руками и вечно босая. Она служила прачкой у госпожи Вяльцевой, три недели тому написавшей письмо Бжезинским, в котором сообщалось о скоропостижной кончине их родственников. Эта дама владела доходным домом, где жила семья Белановичей, родителей осиротевшей девочки. Расплачиваясь по долгам покойного зятя, распродавая ценные вещи и улаживая вопросы опеки над племянницей, Бжезинский провел в квартире несколько тоскливых вечеров. И почти каждый из них ознаменовался ссорой с Глафирой, приходившей после работы проведать подопечную. Бжезинского раздражала ее привычка командовать, а женщину в свою очередь задевало, что скромно одетый, ничем не примечательный и трясущийся над каждой копейкой поляк держится с ней с господским превосходством.

Но несмотря на взаимную неприязнь, в душе он все равно был ей признателен. Эта большая и сильная, будто ломовая лошадь, русская, будучи, в общем-то совсем посторонней для Белановичей, оказалась единственным человеком в зловеще притихшем после эпидемии холеры провинциальном городишке, кто позаботился о девочке до его приезда. Большинство знакомых и друзей доктора Белановича, со слов все той же Глашки, бежали из Каминска в деревню или лежали прикованными к постелям страшной болезнью.
- Ну-ка, барышня, подите-ка ко мне, - протрубила Глафира. – Платьишко сменить надо. Вот умоем вам рожицу, причешемся да и в путь-дорожку.
Девочка подняла красные от слез глаза и упрямо закрутила растрепанной головой.
- Не хочу! Я никуда не поеду.
- Холера ясна! – ругнулся Бжезинский. Терпение у него заканчивалось. – Бася, ежели ты не угомонишься, тебя придется силком тащить в тарантас.
- Я не Бася! - Выкрикнула девочка. - Не Бася. Я – Варенька. И не зовите меня так. Не зовите.
Бжезинский прищурился и погрозил ей пальцем.
- Бася, не Бася – ныне не важно! Но ежели панна не соизволит подняться и не перестанет реветь, я принесу со двора вот такой велький дубец, коим я луплю всех непослушных детишек по дубке.
Что такое «велький" и "дубка» девочка понятия не имела (человек разговаривал на смеси русского и польского языков с сильным польским акцентом), но его угроза и широко раскинутые в стороны руки, указывавшие на внушительный размер орудия истязания, возымели должное действие, вогнав ее в настоящий ступор. Ее собираются бить! Maman никогда себе подобного не позволяла - не порола, не ставила в угол, не таскала за уши. Лишь мягко журила или лишала сладкого за провинности. А рapa и вовсе был к ней снисходителен.
Разумеется, у Бжезинского и в мыслях не было обидеть сироту, но за время, что он провел в Каминске, рыдающая девчонка буквально душу из него вынула. Плач, то тихий, похожий на скулеж щенка, то истерический, взахлеб, с пеной на губах, то молчаливый поток слез, был сродни пытке. И ему, взрослому и далеко не сентиментальному человеку, в такие моменты делалось тошно и хотелось сбежать.
А еще глаза… Она смотрела так, словно он виноват в смерти ее родителей и маленького брата. Черные, блестящие, злые глаза... Их взгляд пронизывал, заставляя чувствовать себя конченым подлецом.

Пятилетняя Варя не понимала, почему должна куда-то ехать. Она до сих пор ждала родителей. Отца девочка давно не видела: он просто ушел на службу и больше не вернулся, потом исчезли горничная и повариха, а мать и братца спящими забрали из кроватей и куда-то унесли. Никто ничего толком ей не говорил, не объяснял. Она осталась одна в опустевшей квартире. Ей было одиноко, неуютно и страшно. Первое время она сидела в гостиной, плакала, но вскоре голод и жажда заставили ее устраивать вылазки на кухню. И в первую же ночь ее вынужденного одиночества пришел страх. Раньше она никогда не боялась темноты, но сейчас она ее пугала. В темных углах пустых комнат ей мерещились чудовища. Они притаились под кроватью спальни, скрывались за занавесками детской, под столами, в шкафах отцовского кабинета. Варя видела их горящие красными огоньками глаза, слышала тяжелое дыхание. Скрюченные уродливые лапы монстров скользили тенями по стенам, в потемках скрипели острые зубы. И она опять начинала плакать от ужаса, а наревевшись до икоты, падала на кровать, и накрывшись с головой одеялом, прислушивалась к звукам погруженной во зловещую тьму квартиры. Где же мама? Она так ее ждет! Ей до ужаса не хватало материнского голоса, запаха, прикосновений, улыбки, шелеста накрахмаленных нижних юбок. Девочка закрывала глаза, и ей казалось, вот-вот, еще немного, и она почувствует легкое касание тонких пальцев к своей голове, ощутит тепло поцелуя, услышит дыхание, и низкий певучий голос скажет ей: «Варенька, нам пора вставать».

Она крепко жмурилась, пытаясь уснуть, потому что верила: утром ее разбудят, она сладко потянется и начнется новый день с суетой, шумом, родителями, младенцем в люльке, смехом, играми, прогулками, подарками и колыбельной на ночь. Просто нужно дождаться этого дня, а все происходящее с ней сейчас - сон. Всего длинный страшный сон.

Увы, прошло много времени, а ощущение, что привычный мир навсегда перевернулся и она продолжает жить в кошмаре, не исчезало. Родители не возвращались. Только появились Глаша и чужак. Взрослые говорили шепотом, но когда хотели покричать друг на друга, выходили в дальние покои и закрывали за собой плотно дверь. Мужчина все чаще повторял, что мама у Бога, и она, Варенька, должна ехать с ним. Девочкой постепенно овладевало беспокойство и растерянность, угрюмое недоверие к окружающим. Она не могла понять, как нарисованный на иконе образ худого дяденьки с грустными глазами, мог забрать к себе ее маман и папа. И тогда ей начало казаться, что все кругом врут. Родители ее больше не любят и просто бросили. Она постепенно теряла веру в них.

Но иногда, оставаясь одна, Варя шла в спальню матери, садилась на стул и смотрела на висевшую в углу икону. В ней рождалась надежда, что Бог, забравший к себе близких, может их вернуть, если она сильно-сильно его попросит. На этом самом стуле ее и находил Бжезинский, когда возвращался из города. Молча, в скорчившейся позе, девочка сидела, уставившись сухими блестящими глазами на лик Спасителя. И это молчание, упрямая, замкнувшаяся в себе боль, без криков, без слез, вперемешку с верой в чудо, настороженное ожидание его, сквозившее в каждой черте, внушали ему страх.

Пока Глафира впопыхах причесывала и одевала девочку в дорожный костюм, Бжезинский, коротая время, заложив руки за спину, в последний раз бродил по комнатам. Рассеянный взгляд скользил по стенам, безликой дешевой мебели, которую владелица апартаментов собиралась вскоре сжечь, боясь заразы. От живших здесь постояльцев не осталось ничего, кроме безобразного колченогого шкафа, полного книг, и пары овальных портретов над туалетным столиком. Все, что представляло ценность, Матеуш продал ростовщикам по сходной цене. Все, кроме книг. В его глазах они ничего не стоили. К тому же, случайно обнаружив среди корешков тисненый серебром веленевый оклад католической Библии, которую Марыля прихватила с собой из дома, подавшись в бега с Белановичем, он суеверно перекрестился и махнул на кладези человеческой мудрости рукой. Пусть себе стоят.

Оставил и портреты на прежнем месте. Продать их не позволяла совесть, а тянуть на перекладных домой не очень-то не хотелось. Не близкий свет.
Он вгляделся в покрытое вуалью пыли женское лицо. Нежное, с тонкими чертами, одно из тех, которые однажды увидев, не можешь забыть до седых волос. Особенно хорошо неизвестному художнику удалось передать взгляд выразительных глаз Марии. Если есть зерно истины в высказывании, что глаза - зеркала души, вот тому прекрасное подтверждение. Темно-серые, чистые, доверчивые, как у олененка. Сущий ангел. Почти такая, какой он ее запомнил. Бжезинский напрягся, припоминая, сколько же он не видел сестру. Около десяти лет? И в груди защемило от тоски. Матка Боска, как летит время! Как незаметно проходит жизнь! Кажется, она только недавно родилась, а вчера он стоял у ее могилы.

Затем он перевел взгляд на портрет мужчины и на этот раз на челюсти вздулись желваки. Кто бы мог подумать, что нищий студент запудрит сестрице мозги настолько, что та без раздумий отважится с ним бежать! Фольклорист. Именно так он тогда себя называл. Слово-то какое чудное. Таскался на телеге по деревням, по застенкам, сказки, песенки, бабьи байки и прибаутки записывал в тетрадочку. Бумаги измарал, жуть. Но как выражаться умел! Помнится, все говаривал, когда его спрашивали, зачем ему все это надо: «Как же, панове! Ведь бесследно исчезнет целый пласт самобытного народного творчества». Тьфу! Стыдно признаться – верили. Только после, когда этим сказочником начал интересоваться урядник, выяснилось, что он в уезде воду мутит, быдло на бунт подбивает. Называется, пусти козла в огород. Хотели всем миром изловить да в околоток свезти, но где там. Исчез. А вместе с ним и Марыля.

Сколько семья Бжезинских позора натерпелась, Матеушу не легко было вспоминать и поныне. И хотя со временем выяснилось, что Беланович - не кандальник, а студент медицинского факультета Московского университета, сын однодворца из-под Шклова, один из тех грамотеев, которые своими речами о свободе народ баламутят, легче родным опростоволосившейся девицы не стало. Покойный отец Матеуша, пан Рысек, дочь так и не простил. Запретил о ней и говорить, и вспоминать, а письма, что она слала, не читая, велел жечь в печи.
"Эх, сестрица, сестрица! Сгубил тебя твой лекарь. Пусть бы у него ноги отсохли, когда он шел на наш хутор!"
- Барышня, да не войте вы! Не рвите сердце, - слышалось из гостиной.
- Не хочу ехать.
- Вот заладили-то! А что туточки, коли останетесь? Кто за вами приглядит-то?
- Глаша... Глашенька. Возьми меня к себе.
- Ишь, чо удумали, Варвара Андревна! У меня своих ртов девать некуда. Семеро по лавкам, хоть вешайся. С голодухи кишки слипаются. Не дурите вы мне, золотко, голову. И полно реветь. Поляк, чай, не на живодерню везет - в семью. Ни кто-нить вам, а самый что ни на есть родной дядька. Вот свыкнетесь с новым местом, обживетесь, гляди, ищо и понравится. Ну, давайте-ка, я вам напоследок рожицу передником-то оботру, а то вовсе мокроту развели. Страх глянуть, экая вы у меня сопливая да зареванная. Не пристало приличной барышне в таком виде на глаза людям показываться. Ну-ка, сморкайтесь.

Бжезинский вернулся в гостиную. Против сидевшей на тахте Глашки с потерянным видом стояла полностью одетая и собранная в дорогу Варя: в мышастого цвета клетчатом нанковом платьице, легкой шелковой пелерине и капоре. У ее ног лежал кожаный саквояж, в который прачка сложила детскую одежду на первое время.
- Готова, пан-барин. – Глашка подтолкнула девочку к польскому пану и, вдруг издав сдавленный звук, сердито зашмыгала носом, смахнув кулаком навернувшиеся на глаза слезы. – Вы уж не забижайте дитятко.
- Я ей не враг.
- Оно мож и так, токма барышня с характером-с, к ней особый подход надобен. Вы с ней помягче, по-доброму.
- Разберусь, - буркнул Бжезинский. Он подхватил с пола саквояж и протянул племяннице руку. – Ну, Бася, едьмо?
Пугливо стрельнув в сторону, видневшейся в дверном проеме спальни, иконы, она робко кивнула и вложила крошечные пальчики в широкую распахнутую мужскую ладонь. "Лицо с портрета. – Пронеслось в голове у Бжезинского. - Его лицо. Уменьшенная отцовская копия. От Марии в ней совершенно ничего нет".
На мгновение в душе с новой силой всколыхнулась застарелая неприязнь к человеку, много лет назад покрывшему позором их семью, но он взял себя в руки. "Малявка ни в чем не виновата", - сказал он себе. И если всякий раз, глядя в ее лицо, ему суждено видеть там отражение Белановича, значит, так угодно Богу. Возможно, девочка - вечное напоминание ему, укор свыше за то, что когда-то он отвернулся от родной сестры. Его ноша, его крест.

А Варя все еще верила, что ОН вернет родителей. Верила до последнего. Даже теперь, когда мозолистые пальцы чужака сомкнулись на руке, и он повел в переднюю. Перед ними распахнулась дверь, они переступили порог, и вот тогда-то с ужасом она поняла - чуда не произойдет. Из веселого уюта детства она ка-будто упала в пропасть, в одну минуту став взрослой. И тогда она вновь заплакала, без истерики, беззвучно роняя с глаз слезы. Она оплакивала не родителей, которые для нее навеки потеряны - ее обуял новый страх, боязнь перед тем, что ее ждет в неведомом мире, в котором нет места чуду, перед жестокой жизнью, в которую она бросила первый робкий взгляд.


До станции оставалось немногим больше меньше версты. Раскачиваясь на ухабах, тарантас весело катил по белой пыльной дороге среди колосившейся ржи. Вдоль обочин мелькали желтые островки горечавки, белые ромашки и синие васильки. Над порыжелой под обжигающим июльским солнцем травой со щебетом носились стайки быстрых стрижей, а высоко в небе звонко пел жаворонок. Было душно. Раскаленный воздух висел над горизонтом дрожащим маревом. С запада надвигались свинцовые облака – предвестники скорой грозы.

Молчавший всю дорогу Бжезинский целиком ушел в себя, мрачно размышляя о предстоящих переменах в жизни, сопряженных с появлением в ней ребенка.

Он был беден, владел единственным двором и служил управляющим в одном из поместий своего дальнего родственника по материнской линии, графа Яновского. Графская чета с давних пор предпочитала жить за границей и в больших городах родной страны. Но когда главе семейства, графу Ричарду, все же доводилось бывать проездом из Варшавы в Петербург в землях ординации, он предпочитал не вдаваться в тонкости управления многочисленными фольварками. Самым главным для графа являлись доходы с поместий и мануфактур, исчисляемые круглой суммой. Они позволяли ему вести достойный своего положения образ жизни в Вене и Париже - и это главное. А каким образом их получали, ордината не интересовало.

На свою беду, Бжезинский оказался человеком, лишенным честолюбия и слишком честным, чтобы воровать или требовать для себя увеличения платы за службу, как это делали другие, потому жалования едва хватало на скромное существование в сельской глуши. Если бы ни арендованные наделы, из которых он из года в год умудрялся выжимать максимальную прибыль благодаря собственной изворотливости и трудолюбию, он давно перешел бы из разряда однодворцев в скопище безземельной застенковой шляхты, почти не отличавшихся от обычных крестьян. Появление в доме маленькой родственницы предполагало дополнительные расходы, к которым Матеуш оказался не готов. Разумеется, он вез с собой энную сумму, которую удалось выручить за проданные вещи Белановичей, но тех грошей едва ли могло хватить на достойное приданное девице в будущем, и он в сотый раз прокручивал в голове все возможные способы вложений, с помощью которых смог бы со временем увеличить сумму.

Беспокоили его обстоятельства и иного рода. Молодая супруга, пани Эльжбета, в штыки приняла новость, что придется растить и воспитывать чужого ребенка. Она наотрез отказалась принять племянницу мужа, едва тот заикнулся о подобной возможности. Переубедить ее Матеушу не удалось до самого отъезда в Брянскую губернию, хоть в душе он пока надеялся, что по возвращении Эльжбета увидит Басю и ее сердце дрогнет. Может быть не сразу, но она примет девочку как родную.

От тягостных дум его отвлекло неприятное ощущение ползущего по коже взгляда. Он повернул голову. Бася залезла с ногами на сиденье, и, ухватившись руками за бортик тарантаса, сверлила его взглядом.
- Ну, чего тебе? Что смотришь? В Литву поедем.
- Где это? - спросила серьёзно девочка.
-Там, где солнышко заходит, - Бжезинский указал пальцем затянутый чёрными тучами горизонт. - Отныне там твой новый дом.
Варя кивнула, глядя вдаль. В зыбком мареве пока еще были различимы крыши домов и купола церквей маленького уездного городка. Что-то ей подсказывало - она видит их в последний раз и никогда сюда не вернется.

  Содержание:

  Профиль автора

  Показать сообщения только автора темы (НадяКороткова)

  Подписаться на автора

  Открыть в онлайн-читалке

  Добавить тему в подборки

  Модераторы: yafor; НадяКороткова; Дата последней модерации: 17.09.2022

...

НадяКороткова: 20.02.15 12:16

 » Глава 1

Вильно. 1861г.



Літва! Бацькоўскі край!
Ты як здароўе тое: не цэнім маючы,
А страцім залатое – шкада…
Адам Мицкевич. “Пан Тадеуш»

Апрель 1861г. выдался теплым, омытым первыми дождями. Снег давно сошел и весеннее солнышко, быстро набиравшее силу, прогрело воздух, в котором чувствовался освежающий аромат распускавшихся почек, а молодая трава сочной зеленью так и манила присесть на скамейку под сень деревьев в городских скверах.
Воскресным полднем, в ограде пансиона при монастыре бенедиктинок, отворилась калитка, и чугунный ангел на решетке устремил печальный взгляд на девицу в мышастом солопе. На головке юной особы была скромная касторовая шляпка, которая, как и весь ее наряд в целом, выдавала в ней ученицу.
Прежде, чем подняться в стоявшую у ворот бричку, в которой ее давно ждал пожилой господин в мериносовом пальто и отороченной черным барашком шапке, она оглянулась на монахиню, следовавшую за ней по пятам.
- Ну что же, Барбара. Наконец-то ваши мученья закончились, - промолвила по-польски сестра Беатрыся. – Позвольте пожелать вам всего самого наилучшего. Очень надеюсь, что за стенами нашего учебного заведения ваша судьба устроится самым наилучшим образом.
- Merci, ma sœur. Je l'espère.(1)
Обменявшись с опекуном девушки коротким приветствием, сестра Беатрыся, наконец-то, могла вздохнуть с облегчением - пансион навсегда покидала одна из самых неприятных ей и нелюбимых учениц. За восемь лет учебы панна Беланович доставила сестрам-наставницам массу хлопот. Барышня обладала крайне неуживчивым и высокомерным нравом, была строптива, злоязычна и имела дурную привычку всячески нарушать, установленную бенедиктинками, дисциплину. Несколько раз даже поднимался вопрос о ее исключении, и если бы не заступничество матери-настоятельницы, питавшей к девице необъяснимую симпатию, ее давно с позором выстаивили бы из учебного заведения.

Ровно в полдень на колокольнях собора св. Анны и костёла св. Франтишека и Бернарда зазвонили колокола. Стаи голубей и ворон, гнездившихся под сводами звонниц, облаком взмыли в небо, с пронзительными криками роняя помет прямо на головы, спешащих к обедне, прихожан.
- Кажется, ma sœur, на нас опять снизошел Святой Дух, - заметила девушка, с глубокомысленным выражением глядя в небо.
- Баська! Прикуси язык! – прикрикнул на нее из коляски Бжезинский.
В ответ сестра Бевтрыся перекрестилась, осуждающе покачав головой. Недовольно поджав губы и не промолвив ни слова, лишь отдав Бжезинскому тяжелый саквояж, она скрылась за монастырскими воротами.
- Вижу, панна, язык у тебя, как прежде, длинный и острый, а в остальном… изменилась, изменилась. Экая дама стала… Дай-ка я на тебя еще раз хорошенько взгляну, - сказал Бжезинский.
Отступив на шаг, он окинул девушку восхищенным взглядом, присвистнул, после бесцеремонно притянул к себе, заключив в медвежьи объятия, от которых у Баси, казалось, в теле не осталось ни одной целой косточки. Расцеловав племянницу в щёки, щекоча их пышными рыжими усами, пропахшими табаком, он помог ей забраться в бричку.
- Чего в торбу наложила? Каменья? – поинтересовался он, поставив себе под ноги увесистый саквояж.
- Ноты и книги, дядя.
- Зачем они тебе в деревне? – удивился Бжезинский. - Фортепиано нету, да и читать некогда. Дел полно. Вон, какая тощая и бледная. От науки высохла. На солнце чаще гулять надо. Велю Марысе, чтобы каждый день тебя пирогами и клёцками откармливала, а то ведь такую щепку и замуж-то никто не позовет.
О том, как должна выглядеть незамужняя молоденькая шляхтянка, у Бжезинского имелось свое мнение, в корне отличавшееся от веяний городской моды. Пан Матеуш был до мозга костей патриархальным сельским жителем, поклонявшимся пышным женственным формам и здоровому румянцу лица.
- Дядя, - заулыбалась Бася, расправляя складки салопа и устраиваясь поудобнее на сиденье брички, - но ведь пища нужна не только телу, но и уму. А книги как раз такую пищу и предоставляют.
Бжезинский закатил глаза.
- Чтоб вести хозяйство и рожать детишек - большого ума не требуется. А остальное – дурость, напрасная трата времени, которую у нас никто не оценит.
Когда-то Бжезинский окончил шесть классов гимназии и даже земледельческий институт, но, несмотря на образование, он принадлежал к самому распространенному, и постепенно вымиравшему, типу мелкопоместной польской шляхты, живущей по старым порядкам, которая, накрепко застряв в предрассудках прошлого, считала, что женщине в их среде достаточно знать лишь молитвы и азы домоводства. Сложись обстоятельства иначе, и он никогда не отдал бы племянницу в пансион, где, кроме катехизиса, девочек обучали танцам, музицированию на фортепиано, пению, манерам, языкам, арифметике, правописанию, географии и истории. Однако, произошло то, чего он так опасался: жена не сумела смириться с появлением в доме чужого ребенка, и, постепенно осознав, что жизнь племянницы превращается в ад, Бжезинский отвез сироту к бенедиктинкам.

Последний раз они виделись с Басей два года назад, на Рождество, и за это время девочка сильно изменилась - она выросла, превратившись из подростка в красивую городскую барышню. Пан Матеуш не мог не признать, что она чудо, как хороша, несмотря на скромность ученического наряда. Одна только горделивая осанка чего стоила! А нежное, будто вырезанное из бледно-желтого мрамора, лицо и темные креольские глаза словно сошли с картины в доме графа Яновского.
Вот так, украдкой наблюдая за девушкой, Бжезинский в который раз с горечью подумал, что совершил ошибку, устроив ее в пансион. Книги, ноты... Где теперь ей найти подходящего жениха? В их глуши народ простой, большинство, отродясь, в руках не держало нот, им куда привычнее вилы и соха. А выдать замуж в ближайшее время было, ох, как нужно!
- Антоний! Дядька Антось! Что же, ты? Даже не повернешься, чтобы со мной поздороваться? Или не признал меня?
Бася потрогала за плечо старого слугу Бжезинских, сидевшего на козлах. Антоний повернул голову в магерке, и широко, немного смущенно, улыбнулся.
- Как не признать, панночка? Признал. Только панна такая важная стала, будто королевна, что и боязно подступиться.
Мягкий говор коренного жителя белорусского края приятно обласкал слух девушки. Какая все же красивая речь у простого люда! И отчего только ее не любит и высмеивает знать, называя быдлянской?
- Антось, перестань, - засмеялась Бася. - Ты меня в краску вгоняешь. Ну, какая из меня королевна? Слышал же, как дядюшка обозвал меня щепкой и спичкой.
- Не слушай его, панночка, - отмахнулся Антоний. – Манит. Краше вас, паненки во всем уезде не сыскать.
- Не льсти ей, а то зазнается, - расхохотался Бжезинский, невольно поддавшись общему радостному настроению, а потом спохватившись, толкнул Антония в спину. – Поехали, что ли? А то до ночь тут простоим.


Бричка покатила в сторону площади, в конце которой располагалось величественное здание с колоннадой в стиле классицизма - бывшая городская ратуша, а ныне театр. С этого места открывался прекрасный вид на гору Трех крестов и Замковую гору. Вершину последней венчали башня Гедимина и руины Верхнего замка, а у подножия одного из холмов находились здания Нижнего замка и, стоявшая отдельно от них, четырехярусная колокольня. Некогда из Нижнего дворца литовские князья управляли страной, в нем заседал Сейм, чеканились монеты. Вдалеке виднелся Кафедральный собор, в котором короновались все правители княжества от Витовта до десятилетнего Сигизмунда Августа, а в склепах храма и по сей день покоились останки гетманов, маршалков, вельмож. Там нашли свое последнее пристанище королева Барбара Радзивилл и литовский князь и король польский Александр Ягелончик.


Миновав Ратушную площадь и оставив в стороне Еврейский квартал, бричка въехала на Замковую улицу. Там располагались фешенебельные магазины города, предлагающие состоятельным горожанам и гостям столицы Северо-Западного края дорогие и изысканные ювелирные изделия, ткани, меха, готовые платья. Так же здесь находились модные ресторации и кафе. В расставленных вдоль стен домов деревянных кадках уже вовсю цвели герани, тюльпаны, виолы, рябчики и нарциссы, наполняя весенний воздух одурманивающим ароматом.

Как ни странно, но Басе ни разу до сих пор не доводилось бывать на Замковой улице, хотя она пролегала всего в десяти минутах ходьбы от пансиона. Для прогулок воспитанниц монахини предпочитали более тихие и уединенные улочки Старого города. Девушка с нескрываемым любопытством вертела головой, рассматривая витрины, красочные вывески, столики у входа в кафе и сидевших за ними людей.
- Коль желаешь, можем устроить променад, - будто прочитав ее мысли, предложил пан Матеуш.
Бася едва не подпрыгнула от радости. Господи, он еще спрашивает! Конечно, она хотела! Ведь неизвестно, когда выпадет новая возможность побывать на Замковой улице.

Оставив бричку у подворотни одного из домов, и дав Антонию две копейки "на водку", Бжезинский и его юная родственница под руку около часа бродили в царстве дорогих и вычурных товаров, в шумной толпе, возбужденно снующих вдоль прилавков, кавалеров и дам. Затем, устав и пресытившись созерцанием роскошных вещей, большинство из которых им были не по карману, они присели за выносной столик, поедая эклеры, которые пан Матеуш заказал по просьбе Баси.
- И что только наши дураки находят во французских булках? - изрек пожилой шляхтич, с философским видом разглядывая продолговатый пирожок с кремом. - Марыся печет куда лучшую сдобу. Видно, оттого все французы, как на подбор, и тощие, раз питаются одним духом. Я вот съел уж пять штук, а в животе пусто, будто и не пробовал ничего.
- Дядя, эклеры - не самое страшное во французской кухне, поверьте. Французы обожают луковый суп, лягушачьи лапки, жаренные каштаны, улиток и устрицы.
- Матка босска! Я даже с голодухи не стал бы попробовать эту скользкую дрянь.
- Причем едят они их, говорят, живьем, - усмехнулась Бася, вытирая кончики пальцев носовым платком. - И иногда устрицы пищат.
Шокированный возникшей в его голове картинкой, Бжезинский поморщился.
- Откуда ты все знаешь?
- Видела в доме Прончеков. К обеду был зван какой-то важный француз, маркиз де Шарлемань, кажется, и пан Прончек приказал своему повару приготовить к столу устрицы.
- И?
- Никто к ним не притронулся, кроме месье.
- Вот я и толкую тебе:едет всякую мерзость.
Посидев еще немного за столиком, дожидаясь, пока Бася доест булку, пан Матеуш со вздохом проговорил:
- Надобно тебе нынче презент небольшой сделать по случаю окончания пансиона. Что тебе, панна, купить? Цепочку или, может быть, золотые серьги?
Бася вскинула на дядьку удивленный взгляд. Обычно у Бжезинского невозможно было и пяти копеек допроситься, и тут вдруг такая невиданная щедрость!
- Тетушка будет не довольна, - предупредила она, помня, что всеми расходами в доме ведает скупая пани Эльжбета.
- А мы ей ничего скажем, - заговорщицки подмигнул шляхтич.
Настроение у пана Матеуша было приподнятое и в эти минуты он готов был осчастливить весь мир. Подхватив девушку под локоть, он повел ее на противоположную сторону улицы, к магазину, над входом которого красовалась вывеска "Ювелирная лавка Шолома".

Над дверью приятно звякнул серебряный колокольчик. Опущенные на окнах, шторы создавали в магазине приятный сумрак, а пара свечей в старинной кованной люстре под потолком придавала ему эффект таинственности благодаря, отражавшемся в бриллиантах, язычкам пламени. Всякому, кто переступал порог ювелирной лавки, непременно казалось, что он попадал в пещеру с несметными сокровищами. Внутри магазина уже находилось несколько человек: русский офицер-кавалерист с нарядной дамой и трое мужчин, стоявших спиной к двери.

Навстречу новым посетителям из-за конторки в традиционной еврейской кипе и черном сюртуке вышел сгорбленный седовласый старичок.
- День добрый, панове! Что желаете? Вы ищете что-то определенное или, быть может, вам помочь определиться с выбором?
Бжезинский озадаченно сдвинул на бок шапку. Ха! Знать бы, что девкам в возрасте Баськи дарят? Обычно, подобных места он сторонился: не было ни желания их посещать, ни денег.
- Ммм... надо бы что-то подобрать для панны... небольшой презент на память.
- О, понимаю, вельможный. Прошу пройти вот сюда.
Опытный глаз ювелира мгновенно оценил внешний вид шляхтича, от которого за версту несло провинцией, и, сделав нужные выводы, он пригласил пана и его юную спутницу пройти к стеллажу с недорогими золотыми и серебряными безделушками. Пока Бжезинский, оставивший право выбора за собой, присматривался и советовался с хозяином, Бася бродила вдоль витрин. От блеска металла и сияния камней у нее перехватило дыхание. Броши, кулоны, серьги, браслеты... И это только малая часть того, что здесь можно было купить. Самые дорогие изделия хранились в сейфе, их предлагали отдельно и только очень богатым клиентам. Волшебный, нереальный мир, который никогда для нее не будет доступен! Какое-то время она с грустью и легкой завистью наблюдала за дамой, капризно перебиравшей золотые кольца. Кажется, ей ничего не понравилось, выбор был велик, затем засмотрелась на красивую и очень дорогую бриллиантовую брошь, исчезнувшую в кармане пальто молодого человека. Интересно, кому он ее купил? Жене или возлюбленной?
Вскоре взгляд девушки привлек, лежавший на бархатной палетке, крупный овальный янтарь, забранный в изящную золотую оправу. В медовой глубине его, в вечной ловушке, застыла бабочка с распростертыми крыльями, столь хорошо сохранившаяся, что выглядела живой. В какой-то миг Басе даже показалось, что насекомое вот-вот взмахнет крыльями, поднимется в воздух и улетит. Поддавшись порыву, она дотронулась пальцем до поверхности камня.
- Панна интересуется драгоценными камнями? И какие же вам больше нравятся, если не секрет? - прозвучал рядом с ней тихий голос.
Вздрогнув, она вскинула испуганный взгляд на стоявшего у нее за спиной человека. Это оказался тот самый господин, которые купил брошку.
- Что? Я? Нет. Я всего лишь смотрю.
- Вы забавно это делаете, - заметил незнакомец. - Простите, но я не мог пройти мимо.
Опомнившись, Бася отдернула руку от янтаря и спрятала ее за спину, чувствуя, как постепенно начинает краснеть.
Незнакомец был молод (не больше двадцати пяти, как показалось ей), но не слишком красив. Во всяком случае, не из тех ярких образчиков мужской породы, от одного взгляда на которые вырывается восторженное "ах". Он обладал скорее приятной и неброской внешностью. Густые русые волосы, зачесанные назад волной, открывали высокий чистый лоб с глубокой складкой меж широких бровей; черты лица были правильные, гладко выбритые щеки светились здоровым румянцем; некрупный, но выразительный, рот обрамляли ухоженные усы, стекавшие кончиками к твердому подбородку. Элегантная пара из кремовой чесучи, видневшаяся под распахнутым пальто, сидела на фигуре, как влитая - ни единой складочки или помятости, но у Баси мелькнула мысль, что в старинном кунтуше, жупане или какой-нибудь чуге этот господин смотрелся бы более интересно. Лицо его просто само просилось на сарматский портрет.
И, тем не менее, облик его не произвел бы на девушку особого впечатления, если бы ни его глаза. О, что это были за глаза! Синие, лучистые, ласковые, с искорками смеха на самом донышке, под сенью пышных, загнутых кверху, ресниц. Он не смотрел ими, а целовал каждую пядь ее лица. Волна жара прокатилась по телу Баси, заставляя ее смущенно потупиться.
- Почему вы так смотрите на меня? - возмущенно спросила она.
- Простите, я не хотел вас смутить, - немного смешавшись, проговорил незнакомец. - Скажите, у вас случайно не было в роду черкесов или татар?
Он разговаривал очень тихо, и Бася сама невольно понизила голос до шепота.
- Нет.
- Странно.
- Отчего же?
- Оттого, что у вас, панна, слишком экзотическая внешность для здешних мест. Вы выглядите, как Шахерезада из Тысячи и одной ночи.
У нее недоверчиво округлились глаза.
- Пан, наверное, шутит?
- Напротив, я серьезен, как никогда. В наших краях очень редко можно увидеть столь выразительное и прекрасное лицо восточного типа, если нет подходящих пращуров, - помолчав немного, пристально глядя на Басю, он спросил: - Так что же выбрали для себя? Что вы предпочитаете? Бриллианты, топазы, сапфиры или… быть может, ониксы? Мне кажется, ониксы очень подошли бы к вашим глазам. Определенно, это ваш камень.
"Какой странный молодой человек!" - подумала Бася. Зачем он спрашивает ее о камнях? Неужели он не видит, какой на ней старенький заношенный салоп? Какая уродливая шляпка? Разве может она позволить себе мечтать о бриллиантах, если даже не в состоянии купить себе новое платье? В глазах девушки отразилась обида.
- Возможно и так, но они очень дорогие, - глухо ответила она, а затем, заглянув в искрящиеся весельем глаза незнакомца, зло добавила. - Не каждый может позволить себе швыряться деньгами, пан.
Ни чуть не смутившись ее резкого тона и приблизившись к ней настолько, что она ощутила легкий флёр французского одеколона, незнакомец покачал головой.
- Разумеется. Но и не каждая женщина может похвастаться красотой, подобно вашей. Хотите совет, панна? Никогда не говорите мужчинам о цене. Напоминая о ней, вы себя обесцениваете. А теперь покажите же, наконец, что бы вы выбрали, окажись у вас такая возможность.
Сконфуженная его непонятной настойчивостью, Бася указала на приглянувшийся ей янтарь.
- Раз вам так интересно, то, пожалуй, вот этот камень.
Он одобрительно кивнул.
- У вас хороший вкус. Редкий экземпляр. Настоящее литовское золото. Вы знаете, что балтийский янтарь считается одним из лучших в мире?
- Да, я слышала.
Молодой человек широко улыбнулся и его лицо вдруг, как по волшебству, преобразилось. На щеках заиграли две симпатичные ямочки, придав лицу море обаяния.
- В древние времена в роскошном морском дворце из янтаря жила прекрасная богиня Юратэ. Однажды, прогуливаясь по берегу, она встретила рыбака Каститиса и влюбилась в него. Узнав об этом, верховный бог Перкунас разозлился, разрушил подводный замок и утопил бедного рыбака, а Юратэ отправил жить в пещеру. Теперь, когда из моря достают крупные куски янтаря, говорят, что это осколки старого дворца, а мелкие камешки - слёзы Юратэ.
- Очень красивая легенда, но мне казалось, что янтарь - это слезы солнца. Я не права?
- Не важно, чьи они. Главное, что янтарь - застывший в камне плач, страдания, тоска о безвозвратно потерянной любви. Поверьте, он -
не самый лучший выбор для юной и прекрасной панны, жизнь которой только начинается и должна быть полна радости.
Никто и никогда раньше не говорил ей столь красивых слов, и неизвестно, сколько еще она продолжала бы стоять в прилавка с ювелирными изделиями, слушая сладкие речи незнакомца, если бы за спиной не прогудел недовольный голос пана Матеуша:
- Баська, с кем ты шепчешься?
Она резко обернулась, боясь встретиться с разгневанным взглядом дядьки, но Бжезинский на нее даже не смотрел. Его удивленно распахнутые глаза были устремлены на ее собеседника.
– Ба! - воскликнул он, срывая с головы шапку. - Это же сам пан Матиевский! Вот так встреча. Не ожидал вас увидеть в Вильно, пан Кшиштоф.
- Пан Бжезинский? - довольно холодно отозвался тот, кого пан Матеуш назвал Матиевским. - Рад вас видеть.

Спустя мгновение девушка растерянно наблюдала, как мужчины обмениваются рукопожатиями, перемежая их вежливыми фразами. Фамилия молодого человека показалась ей смутно знакомой. Она слышала ее раньше, но пока не могла вспомнить где и когда.
- Что привело вас в Вильно, пан Бжезинский? - интересовался Матиевский.
- Да вот, за племянницей приехал. Нынче в полдень забрал из пансиона. Ну-ка, Баська, не стой, как жена Лота, подойди поближе. Пан Кшиштоф, позвольте представить вам дочь моей покойной сестры, панну Барбара Беланович. Впрочем, мне кажется, вы и сами успели познакомиться.

Буквально на минувшей неделе, в доме Яновских, вскользь Матиевский слышал разговор о сироте, оставшейся на попечении графского управляющего. Но он думал, что речь шла о маленькой девочке, поэтому сейчас немало удивился факту, что очаровательная барышня, с которой он так мило флиртовал, оказалась той самой "сироткой".
- Не совсем, - смущенно произнес он, поворачиваясь к девушке. Склонившись в галантном поклоне и взяв ее за руку, он поднес ее пальчики к губам. - Простите мою неучтивость, панна. Надо было представиться раньше. Кшиштоф Матиевский, помещик, владелец усадьбы Сладково.
Бася вспомнила.
- Это то самое Сладково, где построили кирпичный завод? - уточнила она после паузы, во время которой Матиевский продолжал держать ее за руку.
Когда в последний раз Бася приезжала на хутор на летние каникулы (а было это два года назад), в доме дядьки велось много разговоров о строительстве завода в имении некого молодой и очень предприимчивого шляхтича. Насколько она помнила, обсуждали это событие и в ближайшем местечке. Очевидно, именно тогда имя его хозяина, не сходившее с людских уст, и отложилось в памяти девушки, как и его прозвище - Американец.
- Да, то самое, - подтвердил он.
- Очень рада знакомству.
В глубине синих глаз молодого человека промелькнуло сожаление, когда Бася, наконец, отняла у него руку.

Вскоре дядька предложил выйти из ювелирной лавки. Матиевский, торопливо попрощавшись с товарищами и оставив их у конторки ювелира, последовал за Басей и Бжезинским на улицу.
- Пан Матеуш, если не спешите, мы могли бы прогуляться, - проговорил он, обращаясь к Бжезинскому, но девушке почему-то показалось, что этими словами он обращается именно ней. - Не пойти ли нам в сторону набережной?
Пожилой шляхтич охотно согласился и, переговариваясь, втроем они неспешно направились по улочкам Старого города в берегам Вилии, которую по-литовски здесь звали Нярис.
- Вельможный, вы в Вильно по делам или развеяться?
- Стараюсь совмещать приятное с полезным. У меня есть вложения в строящуюся железную дорогу(2). Вот... приехал узнать, как продвигаются дела.
- Надолго?
- На пару дней, а после собираюсь отбыть в Варшаву. Наверное, вы слышали, что вскоре там открывается промышленная выставка?
- Да, да, что-то об этом упоминалось в беседе с графом. Яновские, знаете ли, тоже собирались в мае в Варшаву, но на днях передумали. Так что ж это, пан Кшисек? Выходит, и до нас докатилась эта глупая мода на показуху? И отчего мы, как попугаи, из века в век стараемся подражать всему иностранному? Часы у нас швейцарские, булки французские, а сейчас вот и выставки по примеру лондонских и парижских. Все чужое вбираем. Этак скоро ничего своего не останется.
- Отчего не подражать, если от чужого зачастую нашему брату только польза? - снисходительно парировал Матиевский.
- Себя, брат, теряем. Себя! Коль и дальше так пойдет, нам уж и похвастаться нечем будет перед немцами и англичанами. Все-то у нас не свое, иностранное. А ведь были времена, были! Наша гусарская конница считалась самой лучшей, слуцкие пояса славились на весь мир. А Коперник? Он мой земляк, чем и горжусь.
- Это прошлое, сударь. И оно принадлежит истории. Если мы будем постоянно оглядываться на него, остановимся в развитии. Понимаете, мир меняется, промышленный прогресс дышит в спину. Сейчас век машин и паровых механизмом, Бжезинский. Если мы не хотим превратиться в отсталых дикарей и стать посмешищем всей Европы, нам волей-неволей нужно идти в ногу со временем. Железная дорога – одно из явлений этого времени. Она значительно упростит нашу жизнь.
- Слава богу, не все думают так, как вы, пан Кшиштоф, - фыркнул Бжезинский. - К примеру, мне куда привычнее и спокойнее ездить на лошади, нежели сидеть в каком-нибудь грохочущем тряском вагоне, глотая паровозную копоть и дым.
- Пан Матеуш, но вы даже не пробовали проехаться! - рассмеялся Матиевский.
- И не хочу. И хватит о том. Лучше скажите, как ваш завод, пан Кшиштоф? Говорят, он приносит вам солидный доход?
- Благодарю, не жалуюсь. В следующем году намерен расширить производство и попробовать новый способ обжига. Поэтому и еду в Варшаву.

Гуляя по городу они и сами не заметили, как дошли до набережной. Она представляла собой зеленую зону. Вдоль берега в густой траве вились утоптанные тропинки, порой спускавшиеся к самой воде. По обе стороны реки были разбросаны причалы, виднелась паромная переправа. Водная гладь пестрела рыбацкими лодками, а на протяжение всей набережной, подобно живым исполинским канделябрам, стояли двухсотлетние каштаны. Округлые кроны отражались в темном спокойном течении, как в старом зеркале. От воды тянуло легким бризом. Его влажное дыхание и солнечные лучи заставляли Басю жмуриться. Девушка откинула голову, подставляя лицо под ласковое тепло весеннего ветра, игравшего в ветвях одного из каштанов, под которым они случайно остановились.

У Матиевского перехватило дыхание. Он был поражен ее красотой: округлостью смуглой шеи, величественным изгибом скул и бровей, чувственными очертаниями ярких губ, расслабленным выражением ее неописуемо прекрасного лица.
Оно привлекло его внимание сразу, как только девушка переступила порог ювелирного магазина. Сначала он ошеломленно наблюдал, как она движется от одного прилавка к другому, восхищенно разглядывая их содержимое. Ее одежда была простой - невзрачное платье, темно серый плащ и унылый капор, - но в ней она выглядела, словно королева в своих лучших нарядах. Красивое лицо светилось детским восторгом. И тогда ему захотелось подойти к ней, заговорить, узнать, как звучит ее голос. Обычно, Кшиштоф сам управлял ситуаций, но незнакомка, стоило к ней приблизиться, казалось, обрела над ним какую-то власть: одним своим видом она заставила его говорить и говорить романтическую чепуху, к которой в обычное время он был не склонен даже в угоду симпатичным барышням.

За миг до ее прихода он не находил себе места от нетерпения, мечтая поскорее выбраться из лавки, куда его затащил приятель в поисках презента для своей мaîtresse, - Матиевского ждали срочные дела, - однако теперь он праздно гулял по городу, теряя бесценное время, беседовал на пространные темы с дядькой девушки, с которым имел шапочное знакомство, лишь бы иметь возможность ею любоваться.

Она по-прежнему молча стояла под каштаном. Ветер растрепал волосы, и Бася то и дело убирала падавшие на лицо черные пряди, заправляя их под капор. Он следил за перемещениями ее небольшой изящной руки с тонкими пальцами с куда большим интересом, нежели за словами Бжезинского, сетовавшего на какие-то неурядицы, связанные с графским хозяйством. И вдруг в мозгу, как озарение, родилась мысль, что это судьба. Эта девушка его судьба! Кшиштоф не был фаталистом, но сейчас не мог не признать удивительное стечение обстоятельств, свёвшее их вместе нынешним весенним днем в Вильно. Они могли встретиться сотню раз в маленьком уездном городке, в местечке, в костеле, на ярмарке или просто на проселочной дороге, но этого не случилось. И их пути, наверняка, никогда не пересеклись бы в будущем, потому что они ходили разными жизненными тропами, если бы случайно оба не зашли в ювелирную лавку. От осознания, что этого могло не произойти, Матиевскому стало не по себе.
- Что мы все о делах, пан Матеуш? Ваша очаровательная племянница в нашем обществе заскучала, - наконец, прервал он расспросы Бжезинского.
Девушка встрепенулась, окинув собеседника дядьки рассеянным взглядом.
- Что вы! Мне вовсе не скучно. Можете продолжать.
- Вряд ли вам будет интересно и дальше нас слушать, если мы продолжим развивать тему усовершенствования обжига кирпича с помощью новых печей, - с иронией заметил Матиевский. - Вам, наверное, хотелось бы подойти поближе к реке? Вы не сводите с нее глаз.
- Если можно. Дядя?
- Идем, коль уж тебе приспичило, - проворчал Бжезинский.
В любвании водной гладью старый шляхтич не находил для себя ничего занимательного, но теперь, наверное, поперся бы и к черту на рога, чтобы угодить Матиевскому и позволить ему подольше побыть возле Баськи. Все дело в том, что пан Матеуш еще в лавке заметил, какими глазами тот смотрит на его племянницу. Будь он проклят, сказал он себе, если девица не в пяти минутах от того, чтобы подцепить самого завидного жениха в уезде! О подобной удаче совсем недавно они не могли и мечтать.

Они спускались к воде по деревянным ступеням довольно крутой лестницы. Вначале Бжезинский помогал Басе, поддерживая ее под локоть, но потом она шаловливо повисла у него на спине, обхватив руками за шею, и он на закорках снес ее вниз. Идущий впереди Матиевский видел ее глаза, полные любви и смеха, когда она смотрела на дядьку, думая, что эта пантомима останется незамеченной. Его поразила простата их общения.
Вскоре, словно прочитав мысли Кшиштофа, успевшего его раз сто мысленно послать к дьяволу, Бжезинский отстал, завязав разговор с возившимися со снастями у лодок рыбаками, а Бася направилась к маленькому причалу, у которого плавали дикие утки и пара лебедей.
Остановившись на краю, на мокрых скользких досках, она лихорадочно искала у себя что-то под плащом.
- Осторожнее. Здесь опасно, - предупредил Матиевский, беря ее за руку. - Не успеете оглянуться, как окажетесь в ледяной воде.
Она ответила ему бесстрашным взглядом.
- Нет ли у вас чего-нибудь при себе, пан Кшиштоф? Хочется покормить птиц. А, впрочем, откуда. Наверняка, вы не носите с собой крошки. И у меня сегодня пусто, хотя обычно, когда мы классом шли на прогулку, я всегда брала с собой кусочки хлеба.
Она вдруг вывернула под ноги содержимое своего кармана, пришитого на форменном платье: катышки бумаги, огрызок карандаша, обрывки какой-то записки, написанной каллиграфическим почерком. На указательном пальце красовалось жирное чернильное пятно.
Заметив, что Матиевский смотрит на ее руку, Бася густо покраснела.
- Это случайно. Наверное, поставила кляксу, когда подписывала документы в кабинете пани-директрисы.
В ее лице отразилось столько неподдельного трогательного смущения, что у Кшиштофа дрогнуло сердце. Боже, она совсем дитя! Сущий ребенок! О чем с ней говорить?

Дело в том, что с барышнями на выданье он предпочитал не иметь дел. Для знакомства и общения с ними было необходимо вести светскую жизнь: ездить на балы, рауты, принимать у себя и наносить ответные визиты. На это у Матиевского на протяжении нескольких лет просто не хватало времени - он делал деньги, строил завод, занимался торговлей. К тому же, те немногие девицы, - дочери знакомых, родственников и соседей, - с которыми Кшиштофу все-таки доводилось сталкиваться, казались ему непривлекательными, их смущенный лепет он находил глупым и скучным, а кокетливые ужимки, цель которых была очевидна, смешными. Женитьба пока не входила в его планы. Для разговоров же по душам и услуг иного рода в его распоряжении всегда была Моника - взрослая, умная и привлекательная женщина, содержавшая в Быстрицах дом терпимости. Их связывали давнишние отношения. Плавать в ее привычных спокойных водах было куда безопаснее, нежели в бурном море равных по положению, кишащем молоденькими хищницами. Как любил говорить его приятель Станислав Яновский: "Берегись, друже, если дорожишь свободой. Стоит расслабиться, не успеешь оглянуться, как одна их этих маленьких пираний вцепится тебе в горло и на следующее утро ты проснешься глубоко женатым человеком!"
Матиевский дорожил свободой, поэтому, даже сколотив капитал и получив возможность наслаждаться плодами своих трудов, оставался крайне осмотрительным в ухаживаниях за паненками.
Так было до сего дня, пока он не встретил Басю. Глядя на нее, он впервые почувствовал, что не прочь, чтобы в него "вцепились" или хотя бы дали понять, что его ухаживания и впредь будут благосклонно приняты.
- Действительно, я не имею привычки носить в карманах крошки, - рассмеялся он. - Хотя... помните, я говорил, что я джин и исполню любое ваше желание? Обождите, я сейчас.
Он ненадолго отлучился. Подойдя к одному из рыбаков, переговорив с ним, вернулся с хлебным мякишем, который сразу вручил девушке.
- О, благодарю! Благодарю! Вы и вправду волшебник! - заулыбалась Бася, едва не захлопав от восторга в ладоши.
Оказывается, как мало требовалось, чтобы доставить ей удовольствие, вызвав на прелестном личике радостную улыбку.
- Итак, судя по словам вашего дядюшки, вы только-только выбрались из мрачных застенков, и вам, наверняка, не терпится кинуться покорять мир?
Заложив руки в карманы пальто, Матиевский с задумчивым видом наблюдал, как девушка, присев на корточки, кормит птиц. Едва почуяв запах хлеба, к краю причала сплылась большая стая уток, среди которых с царственным величием перемещалась пара белоснежных лебедей.
- «Застенки» - слишком громко сказано, - оглянувшись, через плечо ответила Бася. - Пансион самый обычный, без дисциплинарных ужасов, хотя жизнь в нем веселой не назовешь.
- Ладно, поверю вам на слово. Но расскажите, что вы будете делать дома? Здесь вы до вечера получали уроки, читали книги, музицировали, совершенствовали свой ум другими способами. А что заполнит ваш день в Жуковом Борке? Вы будете кататься в коляске по лугам или гулять пешком? В нашей сельской глуши ведь не так много развлечений.
- Пан Кшиштоф, мы живем очень скромно. Я не могу позволить себе подобное времяпрепровождение. Будучи на летних каникулах на хуторе по вечерам я с тетей обычно занималась рукоделием, а днем в доме и во дворе другой работы достаточно. Какие тут могут быть прогулки на лошади!
- Вы будете работать в саду? - продолжал допытываться Матиевский.

Ему действительно хотелось знать, чем она будет заниматься. Глядя на изящные маленькие руки в кружевных митенках, на музыкальные пальцы, в душе его покоробило, когда он представил, что эти руки, предназначенные для игры на фортепиано, возможно, вскоре заставят таскать ведра с водой, вынудят до кровавых мозолей сучить кудель или вложат в них древко мотыги. Сама мысль об этом казалась ему дикой. А меж тем, зная жизнь бедной сельской шляхты, Кшиштоф не сомневался, что так и случится. Он не понимал одного: для чего Бжезинский посылал племянницу в пансион. Это фактическое издевательство! Вынуть на несколько лет из грязи, придать лоск, растравить воображение пустыми надеждами, а затем в ту же грязь и вернуть. Жестоко.

В свое время мать Кшиштофа натерпелась из-за пьянства и болезненного пристрастия мужа к азартным играм. Покойный отец, отставной штабс-капитан артиллерии, Анджей Матиевский, пропил и прогулял в карты все состояние и приданное жены, постепенно доведя некогда крепкое хозяйство до полного разорения. В хмельном угаре он был страшен, поносил и избивал супругу, стрелял по дворне из пистолетов, ссорился по любому поводу и ввязывался в судебные тяжбы с соседями. Стоило в доме завестись деньгам, он тут же спускал их в карты в игорных притонах. Мать ходила в старых перелицованных платьях, на столе не водилось ничего лучше вареного картофеля и прогорклого сала с солеными огурцами и кислой капустой. Задушенные непомерным оброком и панщиной, крестьяне напоминали тени, потому что, как козы, из года в год питались лебедой и хлебом из мякины. Хозяйка имения вынуждена была сама себе ткать полотно, копаться в земле, и, презрев стыд, в тайне от мужа побираться по дальним родственникам и соседям, выпрашивая жалкие гроши, чтобы выслать их единственному сыну, учившемуся в кадетском корпусе в Полоцке. После завершения учебы Кшиштоф смог поступить в Лейб-гвардии Конный полк, сдав экзамены в Николаевское кавалерийское училище, но после двух лет службы подал в отставку. Удачно начавшаяся офицерская карьера закончилась, когда скончался отец. Старший Матиевский оставил после себя огромные карточные долги, закладные и две обнищавшие деревеньки. Чтобы спасти положение дел в Сладково и Жихаревке, наследнику пришлось кинуться в авантюру, в успех которой он и сам до конца не верил. На четыре года уехать в Америку на золотые прииски.
Вспоминать об этом периоде жизни его семьи Кшиштоф крайне не любил, а когда при нем неосторожно поминали прошлое, начинал злиться. Но теперь грустные воспоминания сами собой закрадывались в голову, когда он смотрел на Басю.

Отряхнув ладони, девушка поднялась.
- Не знаю, - сказала она. - Вряд ли. Видите ли, я не собираюсь надолго задерживаться в доме дяди: лишь до тех пор, пока не найду место гувернантки или бонны. Я хочу уехать.
В груди Матиевского кольнуло беспокойством.
- Уехать? - эхом повторил он. Вот какой способ бегства от собственной судьбы она выбрала. - Родственники в курсе ваших планов?
Оглянувшись на Бжезинского, и видя, что тот продолжает болтать с рыбаками, не собираясь им мешать, Кшиштоф предложил Басе локоть, жестом пригласив ее продолжить променад по набережной.
- Нет. Пока что нет. И прошу вас - ни слова пану Матеушу.
Кажется, она сболтнула лишнее. Настороженные темные глаза впились в Матиевского, словно девушка пыталась понять, следует ли ему доверять.
- Разумеется, не скажу, - с натянутой улыбкой отвечал он. - Но простите мою прямоту... Вас привлекает подобная судьба? Я говорю так потому, что жизнь домашних учительниц мне представляется незавидной. Без собственного дома, без семьи, всегда зависящие от прихотей... хозяев.
На слове "хозяев" он запнулся, окинув Басю внимательным взглядом. Понимает ли она опасность положения гувернантки в ее возрасте и с ее внешностью? Скорее всего нет. В воображении этой девочки, видимо, сложилась идиллическая картинка из французских романов, где милые няни ухаживают за сопливыми подопечными, а добрые и благородные господа во всем на них полагаются. А меж тем, эти господа бывают очень жестоки, грубы и настойчивы в своих низменных желаниях.
Бася поежилась под потемневшим взглядом Матиевского.
- Я размышляла об этом, и не раз, поверьте. Как и о том, что ожидает меня, если я останусь в доме дяди.
- И?
- Со временем я пришла к мнению, что лучше быть бездомной старой девой, зато имеющей право по собственному усмотрению распоряжаться своей жизнью, нежели до конца дней влачить жалкое существование под гнетом какого-нибудь местечкового престарелого тирана, божьей волей и властью родственников навязанного мне в мужья. Или до конца дней быть связанной узами брака с пьяницей или ловеласом без гроша за душой, выносящим из дому последнее.

Густые, красиво изогнутые брови Кшиштофа изумленно приподнялись. Он отвернулся, прижав к губам кулак, подавляя в горле смех. О, женщины! Оказывается, его пугало одно, а она боялась совершенно другого, хотя... В чем-то их мысли сходились.
- Как мрачно вы судите о браке, панна Барбара, - после паузы заметил он. - В ваших словах, конечно, есть резон, но ведь с мужем, в конце концов, может и повезти. Откуда столько пессимизма в вашем возрасте? Где вы успели нахвататься столь... ммм... прогрессивных мыслей? Уж точно не монашки их вложили в вашу голову. Вы говорите точь-в точь, как английская суфражистка.
- Из книг и газет. Я много читаю. Монахиням не всегда удавалось уследить, чем занимают головы их воспитанницы. И потом, я была не в тюрьме. Я не слепая и вижу, как живут окружающие меня люди. А что до везения... Могу вам откровенно сказать, с моим везением только топиться. До сих пор мне ни в чем не было удачи. Я очень рано потеряла родителей, у меня никогда не было собственного дома, мое приданое настолько ничтожно, что можно сказать - его вовсе нет. На что и на кого в этом случае я могу рассчитывать? Только на себя, на свой ум и приобретенные за время учебы навыки и знания.

Несмотря на полное уныния и безысходности признание Баси, взгляд Матиевского прояснился. Она вновь залюбовалась его глазами, ставшими вдруг синими-синими, словно они вобрали в себя всю глубину безоблачного весеннего неба. .
- А как же любовь? - с лукавой усмешкой поинтересовался он. - Найдется ли место этому чувству в ваших стройных, логически выверенных, умозаключениях?
- Не знаю, - пожала плечами она. Ей почему-то хотелось быть предельно честной с этим человеком. Было в нем что-то такое, что невольно располагало к откровенности. - Мне кажется, для меня любовь - непозволительная роскошь. Я, конечно, хотела бы однажды встретить человека, как мой отец. Он очень любил мою мать и это чувство было взаимно. Ради его она оставила семью и уехала на чужбину. Но, думается, это не возможно в моих обстоятельствах. Настоящая любовь возможна меж равными и в определенных кругах, а на что-то более постыдное я никогда не соглашусь.
- Милая панна! Вы так говорите потому, что понятие не имеете о настоящей любви. Вы наивны. В голове у вас каша, а сердце спит безмятежным сном. Нахватались книжных фраз теперь оперируете ими без должного понятия. Вы заблуждаетесь - любовь не ищет равных. Она приходит без приглашения к богатым и бедным. И я позволю себе смелость утверждать (все-таки я старше вас и опытнее), что в этих самых определенных кругах, о которых вы говорите, взаимное чувство встречается гораздо реже, нежели под соломенной крышей курной селянской хаты. Иногда мне даже жаль людей, вынужденных поступаться личными предпочтениями в угоду долгу перед обществом и родом. Как правило, брак и любовь в их жизни существуют по раздельности.
- Но вы сами к ним принадлежите к этим людям.
- Я? Да, но у меня мало влиятельных родственников, способных что-то от меня требовать. Я не страдаю предрассудками, а мой род не настолько древний, чтобы я горел пламенным желанием возвысить его с помощью союза с породистой девицей. Здесь у меня нет амбиций. И у меня достаточно средств, чтобы не нуждаться в приданном. Так что, видите, мои руки развязаны. Я никому ничего не должен и волен в своем выборе.
- Значит, вы везучий человек. Вам остается самое малое - найти ту самую, единственную, которая ответит вам взаимностью и составит ваше счастье. И я желаю вам этого от всей души.
- А если мне кажется, я уже ее нашел?
- Тогда вы везучий вдвойне! - рассмеялась Бася.

Вскоре они дошли до Зеленого моста. На противоположном берегу реки виднелся дворец Лопацинских, ныне принадлежавший книгоиздателям и книготорговцам Завадским, а рядом, словно в противовес приземистому зданию, подпирая небеса двумя барочными колокольнями, над крышами домов возвышался белоснежный костёл святого Архангела Рафаила. Бася настолько освоилась в обществе своего кавалера, что вскочив на каменный бордюр моста, без раздумий ухватилась за его протянутую руку. Опираясь на нее для равновесия, она зашагала по узкой поверхности. По мосту сновали люди, ездили всадники, повозки. Любопытные взгляды прохожих тот час устремились на девушку, но ей, казалось, не было до них ни какого дела. На ажурной чугунной ограде рядком расселась стая чаек. Она замахала на них, прикрикивая "кыш, кыш", и белые птицы с пронзительными криками поднялись в воздух.
- Знаете, сегодня днем у ворот пансиона я наблюдала похожую картину, - беззаботно улыбаясь, призналась она. - Зазвонили колокола костела святой Анны и в небо взмыли стаи голубей и ворон. Мне восемь лет сестры твердили, что голуби - это символ мира, Святого Духа, ну, и так далее. Вот ответьте мне, пан Кшиштоф, отчего же тогда эти милые символы христианской веры столь нечистоплотны? В чем заключается их святость, если они гадят людям прямо на голову, не говоря уж о засиженных, грязных от помета крышах храмов и папертях?
- В мире ничто не совершенно. Даже Святой Дух, - расхохотался Матиевский.
Она продолжала идти мелкими шажками по бордюру, балансируя левой рукой, периодически глядя то под ноги, то на него, не прекращая болтать всякую всячину: о том, что ее едва не исключили из пансиона, когда она задала вопрос о голубях сестре Беатрис; о длинных скучных зимних каникулах в стенах заведения, когда все девочки разъезжались по домам, а она оставалась; о массе проказ и каверз, учиненных монахиням. Девичий щебет лился как звонкий весенний ручеек. От его звуков на сердце Кшиштофа делалось легко, тепло и радостно. И ему подумалось, хорошо бы этот мост никогда не кончался, а ее рука лежала всегда в его руке.
- Ей богу, панна Барбара, вы забавная.
Бордюр закончился. Остановившись на краю, девушка подала Матиевскому вторую руку, готовясь спрыгнуть. И когда она сделала шаг в пустоту, крепко держась за его вытянутые руки, он едва превозмог в себе острое желание заключить ее в объятия. Оно нахлынуло спонтанно, как лавина, и было настолько сильным, что внутри него все задрожало.
- Вы находите меня смешной? - спросила обиженно Бася, очутившись на земле.
Боясь, что чувства отразятся на лице, она все поймет и испугается, Кшиштоф поспешно выпустил ее рук и, натянуто улыбаясь, покачал головой.
- Отнюдь. Я слишком серьёзно отношусь к вам и вашим словам. С вами приятно и интересно разговаривать, Бася. Вы ведь позволите мне так вас называть? Вы совершенно не умеете таить свои мысли и не делаете ничего, чтобы мне понравиться: не хлопаете ресницами, ни пытаетесь кокетничать, не изрекаете лесть.
Смерив его удивленным взглядом, девушка прислонилась спиной к ограде моста.
- Но зачем?
- Странный вопрос. А зачем так поступают все девушки?
Она долго и внимательно смотрела на него. Взгляд темных, почти лишенных зрачков, глаз гипнотизировал. Они потемнели еще больше от охватившего девушку волнения, смуглые щеки окрасил густой румянец. У него появилось ощущение, что он глядит в бездонные омуты. Колдовские глаза! Пугающие своей глубиной. Недаром суеверные крестьяне не любят и боятся их. Но потом в них что-то неуловимо поменялось, они стали прежними, теплыми, темно-карими, как спелые вишни.
- А... Вот вы к чему, - беспечно усмехнувшись, наконец, вымолвила Бася. - У меня нет цели понравиться или завоевать вас, пан Кшиштоф. Мы едва знакомы. Но даже если наше знакомство продлится, не вижу в этом смысла. Вы, как те дорогие бриллианты в лавке, на которые я даже не хотела смотреть: прекрасные, режущие блеском глаз, но, увы, не по моему карману.

Кажется, он обиделся. У него стало такое странное растерянное лицо, что ей стало его почти жаль. А потом она мысленно махнула рукой. Пусть обижается. Ее никто и никогда не жалел с тех пор, когда не стало родителей, только дядька, но и тот на свой лад. Матиевский наивно считал, что она с ним не притворяется, а меж тем она все это время играла. Играла заученную с малолетства роль беззаботной дурочки, наивного дитя, потому что так было проще скрывать все, что на сердце. Чтобы не показывать уязвимые места и не позволить себя ранить. Если бы он мог сейчас заглянуть ей в душу, он бы сильно удивился, как в ней холодно, пусто и темно. Под маской беспечности скрывались застарелые страхи, усталость, неуверенность в себе и полное недоверие к людям. В пансионе все эти годы ее гнобили, у нее не было подруг, кроме одной, но и ту она к себе близко не подпускала, боясь всерьез привязаться. Ее обзывали нищенкой, жабой, мерзким лягушонком. Монашки по любому поводу наказывали, потому что у нее не было влиятельных родственников и некому было заступиться. От тетки она не слышала ни одного ласкового слова, только упреки, покрикивания, пинки и побои. Со временем она начала понимать, что мужчины обращают на нее внимание: ловила на себе их взгляды в костеле, на улице. Но это внимание было не то, которого она для себя хотела. В мужских глазах было что-то настолько пугающее и неприятное, что с души воротило. Она не верила, что ее можно по-настоящему любить, и себе любить не позволяла. Любовь - это боль, страх потери, обманутые надежды. Она усвоила это с детства. Сомневалась и в нем, хотя женское чутье безошибочно подсказывало: она ему нравится. Да, именно нравиться, но не настолько, чтобы всерьез увлечься и сделать предложение, чтобы он там ни говорил о свободе собственного выбора. Богатые никогда не женятся на бедных. Об этом ей твердили монашки, повторяла тетка, шептались по ночам под одеялами девочки. Такое случается только в сказках, а в них она давно не верила. Потому и продолжала притворяться, защищаться, как умела, прячась за откровенностью, как за щитом, от робкой надежды, что невольно закрадывалась в сердце, когда она смотрела в ласковые, синие, как небо, глаза.

Назад к лодочным причалам они шли молча.

- Насилу вас нашел.
- Мне жаль это говорить, пан Матеуш, но мне пора. Дела не ждут. Вручаю вам племянницу. Панна Барбара, благодарю за доставленное мне удовольствие, прогулка получилась великолепная.
- Э, так и нам пора, пан Кшиштоф. Уже в дороге давно должно быть. Путь-то не близки. Вы, пан, как вернетесь из Варшавы, уж не обидьте, заглядывайте на наш хутор.
- Непременно, если только панна не будет против.
- Как вам угодно.

- Как тебе, Баська, Матиевский?
- Что вы имеете ввиду, дядя?
- Не строй из себя дурочку. Понравился или нет, куриные твои мозги?
- Он показался мне приятным и обходительным. Что еще можно сказать о человеке, которого знаешь лишь пару часов?
- Ты ему часом ничего такого не ляпнула?
- Не понимаю вас.
- Больно уж вид у него был кислый и распрощался с нами холодно.
- Дядя!
- Гляди мне! Не для того я битых два часа на пристани торчал, чтобы ты ему дала от ворот поворот. Ты можешь и не знать, но Матиевский самый богатый человек в уезде. И хозяйство у него большое, крепкое. Можно сказать, он его с колен поднял после того, как его покойный батька почти все пропил да продул в карты. Это ныне от весь из себя: пальто из англицкой шерсти, золотые часы, запонки с брильянтами и говорит свысока. Но я-то помню время, когда его мать ходила в драных платьях, а сам он, вернувшись из университета (он там так и не доучился), в заплатанных штанах и засаленном сюртуке околачивал соседские пороги, чтобы одолжить денег. Именьице-то было заложенное-перезаложенное. Денег никто не дал, кроме Яновских, да и те ссудили что с носа спало. Однако выкрутился, встал на ноги, даже не знаю, каким образом.

(1) Прощайте, сестра! (фр.)
(2) Имеется ввиду строительство железной дороги Вильно-Петербург[/size]

...

НадяКороткова: 20.02.15 12:19

 » Глава 2

Урочище Жуков Борок, Берестовицкого уезда, Гродненской губернии


Скрипя изношенными рессорами, коляска с грохотом взобралась на высокий холм, оставив позади дорожную развилку.
- Тпру! – Антоний резко натянул вожжи, сдерживая, готовых понести с кручи, коней.
Вытянув шею, Бася с любопытством вгляделась в знакомый с детства пейзаж. Она знала здесь каждый бугорок земли, каждый кустик, каждую травинку. Изменилось ли что-нибудь с тех пор, когда она последний раз была на хуторе? Как-будто бы нет.

У подножия возвышенности лежало урочище Жуков Борок. Это был один из тех милых сердцу живописных уголков белорусской природы, которые сами просятся, чтобы их запечатлел на холсте для потомков какой-нибудь художник. Утопая в белой пене цветущего сада, окруженного густыми зарослями сирени, калины, и возвышавшимися над ними, будто грозные сторожевые башни, вековыми дубами, виднелась серая тростниковая крыша большого сельского дома с пристройками. Из-за нее робко выглядывали такие же темные стрехи сараев и прочих хозяйственных строений. За чередой дубов тянулись во все стороны до горизонта полосы светло-зеленой ржи, пшеницы, белоснежной гречихи и льна. У Баси всякий раз замирало дыхание, когда она видела цветущий лен. Ветер с тихим шелестом пробегает по небесно-голубым цветам, заставляя их колыхаться волнами, создавая эффект бескрайнего синего моря. Настоящего белорусского моря!
С противоположной стороны холма текла неглубокая река с перекинутым через нее деревянным мостком, был перекресток дорог, одна из которых вела в имение графов Яновских, а другая в местечко Мостовляны. За рекой среди заливных лугов, словно небрежно раскиданные божьей рукой, беспорядочно росли маленькие дубовые рощицы, называвшиеся на местном диалекте “островами".

- О, Deus! Пронесло! – выдохнул с облегчением Бжезинский, всю дорогу от Вильно волновавшийся, как бы разразившаяся вскоре после их отъезда буря не сложила под корень его посевы. За три дня неторопливого вояжа без перекладных он с нарастающим ужасом успел насмотреться на полностью снесенные стихией кровли хат, поваленные вдоль дороги деревья. Пронесшийся ураган с ливнем и градом постелил хлеба, побил огромными, размером с перепелиное яйцо, градинами овес, рапс, лен. Во время остановок они с племянницей видели пепельно-серые растерянные лица мужиков и баб, для которых обрушившаяся на землю беда означала одно – смертельный голод.
Местные края природа миловала – ураган обошел их стороной. И едва переведя дух, в уме пан Матеуш уже лихорадочно подсчитывал солидную выручку от проданных излишков зерна, потому что цены по осени должны были взлететь до небес.

Вскоре коляска въехала в распахнутые настежь ворота хутора. Из-под конских копыт с кудахтаньем разлетелись куры, на крыше дома в гнезде клекотали аисты, а на привязи весело лаяли, приветствуя хозяина, огромные дворовые псы.
Двор Бжезинских стоял в самом сердце графских угодий. Их род еще со времен Сигизмунда Старого числился в гербовниках Королевства, когда одному из пращуров было пожаловано звание шляхтича и герб Лис после победоносной битвы под Оршей. Но поскольку у Бжезинских никогда не было собственной земли, прапрадед пана Матеуша, перебравшись с семьей из-под Сандомира в княжество, поступил на службу лесничим к графу Яновскому, взяв в пользование несколько наделов, прилегающих к хутору. Дед Бжезинского, пока владения Яновских ни признали майоратом, умудрился выкупить Жуков Борок, но земля, на которой стояло урочище, так и осталась в собственности ординации. По сути, на нынешний день, кроме крыши над головой и пары сараев со скотиной, у последнего Бжезинского ничего своего не было. Даже пыль на дороге, по которой он ехал к дому, принадлежала графу.

Дом выглядел мрачно – длинный, приземистый, сложенный из почерневших от времени и непогоды бревен. Он хмурился на прибывших темными шестифиленчатыми окнами из-под насупленного подстрешья. Его суровый вид немного скрашивали бушевавшие вдоль фасада заросли золотарника, мальвы, колокольчики, водосбор и пышные кусты шиповника, усыпанные бледно-розовыми цветами. На верху покатой, как стог сена, крыши уже много лет обосновались аисты, а к стенам пристроек лепили гнезда ласточки. В центре двора стояли два колодезных сруба с "журавлями" и коновязь.

Пока Антоний распрягал коней, Бжезинский помог Басе спуститься с коляски и они под руку вошли в сени. Каблуки туфлей зацокали по каменному крыльцу, сложенному из мельничных жерновов.
- Ге гей! К нам никто не выйдет? Никак вымерли все? – прогудел он, склоняя голову под низкой притолокой двери, ведущих вглубь покоев.
Жилище встретило девушку размеренным тиканьем напольных часов, притулившихся в углу гостиной. На полу покоился древний, местами вытертый до основания, ковер, упрямо не желавший гармонировать с пестрыми, плетёными из ветоши, деревенскими половичками. На окнах висели белые, украшенные ришелье, занавески, топорщившиеся от расставленных на узких подоконниках цветущих гераней. Одна из стен гостиной представляла собой боковину необъятной русской печи, отделанной красивым голубым кафелем, а у другой стаял гарнитур в стиле ампир – софа и две сонетки. Эти три вещи, над которыми тряслась пани Эльжбета, появились в доме Бжезинских во времена Наполеона.

По семейной легенде, гарнитур некогда украшал одну из парадных зал Малого Трианона и принадлежал императрице Жозефине. И опять же, согласно легенде, дед пана Матеуша, служивший уланом во французской армии, привез его с собой на хутор после царской амнистии. Глядя на красивую, но громоздкую мебель, Бася подозревала пращура в лукавстве. С трудом верилось, что бравому кавалеристу могла придти в голову шальная мысль тащить за собой через половину Европы неудобную рухлядь. Скорее всего, он под шумок «позаимствовал» гарнитур в каком-нибудь местном дворце, отданном на разграбление французу.
Как бы то ни было, но с тех незапамятных пор, когда он прочно обосновался в доме Бжезинских, его ни разу не перетягивали, стараясь сохранить в первозданном виде. Набивной шелк поблек, вытерся, сиденья были продавлены, позолота резных завитков облезла, а клей на софе начал рассыхаться, так что любой пожелавший на нее присесть, рисковал упасть на пол вместе в развалившейся под ним реликвией. По этой причине пани Эльжбета никому не позволяла приближаться к гарнитуру. Гостей усаживали за круглый стол в другом покое.
Вся прочая обстановка - столы, стулья, лавки, шкафы и кровати - была примитивной, темной, сделанной на века, но без фантазии, руками местных умельцев.

Не успела Бася оглядеться, как из глубины дома раздались крики. Под ноги девушке кинулась полосатая кошка с кольцом вяленой колбасы в зубах. Она шмыгнула под софу, а следом выскочила полная, босая, средних лет баба с метелкой.
- Ооой! Пан с паненкой приехали! – загорланила она, обращаясь к кому-то в доме. – Ой, людечки! Дай те ж, я вас хоть расцелую, панночка. Цельных два года не видались.
Это была Марыся, бывшая дворовая холопка Бжезинских, а ныне их наемная кухарка и прачка. Запустив в сердцах метлой под софу (у пани Эльжбеты случился бы удар от столь варварского обращения с бесценной вещью), она сгребла Басю в крепкие, жаркие, потные объятия.
- Долго вы ехали. Пани вас вчерась вечером ожидала, - объявила она, когда слегка помятая, но счастливая оказанным радушным приемом, девушка выбралась из ее медвежьей хватки.
- Дороги ливнем размыло, много деревьев поваленных. Да и кони не казенные - не хотелось загнать, - проговорил пан Матеуш, устало скидывая служанке на руки пропитавшийся дорожной пылью сюртук. - Знала б ты, Марыська, что к западу от нас твориться! Все ураганом положило! Все!
Марыся ничего не успела сказать (только в ужасе всплеснула руками), потому что в этот миг в дверь гостиной вошла хозяйка Элизабета Бжезинская.
- Bonjour, Matheus! Bonjour, mademoiselle Barbara! (1)- сухо поприветствовала она по-французски мужа и Басю.
Пани Эльжбета была высокой, худощавой женщиной слегка за сорок, с остатками красоты на увядающем лице, но его приятные черты сильно портило вечно недовольное выражение. Прошуршав нижними юбками темно-серого платья из миткаля, она подошла к пану Матеушу, подставив ему высокий лоб для поцелуя, затем прикоснулась бледными ледяными губами к щеке племянницы.
- Как доехали?
- Погано!
Качнув головой, увенчанной тяжелой золотистой короной из кос, поверх которой громоздился старомодный чепец с бесчисленным множеством накрахмаленных оборок, и предпочитая не вдаваться в подробности поездки за неимением интереса, она попросила Марысю истопить лазню (2) и после накрыть на стол.

Пани Эльжбета никогда не любила Басю и та платила ей взаимностью. Так уж сложилось, что меж ними не возникло ни душевной близости, ни общности интересов. Последний раз девушка видела ее два года назад на зимних вакациях и с тех пор тетка сильно изменилась в худшую сторону. Потускнел цвет лица, в нем появилось новое, незнакомое ей прежде выражение. Безразличие ко всему, что ли. И взгляд изменился. Из холодного, надменного он сделался померкшим, отстраненным, как-будто она смотрела вглубь себя, мимо собеседника, не замечая его. А ведь когда-то у нее были красивые глаза, насыщенного василькового цвета, и сама она была очень привлекательна особой славянской красотой, beauté polonaise (3), которую очень ценили по всей Европе. Она прекрасно владела французским и немецким, играла на фортепиано, речь ее была правильной и изысканной, манеры изящными.

Сейчас перед собой Бася видела стремительно стареющую женщину.
Эльжбета по отцу происходила из бедного шляхтянского рода Мякотов герба Курч из-под Гродно. Отец ее был мелким чиновником, губернским секретарем, служил смотрителем игуменской уездной больницы. В семье было еще четверо детей. Сперва от тифа умерла мать, затем тяжелая болезнь отца, получавшего грошовое жалование, привела к затруднительному материальному положению и дети еще перед его смертью были отданы в детский приют с плохими условиями. Эльжбета, будучи живым, талантливым ребенком с роскошными волосами, обратила на себя внимание попечительницы приюта губернаторши Покровской, которая взяла ее к себе в дом и послала учиться в женское Александровское училище. Затем ее в восемнадцать лет выдали замуж за Матеуша Бжезинского, случайно увидевшего юную и хорошенькую девицу в гродненском парке.
Кто знает, о чем она мечтала, к чему стремилась и была ли в ее жизни первая любовь? Пани Эльжбета никогда не говорила на эту тему. Но в одном Бася была уверена: за двадцать с лишним лет она так и не смогла проникнуться к мужу теплыми чувствами, как и не сумела по-настоящему полюбить сельскую жизнь. Возможно, если бы у нее родились дети, женщина обрела бы естественный смысл в собственном безрадостном существовании, но чета Бжезинских оставалась бездетной, и нрав хозяйки хутора портился день ото дня.

"Наверное, со временем так выглядела бы мадам Бовари, если бы не свела счеты с жизнью," - как-то стремительно, сама собой, пришла в голову Басе мысль при взгляде на сонно бродившую по гостиной пани Эльжбету. От неожиданно пришедшего к повзрослевшей девушке понимания трагедии тетки, она, конечно, не прониклась к ней сиюминутной нежностью, но в сердце вдруг проснулась щемящая жалость с примесью страха от новой мысли, что никогда, - никогда и ни за что, - она не хотела бы стать похожей на нее.

За окном стелился розовый вечер. Солнце падало за верхушки цветущих яблонь, и вскоре тетка позвала домочадцев на кухню к вечере. Прочитав молитву и отужинав в тишине при свете лампы, в таком же молчании все встали из-за стола. Пани Эльжбета принялась убирать посуду, Марыся протирала столешницу, а пан Матеуш куда-то засобирался.
- Дядя, куда вы на ночь? – удивилась Бася.
- В Соколы.
- Неужели дела поместья не могут подождать до завтра?
- Дел много накопилось, дочка. С утра объезд надобно сделать и на доклад к старому Яновскому. Меня дня три не будет, а может и боле. Смотря, как управлюсь. Идем-ка, проводишь.
Выйдя на крыльцо, Бжезинский присел на камни и закурил трубку, выпуская губами сизые колечки дыма, любуясь окутавшими землю тихими лиловыми сумерками, пока Антоний опять запрягал коляску. Рядом присела Бася. Они какое-то время молчали, прислушиваясь к вечерним звукам – стрекоту кузнечиков в кустах, пению петухов, скрипу и звяканью упряжи и старческому кряхтению конюха.
- Ведаешь что, Баська? Ежели не по душе тебе Матиевский, так и не надобен он нам. Не захочешь за него, принуждать не буду. Даст бог, другой жених сыщется, не хуже пана Кшисека. Главное, чтобы тебе по сердцу пришелся.
Девушка не понимала причину перемены в намерениях дядьки, но удивилась его уступчивости. Когда он вытащил из бумажника пару ассигнаций и вложил их ей в руку, она и вовсе взглянула на него с недоверием. Прежде у пана Матеуша и пары копеек не возможно было допроситься.
- Завтра с утра скажи Антонию, пусть отвезет тебя к портнихе в Мостовляны, а в воскресенье можешь с пани Эльжбетой на ярмарку поехать. Купи, чего вам, девкам, надо. Я олух! Зазевался в ювелирной лавке на Матиевского, не выбрал тебе ничего в подарок. Посему ты уж сама себе. Сама.
Вот оно что! Он чувствовал себя виноватым! Самое смешное, она тоже забыла, что осталась без презента, отвлекшись по той же причине. Тогда ее мысли всецело захватил образ пана Кшисека. И хотя она дала себе слово о нем не вспоминать, изредка нарушала обещание. Совсем не думать об этом привлекательном молодом мужчине оказалось очень трудно, почти так же, как признать в душе, что он ей очень нравился.

После отъезда дядьки Бася ушла к себе в комнату – тесную, душную каморку с грубой мебелью. Вдоль одной стены стояла узкая кровать с жестким тюфяком, у другой - стол и стул. На ней висело старое мутное зеркало. В углу, рядом с низенькой грубкой, пристроился старинный кофр, заменявший платяной шкаф.
В желтом мерцании лампы она, пожалуй, впервые придирчиво вгляделась в собственное отражение в зеркале. Она никогда не считала себя красивой. Слишком смуглая (после поездки кожа стала еще темнее от загара), темноглазая с широкими изломанными дугами бровей. Удлиненный прямой нос и широкий пухлый рот делали ее лицо pas à la mode(4). В пансионе ее дразнили лягушкой. "Grenouille, grenouille!". До слез обидно, но не удивительно. В цене уже много лет держалась аристократическая бледность, белокурые волосы и мелкие тонкие черты. Она долго смотрела в зеркало, вращая головой, корчила рожицы и упорно не понимала, что привлекательного нашел в ее грубой черномазой внешности Матиевский, назвав Шахерезадой. Наконец оставив безуспешные попытки найти в себе хотя бы что-то от восточной красавицы, пленявшей сказками султана, Бася со вздохом взялась распаковывать саквояж. Кроме смены белья и еще одного форменного платья в его утробе лежали письменные принадлежности, книги и нотные листы с этюдами и романсами. Она выложила все на кофр, вскользь коснувшись взглядом пухлого издания гравюр Наполеона Орды - прощального подарка однокашницы и единственной подруги по пансиону панны Прончек.
"Надо бы ей написать. Она просила".
Но едва она взялась за перо и попыталась собраться с мыслями, задумчиво мусоля в губах его кончик, в распахнутое окно со стороны сада ворвался шум - далекий, неясный, но с каждой минутой нараставший. Вскоре он усилился настолько, что заглушил пение цикад в зарослях шиповника. Стало отчетливо различимо стаккато лошадиных копыт и заливистый собачий лай. Отложив перо в сторону, Бася выглянула в окно.

Солнце зашло, но ночь пока не вступила в права и в вечернем золке на фоне бледной полоски неба была отчетливо видна темная фигура всадника, несшегося во весь опор с холма среди белого кипеня цветущей гречихи, окруженного собачьей сворой. Вслед за ним на приличном расстоянии скакали еще двое. Достигнув сада, конь с легкостью птицы взял барьер в виде хуторского замета, и лавируя между стволов плодовых деревьев, приближался ко двору. Далее случилось неожиданное. То ли всадник не успел вовремя уклониться от низко висевшей ветки, то ли попросту не удержался на лошади, но с громким воплем, взмахнув руками, он пулей вылетел из седла и упал наземь.

Вскрикнув, девушка накинула на плечи шаль, и побежала в гостиную. Пани Эльжбета пока не успела лечь и сидела за штопкой дядькиных рубашек.
- Тетя! Не знаю, как и сказать... В нашем саду какой-то человек. Он... он упал с лошади. Шли бы вы, поглядели, не убился бы насмерть.
Вздрогнув, но не теряя самообладания, пани Эльжбета во все глаза смотрела на бледную Басю.
- Кто это может быть? Кому понадобился наш сад? Как некстати. Именно тогда, когда пан Матеуш уехал в Соколы.
Она поспешно вышла в сени, на ходу окликнув дремавшую на кухне Марысю.
- Мне с вами? - побежала следом Бася.
- Нет, оставайся в доме. Хотя... Позови из клети Антония с ружьем.

Когда девушка и едва поспевавший за ней с охотничьей двустволкой старый слуга приблизились к месту падения, там уже собралась толпа. Звуки голосов заглушало тявканье, путавшихся под ногами, легавых. Марыся и работники Бжезинских с нескрываемым интересом рассматривали распростертого ничком на мягком клевере мужчину в элегантном костюме для верховой езды, а пани Эльжбета ожесточенно спорила о чем-то с двумя гайдуками.
- Мертвый? – вскоре донесся до вытянувшей шею Баси ее визгливый голос, когда она стала за спинами доброхотов.
- Какое там! Спит. С утра нажрался водки, вот и потянуло прилечь.
- Пан Станислав, прошу вас, встаньте!
- Панич, поднимайтесь. Зачем на земле разлеглись-то? В постельку надобно, баиньки. Костюм новехонький в земле измараете.
Один из гайдуков отряхнул о колено валявшуюся в траве тирольскую шапочку с фазаньим пером, другой сделал попытку перевернуть мужчину на спину. Но едва он прикоснулся к его плечу, раздались стоны, затем зазвучала цветастая брань. После короткого совещания, общими усилиями его все-таки удалось приподнять и поставить на четвереньки.
- О, черт! Моя нога. Пустите. Да пустите же меня. Не трогайте. Ендрусь, отвяжись. Проваливай к дьяволу. Я никуда не пойду. Я хочу спать.
Убедившись, что лихой всадник цел и невредим, и просто мертвецки пьян, Бася даже боялась дышать, чтобы не пропустить ничего интересного.
- Пани Эльжбета, сделайте милость, постелите пану Сташеку где-нибудь. Поутру за ним пришлют экипаж.
- Вы в своем уме, Анджей? Он же вдрызг пьяный и ничего не соображает! Не могу я впустить его в дом. Муж уехал к пану-графу. Мы одни.
- Да хоть в лазне постелите. Не довезем же до фольварка. Буянить начнет или того хуже - сызнова среди ночи куда-нить понесется.
- Ой, Матка Боска! Что делается! Что делается! Бедная пани графиня! Ну, хорошо. Так и быть, снесите его в лазню и подоприте дверь коромыслом.
- Пани, вы святая!
Подхватив под руки воспротивившегося такому обращению и порывавшегося вырваться панича, гайдуки волоком потянули его ко двору. Следом поплелись остальные свидетели его провальной конной прогулки по хуторскому саду.
Догнав у садовой калитки пани Эльжбету, Бася приноровилась к ее шагу и тихо спросила:
- Кто это?
Женщина смерила ее недоуменным взглядом.
- Позволь, что ты здесь делаешь? Мне кажется, я велела тебе сидеть дома.
- Вы велели привести Антося с ружьем, - напомнила ей Бася. - Так все же, кто этот горе-лихач?
Обхватив себя руками за плечи и продолжая идти, тетка раздраженно фыркнула:
- Господи, боже мой! Ну, конечно, Сташек Яновский. Настоящая чума, прости, Господи! Младший сын графа. Иной раз я смотрю на него, и начинаю благодарить бога, что он не дал мне детей. Лучше их вовсе не иметь, нежели родить чудовище, вроде этого.
- Право же, не вижу ничего ужасного, тетя. Если он и мог кому-то нынче причинить вред, так лишь себе, - заметила Бася.
К слову, пан Матеуш и похлеще мог набраться на Рождество. Порой ему даже не хватало сил доползти до кровати и он мог заснуть прямо в гостиной на ковре.
Но тетка недобро усмехнулась.
- Если бы он сегодня ненароком свернул шею, Яновские это пережили бы, поверь. Это не так унизительно и страшно, как терпеть каждый день позор. Помнится, в детстве он был милым мальчиком, с блеском окончил кадетское училище в Полоцке, был принят на службу адъютантом в Лейб-гвардии Литовский полк. Карьера развивалась просто головокружительно. И вот представь, два года назад в Варшаве случилась какая-то темная ужасная история, в которую он оказался замешан, и все в одночасье рухнуло. Его не то выставили с позором из полка, не то он сам подал в отставку (никто ничего толком не знает и Яновские об этом не говорят), но с тех пор он сильно изменился. Кутежи, драки с отребьем, оскорбление достойных людей, карты, пьяные выходки в костёле, толпы цыган и проходимцев в Соколах. Совершенно пропащий человек. Знаешь, что он сделал на минувшее Рождество? По какому-то незначительному поводу поссорившись с ксёндзем, он облачился в мужичьи лохмотья, пригнал к костелу во время вигилии две телеги с обезьянами, медведями и цыганами и бочками с брагой. Разумеется, все быдло, и не только, позабыв о рождественской службе, хлынуло на площадь за дармовой выпивкой. А эта гулящая девка Моника, с которой он везде появляется? Это ведь позор! Ужас!
Уже на пороге сенцев тетка схватила Басю за плечи, внимательно глядя ей в глаза.
- Послушай, этот отвратительный человек не пропустит ни одной приличной девицы. Конечно, он один из Яновских и оскорблять его не стоит, но если он вздумает за тобой волочиться (а это непременно случится, или я ничего не понимаю в мужчинах), постарайся, душечка, найти слова, чтобы пресечь его малейшие поползновения. .
- Как скажете, тетя.

Ночью Бася долго не могла уснуть - не позволяло возбуждение от смены места. Так случалось каждый раз, когда она приезжала на каникулы в Жуков Борок. Делала она это редко, в основном раз в год, летом. Рождество и сопутствующие ему зимние каникулы, проходили в опустевших на время вакаций стенах пансиона. Впрочем, два раза ее к себе в Варшаву приглашала Янина Прончек. Несколько недель, проведенных в особняке банкира, отца Янины, прогулки по заснеженному городу, посещение катка и театра, до сих пор казались ей, бедной хуторянке, чем-то из области волшебства.

Она несколько раз открывала "Пана Тадеуша", но после пары безуспешных попыток погрузиться в роман, наконец, раздраженно захлопнула книгу, швырнув ее на подоконник, задула фитиль лампы и тихо лежала среди душных подушек, глядя открытыми глазами в потолок. Из головы не шел молодой Яновский. Было и смешно, и жаль его. Пани Эльжбета живописала его в столь мрачных тонах, что в душу Баси невольно закрадывались сомнения, такой ли он в действительности монстр. В саду в нетрезвом до обморока человеке, которого с трудом удалось поднять на ноги, она не видела ничего, кроме глупости и пьяной распущенности. В конце концов, ему можно было и посочувствовать - он едва не разбился на смерть.
По рассказам пана Матеуша, чета Яновских лет тридцать, как жила в Королевстве и за границей, наведываясь в майорат только от случая к случаю. Младшего их отпрыска Бася видела всего раз в детстве, когда только-только приехала на хутор и дядька повез ее показать дворец в Соколах. Перед ней вдруг возник смутный образ долговязого нескладного подростка в темном кителе кадета и фуражке, дурачившегося с борзой на аллее сокольского парка. Лица его она совершенно не помнила, не рассмотрела его и сейчас из-за сгустившейся под кронами деревьев темноты. Дядька обмолвился о его дружбе с Матиевским, и мысли, какой он из себя и что между ними общего, странным образом до глубокой ночи не давали девушке покоя.

Желание увидеть младшего Яновского осуществилось намного быстрее, нежели она могла предположить.
Проснувшись ранним утром и нигде не найдя Марыси, чтобы та принесла воды, сунув ноги в стоптанные теткины чуни, стоявшие в сенцах, Бася с ведром в руках опрометью кинулась к колодцу за водой.
День только-только занимался. Горизонт окрасился в сиреневые, а затем и розовые цвета, над землей стелился мягкий золотистый свет зари. Первые лучи восходящего светила пронизывали могучие кроны вековых дубов, отражаясь мягким мерцанием в утреней росе, покрывавшей траву у их подножия. На заднем дворе пронзительно закричал петух, протяжно мычали недоенные коровы, слышался лязг отодвигаемых запоров - это проснувшиеся батраки начали ходить по хозяйству.
- Merde! Как же болит голова!
Она вздрогнула, от неожиданности чуть не расплескав воду. На завалинке среди вьющейся по стене повилики, обхватив руками низко опущенную голову, сидел человек в горчичного цвета сюртуке для верховой езды, с похмелья, мятый. Видно, ему было очень плохо, раз он держался за голову, словно хотел ее раздавить, как грецкий орех.
Это и был Сташек Яновский - личность весьма колоритная по словам тетки, забияка, любимец вина и дам, любитель экстравагантных розыгрышей, вгонявших в оторопь местную шляхту. Смутившись своего вида (растрепанная коса и грязная обувь из войлока не делали ей чести), она постаралась прошмыгнуть мимо с ведром, но после нового мучительного стона, донесшегося с завалинки, сердце упало, заставляя Басю остановиться. Вчера вечером он так грохнулся с лошади, что иной и костей не собрал бы. Может дело не только в тяжелом похмелье?
- Могу я помочь пану? Может быть послать в уезд за доктором? - медленно приближаясь к сидевшему с потерянным видом человеку, проговорила она.
Мужчина вскинул голову, хмуро глядя на нее сквозь узкий прищур налитых кровью глаз.
- Помочь? Даже не знаю... Наверное. В докторе мне нет надобности, а вот... выпить не отказался бы.
Уголок рта дернулся вверх, придавая лицу Яновского саркастическое выражение.
Подойдя к нему на расстояние вытянутой руки, Бася осторожно поставила на землю ведро, вернулась к студне, сняла с боковины сруба ковшик, и набрав в него воды, подала мужчине.
- Что это? - спросил он с таким видом, будто увидел перед собой змею.
- Вода. Вы сами просили.
День у Яновского не задался изначально, когда он проснулся в темноте на жестких досках полка, все тело ныло, а в голове словно взрывались праздничные фейерверки. Знакомое состояние после затяжных загулов, но никогда раньше ему не было так плохо. Не скрывая раздражения, он резко оттолкнул Басину руку, со злорадным удовольствием глядя, как вода с тихим всплеском окатила подол ее платья.
- Какая, к дьяволу, вода! Разве я ее просил?
Бася растерянно смотрела на медленно расплывавшееся по юбке пятно. Это было ее единственное, пусть и старенькое, не по погоде, приличное платье из бархата (не считая формы пансиона), в котором она нынешним утром собиралась поехать в местечко. И что теперь? Полдня ждать, пока оно высохнет? В один миг она сто раз успела пожалеть, что не только предложила помощь, но и вообще подошла к этому человеку! К горлу подкатил комок и, чувствуя, что вот-вот расплачется от досады, она дрожащим голосом выдавила:
- Пан не желает извиниться?
Пан не желал. Он смотрел на нее в упор, не мигая, широко распахнутыми глазами (к слову, это были бы очень красивые глаза, темные, как отлитые из расплавленного шоколада, приятно контрастировавшие со светло-пепельной шевелюрой, если бы не портившие их красные прожилки белков). В них появилось вызывающе-настороженное выражение. Он точно ждал от нее чего-то. Далее случилось нечто, полностью выбивавшееся за рамки всяческого благоразумия и хорошего воспитания, и чему позже она не раз удивлялась, не понимая, что на нее нашло. У нее в голове словно пропела полковая труба, призывая к атаке, и опережая собственные мысли, она схватила стоявшее под ногами ведро, размашисто опрокинув его содержимое на голову сидевшему перед ней Яновскому.

Задохнувшись, тряся головой, он, как ошпаренный, подскочил с завалинки, схватив ее за плечи. Бася побелела и расширенными от ужаса глазами смотрела на перекошенное лицо, по которому стекали струйки воды, зачем-то отмечая в уме отдельные и незначительные детали внешности стоявшего перед ней человека - запутавшиеся в волосах травинки, надорванный по шву рукав сюртука, большую каплю воды, повисшую на заросшем щетиной подбородке. Утреннее солнце освещало рослую широкоплечую, на целую голову выше ее самой, фигуру, и она впервые вдруг увидела, какие у него большие сильные руки, какие густые бронзовые волосы покрывают их. Эти руки казались ей такими безжалостными, способными уничтожить. От страха у нее пересохло в горле. Сейчас он ее убьет!
Его и вправду посетило это дикое желание, настолько острое, что на миг померкло в глазах. Захотелось выплеснуть на случайно подвернувшееся под руку существо всю злость и досаду, копившиеся в душе на протяжении нескольких недель, причинить боль в надежде на собственное краткое облегчение.
Но когда горящий злостью взгляд Яновского встретился со взглядом Баси, он со свистом выпустил из легких воздух, впервые осознавая кто перед ним. Девочка. Всего лишь маленькая девочка, тоненькая, хрупкая, как былинка, дрожащая в его руках. Лицо у нее было белое, напряженное, а глаза, глядевшие на него - темными, как омуты. И в глубине этих пронзительно черных глаз появилось такое испуганное, затравленное выражение, что у него возникло ощущение, будто ему дали пощечину. Затуманенное похмельной болью сознание немного прояснилось, а стремительный поток резких слов, готовый сорваться с губ, так и остался невысказанным.
- Я - скотина, - пробормотал он, отворачиваясь. - Я не должен был... Простите, бога ради... Все так навалилось... Простите.
Он быстро заморгал, пытаясь вернуться в нормальное состояние. Железная хватка пальцев на плечах Баси ослабла, он убрал руки, пряча их в карманах брюк.
И в эту минуту с крыльца прозвучал возмущенный голос пани Эльжбеты.
- Пан Станислав!
Тетка находилась в таком состоянии, что даже ее накрахмаленный чепчик трясся от гнева. Ей и секунды хватило, чтобы понять всю полноту разразившейся катастрофы. Наверняка Яновский опять сделал что-то вопиющее в присущем ему духе, а дурочка-племянница ответила ему способом, который ни за что не пришел бы в голову ни одной благовоспитанной девице. Переполнявшая ее неприязнь к младшему сыну графа и чувство справедливости требовали тотчас указать ему на дверь, но пани Эльжбета вдруг вспомнила, что на второй день грядущей Пасхи они с мужем милостиво званы на обед в поместье. И как знать, если она неосмотрительно откроет рот, вступившись за племянницу, вместо того, чтобы извиниться за ее поведение, не откажут ли ей вскоре от дома? Поэтому, стоя на крыльце и больше смерти боясь потерять расположение семьи Яновских, она только и могла вздрагивать от распиравшего ее возмущения да округлившимися буквой "о" губами восклицать: "Пан Сташек! Пан Сташек!"
- Пани! Безмерно рад вас видеть! - склонился в шутовском поклоне Яновский. Он выглядел выкупанным в реке - напитавшийся водой костюм набряк, с мокрых, прилипших к вискам, волос текло, под ногами образовалась лужа. - Хорошее начало дня, не правда ли?
- Пан Станислав! Ваш костюм! О, прошу прощения... Право, так не ловко, так неудобно вышло... У меня нет слов... - сделав надо собой невероятное усилие, залепетала Бжезинская, хмуро косясь на оцепенело стоявшую во дворе Басю.

По мере того, как тетка сбивчиво стрекотала извинения, ее глаза делались все больше, все удивленней, пока не превратились в огромные зеркала, в которых отражалось недоумение и обида. Как можно быть настолько лицемерной? В глаза одно, а за глаза другое. Не сама ли она только вчера при ней поносила Яновского, брызгая ядом? А теперь униженно извинялась, даже не потрудившись узнать, что произошло, не приняв ее сторону.

Когда она случайно, всего на мгновение, опять встретилась взглядом с Яновским, слушавшим с неприятной ухмылкой тетку, она удивилась. Его взгляд показался ей до невозможности усталым, светясь изнутри какой-то странной добротой. Он словно ей сочувствовал, понимая, что творится в ее душе. Это было уж слишком! Подхватив залитый водой подол, она взбежала по ступеням крыльца и промчавшись по дому, едва не сбив с ног выбравшуюся из подпола Марысю, ворвалась к себе, ничком упала на кровать и разрыдалась.

Солнце стояло в зените, по стенам комнаты и домотканому покрывалу кровати метались солнечные зайчики вперемешку с пугливыми тенями, что отбрасывала разреженная листва растущей под окном молоденькой акации.
Хлопнула дверь и в покой вошла пани Эльжбета. Она присела на краешек ложа.
- Ну, если ты, наконец, закончила реветь, потрудись объяснить, что меж вами стряслось?
- Где он? - глухо, уткнувшись носом в подушку, спросила Бася.
- Что за глупая привычка отвечать вопросом на вопрос? - недовольно проворчала тетка. - Уехал. Из Соколов за ним прислали бричку. Итак?
У Баси было достаточно времени, чтобы поразмыслить над случившимся и собственным поведением. Виноватой она себя не чувствовала, случись подобному повториться, опять дала бы отпор высокородному хаму. Единственное, в чем она раскаивалась, что способ выбрала не комильфо, мужицкий. Точно так же однажды на ее глазах Марыська облила у колодца грязной водой, оставшейся в ушате после мытья полов, молодого батрака, вздумавшего ее ущипнуть ниже талии.
- Пан Яновский повел себя недостойно.
- Всего-то пролил ковшик воды на юбку. И как я понимаю, в отместку ты окатила его водой из ведра! Боже мой, сущий водевиль.
- Нет, тетя, настоящая трагедия! Это было мое единственное хорошее платье. Утром я собиралась в Мостовляны.
- Так и ехала бы себе, но завтра, - язвительный голос тетки, как нож, впился в сердце девушки, вызвав новый приступ слез. Помолчав, глядя на Басю из-под тяжелых век неподвижным взглядом, тетка хмуро добавила. - Зачем ты к нему полезла? Ты повела себя, как вздорное неразумное дитя, словно и не было восьми лет в пансионе. Молись богу, чтобы Яновский воспринял все в шутку. Он и за меньшее наказывал.
- Немного позже он принес-таки извинения.
Пани Эльжбета всплеснула руками.
- Ах, только не принимай их, пожалуйста, за чистую монету. В Яновском нет и в помине благородства его предков. Уста этого человека могут источать мед, но за душей он держит камень. И у него очень длинная память. Боюсь, когда-нибудь он припомнит тебе то проклятое ведро. Это было ужасно. Ужасно! Так по-хамски грубо, Барбара... Было бы лучше, если бы ты сама перед ним извинилась.
- Я? Тетя, на чьей вы стороне?
Оторвав лицо от промокшей подушки, девушка села на кровати, глядя на тетку блестящими от слез, опухшими глазами.
- На своей собственной, - невозмутимо заявила пани Эльжбета. - Сташек Яновский может быть и ведет себя неподобающе для дворянина, однако, он все равно Яновский. Я уже говорила об этом вчера вечером. Один "из". И никогда не перестанет им быть. Думаешь, кто-нибудь в уезде в восторге от его эскапад? Нет, но терпят, потому что вынуждены. И не оттого, что боятся или некому приструнить. За ним семья, могущественный род Паскевичей и Ильинских по матери. Думаешь, норов показывать - есть верх добродетели? Ошибаешься, деточка. Его могут проявлять те, у кого в руках власть и деньги, потому что они хозяева жизни. Яновский сто раз может изваляться эмм...в... словом, что бы он ни сделал, он все равно останется чистеньким, а ты... Стоит один раз тебе оступиться, заклюют. Так измарают в грязи - век не отмоешься.
- И что же? Теперь я должна перед ним пресмыкаться, как вы?
Лицо женщины дернулось, на миг с него слетело всегдашнее сонное выражение, в глядевших на Басю глазах отразилась горечь.
- Вот как мы заговорили! Какие мы гордые! - зло прищурилась пани Эльжбета. - Глупая дерзкая девчонка! Когда поживешь с мое среди тупого грязного быдла, ковыряясь с утра до ночи в земле, нюхая запах навоза и не бывая нигде дальше границ уезда, похожего на тихое болото, может быть тогда ты поймешь, что любая возможность вырваться хоть на миг за пределы этого замкнутого круга, возможность прикоснуться к другому миру, - пленительному и блистающему миру роскоши, красивых вещей, изысканных манер, - стоит намного дороже глупой женской гордости. Потому что только так еще и можно остаться человеком, не уподобившись этим, с косами и сохами, которые вокруг тебя. Ты, верно, пока не понимаешь, о чем я? В тебе полно надежд и оптимизма, свойственных юности. Но когда под гнетом жизни окружающий мир начнет терять краски, звуки станут раздражать и в душе появится пустота, ты вспомнишь мои слова. Ты взвоешь от безысходности, постаравшись ухватиться за любую соломинку, чтобы не потерять себя или то, что от тебя осталось прежней.

Теткины глаза сухо блестели, она судорожно сжала сложенные на коленях руки, обветренные, усеянные мелкими трещинками на пальцах, руки не пани, а крестьянки, и Бася отвела взгляд. В пронизанную солнечным светом комнату вползли густые тени, вспыхнула радужными цветами россыпь драгоценностей в ювелирной лавке и в памяти прошелестел вкрадчивый шепот Матиевского: "Взгляните, как они вам подходят... Вы выглядите, как Шахерезада из Тысячи и одной ночи." Сердце колотнулось и замерло, став как камень. В эту минуту она понимала тетку, как никто другой, понимала даже больше, чем хотелось бы. Но в отличие от нее, ей хватало здравомыслия не стремиться попасть в этот заманчивый блистающей мир, в котором для нее все равно не нашлось бы места. Ничего не имея, не больно было и терять.

- Дядя говорил, что этот тип дружен с паном Матиевским, - еще не в силах отделаться от стоявшего перед глазами наваждения, тихо проговорила Бася.
- Да. А что? - встрепенулась тетка, заинтересованно вглядываясь в новое, мечтательное выражение лица девушки. Такой она племянницу никогда не видела. - Ты знакома с Кшиштофом Матиевским?
- В Вильно вместе с дядей случайно с ним столкнулись.
- Вот как? А Матек мне ничего не говорил. Хороший молодой человек. Большая умница. Но, честное слово, не понимаю, что у него общего с Яновским, кроме факта, что покойный пан Бронек, отец Кшиштофа, был постриженым отцом Сташека. С тех пор они с Кшисеком не разлей вода. Пан Матиевский всегда такой милый, воспитанный, сдержанный. Его невозможно обвинить ни в чем предосудительном. А Яновский... Впрочем, не даром говорят, что противоположности притягиваются.
Тетка еще долго расписывала достоинства Матиевского, а потом, наконец, ушла, надавав Басе кучу поручений.
Оставшуюся половину дня она провела за шитьем рубах из грубого полотна, которые должны были пойти на нужды уездной больницы для бедных, патронируемой графиней Яновской. Будучи совершенно равнодушной к нуждам больных и обездоленных людей, и более того, презиравшей их, пани Эльжбета тем не менее с готовностью несколько лет назад вступила в организованный аристократкой благотворительный кружок, выступая в поддержку всяческих ее начинаний. Ей претило хождение по домам бедноты, раздача милостыни, ежемесячное посещение богодельни, но чего не сделаешь ради возможности после благотворительного демарша посидеть в одной из уютных диванных в Соколах за чашечкой чая в обществе жен местных дворян?
Но как только появилась возможность переложить нудное и ненавистное занятие в более умелые и молодые руки, пани Эльжбета сразу же ею воспользовалась.


(1) Здравствуйте, Матеус! Здравствуйте, мадемуазель Барбара! (фр.)
(2) Баня (бел.)
(3) Польская красавица (фр.)
(4) Не модный (фр.)
(5) Очаровательно (фр.)

...

IriskaKiska: 20.02.15 12:30

Вот это да!
Принимайте в читатели

...

НадяКороткова: 20.02.15 13:01

 » главная музыкальная тема романа Чужая

https://www.youtube.com/watch?v=LiMCj7yzJuM[/b]

...

Elis: 20.02.15 14:27

Надя, спасибо вам большое за такое чудесное начало повествования. Мне нравится читать исторические романы. К слогу и слову нет претензий. До боли жаль маленькую девочку, но от Матеуша идет тепло и участие в судьбе племянницы. Так описаны его чувства, что самой хочется плакать...

...

Elis: 20.02.15 14:30

Надя, а вы можете это внести в лист с первой главой.

...

Elis: 20.02.15 14:30

Надя, а вы можете это внести в лист с первой главой.

...

Matrechka: 20.02.15 14:59

Что сказать..... нет слов....
Пожелаю удачи и вдохновения)))))

...

НадяКороткова: 20.02.15 15:24

Ох! Внесла бы музыкальную тему в первую главу, если бы знала как! Я тут как слепой котенок, тыкаюсь носом, а куда - не знаю. Может подскажете!?

...

НадяКороткова: 20.02.15 15:29

Девочки! Спасибо огромное, что заметили меня! Это так приятно

...

IriskaKiska: 20.02.15 18:54

Сложно не заметить, довольно оригинально пишите)
Если не секрет, почему Вы выбрали именно это историческое событие?

...

Elis: 20.02.15 19:27

Ничего, мы ту все друг у друга учимся

...

НадяКороткова: 20.02.15 21:31

 » Чужая

Сложно не заметить, довольно оригинально пишите)
Если не секрет, почему Вы выбрали именно это историческое событие?

Спасибо, что оценили стиль! Историю любви, связанную сюжетом с восстание 1863-64 гг. задумала давно, все вынашивала в голове, никак не могла разродится. А сейчас почему-то прорвало. Мало, к сожалению, написано на эту тему романов. Читала когда-то повесть польского писателя Жеромского "Верная река". Произведение очень впечатлило. На "Белорусьфильме" даже сняли сериал по книге, но, слишком затянули, и все испортили. Я сама белоруска, и к моему стыду, еще не читала ни одного художественного произведения соотечественников на данную тему. А ведь в восстании участие приняли не только поляки, но и белорусы. Восстание захлебнулось в крови, как и другие, более мелкие, которые ему предшествовали. Винить русских не имею право. Даже Муравьева не осуждаю, очень жестоко подавившего восстание. Любое государство, любая империя, если она хочет оставаться сильной и могучей державой, должна подавлять смуту. Иначе сгниет изнутри и развалится. Вот как-то так!

...

Elis: 21.02.15 06:55

Здравствуйте, Надя! Прочитала вторую главу. Сложно, все-таки Басе живется в доме дяди. Хоть и делает для нее Матеуш все хорошее, но тетка девушку не жалует. Да еще симпатия, как мне показалось, к Станиславу. Не зря он появился у них на усадьбе. Матеуш, конечно желая только хорошего для племянницы, хочет выдать ее замуж по любви и и с приданым.

Я вообще плохо знаю историю этого восстания, к своему стыду, как-то давно, возможно в школе, учили, но вылетело из головы. Вы интересно подводите читателей к этому событию...

Если вы в своем сообщении о новой главе будете писать ГЛАВА №, то мы будем знать о новой выкладке

...