Опал для грешника (историко-мистический детектив, 18+)

П.И. Мельников в оценке русской критики
П. И. Мельников принадлежит к писателям, смысл творчества которых не был простым и однозначным, и ввиду особой специфичности художественной формы не был полностью понят современниками. В истории русской литературы трудно найти писателя, творчество которого получало бы столь противоречивые и даже взаимоисключающие оценки, как творчество Мельникова.
Его служебная деятельность в качестве чиновника особых поручений при Министерстве внутренних дел и грозная репутация гонителя раскола и «зорителя скитов» сказывалась на оценке его литературных трудов и предвзятом отношении некоторых критиков к его творчеству [Власова, 1982, с. 94]. Вопрос о характере народности произведений писателя решался противоречиво.
Общественную значимость этнографизма и художественную ценность произведений Мельникова признавали многие исследователи, видевшие в них большое обличительное начало [Миллер, 1888, т. 3, с. 63]. Показательно отношение к его творчеству Л. Н. Толстого, А. М. Скабичевского, А. И. Богдановича. Н. Я. Янчук, восхищавшийся богатством и достоверностью фольклорно-этнографических фактов в произведениях Мельникова, пишет: «… значение этих обоих романов, «В лесах» и «На горах», особенно первого, достаточно оценено русской критикой. Все согласны в том, что автор развернул здесь перед читателем неведомый мир, полный самобытной оригинальности, но мало известный до тех пор большинству русского общества, а между тем достойный внимания уже потому, что здесь сохранились многие стороны русской жизни и черты русского духа, которые в других слоях или изменились или совсем утратились. В этом старообрядческом мире, на окраинах средней Волги, автор показывает нам исконную, кондовую Русь, где никогда не бывало чуждых насельников и где Русь исстари в чистоте стоит, во всём своём росте и дородстве, со всеми прирождёнными ей свычаями и обычаями» [Янчук, 1911, с. 193].
Однако Н. Я. Янчук замечает также, что в этом идеализированном изображении много неестественного и неискреннего: «Есть писатели, произведения которых при первом своём появлении обращают на себя внимание читающей публики, их читают с интересом, замечают в них новизну и известную оригинальность, отдают должное литературному таланту их автора, и считается даже предосудительным для образованного человека не быть знакомым с этими произведениями. Но вместе с тем случается, что даже при выдающемся интересе таких произведений в читателе остаётся в результате какая-то неудовлетворённость, иногда даже досада.
Однако это не такого рода чувство, какое испытывается вдумчивым читателем, например, при чтении Гоголя, когда вы скорбите вместе с автором об изображаемых им пошлостях жизни и вместе с тем проникаетесь глубоким уважением к самому автору, — нет, наоборот, вам становится досадно не на изображаемые явления действительной жизни, а на самого автора. В чём же дело?
В том, что при известном, иногда даже выдающемся, литературном интересе такого рода произведений в них чувствуется в конце концов какая-то фальшь, и нам становится досадно, что автор губит своё литературное дарование, направляя его на ложный путь. Дальнейшая судьба этих произведений обыкновенно такова, что они, при всех своих внешних достоинствах и несмотря на свою первоначальную популярность, со временем забываются широкой читающей публикой, сохраняя за собой лишь интерес литературно-исторический» [Янчук, 1911, т. 4, с. 194].
Одну из причин этой фальши Н.Я. Янчук видит в резком изменении мнения относительно раскола. «Не вдаваясь в подробное рассмотрение вопроса о том, насколько Мельников был убеждённым врагом раскола и пособником правительства в делах его обличения и преследования, мы должны отметить, что «художественное изучение раскола» Мельниковым, как величали его очерки из раскольничьего быта критики «Русского вестника», носят на себе следы некоторой двойственности в отношениях автора к этому в высшей степени важному бытовому и историческому явлению русской жизни.
Вращаясь с малолетства в среде поволжских скитов, он сохранил от детских лет как бы некоторое любовное отношение к этой жизни и её оригинальным особенностям; затем, когда он стал страстным любителем старины и увлёкся местной историей и археологией, он невольно проникался уважением к тем людям, которые хранили старину и готовы были пострадать за неё. Но в то же время, имея определенные поручения от своего начальства, клонящиеся далеко не к пользе этих хранителей старины, Мельников не стеснялся приводить в исполнение эти поручения. Читая некоторые сцены из его произведений этого круга, вы готовы принять его самого сторонником и защитником этой старины, до того он и сам увлекается рисуемыми им картинами, и вас увлекает видимой искренностью, правдивостью и как будто полным сочувствием тому, что он описывает. Но вы не должны забывать, что за этим увлекательным рассказчиком стоит чиновник министерства внутренних дел, имеющий тайное поручение всеми доступными ему способами выведать всю подноготную раскольничьей жизни в лесах и на горах, в стенах скитов и на рыбных и лесных промыслах, в селах и в городах — и донести по начальству для административных соображений, а по возможности приложить и свои заключения.
И вот источник той фальши, которую не может не почувствовать вдумчивый читатель при чтении многих нередко талантливых произведений Мельникова» [Янчук, 1911, т. 4, с. 196].
Несколько противоположную точку зрения высказывает современник Мельникова – А. Измайлов. Критик, восхищаясь фундаментальностью и яркостью романа, ставит дилогию Мельникова рядом с произведениями Островского: «В великолепной картинной галерее русского бытописательного искусства Мельникову принадлежит единственное и чудесное создание, имеющее право быть поставленным непосредственно за холстом Островского, изображающим «тёмное царство». Огромное, можно даже сказать, необъятное полотно Мельникова посвящено тому же „тёмному царству», и оно не тускнеет, не вянет от близости к вдохновенному созданию автора «Грозы»» [Измайлов, 1909, с. 5].
Автор «Грозы» и автор «Лесов» и «Гор» (так Мельников для краткости сам называл иногда свои «В лесах» и «На горах») как бы размежевали область своего исследования. Островский взял город и село, Мельников - лесную дремучину. Островский тронул всю широту «мирских» настроений «тёмного царства», - Мельников часто проходил там же, но преимущественно, специально взял на себя миссию изучить и показать тёмную душу в её религиозном самоопределении, бросающем жутко мерцающий отсвет на всякое её дело, слово и мысль…
В обрисовке русской обыденщины и обыденного чувства Мельников идёт не одиноко, но рядом с другими русскими писателями, освещавшими быт купечества и крестьянства, и, прежде всего, с Островским. Критика не раз указывала, что здесь, в постижении народных типов, он близок к бытописателю Титов Титычей, Диких или Кабаних. Это действительно можно видеть, например, на фигуре Чапурина…
Островскому выпало счастье найти критика - художника, который прочувствовал весь ужас его «тёмного царства» и дал философский синтез всей его работы. После Добролюбова даже маловнимательному читателю стали ясны все точки над i, которых не мог и не хотел поставить Островский, как художник.
Такого счастья не знал Мельников. Его романы появились уже тогда, когда русская критика оскудела. Большинство критиков не рассмотрело ничего дальше внешних форм и внешних фактов мельниковского рассказа. Она следила за ними и преклонялась пред редким даром бытописательского мастерства Мельникова, пред его изумительною памятливостью на жизненные впечатления, пред сочною красочностью, исключительною меткостью наблюдательности и колоссальным запасом знаний.
Она не хотела постигнуть синтеза работы Печерского и не могла точными словами уяснить читающей публике, почему он ей так нравится и так врезается в память, - почему по прочтении «В лесах» и «На горах» ей становится в такой мере понятна русская душа.
В этом было ещё новое доказательство положения, что наша критика последнего 25-летия не опережала чуткого читателя, но шла по его следу» [Измайлов, 1909, с. 4-6].
А. Измайлов в своей статье указывает истинную причину того, почему дилогия получила отрицательные характеристики со стороны критики того времени. Главный интерес Мельникова и главная его заслуга, которая в глазах большинства его критиков так и не осветилась, - именно в том, что он начертал жизнь русской души под углом зрения и в окраске религиозного уклада.
То, что он с изумительным знанием и мастерством «воспроизвёл быт русского староверия и потом («В горах») -сектантства, далеко не так важно, как уяснение им психологии этих людей, так близко подпустивших к своему сердцу закон предания, закон обычая, что личная жизнь этого сердца оказалась смятой, задавленной и заглушенной. Вот центральная точка в писательстве Печерского, в которую должны бить все лучи философской критики и которая осталась в тени, потому что наша критика была какою угодно - исторической, гражданской, эстетической, но не философской.
Первое — красочный быт, удивительное своеобразие внешних форм народной жизни — видели. Второе — трагедии душ, лишённых счастья или отказавшихся от него во имя гневного и немилостивого Бога, запрещающего всякую земную радость, - просмотрели. Видели чёрную рясу матери Манефы или вчера ещё беззаботной Фленушки, но прислушаться к биению их сердец под этою рясою не сумели, на один у всех образец. И это было огромной критической ошибкой, потому что выводы Мельникова просятся под обобщения. Они уясняют нечто - и многое - не только в ограниченной сравнительно области «людей древнего благочестия». Они знаменательны для постижения русской души вообще. И в литературных типах русской интеллигенции, и в подлинной жизни можно многое понять при свете этого подсказа Мельникова о религии, умерщвляющей земное счастье и делающей из людей мёртвые и унылые ''машины долга”» [Измайлов, 1909, с. 6].
Революционно-демократическая критика в лице Н. А. Добролюбова, Н. Г. Чернышевского, М. Е. Салтыкова-Щедрина, Н. А. Некрасова положительно оценивала художественное творчество писателя. «Великолепным писателем» называл Мельникова М. Горький. Многие критики признавали за Мельниковым большие заслуги в разработке литературного языка и сравнивали его с Далем и Лесковым [Канкава, 1971, с. 175].
Более объективно, глубоко и многосторонне оценили творчество Мельникова советские литературоведы, хотя в отдельных случаях также имела место односторонность выводов. Так, крайне субъективно расценил значение фольклора в произведениях Мельникова И. С. Ежов. Он находил реакционным обращение писателя к устно-поэтическим материалам, поскольку оно содействовало идеализации быта старообрядческой буржуазии [Ежов, 1956, с. 3-10].
В советском литературоведении была поставлена как самостоятельная проблема изучения фольклора в творчестве П. И. Мельникова. В 1935 году появилась статья талантливого фольклориста и литературоведа Г. С. Виноградова о фольклорных источниках романа «В лесах». Написанная на широком сравнительном материале, эта работа выявила книжные источники романа. Увлечённый блестящими результатами исследования в этой его части, Виноградов категорически отрицал мысль о собирательской деятельности и личных фольклорных записях писателя. Статья создала у многих убеждение в книжном характере фольклоризма Мельникова (Виноградов находил превосходными результаты такого фольклоризма) [Виноградов, 1934, с. 12].
Л. М. Лотман отметила идеализацию патриархальных форм старообрядческого быта в дилогии Мельникова, объясняя её влиянием славянофильско-почвеннических теорий. Она подчеркнула художественное значение фольклора в творческом методе писателя, определившее оригинальность его манеры и самобытность творчества в целом [Лотман, 1956, с. 238].
В последние два десятилетия проблемы фольклоризма творчества П. И. Мельникова и изучения его фольклорно-этнографических интересов поставлены с учётом сложности и многосторонности их аспектов, на основе более тщательного изучения биографических и архивных данных. Появились обстоятельные, отличающиеся объективностью анализа очерки творческой деятельности Мельникова.
Чем дальше отодвигается от нас эпоха русской жизни, описанная писателем, тем больший интерес вызывают его произведения в читательской среде и тем важнее разобраться в характере его творчества, важнейшая особенность которого — многостороннее и разнообразное использование фольклора.
Л. А. Аннинский в своей книге «Три Еретика» провёл исследование о степени востребованности и популярности дилогии с момента её создания.
Вывод таков: два романа, написанные П. И. Мельниковым в «московском изгнании», — в золотом фонде русской национальной культуры. Автор статьи указывает: «Появившись в семидесятые годы XIX века, романы эти сразу и прочно вошли в круг чтения самой широкой публики. К настоящему времени издано порядка двух с половиной миллионов экземпляров. И это только отдельные издания, а есть ещё собрания сочинений Мельникова; их шесть, так что в общей сложности обращается в народе миллиона три.
Большая доля этих книг выпущена тридцать лет назад, во второй половине пятидесятых годов; затем идут два менее выраженных издательских "пика" в конце семидесятых и в середине восьмидесятых годов, то есть в наше время, и интерес, кажется, не слабеет.
Однако и в менее щедрые годы романы Мельникова-Печерского не исчезают вовсе с издательского горизонта: шесть тысяч экземпляров, выпущенные "Землёй и Фабрикой" в 1928 году, а затем, в середине тридцатых годов - однотомник под грифом Academia, откомментированный и оснащённый с академической тщательностью, — всё это говорит о том, что за сто с лишним лет существования романы Мельникова ни разу не выпадали в полное забвение; самое большое издательское "окно" не дотягивает до двадцати лет: между академическим томом 1937 года и гослитиздатовским двухтомником 1955 года, с его трехсоттысячным тиражом, сразу рассчитанным на массовое чтение. А еще инсценировки — их с десяток, и делались они в 1882, 1888, 1903, 1938, 1960, 1965, 1972 годах... А ещё иллюстрации художников от Боклевского до Николаева. Воистину, два романа, написанные когда-то изгнанником либерализма, имеют удивительно счастливую судьбу; они сразу и прочно связались в сознании читателей не с той или иной преходящей системой ценностей, а с ценностями коренными, несменяемыми, лежащими в глубинной основе русской культуры» [Аннинский, 1988, с. 191]
Л. Аннинский по степени признания мельниковской эпопеи соотносит этот текст с самыми величайшими творениями русской литературы. Это, прежде всего, романы, появившиеся одновременно или почти одновременно с мельниковскими: в том же «Русском вестнике», в те же 70-е годы – «Анна Каренина» Л. Н. Толстого, «Бесы» Ф. М. Достоевского, «Соборяне» Н. С. Лескова, а также два романа Толстого и Достоевского; один — «Война и мир» — появился десятилетием раньше, другой — «Братья Карамазовы» — десятилетием позже, чем «В лесах» (впрочем, тогда же, когда «На горах»), но эти романы просятся в сопоставление с мельниковскими по своей творческой установке: перед нами национальные эпопеи.
По той же причине надо включить в этот круг «Былое и думы» А. Герцена, завершённые незадолго до того, как Мельников приступил к писанию.
Ещё три романа - близкой поры либо близкого типа: во-первых, «Обрыв» И. Гончарова (1869 год), во-вторых, «Люди сороковых годов» А. Писемского (1869 год) и, наконец, "Пошехонская старина" М. Салтыкова-Щедрина: написанная несколько позже, в 1887—1889 годы, она перекликается с мельниковскими романами по фактуре; и, конечно, если уж прослеживать до конца линию взаимоотношений двух главных обличителей либеральной эпохи, то "Пошехонская старина" - это как бы прощальное тематическое пересечение Щедрина с Печерским.
«Десяток книг, избранных мною для сопоставления, — это цвет русской прозы второй половины XIX века. Сравним их, прежде всего, по числу изданий, учтя как отдельные (титульные), так и включённые в собрания сочинений. Вот результат моих подсчётов.
Вверху таблицы - Толстой: «Анна Каренина» чуть-чуть опережает «Войну и мир»: сто восемь изданий. Следом идёт «Обрыв» Гончарова - 56 изданий.
Далее — довольно плотной группой: «Былое и думы», «Пошехонская старина» и «Братья Карамазовы» — около 40 изданий в каждом случае. Это - верхняя группа. В конце таблицы «Соборяне» Лескова и «Люди сороковых годов» Писемского…
Мельников … с двадцатью изданиями, … становится на седьмое место, опережая “Бесов” и приближаясь к “Братьям Карамазовым”!».
Иными словами: романы Мельникова-Печерского читаются наравне с первейшими шедеврами русской классики, и это происходит не столько вследствие его общей репутации, сколько благодаря только собственному потенциалу этих романов» [Аннинский, 1988, с. 193-194].
А вот результаты исследования Аннинского популярности дилогии у современного читателя.
«Вверху шкалы опять-таки "Анна Каренина", тираж - четырнадцать миллионов. Одиннадцать миллионов - "Война и мир". Семь миллионов — "Обрыв", четыре - "Былое и думы".
Внизу шкалы - практическое отсутствие "Бесов", ничтожный тираж "Людей сороковых годов" и треть миллиона экземпляров "Соборян".
В середине, плотной группой: "Братья Карамазовы", затем, Чуть отставая, — "Пошехонская старина" и — мельниковские романы.
Два с половиной миллиона экземпляров его книг держат имя Андрея Печерского в кругу практически читаемых классиков».
Аннинский рассуждает о секретах популярности и указывает некоторые из них.
1. «Созерцая эту гигантскую фреску, эту энциклопедию старорусской жизни, эту симфонию описей и номенклатур, — впрямь начинаешь думать: а может быть, секрет живучести мельниковской эпопеи — именно в этом музейном собирании одного к одному? Может, не без оснований окрестили его критики девятнадцатого века великим этнографом, чем невзначай и задвинули со всем величием в тот самый "второй ряд" русской классики, удел которого - быт и правописание, фон и почва, но — не проблемы? Ведь и Пыпин Печерского в этнографы зачислил, и Скабичевский, и Венгеров — не последние ж имена в русской критике! И то сказать, а разве народный быт, вобравший в себя духовную память и повседневный опыт веков, — не является сам по себе величайшей ценностью? Разве не стоят "Чёрные доски" Владимира Солоухина и "Лад" Василия Белова сегодня в первом ряду нашего чтения о самих себе?
Стоят. Это правда. Но не вся правда. И даже, может быть, и не главная теперь правда: такая вот инвентаризация памяти. "Лад" Белова и солоухинские письма — вовсе не музейные описания (хотя бы и были те письма — "из Русского музея"). Это память, приведённая в действие внутренним духовным усилием. Потому и действует. Вне духовной задачи не работает в тексте ни одна этнографическая краска. Ни у Белова, ни у Солоухина. Ни, смею думать, и у Печерского.
У Печерского, особенно в первом романе, где он ещё только нащупывает систему, этнография кое-где "отваливается", как штукатурка. Две-три главы стоят особняком: языческие обычаи, пасхальные гуляния, "Яр-Хмель"... Сразу чувствуется ложный тон: натужная экзальтация, восторги, сопровождаемые многозначительными вздохами, олеографические потёки на крепком письме...
Эти места видны (я могу понять негодование Богдановича, издевавшегося над тем, что у Печерского что ни герой — то богатырь, что ни героиня — красавица писаная). Но много ли в тексте таких "масляных пятен"? Повторяю: две-три главы особых, специально этнографических. Ну, ещё с десяток-другой стилистических завитков в других главах. Как же объяснить остальное: весь этот огромный художественный мир, дышащий этнографией и, тем не менее, художественно живой?» [Аннинский, 1988, с.195].
2. «Эпопея Печерского - книга о русской душе, идущей сквозь приворотные соблазны. Это и есть её настоящий внутренний сюжет.
История души — не в том психологическом варианте, который разрабатывают классики "первого ряда": Гончаров, Тургенев; и, конечно, не в том философском смысле, который извлекают из этой истории классики, скажем так, мирового ранга: Толстой и Достоевский. У Печерского особый склад художества и, соответственно, особая задача. История русской души - это не пути отдельных душ; это не путь, скажем, Дуни Смолокуровой, полюбившей Петю Самоквасова, расставшейся, а потом вновь соединившейся с ним, а, кроме того, попавшей в сети хлыстовства и с трудом и риском из этих сетей освободившейся. Ошибка — подходить к характеру Дуни и вообще к героям Печерского с гончаровско-тургеневскими психологическими мерками. У Печерского нет ситуации свободного выбора и нет ощущения характера, который созидает себя, исходя из той или иной идеи, или интенции, или ситуации.
Здесь другое: ясное, логичное, ожидаемое, неизбежное и неотвратимое осуществление природы человека, заложенной в него вечным порядком бытия.
Судьба должна осуществиться, и она осуществляется. Человек не может уклониться от судьбы. Это — природа вещей» [Аннинский, 1988, с.195].
3. «Концепция П. И. Мельникова - это концепция российского консерватора и православного ортодокса, с некоторым умеренным оттенком славянского почвенничества. Это мечта о прочном, устойчивом, едином, чисто русском мире, без лихоумных немцев, коварных греков и хитрых татар, о мире, который стоял бы "сам собой", помимо внешнего принуждения, держась органичной верой, преданием, традицией и порядком. Мечтая о "строгой простоте коренной русской жизни, не испорченной ни чуждыми быту нашему верованиями, ни противными складу русского ума иноземными новшествами, ни доморощенным тупым суеверием", Мельников чётко градуирует степени порчи: хлыстов он изгоняет вообще за пределы истины, тогда как староверов склонен привести к примирению с ней, при условии, что и староверы, и их ортодоксальные противники откажутся от крайностей и изуверств» [Аннинский, 1988, с.196].
4. «…помимо узкой авторской концепции, здесь есть ведь ещё весь гигантский объем художественной истины. И есть чудо искусства. Парадокс: именно Мельникову, гибкому чиновнику, "бесстрастному функционеру", "карателю поневоле", удалось то, что не удалось ни прямодушному и упрямому Писемскому, ни задиристому и упрямому Лескову: эпопея русской национальной жизни, глубинный, "подпочвенный", "вечный" горизонт её, над которыми выстраиваются великие исторические эпопеи Толстого, Герцена и Достоевского.
Для вышеописанной задачи нужны, помимо уникальных этнографических знаний и умелого реалистического пера, ещё и особый душевный склад, соответствующий ей, и удивительная способность: совмещать несовместимое, оборачивать смыслы, сохранять равновесие. То, что брезжится Толстому в полувыдуманной фигуре Платона Каратаева, осуществлено в эпопее Мельникова в образе некоей всеобщей национальной преджизни, спокойно поглощающей очередные теории и обращающей на прочность очередные безумства исторического бытия. Если уж определять, что такое «русская загадка» по Мельникову-Печерскому, то загадка эта - сам факт природной русской живучести, невозмутимо сносящей своё «безумие». Эдакий родимый зверь с пушистым хвостом, — то, что Аполлон Григорьев силился когда-то извлечь из Писемского. В ту пору Мельников ещё только подбирался к "зверю". Он в ту пору ещё, так сказать, доносы писал в своё министерство да обличительные рассказы, которые Писемский, как известно, считал теми же доносами. Никому бы и в голову не пришло, да и самому Мельникову, — что же такое, в сущности, начинал он писать в форме своих служебных доносов. Её-то и исследует, её и описывает Мельников-Печерский своим наивным пером, из простодушного обличительства перебегающим в простодушное, до олеографии, любование и обратно. Он впадает в этнографизм, но пишет отнюдь не этнографический атлас; он работает в традициях психологизма, но поражает отнюдь не психологическими решениями; он даёт нечто небывалое, не совпадающее ни с философским романом, ни с историческим эпосом, — он даёт ландшафт национальной души.
Тот самый «природный ландшафт» души, на русском Северо-востоке с XIV века складывающийся, о котором пишет и историк В. О. Ключевский:
«Невозможность рассчитать наперёд, заранее сообразить план действий и прямо идти к намеченной цели заметно отразилась на складе ума великоросса...
Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперёд... Он больше осмотрителен, чем предусмотрителен, он... задним умом крепок... Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действует, как ходит. Кажется, что можно придумать кривее и извилистее великорусского просёлка?.. А попробуйте пройти прямее: только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу...»
Ключевский пишет — чуть ли не по следам Мельникова-Печерского.
В статье Аннинский приходит к заключению: «Романы Печерского — уникальный и вместе с тем универсально значимый художественный опыт русского национального самопознания. И потому они переходят рамки своего исторического времени, переходят границы узковатого авторского мировоззрения, переходят пределы музейного краеведения и вырываются на простор народного чтения, конца которому не видно» [Аннинский, 1988, с. 196].
Исследования Аннинского затрагивают не только вопрос популярности дилогии в России, автор статьи указывает данные по публикациям Печерского и за её пределами. По его мнению, зарубежных переводов мало. Два парижских издания в 1957 и 1967 годах; мадридский двухтомник 1961 года, берлинский двухтомник 1970 года, вышедший в издательстве "Унион" - всё...
Что тому причиной? «Огромный объем текста, в котором "вязнут" переводчики и издатели? Замкнуто-русский этнографический окрас его?
Наверное, и то, и другое. Однако есть и третье обстоятельство, которое я бы счёл наиболее важным. Дело в том, что эпопея П. И. Мельникова-Печерского не стала событием прежде всего в русской интеллектуальной жизни. Да, эта книга стала широким народным чтением, причём сразу. Но она так и не стала "духовной легендой", в то время как романы Достоевского, Толстого, Герцена, рассказы Щедрина, Чехова - стали.
Вокруг Печерского в русском национальном сознании не сложился тот круг толкований, тот "исследовательский сюжет", тот "миф", который мог бы стать ключом к этой книге в руках мирового читателя. Не сработал прежде всего русский интеллектуальный механизм; а началось с того, что эпопея Печерского не получила духовно-значимой интерпретации в отечественной критике» [Аннинский, 1988, с. 198].
Различие точек зрения затрудняет исследование сложной самой по себе проблемы фольклоризма Мельникова. «Личность писателя «... запечатлевается в его творчестве в таких сложных, а иногда даже преднамеренно завуалированных формах, что бывает чрезвычайно трудно более или менее отчётливо представить себе её конкретные очертания», — заметил М. П. Еремин, относя его к числу наиболее «скрытных» писателей [Еремин, 1976, с. 12].
Завуалированность идейного смысла романов Мельникова усложняет и характер использования фольклорно-этнографического материала. В истории русской литературы нет другого произведения, где бы сам фольклор со всей возможной полнотой сопутствующих факторов был объектом художественного внимания.
Увлечённость фольклором, признание его высокой эстетической и художественной ценности, как и углублённое изучение народных говоров, дали писателю возможность значительно полнее и шире демократизировать литературный язык, чем это делали другие писатели, его современники.
Позднее по тому же пути демократизации литературного языка посредством соединения книжных элементов с фольклорными и народным просторечием шли Н. С. Лесков, А. М. Ремизов, В. Я. Шишков, А. В. Амфитеатров и другие.
М. Горький высоко ценил язык Мельникова и считал его «одним из богатейших лексикаторов наших», на опыте которого следует учиться искусству использовать неиссякаемые богатства народного языка [Еремин, 1976, с. 12].
Энциклопедическая полнота сведений в показе фольклорной стихии, которая поэтизировала и украшала народный быт и в среде крестьянства, и в среде работного люда, и в буржуазно-купеческой, создаёт впечатление некоторой идеализации жизни народа. Сам П. И. Мельников этого не признавал, считая себя строгим реалистом и упрекая как раз В. И. Даля за идеализацию купечества в рассказе «Дедушка Бугров».
Мельников — писатель социальный. Историческая и социальная жизнь произведений фольклора показана им не только в рамках патриархального быта, но и на фоне роста купечества, на фоне расслоения крестьянства в условиях жестокой конкуренции. Обильное привлечение фольклорно-этнографического материала могло бы поставить под угрозу художественность дилогии, придав ей характер иллюстративности.
Писатель преодолел эту опасность силой своего таланта и достиг высокого мастерства, раскрыв со всей возможной полнотой заключающиеся в фольклоре художественно-поэтические возможности. Его дилогия стала памятником исторической жизни русского народа и приобретает всё большее историко-познавательное значение. «В творчестве Мельникова «русская душа русским словом говорит о русском народе»», — сказал известный историк К. Н. Бестужев-Рюмин [Еремин, 1976, с. 12].
Известный сборник материалов «В память П. И Мельникова», изданный в Нижнем Новгороде в 1910 году, содержит итоговую статью Н.Саввина «П. И. Мельников в оценке русской критики». В этой статье указаны имена критиков, писавших о Печерском: О. Миллер, Д. Иловайский, А. Милюков, А. Пыпин, П. Усов, А. Скабичевский, С. Венгеров, А. Богданович, А. Измайлов.
Статья подводит итог о том, какое отношение вызвали к себе произведения Мельникова среди литераторов конца XIX века. Действительно, творчество писателя вызвало разноречивые оценки в современной ему критике. Однако репутация Мельникова как писателя более глубокого, чем просто этнограф, при его жизни так и не утвердилась. Несмотря на это, произведения Мельникова были и остаются в числе наиболее читаемых и любимых.

Языковые особенности дилогии П.И. Мельникова «В лесах» и «На горах»
Выразительные средства языка
Эпопея П. И. Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах» написана своеобразным языком, благодаря которому большой по объёму текст читается на едином дыхании, свободно и легко. Читатель извлекает из романа массу любопытнейших фактически достоверных знаний. Мы знакомимся с историей и обрядностью раскола, народными обычаями и поверьями, узнаём, какие промыслы были тогда развиты в различных сёлах, как говорили в Заволжье, чем заполняли досуг...
Нельзя не отметить и мастерство Мельникова-пейзажиста. Картины русской природы и колоритные жанровые сцены переданы Мельниковым в слове так же впечатляюще, как Б. М. Кустодиевым в живописи. В своём романе писатель словно предвосхитил сюжеты и краски таких ярко нарядных полотен художника, как «Ярмарка», «Праздник в деревне», «Сцена у окна», «Купчиха на прогулке» и многих других.
Кустодиевские картины невольно всплывают в памяти, когда читаешь у Мельникова: «Вырезался из-за чёрной, как бы ощетинившейся лесной окраины золотистый луч солнышка и облил ярким светом, как снег, белое платье красавицы и заиграл переливчатыми цветами на синем кафтане и шёлковой алой рубахе Алексея». Вот появляется Настя «в алом тафтяном сарафане, с пышными белоснежными тонкими рукавами и в широком белом переднике, в ярко-зелёном левантиновом платочке» [Мельников, 1993, т. 1, с. 35].
Мало сказать, что язык дилогии Мельникова красочен и эмоционален, он народен. Творчество писателя тесно связано с миром родной природы.
Символична картина гибели скитов - пожар в лесу.
«— Огонь идёт!..
Вот перерезало дорогу быстро промчавшееся по чапыжнику стадо запыхавшихся лосей... Брызнула из деревьев смола, и со всех сторон полились из них огненные струйки.
Вдруг передняя пара лошадей круто поворотила направо и во весь опор помчалась по прогалинке; извивавшейся середь чапыжника. За передней парой кинулись остальные...
Не прошло трех минут, как лошади из пылающего леса вынесли погибавших в обширное моховое болото...» [Мельников, 1993, т. 2, с. 218].
Напряжение и страх спасающихся от лесного пожара старообрядцев передаются читателю, сразу попадающему во власть художественного обаяния писателя... Чувствуется запах гари, приносимый ветром, видится небо, будто «пеплом покрыто», «как громадные огненные птицы, стаями понеслись горящие лапы, осыпая дождём искр поезд келейниц». Картина богата романтическими эпитетами: палящий огнедышащий ветер; стон падающих деревьев; вой спасающихся от гибели волков, отчаянный рёв медведей. Экспрессивность эпитетов придаёт картине эмоциональную выразительность: несмолкаемый треск; огненный ураган; запыхавшиеся лоси; пламенный покров; кровавые волны; пылающий лес; и как контраст — утомлённые крылья птиц.
Динамичны выражения: быстрее вихря; заклубился дым; помчались сломя голову; блеснула огненная змейка; брызнула... смола. Повторяются анафористическое местоимение: вот; наречие: вдруг. В этом своеобразие и выразительность языка Печерского.
Символична и другая, художественно выполненная картина эпопеи.
Прибирает к своим рукам Алексей Лохматый богатства доверчивой Марьи Гавриловны, добрался он и до её бегающих по Волге пароходов. И вот какую мрачную картину даёт художник: «Галки расселись по рейнам и по устью дымогарной трубы, а на носу парохода беззаботно уселся белоснежный мартын с краснопёрым окунем в клюве. Мерно плещется о бока и колёса пустого парохода лёгкий прибой волжской волны» [Мельников, 1993, т.2, с. 193]. Всё удаётся беспечному Алексею, сел он на богатства обманутой жены, как «мартын с красным окунем в клюве», и автор добавляет: «Не иначе, что у него тогда на кресте было навязано заколдованное ласточкино гнездо» [Мельников, 1993, т.2, с. 193].
Вся эпопея Печерского, все её изменения под влиянием разнообразного содержания насыщены фольклором. Тексты романов наполнены играми, гаданиями, обрядами. Автор любит русскую старину, праздники, связанные с ними легенды, предания, поверия. Праздник весны у него - это огромное лирическое отступление — пробуждение Ярилы: «Стукнет Гром Гремучий по небу горючим молотом, хлестнёт золотой вожжой - и пойдёт по земле веселый Яр гулять...
Ходит Яр-Хмель по ночам, и те ночи «хмелевыми» зовутся. Молодёжь в те ночи песни играет, хороводы водит, в горелки бегает от вечерней зари до утренней...» [Мельников, 1993, т.1, с. 423].
Текст художника в этом лирическом отступлении насыщен внутренними рифмами, аллитерациями: гром гремучий, огни горят горючие; котлы кипят кипучие. Часто автор, как в народных произведениях, ставит эпитет после слова, к которому он относится; так же как «Со восточной со сторонушки подымались ветры буйные, расходились тучи чёрные…» [Мельников, 1993, т.1, с. 423].
Всё богатство словарного запаса подчинено воспроизведению картин.
Буйство природы, пышной, могучей, сливается с бытом русского человека, такого же сильного и прекрасного. Песенная и в то же время сказочная интонация жизнеутверждающего праздника любви и природы захватывает читателя, и этому способствует народно-поэтическая основа текста. «Не стучит, не гремит, не копытом говорит, безмолвно, беззвучно по синему небу стрелой калёной несётся олень златорогий... Без огня он юрит, без крыльев летит, на какую тварь ни взглянет, тварь возрадуется... Тот олень златорогий — око и образ светлого бога Ярилы — красное солнце» [Мельников, 1993, т.2, с. 256]. В картине, с чётким ритмическим рисунком, ощущается огонь, солнце, всё сливается в гимне любви и счастья. В певучем языке Печерского читателю приоткрывается душа художника с её глубокой интуицией, богатством подсознательных чувств.
Картина пробуждения земли вызывает восторг и удивление. Это гимн солнцу, земле, человеку. Здесь полное слияние слова, образа, мысли.
Печерский, а с ним и читатель заворожены могучей жизнеутверждающей картиной, праздником всепобеждающей любви. Природа ликует, она счастлива, это её пышная кипучая жизнь, властная и захватывающая.
Бог Ярило полюбил землю: «Ох, ты гой еси, Мать Сыра Земля! полюби меня, бога светлого, за любовь за твою я, украшу тебя синими морями, жёлтыми песками, зелёной муравой, цветами алыми, лазоревыми; народишь от меня милых детушек число несметное» [Мельников, 1993, т.2, с. 253]. Картина дана в стиле песенно-былинных сказаний, величавая и торжественная.
Авторская речь пересыпана красочными эпитетами: «И от жарких его поцелуев разукрасилась (земля) злаками, цветами, тёмными лесами, синими морями, голубыми реками, серебристыми озёрами» [Мельников, 1993, т.2, с. 254].
Богатство образных характеристик придаёт тексту эмоциональность. Умело подбирая слова, Печерский показывает скрытые возможности слова, пластично рисует картину, с колдовской силой передавая переживания русской души.
Динамический образ праздника Ярилы — это сложный и многоцветный мир чудес.
Глубокое знание фольклора помогает Печорскому выразительно запечатлеть народный праздник: «Любы были те речи Матери Сырой Земле, жадно пила она живоносные лучи и порождала человека. И когда вышел он из недр земли, ударило его Ярило по голове золотой вожжой, ярой молнией. И от той молнии ум у человека зародился» [Мельников, 1993, т.2, с. 254]. Печерский преклоняется перед человеческим разумом и его созданиями, поэтизирует их.
Художник погружает читателя в созерцание прекрасного, заставляет услышать неуловимый зов природы с её скрытой внутренней жизнью: «... бывалые люди говорят, что в лесах тогда деревья с места на место переходят и шумом ветвей меж собою беседы ведут... Сорви в ту ночь огненный цвет папоротника, поймёшь язык всякого дерева и всякой травы, понятны станут тебе разговоры зверей и речи домашних животных... Тот „цвет-огонь" — дар Ярилы... То — „царь-огонь!"» [Мельников, 1993, т.2, с. 254].
Печерский проникает в глубины народной фантазии, передаёт легенды, связанные с природой, объясняет, что «святочные гадания, коляды, хороводы, свадебные песни, плачи воплениц, заговоры, заклинания,— всё это «остатки обрядов стародавних», «обломки верований весёлых старорусских богов» [Гибет, 1972, с. 36]. Он не перестаёт удивляться тому, что видит, наблюдает, и своё удивление передаёт читателю. «„Вихорево гнездо"... на берёзе живёт, — сказал Пантелей. — Когда вихорь летит да кружит — это ветры небесные меж себя играют... пред лицом Божиим, заигрывают они иной раз и с видимою тварью — с цветами, с травами, с деревьями. Бывает, что, играя с берёзой, завивают они клубом тонкие верхушки её... Это и есть „вихорево гнездо"» Для счастья носили его люди на груди [Мельников, 1993, т.1, с. 380].
Путешествуя, Печерский собирал материалы устной речи. Большое количество слов и выражений записал он в скитах, среди лесов Керженских и Чернораменских. Когда впервые он выехал из дому в Казань, его захватили услышанные им песни о Степане Разине, о волжских разбойниках — вольных людях, и «про Суру реку важную
— донышко серебряно, круты бережка позолоченные, а на тех бережках вдовы, девушки живут сговорчивые». В картине катанья на лодках использована бойкая народная песня:
Здравствуй, светик мой Наташа,
Здравствуй, ягодка моя!
Я принёс тебе подарок,
Подарочек золотой,
На белу грудь цепочку,
На шеюшку жемчужок!
Ты гори, гори, цепочка,
Разгорайся, жемчужок,
Ты люби меня, Наташа!
Люби, миленький дружок! [Мельников, 1994, т.1, с. 176].
Печерский умело использует лирические и лирико-эпические, исторические песни, былины, сказания, предания, пословицы, поговорки. Он пишет, сливая литературное слово с народным, и достигает совершенства.
В художественных текстах Печерского часты повторы. Вот мчится Самоквасов, чтобы спасти Фленушку от религиозных пут. «Не слышит он ни городского шума, ни свиста пароходов, не видит широко разостлавшихся зелёных лугов. Одно только видит: леса, леса, леса… Там, в их глуши, есть Каменный вражек, там бедная, бедная, бедная Фленушка» [Мельников, 1994, т.1, с. 332]. Или: «А за теми за церквами, и за теми деревнями леса, леса, леса. Тёмным кряжем, далеко они потянулись и с Часовой горы не видать ни конца им, ни краю. Леса, леса, леса» [Мельников, 1994, т.1, с. 35].
При описании огневой хохотушки Фленушки автор прибегает к отрицательным сравнениям: «Не сдержать табуна диких коней, когда мчится он по широкой степи, не сдержать в чистом поле буйного ветра, не сдержать и ярого потока речей, что ливнем полились с дрожащих распалённых уст Фленушки» (В лесах);
«Не стая белых лебедей по синему морю выплывает, не стадо величавых пав по чисту полю выступает: чинно, степенно, пара за парой, идёт вереница красавиц» или « не о том думал Алексей, как обрадует отца с матерью, …не о том мыслил, что завтра придётся ему прощаться с родительским домом. Настя мерещилась» [Мельников, 1994, т.1].
Использованы отрицательные сравнения и при описании ранней трагической смерти Насти Чапуриной: «Не дождевая вода в Мать Сыру Землю уходит, не белы-то снеги от вешняго солнышка тают, не красное солнышко за облачком теряется, тает-потухает бездольная девица. Вянет майский цвет, тускнет райский свет — краса ненаглядная кончается» [Мельников, 1993, т.1, с. 498].
Смерть Насти, дочери тысячника, — одна из самых мастерски написанных картин эпопеи. В контрасте с трагическим событием или в тон ему автор использует картины природы, прибегая к антитезе: «Только и слышно было заунывное пение на земле малиновки да весёлая песня жаворонка, парившего в поднебесье» [Мельников, 1994, т.1, с. 502].
В стиле народных причитаний идёт всё описание похорон Насти.
«Приносили на погост девушку, укрывали белое лицо гробовой доской, опускали её в могилу глубокую, отдавали Матери Сырой Земле, засыпали рудо-жёлтым песком». Печерского прельщает безыскусственность народно-поэтического слова. Ритмически организованная речь способствует впечатлению. Печальная напевность сцены смерти усугубляет трагизм.
Также усилению безысходности и трагичности способствует авторский приём – выделение определённой детали с последующей антитезой. Поражает искусство Мельникова с помощью этого приёма подчеркнуть глубину случившегося. «Вот двое высокорослых молодцов несут на головах гробовую крышку. Смотрит на неё Алексей… Алый бархат… алый… И вспоминается ему точно такой же алый шёлковый платок на Настасьиной головке, когда она, пышная, цветущая красотой и молодостью, резво и весело вбежала к отцу в подклет и, впервые увидев Алексея, потупила звездистые очи… Аленький гробок, аленький гробок!.. В таком же алом тафтяном сарафане… одета была Настя, когда он… впервые пришёл к ней в светлицу…» [Мельников, 1994, т.1, с. 495].
Используя приём антитезы, художник удачно передаёт и душевное состояние Дуни Смолокуровой, попавшей в сети хлыстов, её смятение, тревогу: «Бешеная скачка, изуверское кружение, прыжки, пляски, топот ногами, дикие вопли и завывания мужчин, исступлённый визг женщин, неистовый рёв дьякона, бессмысленные крики юрода казались ей необычными, странными и возбуждали сомнения в святости виденного и слышанного». И вспомнилось ей красивое катание на косной, чистая песня: «Я принёс тебе подарок, подарочек дорогой, с руки перстень золотой...». Молится Дуня, а в ушах звенит: «На белу грудь цепочку, на шеюшку жемчужок, ты гори, гори, цепочка, разгорайся, жемчужок... [Мельников, 1993, т.2, с. 245].
Небывалой силы достигает трагизм в сцене пострига Фленушки за счёт использования антитезы и параллельности повествования. Во время рассказа Сурмина о постриге, который происходит на глазах у Самоквасова, Пётр Степанович вспоминает о своей Фленушке, не зная, что именно его любимую сейчас постригают в инокини: «Опять послышалось пение: «Умый ми нозе, честная мати, обуй мя сапогом целомудрия…»
- Это значит, Манефа теперь умывает ей ноги… А вот теперь, объяснил Сурмин, - калиги на ноги ей надевает.
Ни слова, Пётр Степаныч. Свои у него думы, свои пожеланья. Безмолвно глядит он на окна своей ненаглядной, каждый вздох её вспоминая, каждое движенье в ту сладкую незабвенную ночь.
« Обьятия отча отверсти ми потщися», - поют там…
«Пускай поют, пускай постригают!.. Нет нам до них дела!.. А как она, моя голубка, покорна была и нежна!..»
«Блудне мое изживше житие…» - доносится из часовни.
А он, всё мечтая, на окна глядит, со страстным замираньем сердца, помышляя: вот, вот колыхнется в окне занавеска, вот появится милый образ, вот увидит он цветущую невесту свою…»
Печерский умело заставляет почувствовать прошлое. Простота и сдержанность художника при изображении ушедших в историю трагических картин помогает запечатлеть всё как летописное сказание. Темп пострига Фленушки медленный, мерный, звуки приглушены, краски мрачны. «Клонет ветер деревья, думает она, глядя на рощицу, что росла за часовней. Летят с них красные и поблекшие листья. Такова и моя жизнь, такова и участь моя бесталанная...
Пришлось и куколем голову крыть, довелось надевать рясу чёрную», - причитает Фленушка [Мельников, 1994, т. 2, с. 387].
Художник свободно находит нужные ему слова, помогающие выразить основное, нанизывает их одно к одному, как драгоценные камни, и природа с её богатыми и разнообразными красками помогает ему.
Сравнения, противопоставления — любимые художественные средства Печерского, и все их он берёт из мира природы: «Как клонится на землю подкошенный беспощадной косой пышный цветок, так, бледная, ровно полотно, недвижная, безгласная, склонилась Настя к ногам обезумевшей матери...» или «Страшное слово, как небесная гроза, сразило бедную мать» [Мельников, 1993, т. 2, с. 421].
Мельников умело подбирает средства выразительности и для трагической ситуации, и для описания праздника, и при составлении портретной характеристики. Сотканные, при помощи красочных сравнений, метафор, эпитетов, противопоставлений, повторов, взятых из мира природы, образы поражают своей яркостью и индивидуальностью. Таков и образ прелестной Наташи Дорониной: « Взглянул (Веденеев) и не смог отвести очей от её красоты. Много красавиц видал до того, но ни в одной, казалось ему теперь, и тени не было той прелести, что пышно сияла в лучезарных очах и во всём милом образе девушки… Не видел он величавого нагорного берега, не любовался яркими цветными переливами вечернего неба, не глядел на дивную игру солнечных лучей на желтоватом лоне широкой, многоводной реки… И величие неба, и прелесть водной равнины, и всю земную красоту затмила в его глазах краса девичья!.. Облокотясь о борт и чуть-чуть склонясь стройным станом, Наташа до локтя обнажила белоснежную руку, опустила её в воду и с детской простотой, улыбаясь, любовалась на струйки, что игриво змеились вкруг её бледно-розовой ладони. Слегка со скамьи приподнявшись, Веденеев хочет взглянуть, что там за бортом она затевает… Наташа заметила его движение и с светлой улыбкой так на него посмотрела, что ему показалось, будто небо раскрылось и стали видимы красоты горнего рая… Хочет что-то сказать ей, вымолвить слова не может…» [Мельников, 1994, т. 1, с. 176]. Вся эта картина, как кружево, выплетена умелой рукой автора.
Так же охотно использует Мельников и вопросительную форму: «Где твои буйные крики, где твои бесстыдные песни, пьяный задор и наглая ругань?..
Тише воды, ниже травы стал Никифор...» или «Куда делись горячие вспышки кипучего нрава, куда делась величавая строгость? Косой подкосило его горе...» [Мельников, 1993, т.1, с. 421].
Слог Печерского поэтичен, слова красочны. У него свой народно-речевой строй, свой язык сердца. Он тщательно выбирает и бережёт каждое слово, взятое им. Слова у него гибки, и заменить их нельзя, не нарушив этой своеобразной певучести и оригинальной первозданности.
Связь народной поэтики с литературной формой — это новое начало в поэтике наших классиков. Печерский бросил в классический чисто литературный язык золотистый сноп ярких народных слов и выражений. Речь Печерского своей первозданностью и свежестью поражает читателя. Автор поставил уже точку, а в ушах ещё звучат слова с их ритмом и народной интонацией.
Печерский владел тончайшей художественной материей: поэтикой перечня.
Иногда перечисления в тексте составляют чуть ли не две страницы подряд. Эти перечни - те же колдовские "вадьи", "окна" и "чарусы" его прозы. Богатый заволжский купец Потап Чапурин задаёт гостям обед на Пасху.
Вслед за автором мы пробуем всё: пироги, юху курячью с шафраном, солонину с гусиными полотками под чабром, индюшку рассольную, рябчиков под лимоном...
Совсем другое — стол поминальный, когда отмечает Потап Максимович сорочины по безвременно умершей старшей дочери Насте. Трапеза по старине, как от дедов и прадедов заповедано: мирским рыбье, келейным сухоядное. Кутья на всех — из пшена сорочинского с изюмом да с сахаром. Блины в почётные столы — на ореховом масле, в уличные — на маковом, мирским — с икрой да со снетками, скитским — с луком да с солёными груздями. Стерляжья уха... расстегаи... ботвинье борщевое... похлёбка из тебеки... борщ с ушками... дыни в патоке... хворосты... оладьи…
В каждом слове Печерский оттеняет русские национальные особенности.
Праздничные песни любви, такие своеобразные, по словам художника, «могли вылиться только из души русского человека. На его безграничных просторах раздольных, от моря до моря раскинувшихся равнинах» [Мельников, 1994, т.1, с. 13].
Картины Печерского из жизни народа легки и подвижны. Содержание произведения сочетается с формой сказочного повествования. Все образные детали сливаются с целым. Лирические отступления, которыми насыщена эпопея, — примеры поэтического искусства художника, его образно-величавой формы, выполненной в народном стиле. Это классическая, изнутри, от содержания идущая форма.
В гармоническом сочетании богатства народной речи с красотой литературного слова — секрет художественности Печерского. Народные слова он часто употребляет не только в диалогах действующих лиц, но и в описаниях, в речи автора: ярманка, громчей, молонья, зачали, сказывают, разговоры покончились, крылос, нестыдение, борщевое ботвинье, песни играть; часто в тексте автора встречаются целые народные фразы: «Солнце с полден своротило, когда запылилась дорожка, ведущая в Свиблову»; «Ложе — трава мурава, одеяло — тёмная ночь, браный полог — звездное небо», «Лес не видит, поле не слышит; людям не про что знать», «Незрел виноград не вкусен, млад человек неискусен; а молоденький умок, что весенний ледок…», «Что порушено, да не скушено, то хозяйке в покор» и так далее [Мельников, 1993, т.1, с. 159, 143, 151].
Огромна работа Печерского в области русского языка, большое количество народных слов, выражений и оборотов местных говоров, идиом, этнографических, географических названий введено им в художественную литературу. Печерский помогал В. И. Далю в составлении «Толкового словаря живого великорусского языка», в собирании слов и выражений.
Н. С. Лесков в изучении богатства русского языка считал себя учеником П. И. Мельникова-Печерского. В безграничной любви Печерского к слову, в пафосе его художественных произведений, сказалась его любовь к русскому человеку, к родине.

Фольклорные мотивы в дилогии
Истоки фольклорности в творчестве Мельникова
Чем дальше отодвигается от нас эпоха русской жизни, описанная Мельниковым, тем больший интерес вызывают его произведения в читательской среде и тем важнее разобраться в характере его творчества, важнейшая особенность которого — многостороннее и разнообразное использование фольклора.
В последние два десятилетия проблемы фольклоризма творчества Мельникова и изучения его фольклорно-этнографических интересов поставлены с учетом сложности и многосторонности их аспектов, на основе более тщательного изучения биографических и архивных данных. Появились обстоятельные, отличающиеся объективностью анализа очерки о творческой деятельности Мельникова В. Ф. Соколовой, Г. С. Виноградова, Л. М. Лотман, З. И. Власовой и другие.
В истории русской литературы нет другого произведения, где бы сам фольклор со всей возможной полнотой сопутствующих факторов был объектом художественного внимания. Может ли эрудиция автора подобных произведений быть объяснена только использованием фольклорных публикаций? Как формировались и выражались интересы писателя к устной поэзии народа?
Известно, что Мельников рос в Семёнове, уездном городе нижегородского Заволжья, богатого устойчивыми народнопоэтическими традициями. Как большинство русских писателей, он впитывал устную поэзию с детства, и, тем не менее, на него сильное впечатление произвело знакомство с разинским фольклором, когда он ехал из Нижнего в Казань поступать в университет и три дня слушал удалые песни лодочников и в их числе знаменитую «разинскую». Впоследствии он включит её и в роман «В лесах», процитирует в газетных статьях, будет хранить в своём архиве. Общественные и литературные настроения 30-х годов с их интересом к вопросам народности, углублённые занятия историей и увлечение творчеством А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя оказали решающее влияние на дальнейшее формирование его художественного сознания, а впоследствии статьи Белинского и знакомство через М. П. Погодина с избирательской деятельностью П. В. Киреевского определили интерес к народной поэзии и быту.
В его «Дорожных записках на пути из Тамбовской губернии в Сибирь» (1839—1841), первом печатном труде, представляющем серию путевых очерков с разнообразными сведениями исторического, этнографического и географического характера, даже со статистическими данными, фольклор занимает значительное место и предопределяет характер литературной деятельности в дальнейшем.
Пересказываются исторические предания и легенды Поволжья и Урала, услышанные от русского, мордовского и коми-пермяцкого населения: о происхождении названия «Арзамас»; о Коромысловой башне и реке Почайне; о Ермаке и его пещере на реке Чусовой; про камский городок Орёл, на месте которого рос кедр с орлиным гнездом — его разорил Аника Строганов, убивший орла; про чудские клады и городища, про богатыря Перю; воспоминания старожилов о Петре Великом и Александре I; коми-пермяцкие песни и кумулятивная сказка «Пошёл козел за лыками», характеризуются особенности пермского говора и дан список слов, не встречающихся в литературном языке.
«Дорожные записки» печатались четыре года в трёх журналах, к моменту окончания их публикации автору было 24 года. Они далеко не отразили всех научных интересов Мельникова, хотя в них достаточно полно сказался первый опыт его собирательской деятельности.
В 40-х годах развёртывается интенсивная деятельность Мельникова по изучению истории, этнографии, фольклора и народного языка. Нижегородский период сыграл определяющую роль в дальнейшей творческой деятельности писателя. В «Нижегородских губернских ведомостях», «Литературной газете», «Русском инвалиде» появляются его очерки по истории городов, монастырей, церквей с упоминанием исторических и топонимических преданий, статьи о Минине, Кулибине, Пожарском, Грозном.
Интерес к прошлому края определяли его исторические изыскания; в это время Мельников изучает историю Владимиро-Суздальского княжества и видит в преданиях один из важнейших исторических источников: «Страх люблю я эти предания, этот разговор отдалённой древности с новейшими веками, беседу сошедших в могилу прадедов — с их внуками, беседу безыскусственную и потому-то лучше действующую и на сердце, и на воображение, нежели самая лучшая история» [Мельников, 1976, т. 1, с. 354-361].
В эти годы он сотрудничает и в «Отечественных записках», и в «Москвитянине», полагая, что задача обоих журналов — «знакомить русских с родной Русью», и не замечая существенных различий в их программе. Уже в эти годы внимание писателя привлекает раскол как общественно-историческое и социальное явление. Из раскольничьих преданий о Китеже он узнал топонимическую легенду о «тропе Батыевой» и писал Погодину:
«Занимался я также исследованием тропы Батыевой и некоторых урочищ в Семёновском уезде» [Власова, 1992, с. 102]. Поверья о «тропе Батыевой» Мельников включил в «Отчёт о современном состоянии раскола в Нижегородской губернии» в 1854 году, использовал в рассказе «Гриша» (1860) и романе «В лесах».
В эти же годы он увлекается исследованием пути И. В. Грозного на Казань, пролегавшего, по указаниям летописей, через Нижегородские земли.
Упоминания об этом встречаются в письмах к Погодину и Краевскому с 1842 по 1852 год. Письмо к Погодину от 4 февраля 1852 года характеризует метод исторических изысканий Мельникова: «Летом проехал весь путь Ивана Грозного от Мурома до Казани, нанёс на карту все курганы, оставшиеся на месте его станов, разрывал некоторые, собрал всевозможные предания, поверья, песни о Казанском походе, смотрел церкви, Грозным построенные, видал в семействах, происходящих от царских вожатых, жалованные иконы, списки с грамот» [Власова, 1992, с. 102]. Собранные материалы были частично опубликованы в статьях «Предания в Нижегородской губернии» («Русский вестник», 1867, с. 64-81), «Предания из времён похода Грозного на Казань», «Памятники похода Иоанна IV на Казань по Нижегородской губернии». Им была начата статья «Путь Иоанна Грозного». В архиве Мельникова сохранились три незаконченные редакции этой статьи. Есть и карта-схема пути Грозного с указанием населённых пунктов, упоминаемых в летописи.
Статья изобилует преданиями и песнями о Грозном, услышанными от русского и мордовского населения. Поскольку работа эта относится к концу 40-х—началу 50-х годов, когда только начали создаваться фонды отечественной фольклористики, особый интерес представляют тексты русских и мордовских эпических песен, в ней упоминаемые. «В Нижегородской, Казанской и многих местностях Симбирской губернии, — пишет Мельников, — живо в народе воспоминание о грозном завоевателе Казанского царства. Здесь триста лет поются былевые песни об Иоанне, до сих пор в Арзамасских и Ардатовских деревнях старики любят петь:
Как года-то были старые,
Времена-то были прежние.
Как женился православный царь,
Иван, сударь Васильевич...
До сих пор памятен лихой удалец князь Михаил Темрюкович, и жалобная песня о казни его нередко слышится на широких полянах Арзамасских». Дальше в статье рассматривается другая «былевая песня о несчастной кончине царевича Иоанна Иоанновича» [Власова, 1992, с. 104]. Мельников так характеризует её исполнение:
«Сначала поётся она громко, скоро, как победный клик, но потом, когда речь пойдёт о царевиче, переходит в плачевную, заунывную. Начало этой песни-былины замечательно:
Грозен был воин царь наш батюшка,
Первый царь Иван Васильевич!
Он вывел Перфила из Новагорода,
Не вывел измены в Каменной Москве...
Третью — загадочную для фольклористов — строку автор статьи поясняет в примечании: «Ссыльный в Нижний Новгород новгородец, принявший иночество и имя Порфирия и построивший в Нижегородском кремле монастырь святого Духа...».
Мурза землю и песок
Честно принимает,
Крестится, бога благословляет:
Слава тебе, боже-царю,
Что отдал в мои руки
Мордовскую землю.
Поплыл мурза по Воложке,
По Воложке на камешке.
Где бросит земли горсточку,
Быть там градочку.
Где бросит щепоточку —
Быть там селеньицу.
В статье цитируется уникальная мордовская эпическая песня «На горах то было на Дятловых» — о подчинении мордовского народа русскому царю.
«Московский мурза» Иван IV получил в дар от посланцев Мордовии блюдо земли и блюдо песку — символ покорности народа. Этот факт отражён и в мордовских преданиях, которые также излагаются в статье. Текст песни был опубликован Мельниковым в 1867 году в работе «Очерки мордвы».
Там сообщалось, что песня записана от обрусевшего мордовского племени терюхан в 1848 году священником села Сиухи, который её «предоставил преосвященному нижегородскому Иакову, ревностно занимавшемуся собиранием народных сказаний во вверенной ему епархии. Покойный преосвященный передал нам часть собранных им посредством приходских священников» [Власова, 1982, с. 114]. (Сюжет этой песни был использован Мельниковым в романе «На горах»).
Полностью приведена в статье и другая эпическая мордовская песня — о мудрой девушке Сашайке, которая своим советом помогла Грозному взять Казань.
Считая фольклор источником столь же достоверным, как летописные сведения и архивные документы, писатель, возможно, несколько прямолинейно представлял его связь с историей, отыскивая отголоски подлинных исторических событий в песнях и преданиях. Но данные фольклора он использовал с достаточной осторожностью: проверял их достоверность археологическими, архивными данными, сверяясь нередко и с топонимикой, и с диалектологией. Он замечает, что иногда «предания так темны, что нельзя сказать почти ничего о них определённого». Однако писателю важен и поэтический вымысел сам по себе: «Если в некоторых преданиях и нет истины, зато в них есть дух народный во всей простоте его». В таких преданиях писатель ценит художественную сторону и то, как отразилось народное понимание истории и характер «фантастико-исторического творчества наших предков» [Виноградов, 1936, с. 12]. К сожалению, собственные записи Мельникова народных легенд и преданий не сохранились, и неизвестно, имелись ли. По состоянию науки того времени даже ученые довольствовались пересказом, а не дословной записью.
В начале 40-х годов Мельников увлечён былинной поэзией. Он пишет «народную повесть» о князе Владимире и, посылая семь отрывков из неё Краевскому, так излагает свой замысел: «Мне пришла в голову мысль написать беллетристическое сочинение в духе народности. Для этого я взял Владимира, нашего Карла Великого или Артура, окружённого своими паладинами — Ильею, Чурилом, Яном и пр., утверждающего в Руси славянизм, не любящего норманнов, проводящего дни свои в Берестове, побеждающего врагов и любимого подданными. Таков он до христианства. Я употребил старинный размер, старинные выражения, старинные идеи, а чтоб выразить славянизм совершеннее, вывел чехиню и заставил её пропеть чешские песни того времени. Чудесное — русско-славянское: тут Перун-Трещица, Чернобог, домовые и лешие и пр. и пр.
Но прочтите сами и, если можно, напечатайте в „Отечественных записках"» [Власова, 1982, с. 115].
Это произведение в печати не появлялось, но песни для задуманного образа чехини переводились из
«Краледворской рукописи». Черновые наброски переводов двенадцати произведений сохранились в архиве писателя. Полностью переведены семь лирических песен: «Ах, леса вы, леса тёмные», «Бегал олень по горам», «Как пошла моя милая в бор зелёный», «Плачет девка в конопле», «Ах, как веет ветерок да из-за княжеских лесов», «В чистом поле стоит дуб», «Ах ты, роза, красна роза». Опыты перевода показывают знание русской песенной лирики; её влияние ощущается в поэтическом языке песен. Перевод Берга уступает мельниковскому в передаче народно-песенного стиля.
Мельников послал свои переводы Краевскому (письма от 12 января и 16 февраля 1841 г.), пять текстов отослал Погодину (письма от 2 марта 1841 г. и 1 февраля 1842 г.). Интерес к былинам и заботу об их хранителях он проявлял всю жизнь. В 1855 году в селе Нижний Ландех Владимирской губернии Мельников встретил безрукого нищего, который пел духовные стихи. Это был Антон Яковлев, старик; он жил подаянием, ходил вместе с другими нищими певцами по базарам и ярмаркам приволжских губерний. «Я записал со слов Антона Яковлева несколько былин о богатырях, которые лишь весьма незначительными вариантами отличаются от напечатанных в Собрании песен Киреевского, и, кроме того, несколько преданий о разных местностях верхневолжского края», — сообщал Мельников.
В начале 40-х годов у Мельникова возник замысел исторической сказки из времен Годунова. В архиве сохранился план этого произведения: «Сказка о Ягоне-королевиче и о прекрасной царевне Ксении». Замысел его, подробно изложенный Краевскому, не был осуществлён.
В начале 40-х годов Мельников интересовался и пугачёвской темой. По-видимому, в Перми он говорил с местными краеведами о пребывании Пугачёва на Урале. От известного уральского краеведа, управляющего имениями Строгановых, В. А. Волегова, он получил рукопись с воспоминаниями о Пугачёве Дементия Верхоланцева, «походного полковника Третьего Яицкого полка», и послал их 15 сентября 1840 года Краевскому с просьбой опубликовать в «Отечественных записках». Потом он неоднократно справлялся о судьбе рукописи, о которой «давно знал и давно добивался». Она сохранилась в архиве Краевского с пометкой «Запрещено 22 декабря 1840 года» [Власова, 1982, с. 115].
Интерес к разинско-пугачёвской теме Мельников обнаружил и впоследствии, редактируя свою газету «Русский дневник». Упоминания о Разине и Пугачёве в форме, соответствующей официальной точке зрения, имеются в статье А. Ф. Леопольдова «Поездка в низовое Поволжье», где приводится предание о том, как Разин плавал на кошме по Волге и не тонул, «так как его не брала ни пуля, ни копьё», рассказывается о взятии Царицына Разиным и о населённых пунктах Поволжья, где был Пугачёв. В пяти номерах «Русского дневника» публиковались материалы об атамане Заметаеве (Иван Петрович Запромётов), который появился на Волге в 1775 году и считался сначала сподвижником Пугачёва. Энергичная журнально-газетная деятельность Мельникова привела к тому, что с 1845 года он был назначен редактором неофициальной части «Нижнегородских губернских ведомостей». В специальном обращении к читателям он сообщал о новой программе газеты и как редактор уделял особое внимание публикациям историко-археологического и фольклорного материала. Крепнут его связи с любителями-краеведами и собирателями местного фольклора. В архиве писателя сохранились рукописи некоторых его нижегородских корреспондентов.
Уже в 70-х годах получена Мельниковым рукопись «Народные песни Васильского уезда, собранные учителем Воскресенской народной школы Дмитрием Дивеевым в 1873 году». В 50-х годах Мельников делал статистическое описание Васильского уезда, позднее описывал город Василь на реке Суре в своих газетных очерках, записал там песню о разницах с местным приурочением и, видимо, установил контакты с краеведами.
В личном фонде писателя были собраны значительные материалы с описанием обычаев и фольклора разных народов Поволжья. Интересна рукопись дьякона из села Тахманово Княгининского уезда Василия Орлова. В ней две части:
I. Краткое описание мокшанских преданий, песен, басен и загадок;
II. Эрзянские песни, колоритные по сюжетам и стилю.
Уже говорилось о рукописи из села Сиухи. Сам Мельников упоминает о рукописи священника Шаверского «Собрание образцов русского наречия и словесности у инородцев мордвов, именуемых эрзя» и «Записках» Мильковича. В «Нижегородских губернских ведомостях» публиковались краеведческие заметки Н. К. Миролюбова, П. Пискарева и других лиц.
Мельников в этот период, по-видимому, не только собирает рукописные сборники фольклорно-этнографических материалов, но и записывает и сам. В письме Погодину он сообщает, что у него есть «сотня — другая песен (местных), все такие большей частью, которые не напечатаны и впервые мною слышаны», и спрашивает, не послать ли их П. В. Киреевскому. Видимо, по совету Погодина песни были отосланы. П. Д. Ухов обнаружил в собрании Киреевского колядки, дразнилки, пословицы с пояснениями, записанные Мельниковым [Власова, 1982, с. 117].
Внимание Мельникова привлекают народные календарные обряды. В 1847 году он опубликовал статью «Коляда», где сопоставил русские материалы с аналогичными обрядами сербов, болгар и словаков, указал на распространённость этого обычая в Малороссии [Власова, 1982, с. 119].
Мордовским обрядам Мельников посвятил несколько статей: «Эрзянская свадьба», «Мокшанская свадьба», «Общественное моленье эрзян». По материалам из села Сиухи он написал статью «Религиозные верования, домашний быт и обычаи мордвы Нижегородского уезда», дополнив её собственными фактами и наблюдениями, но при жизни писателя она не была опубликована.
В 1852 году членами Этнографической комиссии Русского географического общества Мельникову поручено «произвести исследование о мордовском населении в шести губерниях», кроме того, он официально назначен «начальствующим статистической экспедицией в Нижегородской губернии».
Было составлено полное описание всех уездов; в результате этой работы архив писателя пополнился новыми фактами и интересными записями. В Нижегородский период большое влияние на разные стороны деятельности П. И. Мельникова оказал В. И. Даль, поселившийся в Нижнем Новгороде в 1849 году.
Много давали Мельникову увлекательные занятия с Далем по изучению говоров. «Я в Нижнем почти каждый день бываю у Даля, и мы целые вечера просиживаем с ним над актами археологической комиссии, над летописями и житиями святых, отыскивая в них по крохам старинные слова и объясняя их остатками, сохранившимися по разным закоулкам русской земли», — писал он Погодину. Рассказывая о работе статистической экспедиции, Мельников упоминает о поручениях В. И. Даля: «И меня, и каждого из членов Владимир Иванович просил записывать в каждой деревне говоры». Следы совместной работы с Далем хранит уже упоминавшаяся рукопись песен Арзамасского уезда, принадлежавшая Мельникову. Во многих текстах карандашом подчёркнуты отдельные слова или целые выражения, на полях карандашом же помечено «Далю», например: «на вой воевати» (л. 2, № 3), «век должить» (л. 3, № 4), «по завыгорью» (л. 26, № 5), «пошибочка» (единоборство; л. 14, № 1), лицо «приусмягнуло» (л. 16, № 2) и другие [Власова, 1982, с. 120].
Сын писателя вспоминал, что отец его участвовал в работе по составлению «Толкового словаря», а П. С. Усов упоминает, что им был составлен рукописный словарь «технических, географических, этнографических и прочих названий, употребляемых русским народом». В архиве писателя сохранился список 98 слов (назовём его условно «Нижегородский словарь») с обстоятельными пояснениями (в это число входит текст колыбельной песни и описание святочного обычая). Многие слова списка с объяснениями Мельникова вошли в словарные статьи «Толкового словаря». Видимо, Далем была использована часть составленного Мельниковым Нижегородского словаря.
Записав образцы польско-белорусского диалекта в Лукояновском уезде, Мельников показал их Далю. «Это та же мензелинская шляхта, — сказал Владимир Иванович и просил меня порыться в архивах», — вспоминал он.
Плодом изысканий явилось целое исследование о будниках (или будаках).
Оказалось, что в XVII в. по указу царя Алексея Михайловича в Нижегородской губернии были поселены «польские приходные люди, поливачи и будники».
Первые «гнали поташ». Будники рубили лес, жгли и готовили поташным заводам золу. Поташные заводы назывались будными майданами. С уничтожением лесов в одном месте их переводили на другое, а на прежнем заводили пашни. За оставшимся селением сохранялось название «майдан». Мельников насчитал по уездам 48 селений с этим названием, приложил их список, привёл образцы говора. Черновые наброски этой работы остались в архиве свидетельством добросовестного выполнения просьбы Даля.
Общение с Далем, оставившим нам, помимо Толкового словаря, фундаментальные собрания фольклора, укрепило интерес Мельникова не только к устной поэзии, но и к народным языковым формам. Личный писательский опыт Даля и его убеждённость в необходимости сближать литературный язык с народным на всех этапах развития художественной литературы определили впоследствии художественный метод Мельникова-романиста.
В 40-х годах им был накоплен значительный материал по расколу.
Неисчерпаемая энергия и любознательность, присущие Мельникову, сказались в его изучении различных форм старообрядчества. Он собирал рукописные и старопечатные книги, раскольничьи легенды, предания, духовные стихи и песнопения. Поиски привели его в среду раскольников-книготорговцев, начётчиков и «хранителей древних устоев». В статьях этого периода он отмечает заслуги староверов в сбережении национальных культурных ценностей — рукописей, икон, старинной утвари; но у него складывается отрицательное отношение к расколу как «невежественному изуверству» [Еремин, 1976, с. 21].
Мельников становится одним из выдающихся знатоков раскола, и с 1847 года — сначала в должности чиновника особых поручений при нижегородском губернаторе, а затем при Министерстве внутренних дел — он занимается почти исключительно делами старообрядцев. По долгу службы он обязан знать и официальную церковную литературу, и догматику раскола, секты, их историю, традиции. Догматическое соблюдение завещанных прадедами традиций отгораживало значительный процент населения страны от элементарных достижений цивилизации и культуры. Мельников неоднократно видел в быту действие суровых и бесчеловечных установлений, вплоть до отказа от врачебной помощи, от употребления картофеля, чая и тому подобное вследствие убеждения в их «дьявольском» происхождении. (В его библиотеке имеется несколько вариантов раскольничьих легенд о происхождении картофеля и табака). Он считает старообрядчество как общественное явление плодом невежества. До сих пор его общественная позиция — позиция просветителя — отвечала его пониманию патриотизма. С позиций просветителя он видит в расколе тормоз в историческом духовном развитии народа и препятствие для института государственности. «По его тогдашнему искреннему убеждению высшие интересы государства совпадали с интересами народа, и именно их должна была защищать административная власть». В начале чиновничьей карьеры государственная служба для Мельникова — не только средство к существованию, но и один из путей выполнения патриотического долга. Позднее горький опыт чиновничьей службы развеял многие его иллюзии, но в начале 50-х годов он усердно и инициативно выполнял административные поручения: ревизии, запечатывание часовен, молелен, конфискацию предметов культа. Раскольники имели опыт в «умягчении» начальства, но не знали, как подступиться к Мельникову. Имя Мельникова становится известно в Поволжье и на Урале. Ропот раскольников выливается в привычные для них фольклорные формы. «Гонитель» раскола становится «героем» раскольничьего фольклора. О нём слагаются песни: «Навуходоносор Павел Иванович... едет в лодочке в 32 весла и правит церемонью генеральскую» [Власова, 1982, с. 121].
Легенды о нём проникают на страницы газет и журналов. Они изображают Мельникова человеком суровым, непреклонным и точным исполнителем государственных заданий. Он увозит иконы, свалив их на воз, как дрова, и ставит печати на лики святых. Он увёз из Шарпанского скита икону Казанской божией матери, считавшуюся чудотворной, за это ослеп, а икона исчезла; поехал в другой раз — скит стал невидим; в третий раз — икона приросла к стене и не поддавалась под топорами. По другой версии, он раскаялся и прозрел, но дьявол совратил его и заставил вернуться за иконой. Когда Мельников вошёл в молельню, «загремел гром, лики святых на иконах потемнели, а сам он и всё его воинство пали ниц»; заключив союз с дьяволом, он видит сквозь стены. Существовал плач иноческий и девический о разорении Шарпанского скита. А. П. Мельников, сын писателя, специально объехал в 90-х годах скиты Поволжья, записывал фольклор про отца; часть материала он сообщил в печати.
В конце 50-х годов взгляды Мельникова существенно изменились. В 1855 году в «Отчёте о состоянии раскола в Нижегородской губернии» он показал, что раскол выгоден власть имущим, получающим с раскольников немалую мзду.
«Сквозь официальную фразеологию этого документа явственно проступает мысль Мельникова-просветителя о том, что раскол — это одно из тяжких зол народной жизни. Развивая эту мысль, он смело (нельзя забывать, что «Отчёт» составлялся в последние годы царствования Николая I) высказал соображения и выводы большой обличительной силы». Позже, в полемике с «Современником», объясняя смысл своих «Писем о расколе», Мельников заявил: «Раскольники не заключали и не заключают в себе ничего опасного для государства и общественного благоустройства; 200-летнее преследование их и ограничение в гражданских правах поэтому было совершенно излишне и даже вредно, и раскольники вполне заслуживают того, чтобы пользоваться всеми гражданскими правами».
В 1856—1858 годах Мельников выступил в рядах передовых писателей, опубликовав сразу несколько произведений: «Дедушка Поликарп», «Поярков», «Старые годы», «Медвежий угол», «Непременный», «Именинный пирог».
Чернышевский поставил его рядом с Щедриным, опубликовавшим в 1856 году «Губернские очерки». Критики передовых журналов дали самую высокую оценку его произведениям.
В 1858 году Мельников задумал издавать газету, которая была бы демократическим рупором «о нуждах народных». Газета начала выходить с 1859 года. В ней во всей полноте сказались интересы самого редактора в области истории, этнографии и устной поэзии. В № 12 помещена статья «государственного крестьянина Спиридона Михайлова о русских свадебных обычаях Козьмодемьянского уезда Казанской губернии». В заметке от редакции сообщалось «о замечательной личности её автора», чувашенина по национальности, пять лет состоявшего членом-сотрудником Русского Географического Общества. В статью включены свадебные песни, приговоры дружки, описан девичник, обычай «смотреть ложки» у жениха и тому подобное.
В трёх номерах (31, 37, 85) описаны народные поверья Ардатовского уезда Симбирской и Владимирской губерний, волочебники Витебской губернии (приводятся волочебные песни, записанные Г. П. Сементковским, —№ 101), песня нищих и закликанье весны (№ 45, 98), празднование Ярилы в Нижнем Новгороде, «на Гребешке, что против ярмарки на бугре» (Нижегородская хроника — № 120). В газете много этнографических очерков о жизни разных народностей — чувашей (№ 14), мордвы (№ 20), киргизов (№ 14, 92, 111), литовских крестьян (№ И, 32), эстов (№ 65); об обычаях отдельных сёл (№ 34, 35, 65) и т. п. В нескольких номерах публиковались пугачёвско-разинские материалы по данным архивов и изустным преданиям «от наших старичков-старожилов, из которых многие ещё помнят дела Пугача», о его сподвижниках (предводитель отряда чувашенин Енгалыч — № 31, 32).
В условиях общественного подъёма 60-х годов газета, игнорировавшая насущные проблемы дня, не могла иметь успеха у читателей и прекратилась через полгода. В программе газеты, характере публикуемого в ней материала сказались слабые стороны общественно-политических взглядов её редактора.
Ряд материалов, предназначенных к публикации, остался ненапечатанным; в приложениях к письмам, адресованным редактору, также встречаются записи фольклора.
В середине 60-х годов Мельников продолжает занятия историей, этнографией и фольклором, подготовив одну из значительных своих работ — «Очерки мордвы». В ней были объединены материалы, собранные из устных, рукописных и книжных источников. Писатель показал трагическую историю колонизации мордовского населения Поволжья и дал обстоятельную характеристику верований, обрядов, празднеств. Автор выступает как объективный исследователь и нередко первооткрыватель различных видов устной поэзии мордвы. Приводятся тексты эпических и обрядовых песен, исторические и топонимические предания, сказания о создании мира, происхождении гор и лесов, о сотворении человека и т. д., цитируются молитвенные обращения к богам, даны детальные описания празднеств. К сожалению, устные источники охарактеризованы скупо: «Записано в селе Томылове Сенгилеевского уезда Симбирской губернии» или «Записано в селе Сарлеях Нижегородского уезда. То же рассказывает старик-мордвин в селе Кержеминах Ардатовского уезда».
Однако если учесть, что приводимые сведения относятся к 40-м годам, можно считать, что по научным требованиям того времени это достаточно полные и точные паспортные данные. Описывая календарные праздники и обряды мордвы, писатель сравнивает их с русскими того же цикла. В троицких песнях отмечено сходство с нашими «семиковыми», то же — в колядках и овсеневых песнях.
Слово «таусень», по мнению Мельникова, мордовского происхождения: «Русский таусень едва ли не старинный мордовский обряд, перешедший к русским. По крайней мере, он справляется только в тех местностях Великой Руси, где издревле обитала мордва» [Власова, 1982, с. 124].
Исследователи справедливо считают Мельникова «одним из пионеров в собирании и изучении фольклора народов Поволжья». Сам он с полным основанием мог сказать о себе, что изучал быт народа и его поэзию, «лёжа у мужика на полатях, а не сидя в бархатных креслах в кабинете».
В 70-х годах, работая над созданием дилогии «В лесах» и «На горах», писатель охватывает громадный и разнообразный фольклорно-этнографический материал. Показательно, что он при этом ощущает недостаточность своих знаний: «Поздно начал, а раньше начинать было нельзя, надобно было прежде поучиться. И вот теперь, после тридцатилетнего изучения быта и верований русского народа, приближаясь к склону дней, одно только могу сказать: „Мало, очень мало знаю"» [Мещеряков, 1977, с.12].
В устном творчестве и языке народа писатель видел отражение исторической жизни и судеб всего населения России. Он горячо призывал к бережному собиранию его: «В поверьях, преданьях, в сказках, в былинах, в заклинаньях и заговорах, в обрядах, приуроченных к известным дням и праздникам, сохраняются ещё те немногие останки старины отдалённой, но исчезают с каждым годом. (...) Надо ловить время, надо собирать дорогие обломки, пока это ещё возможно. Не одни предания, не одни поверья на наших глазах исчезают. Русский быт меняется».
Сам Мельников умел отыскивать редкие произведения устного художественного слова. Русская фольклористика обязана ему многими — не всегда им записанными, но им сбережёнными — произведениями и публикациями фольклора Нижегородского Поволжья; давно уже вошли в научный оборот многие произведения из его архивного фонда.
Глубокое изучение быта, устной поэзии и языка народа, личные научные достижения в этой области обусловили постоянный интерес писателя к проблематике фольклористической науки и в значительной степени определили метод, характер и специфику его художественного творчества.
Уже в первом своём рассказе «Красильниковы» писатель обнаружил творческую зрелость. Необычайный успех у читателей и одобрительные отзывы в передовых журналах указывали, что это — незаурядное явление в истории литературы. Образ Красильникова возникает из его рассказов и замечаний о самом себе, о своих поступках и из отношения к сыновьям. Богатый и продуманный подбор пословиц, поговорок, фразеологизмов в сочетании с народным просторечием и купеческим жаргоном создаёт ярко индивидуализированную речь, раскрывая внутреннюю сущность характера купца.
При работе над рассказом Мельников пользовался собранием пословиц Даля, тогда ещё не опубликованным.
Обращение к различным произведениям устного творчества народа характерно и для других произведений конца 50-х годов. В рассказе «Дедушка Поликарп» встречаются отрывки из народных преданий, элементы народного календаря, поговорки. В основе рассказов «Старые годы» и «Бабушкины россказни» — нижегородские предания о крепостном праве и нравах XVIII в.; поэтические картины летних хороводов с песнями и суровая мораль раскольничьих пословиц — в рассказе «Гриша». Это произведение предвосхищает одну из основных тем дилогии «В лесах» и «На горах» — тему старообрядчества.

Фольклорность языка дилогии
Самобытность таланта Мельникова во всём блеске реалистического мастерства выразилась в его романах «В лесах» и «На горах», составивших знаменательный итог его творческой деятельности. Неожиданной, новой и своеобразной была не только тематика дилогии с её показом раскольничьего Заволжья, но и идейно-философская концепция его, и художественный метод.
Глубокая любовь к национальным формам народной культуры, гордость и восхищение богатством устной поэзии и народнопоэтического языка пронизывают эту необычную в истории русской литературы эпопею. В неё вошли тщательно отобранные произведения фольклора, все те драгоценные самоцветы устнопоэтического народного искусства, которые писатель неустанно искал, собирал и хранил в течение целой жизни.
Невозможно учесть, проанализировать и найти источники всей многоцветной россыпи сокровищ народного творчества, щедро включаемых писателем в ткань художественного повествования. Они способствовали созданию человеческих характеров, определили композиционную особенность всех его частей, оказали влияние на поэтику и язык. Каждый жанр устной народной поэзии в дилогии может служить темой отдельного исследования, что убедительно показано в работе Г. С. Виноградова. В окончательной редакции статья Виноградова о фольклорных источниках романа «В лесах» состоит из 12 глав, в ней нет главы о сказке из первой редакции (1935), всего было бы 13 глав.
Исследователь установил только основные книжные источники, допуская возможность использования архивных рукописных собраний и поставив под сомнение устные. Теперь часть собственных записей Мельникова известна, но исследователям предстоит ещё немало открытий, так как богатство фольклорно- этнографического материала кажется неисчерпаемым.
В дилогии существует несколько ракурсов изображения действительности и несколько «уровней сознания». Автор, объясняя замысел эпопеи, сказал: «Моя задача, которую, конечно, вполне я не исполню, — изобразить быт великоруссов в разных местностях, при разных развитиях, при разных условиях общественного строя жизни, при разных верованиях и на разных ступенях образования».
Идейно-философский аспект дилогии составляет борьба двух стихий: полная мощи и красоты естественная историческая стихия, простая и здоровая жизнь природы и связанных с нею трудом людей — и институт религии и капитала. Человеческую душу иссушают и опустошают суровые религиозные догмы, с одной стороны, и стяжательство, алчность и страсть к наживе — с другой.
Прологом к отдельным частям романа «В лесах» дана реконструкция сказания про доброго солнечного бога Ярилу, про его любовь к Матери Сырой Земле. Это не фантазия писателя, а «интересный опыт поэтического синтеза важнейших данных о мифе» [Виноградов, 1936, с. 27-28].
Они собраны из различных русских и славянских источников и объяснены известным русским учёным-мифологом А. Н. Афанасьевым. Мельников, используя передовую для 60-х годов научную концепцию Афанасьева, дополнил её топонимическими и этнографическими данными существования культа Ярилы в Поволжье, включил описания весенних и летних празднеств (ночь на Ивана Купала, похороны Костромы и др.), придав повествованию историческую достоверность.
Образ Ярилы символизирует в романе стихийно-языческое начало, вступающее в борьбу с византийско-церковным, с мёртвыми догмами раскола и религии. Он помогает людям обнаружить простые и естественные чувства, забыть о сковывающих поступки условностях. «Всё романтическое так или иначе соприкасается с образом Ярилы. Таким путём Мельников хочет обосновать незыблемость и извечность той жизни, которую он изображает. Страницы, посвящённые Яриле, славянскому Дионису, наиболее поэтичны» [Власова, 1982, с. 126].
Позиция автора враждебна религиозному мистицизму и догматике. Он показывает мертвящее влияние религиозных установлений на истории озера Светлояр, когда-то бывшего местом веселых народных празднеств в честь солнечного бога, но с появлением раскола превратившегося в центр паломничества. Вместо нарядных хороводов и весёлых песен над озером столетия звучат молитвы, духовные псалмы и религиозные споры.
Другой идейно-философский аспект дилогии — значение подлинных духовных и нравственных ценностей в судьбе нации и народа. Только народ — подлинный хранитель незыблемых моральных ценностей, украшающих жизнь поэтических обычаев и обрядов. Эта мысль высказана писателем в автобиографии, написанной от третьего лица в конце 50-х годов.
Мысль о народе, хранителе нравственных и художественных ценностей, как самое заветное его убеждение, проходит через дилогию. Поэтому и произведения устной народной поэзии с такой любовью и полнотой собраны в ней, что в русской литературе нет ей равных по богатству материала и разнообразию методов использования фольклора.
При создании персонажей автор смело пользуется народно-поэтическими средствами изображения. Он создаёт почти лубочные по яркости и чистоте красок портреты героев. Исследователи отмечали, что образы Насти Чапуриной и Алексея Лохматого - это традиционные фольклорные типы доброго молодца и красной девицы. Настя «кругла да бела, как мытая репка, алый цвет по лицу расстилается; толстые, ровно шёлковые, косы лежат ниже пояса...» [Мельников, 1993, т. 1, с. 85].
Алексей Лохматый «красавец был из себя. Роста чуть не в косую сажень, (...) здоровый, белолицый, румянец во всю щёку так и горит, а кудрявые, темнорусые волосы так и вьются» [Мельников, 1993, т. 1, с. 31].
Автор и наряжает своих героев в соответствии с народными вкусами: Настя то в голубом, то в алом сарафане с пышными белыми рукавами; у Алексея Лохматого для праздников хранится синяя суконная сибирка и плисовые штаны [Мельников, 1993, т. 1, с. 138].
В образах Насти, Алексея, Фленушки отразился народный идеал здоровой и яркой человеческой красоты, не случайно исследователи находят множество параллелей к их портретному изображению в народных песнях. Автор и говорит о них в сказочно-песенном стиле, используя сравнения песенного типа и сказовую форму фраз. Ритмический склад речи вызывает аналогию со сказочным стилем, а параллельное синтаксическое построение фразы напоминает стиль народной песни: «Не красна на молодце одежда, сам собою молодец хорош. Идёт двором обительским: черницы на молодца поглядывают, молоды белицы с удалого не сводят глаз» [Мельников, 1993, т. 2, с. 106].
Тщательно отобран пословично-фразеологический материал для наиболее выразительной речевой характеристики персонажей. Прямой, открытый и горячий характер Насти Чапуриной обнаруживается в её народной по стилю и лексике речи: «Не дари меня, только не отнимай воли девичьей (...) Кого полюблю, за того и отдавай, а воли моей не ломай», — говорит она отцу [Мельников, 1993, т. 1, с. 71].
Пословицами характеризуется сложное душевное состояние разочаровавшейся в Алексее героини. Взволнованный внутренний монолог Насти насыщен песенной образностью: «Гадала сокола поймать, поймала серу утицу»; «Где же удаль молодецкая, где сила богатырская?.. Видно, у него только обличье соколье, а душа-то воронья...» [Мельников, 1993, т. 2, с. 21].
Обращение к песенным образам характерно для писателя при изображении взволнованности, тревожного состояния души и при обрисовке других женских характеров. Алексей, напротив, осторожен и осмотрителен, но и его речь поэтична: «Мало ли что старики смолоду творят, а детям не велят?» «А скажу словечко по тайности, в одно ухо впусти, в друго выпусти» [Мельников, 1993, т. 1, с. 3, 17, 19].
Фольклорно-поэтическая образность насыщает страницы о болезни и похоронах Насти. Лирическое вступление автора к главе о похоронах дано в стиле похоронного причитания: «Лежит Настя, не шелохнётся; приустали резвы ноженьки, притомились белы рученьки...» [Мельников, 1993, т. 1, с. 506].
Характеристика Насти с начала до конца выдержана в песенно-сказовом стиле.
Иначе дан образ Алексея Лохматого. Если в начале дилогии в его речи ощущается поэтический мир народных крестьянских представлений, он говорит языком пословиц и песен, то с переменой его положения меняется и его речь.
Захватывающая его постепенно страсть к лёгкой и быстрой наживе прорывается в мимоходом брошенных пословицах: «У тестя казны закрома полны, а у зятя ни хижи, ни крыши»; «Чем бы денег ни нажить, а без них нельзя жить» [Мельников, 1993, т. 1, с. 386].
Во второй части дилогии Лохматый — купец первой гильдии, кандидат на пост городского головы, но он очерствел душой и утратил уменье ярко и выразительно говорить; стремясь подражать речам городских купцов, он употребляет слова: фрахт, чиколат, амбрей, скус и пр. Исследователи отмечали, что речь персонажей у Мельникова зависит от степени их близости к народу. Автор наделяет своих героев умением поэтически мыслить и говорить живым и образным языком в той мере, в какой речь их питается разговорным и поэтическим языком народа.
Показателен в этом отношении образ Фленушки с её трагической судьбой. В галерее замечательных по достоверности женских характеров дилогии образ её особо привлекателен и почти целиком создан на фольклорном материале. Незаконнорожденная дочь игуменьи, она воспитана в скиту, но жизнелюбива, умна, находчива и псалмам предпочитает мирские песни. С языка её так и сыплются пословицы, приговорки: «Одним глазом спи, другим стереги» (Марьюшке); «Такой молодец, что хоть прямо во дворец» (об Алексее). Судьба её трагична. Она постригается и становится неумолимо строгой игуменьей. Её образ лишается поэтичности в конце романа, ибо постриг — преступление против естественных законов жизни.
Характер кроткой Марьи Гавриловны строится на песенно-сказочном материале. В основе его — подлинные факты из жизни купцов Заволжья.
Взволнованность её передана песенными и сказочными образами: «Не огни горят горючие, не котлы кипят кипучие, горит-кипит победное сердце молодой вдовы» (после встречи с Алексеем).
Таков и образ Дуни. В моменты тревоги и тоски звучит в её душе песня, как образ здоровой и ясной жизни, усиливая отвращение к хлыстовским радениям. Стилизованными песенными образами изображает Мельников молодость и красоту: «Не стая белых лебедей по синему морю выплывает, не стадо величавых пав по чисту полю выступает; чинно, степенно, пара за парой идёт вереница красавиц» [Мельников, 1994, т. 1, с. 213—214].
Фольклор — главный элемент в создании социально-типических характеров. Он используется и при показе разных типов купцов, вышедших из крестьянства и не утративших социальных корней.
Колоритен образ купца-тысячника Чапурина, и наиболее полновесен по насыщенности фольклором. Он любит традиционную обрядность в доме; присловья, поговорки, прибаутки украшают его речь, он то перефразирует их, то цитирует дословно: «Пей-ка, попей-ка, на дне-то копейка; выпьешь на пять алтын — да и свалишься под тын» [Мельников, 1994, т. 2, с. 219]. Он весельчак в компании и любит хорошенько разгуляться: «Гости пьют да посуду бьют, кому-то не мило, того мы в рыло». Бывает заносчив, деспотичен, по-мужицки груб: «Рылом не вышла учить меня!» — кричит жене. «Гордан», — говорят о нём. Характер Чапурина неординарен: доброта, щедрость, отходчивость уживаются рядом с жаждой наживы; но он соблюдает известную порядочность в делах и выгодно отличается от своих собратьев.
Пётр Степанович Самоквасов — казанский купец, весельчак и певун.
Автор называет его «казанец», а приятеля его Семёна — «саратовец». Это сочетание вызывает ассоциацию с популярной в Поволжье народной балладой «Молодец казанец, душа астраханец», сюжет которой своеобразно интерпретирован Мельниковым в судьбе Самоквасова. В балладе молодец посмеялся над девушкой и был наказан ею с изощрённой жестокостью. В дилогии «казанец» сам жертва девичьего обмана. Фленушка высмеивает и дурачит его, обещает выйти за него уходом, а когда он снимает в городе квартиру и возвращается за нею в скит, он застаёт похожую на похороны церемонию пострига. Фленушка превратилась в мать Филагрию. Впоследствии Самоквасов женится на Дуне Смолокуровой, становится богат, но уже в роли жениха Дуни он утрачивает прежнюю обаятельность и весёлость. Если в первой части дилогии его образ соответствует образу Фленушки обилием инкрустаций из песенных текстов, то в конце дилогии он становится бледнее и скучнее.
В образе Колышкина, в прошлом горного инженера, затем владельца пароходов, фольклорный материал используется меньше; изредка в его речи мелькают пословицы, приговорки; наиболее типичен образ купца Смолокурова, наживающего миллионы безжалостной эксплуатацией рабочих и не гнушающегося никаким обманом и шантажом. Он не прочь надуть и своих собратьев-купцов, прижать промышляющего книжной торговлей Чубалова. Есть в дилогии и традиционный купеческий брат, оказавшийся пленником хивинского хана, в описании его судьбы Мельников использовал устные рассказы про русских пленников Бухары, о которых писал и В. И. Даль в 50-х годах.
В эпопее показаны талантливые хранители и исполнители произведений устной народной поэзии: знаменитая певица и плакальщица Устинья Клещиха, известная по всему Заволжью своими песнями и причитаниями; мастерица рассказывать сказки Дарья Никитишна, знахарка Егориха и другие.
Характеризуя их, автор показывает народное отношение к их мастерству: «Золото эта Клещиха была. Свадьбу играют, заведёт песню — седые старики вприсядку пойдут, на похоронах плач заведёт — каменный зарыдает» [Мельников, 1993, т. 1, с. 554]. Для полноты представления о мастерстве и талантливости «плачей» Мельников приводит полностью тексты похоронных и поминальных причитаний.
Образ знахарки Егорихи дан в двух оценках. Скитницы связывают с нею всевозможные поверья о колдунах и знахарях. Автором приводится от их лица обстоятельный перечень сведений о нечестивых действиях колдунов (3, 386—389). В деревнях, наоборот, знахарка пользовалась любовью и почётом: она помогала травами и кореньями от болезней. Речь Егорихи уснащена сказочными и песенными формулами: «Куда идёшь — пробираешься? Дело пытаешь, аль от дела лытаешь?». [Мельников, 1993, т. 2, с. 170]. В её наставлении Марье Гавриловне звучат фразы из свадебной величальной песни: «Носи золото — не изнашивай, терпи горюшко — не сказывай». Автор заставляет знахарку читать заговор и разъяснять значение разных трав несколько книжным языком; книжность речи придаёт некоторую искусственность достоверному по существу образу деревенской знахарки.
Типичен образ стряпухи и сказочницы Дарьи Никитишны. Никитишна росла сиротой. «Житье сиротинке — что гороху при дороге: кто пройдёт, тот и порвёт», — замечает автор и тут же приводит пословицу: в сиротстве жить — только слёзы лить [Мельников, 1993, т. 1, с. 87]. Скитницы — почти все в прошлом крестьянки, речь их то уснащена церковно-молитвенными выражениями, то красочна по-крестьянски, но жизнь в скитах сделала их алчными, неискренними, празднолюбопытными. Мать Таисея ласково угощает Самоквасова после похмелья, уговаривает его жениться, «со сладкой улыбкой глядя на туго набитый бумажник Петра Степановича. Так блудливый, балованный кот смотрит на лакомый запретный кус, с мягким мурлыканьем ходя тихонько вокруг и щуря чуть видные глазки» [Мельников, 1993, т. 2, с. 425]. Речь её уснащают поговорки: «Кто помоложе, тот рублём подороже; мотоват да неженат, себе же в наклад». Иной смысл получают произведения фольклора в устах сирот Марьи-головщицы, Устеньки-московки, бедной вдовы Ольги Панфиловны. Пословицы о сиротстве, сиротские причитания выдают их внутреннюю ожесточённость, иногда ненависть к богатым купеческим дочерям.
Социальная значимость фольклора учитывается при показе разных групп населения. Купцы считают естественным в их деле обман, умение воспользоваться чужой ошибкой, одурачить; таковы их пословицы: «Купец — тот же стрелец, чужой оплошки должен ждать» (Масляников); «Умей воровать, умей и концы хоронить» (Веденеев); «Всякий Демид в мой кошель угодит» (Булыня); «Сват сватом, брат братом, а денежки не родня» (Смолокуров) и другие.
У крестьян, лесорубов и рабочих, находящихся в кабале у купцов, другая мораль и другие пословицы. О купцах, тысячниках и богачах они говорят с ненавистью: «Богатых и смерть не сразу берёт»; «На фабриках-то крестьянскими мозолями один хозяин сыт».
Крестьяне имеют свой социально-исторический опыт. Их спасает только труд от зари до зари, зимой в лесу, летом в поле; «На перву страду выльешь поту жбан, на втору — полный чан». Зимой в лесу, когда дни коротки, прежде всего ценится время, и лесорубы говорят: «На заре не работать, рубль из мошны потерять»; «Долго спать — добра не видать», «Долго спать — долгу наспать».
У деревенской бедноты свои поговорки, проникнутые грустным юмором: «Наготы да босоты изувешены шесты, холоду да голоду амбары полны»; «Две полы, обе голы, да и те не свои»; «Хоть мёрзни с холоду, хоть помирай с голоду». В поговорках отражена горечь сиротства, обрекающего человека на жизнь у чужих людей: «Чужой обед хоть и сладок, да не спор. Чужие хлеба живут приедливы». У сироты «приданого голик да кузов земли». Народ высмеивает жадность попов и монахов: «Не учи козу — сама стянет с возу; рука пречиста всё причистит»; «Молодец поп-хльшовец: за пару лаптей на родной матери обвенчает»; иронически отзывается о старообрядческих толках и сектах: «Что ни мужик — то вера, что ни баба — то устав». Отрицательно относятся крестьяне к чиновникам, к уездным и губернским судам: «Судья — что плотник: что захочет, то и вырубит. А закон у него — что дышло: куда захочет, туда и поворотит».

Фольклор отдельных социальных групп населения, показанных в романе, имеет свою историческую и местную приуроченность. Лесорубы и крестьяне Заволжья знают живущие в народе предания и песни о Степане Разине, связывая с памятью о нём местные поверья о кладах. В героях разинских песен они видят живых исторических лиц; объясняют содержание песен, привлекая местные легенды об отдельных участниках разинских походов по Волге (Соломонида от старого Макарья).
У лесорубов есть свои поверья о болотнянике, владыке топкой чарусы, и о болотнице — родной сестре русалки. Раскрывая мировоззрение крестьян-лесорубов через произведения фольклора, Мельников показывает различное их восприятие у лесорубов и купца Чапурина. Артемий, возражая Чапурину, с любовью и восхищением говорит о разницах: «По-вашему — разбойники, по-нашему — есаулы-молодцы да вольные казаки». С гордостью отзывается он о
Разине: «Вот каков был удалой атаман Стенька Разин, по прозванью Тимофеевич!» [Мельников, 1993, т. 1, с. 224].
Различна и мораль купцов и крестьян. Артель лесорубов характеризует строгая честность: они отказываются взять лишнюю копейку, если не заработали её. Купцы ловят момент, чтобы обмануть друг друга на десятки тысяч рублей, и обсчитывают рабочих, не гнушаясь их трудовой копейкой. В произведениях фольклора отражён исторически сложившийся антагонизм интересов, и с помощью фольклора писатель убедительно показал противоположность мировоззрения крестьянства, работного люда и купечества.
Бытовой уклад крестьянства определяется трудовыми циклами года и традицией; быт купцов — близостью к крестьянскому укладу и обычаям (соблюдение традиционной обрядности во время свадеб, именин, крестин, похорон), кроме того — староверческими заветами и установлениями (роднятся лишь с единоверцами, дочерей обучают грамоте и рукоделию в скитах).
Фольклорно-этнографический материал сохраняет в дилогии и социальную остроту, и местный колорит, и историческую приуроченность.
Композиционные особенности дилогии определяет наличие специальных вводных историко-этнографических глав: первая и восьмая второй части, первая и седьмая четвёртой — романа «В лесах»; первая и одиннадцатая первой части, девятнадцатая второй — романа «На горах». Повествование в них — органический сплав из народных обрядов, обычаев, песен, поверий, примет.
Фольклорно-этнографические разделы имеют для писателя столь же существенное значение, как и главы, раскрывающие движение сюжета, историю и характеры героев.
Стилизованные сказания про солнечного Ярилу, про любовь его к Матери сырой земле, про златорогого оленя-солнце, созданные из мифологических, сказочных и песенных элементов, не только утверждают мысль писателя о вечности жизни, но и придают особый, самобытно-оригинальный характер всей композиции романа «В лесах». Мельников показал, что талантливая и художественная стилизация представляет один из путей к созданию подлинно новаторского произведения.
Роман «В лесах» начинается характеристикой Верхового Заволжья, его истории; в повествование вплетается предание о граде Китеже, изложенное в виде стилизованного народного сказа; обстоятельно характеризуются уезды лесного Заволжья, распространённые в них промыслы и ремёсла, особенности быта.
Роман «На горах» также начат историей правобережья Волги «от устья Оки до Саратова». Включены топонимические предания о происхождении названий рек; полностью приводится песенное предание о Дятловых горах и покорении мордвы русскому царю. Глава завершается поэтическим очерком о медвежатниках Сергачского уезда, включающим исторические анекдоты. В начальных главах обоих романов имеется и существенное различие: если первая глава романа «В лесах» заканчивалась характеристикой быта заволжских крестьян с их идиллическим благополучием, то в заключении первой главы романа «На горах» писатель указывает на резкое социальное неравенство и расслоение в среде нагорного крестьянства:
«Теперь на Горах немало крестьян, что сотнями десятин владеют. Зато тут же рядом и беднота непокрытая. У иного двор крыт светом, обнесён ветром, платья — что на себе, а хлеба — что в себе, голь да перетыка — и голо, и босо и без пояса» [Мельников, 1994, т. 1, с. 13].
Фольклор получает в повествовании большую социальную значимость, а картины народного быта — черты подлинно социальной этнографии.
На композиции романа «В лесах» в большей степени отразилось увлечение П. И. Мельникова исторической этнографией, историей и эстетикой фольклора. В романе больше разделов с фольклорно-этнографическим содержанием, отразившим все основные циклы народного земледельческого календаря и соответствующих им произведений календарной обрядовой поэзии. Являясь выдающимся знатоком народного быта и языка, Мельников тем не менее не ставил своей задачей отразить в дилогии этнографически точно только быт Поволжья с характерными обрядами и обычаями. Он понимал свою задачу шире, поэтому в его романах органически соединены и живые произведения устной поэзии, и почёрпнутые из книжных источников. В письме к П. В. Шейну от 8 сентября 1875 года Мельников признавал: «В продолжение четверти столетия я много ездил по России, много записал песен, сказаний, поверий и прочее тому подобное, но я бы ступить не мог, если бы не было трудов покойного Даля и Киреевского, не было Ваших трудов, напечатанных у Бодянского, трудов Л. Майкова, Максимова и Якушкина (...) Пчёлы вы, а не муравьи; ваше дело — мёд собирать, наше дело мёд варить» [Власова, 1982, с. 126].
Главным художественным принципом писателя, определяющим характер использования фольклорно-этнографического материала, был принцип органического слияния старого и нового, живого и забывающегося фольклора.
Привлекаются и книжные источники, и записи из северных областей, и хорошо знакомый с юношеских лет нижегородский, поволжский фольклор. Некоторые тексты сохраняют следы метода их записи. Песня «Я у батюшки дочка была» по тексту представляет точную запись с голоса, то есть сделанную во время пения. В ней легко устанавливаются тип строфы и цепное построение:
Приневоливал меня родной батюшка,
Приговаривала матушка
Замуж девушке идти, да, идти.
Да и замуж девушке идти...
Во все грехи тяжкие,
Грехи тяжки поступить.
Иначе дана плясовая песня «Куревушка». Эта песня много раз записана на севере и хорошо известна со второй половины XIX века. В песне, как правило, чёткое цепное построение, парная строфа с повторением полустиха. В первом случае можно предположить, что песня записана самим автором. Во втором, по-видимому, имелся список текста. Повторения не показаны, а последний стих «Накутят, намутят, С тобой, милый, разлучат» искажён перепиской: «Ни кутят, ни мутят». Но это единичный случай. В целом же материал показывает, что фольклорные элементы вносились в ткань произведения не механически, а после тщательного отбора.
Авторский текст и фрагмент устнопоэтического произведения должны, по мысли Мельникова, составлять единое художественное целое. Писатель тщательно редактировал и собственное повествование, и вносил изменения в текст традиционный, но делал это мастерски, не изменяя ни смысла, ни формы произведения, так что возникал новый художественный вариант двустишия, строфы, строки, как возникает нередко такой вариант у талантливых исполнителей.
Так, песня «Летал голубь» [Мельников, 1994, т. 2, с. 113] взята из рукописного сборника П. Пискарева. Мельников сначала полностью переписал текст песни, потом зачеркнул только одну строку, заменив слова «шалевый платочек» на «шёлковое платье» (речь идёт о подарке). Возможно, это более соответствовало нравам деревенской молодёжи того времени.
Интересно сравнить бурлацкую песню [Мельников, 1994, т. 1, с. 101] с отрывком из неё в рукописи романа. В романе песня дана не до конца, в ней 11 сдвоенных строф (то есть всего 22) с припевом. В рукописи текст без припева, строфы не сдвоены (их 12), две из них не вошли в текст романа, а некоторые имеют разночтения:
Роман
А вот село Козино —
Много девок свезено.
А вот Нижний Городок —
Ходи, гуляй в погребок.
Вот село Великий Враг —
В каждом доме там кабак.
А за ним село Безводно —
Живут девушки зазорно.
Рядом тут село Работки
Покупай, хозяин, водки.
Рукопись
А в Большое Козино
Сто воров навезено.
. . . . . . . . . . .
Нас прижал под ноготок
. . . . . . . . . . .
В каждом домике кабак.
Вот село стоит Безводно —
Пей-гуляй беспереводно.
(Девок оченно довольно).
А пониже-то Работки —
Подноси всем девкам водки.
Не вошли в роман строфы:
А в Исаде под горой
Водят девок под полой.
Как у старого Макарья
По три денежки Наталья.
Эти различия свидетельствуют, видимо, не столько о редактировании текста, сколько о знании писателем нескольких вариантов песни. Мельников, как отличный знаток фольклора, позволял себе выбор варианта и перенос художественных деталей из одного варианта в другой. Эти изменения, не нарушая художественности впечатления, оставались в рамках естественного для произведений фольклора варьирования.
Бурлацкая песня была чрезвычайно популярна в Поволжье, так что многие её куплеты превратились в пословицы. (Больше десятка таких пословиц — песенных строф — привёл В. И. Даль в «Пословицах русского народа» — М., 1957, с. 336—337). В романе песню поют рабочие рыболовных промыслов; эпизод заканчивается выразительным окриком дяди Архипа, втихомолку ковырявшего лапти «из лык, украденных на барже соседнего каравана»: «Город здесь, ярманка! Съедутся с берега архангелы да линьками горла-то заткнут!» [Мельников, 1994, т. 1, с. 101].
Цельность впечатления от художественных инкрустаций фольклорной классики усиливается выразительной лирической оправой, созданной для них самим писателем. Заканчивается описание петровских хороводов с похоронами Костромы, и автор замечает: «...в последний раз уныло кукует рябая кукушка.
Пришла лета макушка, вещунье больше не куковать... Сошла весна со неба, красно лето на небо вступает, хочет жарами землю облить (...) дошла до людей страда-сухота, не разгибать людям спины вплоть до поздней глубокой осени...» [Мельников, 1993, т. 2, с. 501].
Лирические повествования такого типа также представляют отражения народной поэзии — с разной гаммой поэтических настроений, различных по яркости образов. Описания гуляний на Красную горку заканчиваются уже авторским аккордом, сливающимся с отголосками народного празднества: «Стихло на Ярилином поле... Разве какой-нибудь бесталанный, отверженный лебёдушками горюн, серенький гусёк, до солнечного всхода сидит одинокий и, наигрывая на балалайке, заливается ухарской песней, сквозь которую слышны и горе, и слёзы, и сердечная боль» [Мельников, 1993, т. 2, с. 63].
На эту особенность писательской манеры Мельникова обратил внимание Виноградов: «Это приём мастера-сказителя, — пишет он, — в одних случаях постепенно опустить внимающего слушателя или читателя в иную обстановку, чтобы не был резким переход к продолжению повествования, в других — чтобы ввести читателя в настроение, при котором повествование будет сильнее пережито». Этой же устойчивости впечатления содействует ритмика авторской речи: «Своей мерной речью художник держит во власти звуков, слов, образов и всех смыслов, которые им самим овладели» [Виноградов, 1936, с.32].
Заимствуя фольклорные тексты из работ Афанасьева, Сахарова, Терещенко и других, писатель даёт их в сочетании с популярными народными песнями, с живыми народными обычаями и поверьями, воссоздавая исторические картины русской народной жизни.
В описании крещенского сочельника заключён комплекс примет, поверий, обычаев, гаданий: хозяйки собирают чистый крещенский снег, ставят мелом кресты на дверях и окнах, ограждая себя от действия нечистой силы; хозяева чистят копыта у лошадей, чтобы не хромали в течение года; девушки ходят полоть снег, молодёжь поёт под окнами коляду. Несколько подробнее один из перечисленных выше обычаев дан в упомянутом ранее «Нижегородском словаре»: «Во многих местах сохранился обычай накануне Крещенского сочельника выгонять из селения нечистого духа, который, по поверьям, присутствует при святочных увеселениях. Молодые люди с кочергами, мётлами бегут по деревне, крича на лучшие голоса, стуча в заслоны и лукошки и таким образом выгоняя нечистого за околицу. В крещенский сочельник над всеми дверями и окнами ставят мелом кресты, чтобы нечистый не воротился». В дилогии обычай гонять нечистого лишь упомянут.
Восьмая глава второй части романа «В лесах» начинается с описания церковного праздника — Пасхи. Ему писатель противопоставляет народное празднество — встречу весны, объединяя в одной картине и созданную им самим реконструкцию мифа о Громе Гремучем, и народный обычай «окликать» покойников в день радуницы, посещая могилы на кладбищах и оставляя на них праздничные блюда и питьё. В поминках писатель видит следы древнерусской поминальной тризны, а в «жальных» причитаниях — отголосок старинных песен древнерусским богам.
В этом «разделе впервые появляется образ веселого бога Ярилы. Вводя в роман образ Яр-Хмеля, Ярилы, писатель создаёт реконструкцию в стиле старинного сказа, мастерски объединяя и образ хмеля из народных плясовых песен, и народные приметы и поверья, приурочиваемые к весенним календарным праздникам, и отдельные детали народного обряда, посвящённого похоронам Ярилы или Костромы. Создаётся яркий праздничный образ бога весны, солнца, плодородия: «...на головушке у него венок из алого мака, в руках спелые колосья всякой яри» (т. е. злаков яровых: пшеницы, овса, ячменя и пр.).
Стиль народной сказки («Ходит Ярилушка по тёмным лесам, бродит Хмелинушка по сёлам-деревням») органически сочетается с художественно отредактированными строфами песен о хмеле: «Сам собою Яр Хмель похваляется: „Нет меня, Ярилушки, краше, нет меня, Хмеля, веселее — без меня, весёлого, песен не играют, без меня, молодого, свадеб не бывает».
Если поверье о громе, хлещущем по небу золотой вожжой, полностью соответствует в романе мифологической трактовке Афанасьева, то хороводные песни и игры, исполняемые весной на Красной Горке («Серая утица», «Заинька», «Селезень», «Горелки», «Заплетися, плетень», популярная «Зять ли про тёщу да пиво варил»), игровые «просо сеют», «мак ростят», «лён засевают» представляют современный писателю живой фольклор, записанный в Нижегородской губернии. Мельников и сам замечает, что теперь вместо старинных «окличек» по покойникам на кладбищах раздаются другие песни: «Поют про „калинушку с малинушкой, лазоревый цвет", поют про „кручинушку, крытую белой грудью, запечатанную крепкой думой", поют про то, „как прошли наши вольные весёлые дни да наступили слёзовы, горьки времена"». Само перечисление этих песен говорит о знании писателем современного ему народного песенного репертуара.
Начало шестой главы этой же части посвящено дню солнцеворота, знаменующего «конец весны, начало лету». Заговоры на капусту и огурцы, заимствованные у Афанасьева, и здесь даны в сочетании с живыми обычаями и поверьями. Обычай «обеганья гряд» приведён писателем с такими конкретными бытовыми подробностями, что не остаётся сомнения — автор сам наблюдал этот обычай, как сам слышал приговор при вывозе навоза: «Чтобы лежал ровненько, уродил хлеба полненько». С большой достоверностью описан приезд булыни, бродячего торговца сельскохозяйственным инвентарём и скупщика льна (просуществовали до революции). Весь этот насыщенный фольклорно-этнографическими сведениями раздел заканчивается анекдотом про бабушку Маланью. Писатель показал необычайное разнообразие фольклорных жанров, сочетая живущие в народе присказки, песни, обычаи с книжными, реконструированными им самим, но сделал это так, что разнородные элементы составили цельную картину.
Стилизованное сказание про Ярилу и Мать сыру землю дано, как пролог к картине общерусского празднования дня Ивана Купалы. Купальские обряды и песни, записанные в Белоруссии и на Украине, старинный обычай добывания «живого» огня, нижегородские предания и поверья — все эти сведения объединены в нарядном описании русской обрядности. Элементы её, кое-где сохранившиеся, скрупулёзно перечислены: гулянья на Ярилином поле в Нижнем, похороны чучела Ярилы в Муроме и Костроме, изображения его на игрищах в Кинешме и Галиче. С именем Ярилы связывает писатель название озера Светлояр: «То озеро по имени старорусского бога Светлым Яром зовётся {...), где во времена стародавние бывали великие народные сходбища, сходился туда народ справлять великие празднества Светлому Яру» [Мельников, 1993, т. 1, с. 292—293].
Сведения, указывающие на существование культа Ярилы, собраны писателем из книжных и устных источников. Существование его в Нижегородской губернии подтверждают и более поздние публикации. Мельников сознательно стремился вскрыть элементы дохристианских народных верований, сохранившиеся в быту, путём привлечения книжных и устных этнографических данных.
В дилогию включены редкие тексты нижегородского песенного фольклора, например, упоминавшаяся выше бурлацкая песня (отрывок в двенадцать куплетов); в примечании к ней сказано, что в целом тексте упоминается больше трехсот местностей от Рыбинска до Бирючьей косы и всем «даются более или менее верные приметы». В науке о фольклоре полный текст этой песни не известен. Используя распространённые в Поволжье песенные тексты, писатель не подчёркивает их локальный характер, считая это, видимо, необязательным для читателя. Так, он дважды упоминает колыбельную песню, которая сулит «в золоте ходить, людям серебро дарить», но полностью текст её не приводит; в «Нижегородском словаре» о ней сказано: «Повсюду распространена колыбельная песня „Спи, дитя моё, усни". В ней поётся:
Вырастешь большой — будешь в золоте ходить,
В руках серебро носить,
Нянькам да мамкам подарочки дарить».
Считая песню общеизвестной, писатель записывает лишь фрагмент текста, который перефразирует в романе. Из нижегородского репертуара взяты песни «Чарочка», «Как по погребу бочоночек катается», «Летал голубь», «Ах, зачем меня мать пригожу родила» и др. Многие пословицы, поговорки, фразеологизмы, даже поверья, включённые писателем в ткань обоих романов, в близких вариантах были записаны позднее в Нижегородской губернии В. Г. Короленко.
Принцип соединения литературных и устнопоэтических элементов наблюдается не только в композиции, но и в стиле повествования, в авторской речи. Широко используются элементы сказочного стиля: «Тому назад лет семьдесят... жил-поживал бедный смолокур... Много годов работал, богатства смолою не нажил» [Мельников, 1994, т. 1, с. 14].
Знание народного языка ощущается в обилии народных фразеологизмов («делом не волоча», «семибатькин сын», «всё на вон-тараты» и пр.), синонимичных словосочетаний («глядел на неё божий мир светло-радостно»; «мглою-мороком кроется небо ясное»), тавтологических оборотов речи («цветы не цветно цветут», «не светло светит солнце яркое»). Писатель широко пользуется отрицательными сравнениями, постоянными эпитетами, сочетанием архаической лексики с просторечием («Возрадовалась бы я, во гробу его видючи в белом саване»). В характеристике представителей разных социальных групп писатель не только с документальной точностью передаёт лексические оттенки, но и его собственная авторская речь сохраняет соответствующие особенности: муж Акулины «велел ей идти, куда шла, и зря не соваться, куда не спрашивают» [Мельников, 1993, т. 2, с. 85].
В этих словах звучит сердитый окрик, хотя сказаны они самим писателем. Состояние огорчённого Алексея автор передаёт его же языком: «В глазах у него зелень ходенем ходила, ровно угорел» [Мельников, 1993, т. 1, с. 370].
Архаическая лексика (тризна, вещба, очи, златой) сочетается с лучшими достижениями литературного поэтического языка: «звездистые очи рассыпчатые», «звездистое небо». При сочетании разных лексических слоёв с устойчивыми фольклорными фразеологизмами создаётся необычный стиль повествования. Эти особенности языка Мельникова дали повод некоторым его современникам упрекать писателя в искусственности, слащавости, стилизованности языка. Специальные исследования учёных-лингвистов показали, что в творчестве его отражены живые народные говоры и почти полностью отсутствуют слова, заимствованные из иностранных языков (даже фонтан назван водомётом).
«Он не подделывался под народный язык, язык раскольников или язык XVIII века, а писал так, будто сам вышел из народа или сам был раскольником», — писал о Мельникове А. И. Зморович. К особенностям прозы Мельникова относится и система переносных значений, обычно более характерная для романтиков и менее характерная для реалистов. Переносные значения слов и словосочетаний служат для писателя средством иронии, шутки, сарказма. В лексике такого рода скрыто отрицательное, неприязненное отношение писателя к тем или иным сторонам действительности: «подъехать с алтыном под полтину» — обмануть с выгодой для себя; «бумажка мягкая» — фальшивые деньги; «хвост веретеном» — фрак; «постные сливки, постное молоко» — спиртные напитки (ямайский ром и прочее). Для обозначения купеческого сословия употреблено множество синонимов: торгаши, рядовичи (торгующие в ряду), толстосумы, толстопузы, толстобрюхи, продажной совести купцы; продажность священников отражают их названия: святокупец, святопродавец; монахини — мокрохвостницы, матери-келейницы — сухопары сидидомницы; в переписке раскольники употребляют тайнописание, «тарабарскую грамоту».
Яркий контраст создаётся лексикой, обозначающей быт народа и быт купцов в разных планах, но особенной яркости изображения достигает писатель в описаниях пищи. Главная еда лесорубов — чёрствый хлеб в виде сухарей в тюре, похлёбка с грибами, гороховая каша с постным маслом. В скитах купцам подают осетровую (паюсную) икру, которая «блестит, как чёрные перлы», зернистую — жирную, «как сливки», «мерную стерлядь», «провесную белорыбицу — бела и глянцевита, как атлас», «балык величины непомерной, жирный и сочный». У купцов столы «строят», «учреждают»; пиво и брагу считают «сорокоушами» (бочки в 40 вёдер) и так далее.
Увлечённость фольклором, признание его высокой эстетической и художественной ценности, как и углублённое изучение народных говоров, дали писателю возможность значительно полнее и шире демократизировать литературный язык, чем это делали другие писатели, его современники.
Позднее по тому же пути демократизации литературного языка посредством соединения книжных элементов с фольклорными и народным просторечием шли Н. С. Лесков, А. М. Ремизов, В. Я. Шишков, А. В. Амфитеатров и другие.
М. Горький высоко ценил язык Мельникова и считал его «одним из богатейших лексикаторов наших», на опыте которого следует учиться искусству использовать неиссякаемые богатства народного языка [Горький, 1939, с. 187].
Лексические особенности дилогии
Дилогия Мельникова содержит обширный энциклопедический материал в отношении лексики. Это объясняется тем, что все герои романов имеют многогранную характеристику. Автор начинает знакомить читателя с героями очень отдалённо. Сначала, как правило, даётся описание той местности, где живёт действующее лицо, со всеми её чертами: рельеф, реки, растительность, национальность местного населения, легенды, связанные с этим краем, а также читатель узнаёт и об особенностях строений и быта, основных промыслах, особенностях кухни… Далее Мельников рассказывает историю семейства героя, и только потом включает его в повествование. Причём данные отступления не стоят обособленно от основного содержания, а, наоборот, помогают понять его.
Так, при знакомстве с купцом-тысячником Потапом Максимычем Чапуриным читатель узнаёт об особенностях Верхнего Заволжья. «Верховое Заволжье – край привольный. Там народ досужий, бойкий, смышлёный и ловкий.
Таково Заволжье сверху от Рыбинска вниз до устья Керженца. Ниже не то: пойдёт лесная глушь, луговая черемиса, чуваши, татары. А ещё ниже, за Камой, степи раскинулись, народ там другой… Там новое заселение, а в заволжском Верховье Русь исстари уселась по лесам и болотам. Судя по людскому наречному говору, новгородцы в давние Рюриковы времена там поселились» [Мельников, 1993, т. 1, с. 6].
Уже этот фрагмент даёт представление о насыщенности текста лексикой самого разного значения. Это и название городов, селений, рек, равнин, проживающих народностей с их характеристикой (народ досужий, бойкий, смышлёный и ловкий), особенностей рельефа и так далее.
П. И. Мельников не оставляет без внимания и занятия местного населения: «Не побрёл заволжский мужик на заработки в чужедальнюю сторону, как сосед его, вязниковец, что с пуговками, с тесёмочками и другим товаром кустарного промысла шагает на край света семье хлеб добывать. Не побрёл заволжанин по белу свету плотничать, как другой сосед его, галка. Нет, и дома сумел он приняться за выгодный промысел. Вареги зачал вязать, поярок валять, шляпы да сапоги из него делать, шапки шить, топоры да гвозди ковать, весовые коромысла чуть ли не на всю Россию делать». Здесь писатель, благодаря тщательному отбору лексических средств, даёт обзор промыслов не только Верхнего Заволжья, но и близлежащих районов. Дальнейшее повествование вводит нас дом Чапурина, описывая с особой тщательностью все боковушки, стряпущие, подклети, мастерские, мы узнаём о производстве и торговле горянщиной, о работе мельниц, о традициях «строить столы», «собирать помочь» и так далее.
С именами Смолокурова, Орошина, Веденеева, Меркулова связана история «Гор» (правая сторона Волги от устья Оки до Саратова) и рыбный промысел здешних мест с его особенностями. Читатель получает огромную информацию о реюшках, бударках, курсовых, гусянках, тихвинках, кладнушках, узнаёт о деятельности солельщиков, дельщиков, икряников, жиротопов… О шляпном промысле подробно рассказывается в истории семьи Заплатиных. Мы узнаём о производстве ярославской верховки, гречушника, татарки и их отличиях. Иконное дело, с его басменным и сканным ремеслом, фряжским письмом… представляет Чубалов и так далее.
Благодаря использованию огромного количества лексики разных пластов, автору удалось создать некие микроуклады, микромиры в своих романах. Это мир скитов, мир купечества, крестьянства, промышленный мир и торговый, каждый из которых требует особого подбора лексики. Например, характеристика быта скитов будет требовать использования церковнославянизмов, так как неотъемлемой частью жизни в скитах является чтение молитв, писаний и разного рода церковной литературы.
Каков же источник обширных познаний автора в этой области языка?
Многочисленные исследования художественного творчества Мельникова-Печерского говорят о близости языковых особенностей с далевскими.
Люди одной эпохи, близкие по взглядам, с одинаковым интересом к «этнографизму», чиновники одного ведомства, одновременно изучавшие сектантство в России, десятилетиями жившие в дружбе, изъездившие всю Россию вдоль и поперёк, В. И. Даль и П. И. Мельников-Печерский, естественно, в своей творческой деятельности были во многом созвучны друг другу.
Известно, что сам Мельников (Печерский) считал себя учеником В. И. Даля, давшего ему не только литературный псевдоним, но и направившего его к будущей литературной деятельности.
С 1846 года состоя чиновником особых поручений при Нижегородском военном губернаторе, Мельников-Печерский разбирал архивы местных правительственных учреждений и опубликовывал обнаруженные древние акты. С 1852 года, будучи назначен начальником статистической экспедиции, и по 1857 год он занимался подробным описанием приволжских губерний, записывая по заданию Даля вместе с другими членами экспедиции говоры каждой деревни.
Таковы были условия, позволившие ему глубоко изучить народную речь, её оклад и лексику. Так же, как и Далю, ему «где-то ни доводилось бывать?.. И в лесах, и на горах, и в болотах, и в тундрах, и в рудниках, и на крестьянских полатях, и в тесных кельях, и в скитах, и в дворцах, всего и не перечтёшь» [Усов, 1911, с. 25].
Совместно с Далем занятия, продолжавшиеся в Нижнем Новгороде с 1849 по 1859 год и далее, в Москве, поддерживали и укрепляли интерес к русской народной речи. Этот интерес к народной жизни у Мельникова-Печерского прослеживается с первых же его литературных опытов. Так, например, в «Дорожных записках на пути из Тамбовской губернии в Сибирь» (1839—1842 гг.) он часто употребляет народные слова и выражения (вровень, вечор, вапница, кондовый, крашеница, обвенка, шлаг, пищук), пермские «особенные» слова (шаньга, глохтить, заимка, угобзити) с подробными объяснениями и делает некоторые фонетические и морфологические наблюдения над пермским говором.
В дальнейшем, в рассказе «Красильников» (1852), интерес писателя к народной речи ещё возрастает «под тяготевшим над ним влиянием» В. И. Даля.
Влияние это на художественных произведениях Мельникова-Печерского, в которых, по словам Бестужева-Рюмина, «русская душа русским словам говорит о русском человеке», очевидно. Непосредственное воздействие Даля и его «Толкового словаря» на Мельникова-Печерского отмечал в своих воспоминаниях сын беллетриста А. П. Мельников: «Влияние Даля, - пишет А. П. Мельников, - в этом рассказе («имеется в виду «Красильников», - М. К.) видно в каждой строке: оно выражается и в оборотах речи, отчасти напоминающих К. Луганского, и в то и дело приводимых поговорках, иногда кажущихся как бы придуманными, но в сущности взятых из народного говора живыми и, вероятно, сообщённых Далем» [Канкава, 1971, с. 175].
Воздействие народной речи Даля особенно чувствуется в лексике и в пословично-поговорочной фразеологии рассказа. Если вспомнить, что пословицы и поговорки приводились Далем в порядок в Нижнем по «рамашковой системе» при ближайшем участии Мельникова-Печерского, то использование последним пословиц и поговорок Даля должно казаться вполне оправданным.
Сравнительно сильнее воздействие Даля на Мельникова-Печерского выступает и в самом большом и оригинальном этнографическом романе Мельникова «В лесах». Роман в изобилии насыщен элементами устно-народного творчества и этнографическим материалом; в нём дано яркое изображение бытовой обстановки приволжских Областей. Всё это нашло своё отражение в языке романа, в его народной лексике, оборотах речи и фразеологии, в которых нетрудно обнаружить определённое влияние народной стихии, в частности «Толкового словаря». Не подлежит сомнению, что «Роман местами очень близок к Словарю Даля, особенно когда автор говорит о ложкарном промысле, об истории русской шляпы и картуза, о названиях Северного края, о народных святцах» [Канкава, 1971, с. 176].
Эта близость особенно выпукло проявляется там, где автору не удаётся отлить в художественную форму привлекаемый им лексический материал.
Тогда он принуждён в своих сносках и в подстрочных примечаниях объяснять такие слова. Это, как правило, касается устаревшей лексики. В таких случаях иногда делается ссылка на «Толковый словарь», в большинстве же случаев автор пытается самостоятельно объяснить их, но, без сомнения, черпает эти объяснения из «Толкового словаря».
Выражение «свадьба уходом» встречается уже на первых страницах дилогии без какого-либо авторского комментария, а в 7 главе объяснению этого выражения отводится несколько страниц: «“Свадьба уходом” - в большом обыкновенье у заволжских раскольников. Это – похищение девушки из родительского дома и тайное венчание с нею у раскольничьего попа, а чаще в православной церкви…» [Мельников, 1993, т. 1, с. 65].
Примером незначительных различий в значениях может служить слово «жуколы»: У П. И. Мельникова – это «коровы, обходившиеся во время первого сгона на поля», а в «Толковом словаре» В. И. Даля – «ЖУКОЛА, жуколка ж. костр. чёрная корова».
В качестве примера различных значений рассмотрим слово «зеленуха»: авторское значение – «трёхрублевая бумажка», у Даля – «Зеленуха, зелёная, травяная лягушка. | пенз. горнушка, кашничек с зелёной поливой».
Результаты исследования подтверждают влияние народной стихии, в частности «Толкового словаря» В. И. Даля на язык дилогии, её лексику.
Несмотря на явную зависимость в таких случаях Мельникова-Печерского от Даля, всё же было бы ошибочным видеть в его языке лишь одно подражание Далю. Как это замечает один из исследователей языка Мельникова-Печерского, А. Зморович: «Автор замечательных романов и повестей при всей своей близости к «Толковому словарю» Даля всё-таки сумел сохранить независимость в языке, относясь иногда даже критически к стилистическим приемам Даля».
Однако несомненно и то, что, по мнению того же исследователя, Мельников-Печерский «до конца своей жизни оставался поклонником Даля, как знатока русской речи, и высоко ценил его Словарь», считая труды Даля настольными книгами для каждого русского писателя, "желавшего писать «чистым и притом живым русским языком».
Заключение
Русский национальный писатель П. И. Мельников-Печерский стоит в ряду своих замечательных современников – Л. Н. Толстого, И. С. Тургенева, И. А. Гончарова, А. Ф. Писемского, С. А. Аксакова, Н. С. Лескова, В. И. Даля.
Особенность творчества Мельникова – богатство фактического исторического и этнографического материала, чистота и образность подлинного русского слова. Его произведения - уникальный и вместе с тем универсально значимый художественный опыт русского национального самопознания.
Дилогия «В лесах» и «На горах» является своеобразной энциклопедией жизни Заволжья второй половины XIX в. Создание романов потребовало от автора многолетней работы по исследованию раскола, изучению народной речи, фольклорных традиций. Умение П. И. Мельникова облечь результаты этой работы в рамки художественного произведения и является определяющим в отношении особенностей языка дилогии.
На основе анализа можно выделить следующие языковые особенности:
1. П. И. Мельников чрезвычайно точно передавал оттенки общенародного языка и местных говоров, виртуозно владел разговорными пластами русской речи. Недаром языковеды указывали, что по произведениям Мельникова можно изучать диалекты Заволжья.
2. Автор умело использовал фольклорные мотивы в тексте дилогии.
Он нередко прибегал к рассказу, напоминающему былину, народную песню, причитание... И это не стилизация, а глубочайшее проникновение в духовное состояния героя.
3. Одним из компонентов романа является устаревшая лексика. Это объясняется стремлением автора к точному воссозданию исторической картины и колорита описываемого времени.
Рассмотренные языковые особенности дилогии П. И. Мельникова «В лесах» и «На горах» позволяют утверждать, что писатель способствовал расширению литературного языка за счёт сближения его с языком народным. Эта тенденция является одной из причин того, что многие страницы романа давно стали классическим образцом русской прозы.
И «останутся эти романы в живой культуре столько, сколько будет существовать в ней русская тема, сколько будут в грядущих временах возникать ситуации, для которых русский духовный опыт окажется спасительным» [Аннинский, 1988, с. 196].