Про Лису (сборник, ИЛР)

 » Четвертая новелла про Лису

Наидосаднейший парадокс человеческой сущности заключается в том, что лежащее на поверхности человеку не нужно, как бы хорошо оно ни было. Он стремится нырнуть поглубже в поисках того, что глазу не видно. И разочаровывается, ничего там не найдя. Впрочем, важна не находка, а поиск. Пианист, стоявший на кухне небольшой квартиры в Ренне и варивший кофе, ни в чем на свете не был так уверен, как в этом. На закатанные до локтя рукава белоснежной рубашки, заправленной в темно-серые брюки, брызнуло несколько капель, когда он переливал горячий напиток в чашку.
Кофе он пил крепкий и горький, без сахара и без изысков. После бессонных ночей вполне помогало работать. Ночи были бессонными по разным причинам.
Иногда крохотный оркестр, который он сколотил в первые же недели в Ренне, играл ночные концерты в баре у дурака Бернабе. Концерты были почти благотворительными – хозяин не только дурак, но и скряга. Но нужно же с чего-то начинать. Эти выступления давали чувство свободы. В опере Пианисту не нравилось. Оказывается, он не любил театра. Как не любил понятие академичности. А возвращение к аккомпанированию Пианист не считал возможным. Аккомпанировать кому-то после Лисы?
Чаще – мучили кошмары. Они приходили неизменно, заставляли просыпаться в холодном поту, чувствовать тяжесть темноты вокруг, прислушиваться к шорохам, которые оказывались только лишь шумом крови в ушах. Вставать среди ночи, чтобы не мешать Лисе, и идти варить кофе. А потом забывать про кофе, когда из спальной раздавался вопль – ей тоже снились кошмары. И он точно знал, что эти кошмары страшнее тех, что видел он.
Но чаще всего ночами он корпел над нотной тетрадью. Чуть заметно в воздухе вздрагивали пальцы, будто бы он играл. Но играть было нельзя. Чтобы не разбудить ее. Она теперь не выносила музыки. И она никогда не выносила того, что он сочинял. «Ты здорово играешь, но писать тебе нельзя!» - заявила она ему однажды. Пианист был отвратительным композитором и знал это. Но все-таки писал – почти тайком. И толком сам ни разу не слышал того, что сочинил – разве когда на репетициях пробовал что-то сыграть, если оставался один.
Сделав глоток, Пианист поморщился, потом выглянул в окно и подумал, что зря Лиса не взяла зонта – наверняка дождь пойдет. Лето было сырое и удушливое. И тоже давило невыносимой тяжестью.
С этой вялой мыслью он направился в гостиную, где стояло фортепиано. Кофе отставил на столик, примостил теперь уже основательно потрепанную нотную тетрадь на пюпитр. Пальцы любовно пробежали по клавишам, и он почувствовал привычную истому, накатывавшую на него, когда он слышал музыку, исходившую от него самого. Пожалуй, его любовь к игре была совсем немного меньше его любви к Лисе. Хотя в душе он никогда не отделял ее от музыки.
Открыв дверь своим ключом, Лиса самым первым услышала фортепиано. Звуки вились вокруг нее нестройным и прерывающимся потоком. Наверное, это и есть музыка. Та музыка, которой был наполнен ее мир, но в котором она больше не могла находиться. При первых же аккордах, раздававшихся поблизости, у нее начинала раскалываться голова, и подступала тошнота.
Ей удавалось жить без музыки, пока она была одна. Теперь, рядом с Пианистом, ей казалось, что она лишает его чего-то очень важного, в чем заключена вся его жизнь. И была уверена, что должна выпустить его из клетки собственных кошмаров. Ему и своих довольно. Но лишь привязывалась к нему все сильнее с каждой минутой, прожитой рядом. Понимая, что без него жизнь ее потеряет последний смысл. И оставалась с ним. И ненавидела себя за свой эгоизм.
Этим утром Лиса бродила по городу дольше обычного, подходила к реке, уходила в парк. Не замечая разразившегося ливня, она радовалась пустынным улицам. И никак не могла решиться вернуться, испытывая стыд, разрывающий изнутри каждую клетку кожи.
Как она посмотрит ему в глаза?
Ноги сами принесли ее домой. В прихожей Лиса сбросила на пол промокший насквозь плащ, скинула туфли и прошлепала в гостиную, оставляя за собой дорожку из капель стекающей с кончиков волос воды. И в наступившей тишине, не глядя на Пианиста, села с ним рядом.
- Что за бестолочь! – раздраженно сказал он, едва взглянув на нее. – Хоть бы зашла куда-нибудь переждать дождь! Неужели все закрыто?
- От дождя не будет никакого вреда, - негромко отозвалась Лиса.
- Разумеется, бронхит совершенно безобидная болезнь, моя дорогая. Тебе нужна горячая ванна. Пойдем, я наберу.
- Не надо. Ты репетировал. Я сама, - сказала она, продолжая сидеть рядом.
Пианист повернулся к ней, оценивающе посмотрел на каплю воды, висевшую на крошечной прядке у виска – ее вечно непослушный завиток удрученно поник. Потом быстро промокнул указательным и большим пальцем. И улыбнулся, отчего его лицо растеряло резкие линии, сделавшись мальчишески мягким.
- Я могу отрепетировать и после. Пойдем.
Он вскочил со стула и потянул ее за собой. Лиса послушно поплелась за ним в ванную, где белый холодный кафель в отвратительный розовый цветочек был единственным в квартире, кто знал тайну Лисы…
Прошел ровно месяц с их встречи в поезде Париж – Брест, когда она проснулась от накатывавшей волнами тошноты. За окном начинался рассвет. Пианист еще не вернулся – наверняка задержался у Бернабе. Этот болван часто заставлял их играть до того часа, когда в заведение начинали заглядывать посетители, желающие выпить первую чашку кофе.
После того, как подобное повторилось в третий раз, Лиса отправилась к врачу. Чтобы услышать то, к чему была совсем не готова.
У нее не может быть ребенка.
У нее не должно быть ребенка!
Такие, как она, обязаны уходить бесследно, а не умиляться коротеньким штанишкам и платьицам. В ней не было ничего доброго и живого, чем она могла бы поделиться с маленьким глупым существом, которое решило появиться на этом свете среди руин, ненависти, шталагов и прочей мерзости. В мире, где она мечтает лишь о тишине.
Она злилась на себя, злилась на Пианиста, обвиняя его во всех смертных грехах.
Он продолжал привязывать ее к себе! И это было большим свинством с его стороны.
В очередное утро, когда она снова заперлась в уборной, сдерживая звуки вырывающихся из горла спазмов, Лиса решилась. Ребенка не будет. Всего-то и нужно – найти врача. Деньги у нее есть.
Вода, шумно ударившись о дно ванны, горячей струей полилась из крана.
Пианист пробовал температуру рукой и о чем-то напряженно думал. Когда горячий пар чуть развеялся, и была достигнута золотая середина между кипятком и айсбергами, он удовлетворенно улыбнулся.
- Почти треть своей жизни я хотел набрать тебе воды в ванну и приготовить чаю, - с улыбкой сказал он. – Первое есть, пошел за вторым.
С этими словами он оставил ее одну.
Пальцы почему-то дрожали. Он чиркал спички одну за другой, те отказывались загораться и ломались. Он продолжал думать. Хотел бы остановиться, но это было невозможно и невыносимо одновременно. Нужно прекратить. Его окончательный выбор очевиден. Беда в том, что он не знал, подходит ли такой выбор ей. Она всегда ускользала от него, не оставаясь рядом дольше, чем до того момента, как он начинал действовать ей на нервы.
Может быть, с его стороны великодушнее было бы сойти с того проклятого поезда. Или уйти теперь. Но он не мог уйти. Слишком хорошо понимал, что если она задыхается с ним, то он теперь задохнется без нее.
Пианист успел ощутить разницу между тем, чтобы чувствовать теплую кожу ее щеки на своем плече, когда она, наконец, засыпала после очередного вскрика среди ночи. И тем, чтобы жить одеревеневшим, без чувств вовсе. Он слишком долго чувствовал себя одеревеневшим. Оказалось, нет. Внутри живой. А теперь содрал с себя деревянный чехол, разбив пальцы в кровь.
Черт! Деревянный чехол. Все знают, как он называется.
И никто, ни один человек на земле не видел его таким, каким видела его Лиса. Ей он мог позволить. И никому больше. После шталага мог.
Наконец конфорка зажглась, и он поставил на плиту чайник. Потом вынул из пачки, лежавшей на подоконнике, сигарету. И прикурил от плиты же – он бы не выдержал очередной пытки спичками. Руки по-прежнему дрожали.
Лиса опять уходила от него. Среди дождя ей было лучше. Можно обманывать себя дальше. А можно жить с этим.
Потом он потянулся к подвесному шкафчику и достал банку с чаем. Она была трогательно подписана ее рукой по-английски. Его это забавляло. В их репертуаре почему-то никогда не было песен на английском, хотя она их раньше пела на репетициях. Они тогда здорово веселились. На концертах Лиса была другая.
Пианист насыпал чаю в заварник и залил кипятком. Потом сел за стол и стал ждать.
Он ждал недолго. Лиса появилась на кухне, под самый подбородок закутанная в его халат. Своих не было. Всегда не терпела халаты. Но после ванной с удовольствием надевала его, являя собой презабавнейшее зрелище: подол шлейфом тащился по полу, а из рукавов были заметны лишь отполированные ногти.
Подошла к Пианисту сзади, обняла крепко за плечи и потерлась щекой о его щеку.
- Дай сигарету, - попросила негромко.
Он вынул из кармана брюк примятую картонную пачку и протянул ей. Потом встал, налил в чашку чаю и поставил на стол. Пошарил по полкам, достал бумажный пакет с купленным этим утром печеньем и пересыпал его на тарелку. Наконец, сел напротив и, глядя, как она затягивается, мысленно выругался. Все на свете он отдал бы за то, чтобы снова слышать ее голос, когда она поет. Не выдержал. Откинулся на высокую витую спинку стула и сказал:
- Пойдешь вечером к Бернабе? Послушала бы, как мы играем с парнями. Все лучше, чем в театре.
Лиса напряженно следила за ним взглядом.
Он не мог… ведь не мог знать, куда она ушла сегодня. Отчего же ей кажется, что он знает? Отчего кажется, что избегает ее? Ванная, чай, стул напротив… Словно отгораживается. Не прощает. Потому что нельзя простить. Легко ненавидеть себя. Как жить с тем, что он ненавидит ее?
- Нет, не пойду, - глубоко затянувшись, Лиса зло потушила окурок в пепельнице. – Еще распугаю твоих поклонниц.
- Не распугаешь. Будешь слишком занята своими поклонниками. И все-таки бросай курить. От этого портится цвет лица.
Лиса криво усмехнулась.
Цвет лица. В ближайшие несколько месяцев у нее испортится цвет лица, фигура и, вероятно, окончательно – характер. Хотя куда уж хуже!
Выйдя из дома сегодня, Лиса неожиданно для себя самой повернула в противоположную сторону от той, где располагалась квартира доктора, к которому она записалась на прошлой неделе. Она пришла в себя у реки, когда в голове ясно обрисовалась одна-единственная мысль. Она не может убить его ребенка. Все что угодно, но такого предательства он не заслуживает. Он терпит все ее выходки, выслушивает ее истерики, проживает с ней каждый ее кошмар, а она отказывается сделать для него такую малость? И разве ей самой не хочется увидеть его крошечную копию? Их настоящее, общее, на двоих. И разве не сойдет с ума, если, отпустив его, узнает родные черты в чужом малыше?
- Ты жалеешь? – нарушила она тишину, в которой привыкла прятаться от себя самой.
Он сразу понял, о чем она. Он всегда и все про нее знал – так было всю жизнь. Почему это должно было измениться за давностью лет? Он долго смотрел в ее лицо. Красивое лицо, благодаря которому он в действительности выжил – иначе было бы не для кого. И разомкнул губы только для того, чтобы ответить:
- Нет.
- А если у меня испортится цвет лица?
- Тогда мне не придется продираться сквозь армию твоих поклонников. Но, боюсь, ты сама не сможешь спокойно смотреть на себя в зеркало. Впрочем, делай, что хочешь – я выброшу зеркала.
- Мои поклонники существуют лишь в твоем воображении, - улыбнулась Лиса.
Вдруг порывисто сорвалась с места, обошла стол, опустилась на пол рядом с ним, склонила голову ему на колени и прошептала срывающимся голосом:
- Останься сегодня дома, прошу.
Зарылся длинными пальцами в ее влажные волосы. Погладил тонкие плечи, с которых трогательно свисала хлопковая ткань его темно-синего халата. И нежно, как только мог, проговорил:
- Останусь. Но у меня просьба к тебе.
- Это шантаж, - буркнула Лиса.
- Это взаимовыгодная сделка.
- Я постараюсь.
- Останься со мной навсегда.
- Иначе не будет. Но ты прогадал. Я заполучила товар получше, - она нашла его ладонь и сплела свои пальцы с его.
Важна не находка, а поиск? К черту!
Пианист вдруг подумал, что никогда ничего не искал в действительности. Глубины слишком преувеличены. Он всегда знал, что ему нужно то, что на поверхности, совсем близко. Только нужное неизбежно ускользало из его рук – разве салфетка с нотными знаками решает жизнь? Разве один снимок фотографа переворачивает ее с ног на голову? Разве случайно купленный билет на поезд становится билетом к счастью?
Как он сказал? Треть жизни он мечтал набрать ей горячую ванну и заварить чаю? Мечты имеют свойство сбываться.
Ночью он будет просыпаться от кошмаров в холодном поту и будить ее, когда она закричит. Завтра снова станет перемалывать в себе сомнения в верности ее выбора, раздирая себя до крови.
Но сейчас ее голова лежит на его коленях. А его пальцы подрагивают, цепляясь за ее. Истома, какая овладевает им, когда он слышит музыку, вырывающуюся из-под его рук, накрывает его с головой. Он садится к ней на пол. Берет своими губами ее губы, пробуя их на вкус – вкус сигарет, чая и чего-то еще, что принадлежит только ей. Стягивает с нее свой халат, освобождая мягкое податливое тело до пояса. Она похожа на русалку с мокрыми волосами и голой грудью. И почти дикими, сверкающими глазами. Его собственная сорочка летит в сторону. И теперь можно прижаться к ней кожей. И слышать музыку ее сердца и ее дыхания.
Это потом он отнесет ее в постель. Сейчас ему довольно и кухонного пола.

_________________

Какие бы кошмары их не пугали, вместе они дышут. Вместе они живые и даже скоро будет чья-то копия. И эта копия постепенно вытеснит все кошмары, останется любовь, жизнь и музыка уже на троих.

Ефросинья, вариант!
Скоро обязательно расскажем, что было дальше...
Спасибо!
_________________

 » Изумруд для Лисы

- Солнце, - лениво изрек Пианист, глядя в окно их маленькой кухни через светлые занавески с занятными бабочками. В этом незамысловатом слове именно теперь было немало значения. Первое ясное утро за три недели хмурого неба, выплескивающего свои слезы то громким плачем, то едва слышными всхлипами. 
Он сунул руки в карманы и смотрел, чуть щурясь, как по улице на велосипеде, быстро вращая педали, мчит почтальон. Губы Пианиста едва заметно улыбались. Потом он резко отвернулся от окна, откинул со лба влажную черную челку и подмигнул Лисе. 
- Солнце, - подтвердила она и допила лимонад. Он был кислым до невозможности, но она этого совсем не замечала. – Теперь станет душно. 
- Это лучше, чем если бы у нас выросли плавники. 
- Ты просто не любишь дождь, - Лиса поднялась, услышав, как звякнула крышка почтового ящика. 
Пианист проследил за ней взглядом. И помолчал. Он действительно не любил дождь. Тот бил по подоконнику, отдаваясь в висках. Его можно было заглушить только музыкой. Иначе он возвращался туда, куда возвращаться не хотел. В жидкую грязь по колено. В струи воды по прилипшей к телу одежде. К невыносимому холоду, который казался хуже адова пламени. И тогда он снова чувствовал тяжесть тела того, кого тащил на себе столько шагов, что не счесть. И не слышал больше запаха крови – о, он ненавидел запах крови – его тоже смыло дождем. И ощущал холод внутри, отбрасывая странные вопросы о том, почему не касается больше прерывистое дыхание его шеи. Потом раздавался голос Лионца. Этот голос Пианист слышал раз за разом. «Он умер». И по мерзлой земле скользили пальцы. Под ногти забивались мелкие камни. Физическое было прежде всего. Инстинкты были сильнее мыслей. Раз за разом он видел это в своих кошмарах. Почему это? Ведь было худшее. Гораздо худшее. Но приходило это. 
- Домой на обед я не успею, - проговорил Пианист, зная, что ей это и так известно. 
Она чуть пожала плечами в ответ. 
- И на завтрак опоздаешь. Я помню. Но тебе ведь это нравится? 
- Моя жизнь мне нравится, - усмехнулся он. 
Она кивнула и вышла из кухни. 
На много часов Лиса оставалась одна. Она не любила, когда он задерживался у Бернабе. Часто просыпалась, прислушиваясь к ночным шорохам, смотрела на часы, курила, пыталась снова заснуть, чтобы проснуться меньше, чем через час. Теперь же этот старый дурак затеял танцевальную ночь, утверждая, что такова местная традиция. И по странному стечению обстоятельств в Ренн приезжал Изумруд. 
За время войны они виделись лишь однажды. Бесконечно давно в Париже, занятом немцами, когда она получила разрешение выступать в лагерях и военных частях. Но с тех пор они часто писали друг другу. Их неосуществившийся брак перерос в теплую дружбу. Она оставалась в ее жизни, когда ушел Пианист. И порой Лиса верила, что его письма и возможность на них отвечать стали надежной поддержкой, когда ее мир неумолимо катился в пропасть, из которой не выбраться. 
Она механически перебирала в шкафу вещи, с улыбкой вспоминая короткое письмо Изумруда в ответ на ее сообщение о смене адреса. Даже не письмо, записка. О том, что он приедет. 
Любимая юбка была с сожалением отброшена в кресло. Она еще сходилась на поясе, но дышать в ней было уже невозможно. А Изумруда хотелось покорить. Она и сама не знала зачем. Но желание нравиться всем окружающим и видеть это в их глазах было необходимо ей, как воздух, если не сильнее. 
Сидя в нижней сорочке перед зеркалом, тщательно расправляя накрашенные тушью ресницы, Лиса услышала, как негромко хлопнула за Пианистом дверь. Она откинулась на спинку стула и придирчиво осмотрела себя. Молодая женщина напротив не могла оставить равнодушным того, кто будет на нее смотреть, вне зависимости от ширины ее талии. 
Это чувство добавило ей уверенности, когда она стучала в дверь номера небольшой гостиницы, в которой остановился Изумруд. И это же чувство было полностью оправданным – во взгляде бывшего любовника отразилось откровенное восхищение. 
- Наконец-то! – было первым, что он сказал. 
- Да-да, я опоздала, - отозвалась она, подставляя щеку для поцелуя. 
Он быстро коснулся губами теплой кожи лица и отстранился. Еще несколько мгновений рассматривал ее, а потом изрек: 
- Хорошеешь. Когда только остановишься? 
- Стоит ли? – удивилась Лиса. 
- Если ты хочешь, чтобы шлейф твоих поклонников разросся от горизонта до горизонта, то, конечно, не стоит. Будем здесь или пойдем куда-нибудь? 
- Давай прогуляемся. Потом можно где-нибудь пообедать. Здесь попадаются очень милые места, - она помолчала и задумчиво добавила. – А мне казалось, тебя не особенно смущало количество моих поклонников. 
- Ты певица. Это нормально. 
Он подмигнул ей и, взяв с тумбочки ключ от номера, вышел из комнаты. 
Изумруд был старше Лисы почти на пятнадцать лет, но теперь, как и тогда, выглядел моложе своего возраста. Он был худ. Легкая седина не бросалась в глаза – пепельный оттенок его волос скрадывал серебро. Лицо никогда не было красивым. Среди мелких черт выделялся рот. Большой, мясистый, энергичный. Он был предметом шуток самого Изумруда – он утверждал, что когда смеется, то уголки его губ почти касаются ушей. Но этот самый рот он носил с королевским достоинством. Впрочем, в его жилах текло немного монаршей крови. 
Он подставил ей локоть, улыбнулся и тут же сообщил: 
- Я вчера ужинал в чудном ресторанчике у реки. И на набережной хорошо. 
- А ты уже успел освоиться, - она взяла его под руку и на мгновение почувствовала себя королевой, отправляющейся на прогулку. – Я думала ты проездом… 
- Если помнишь, я всегда быстро осваиваюсь. Это не всегда играет мне на руку. Но позволяет выглядеть уверенным. 
- Я помню, что у тебя всегда есть основания для уверенности. 
Они неспешно шли к набережной Шатобриан по городу, который жужжал ульем. Ни минуты не умирая, он возрождался. Теперь, спустя год после окончания войны, оставалось смотреть, как в домах появляются люди. Как вокруг шумят и суетятся строители. И витрины. Были витрины. Снова были витрины, не оклеенные, как прежде, замысловатыми узорами, будто назло, будто доказывая, что жизнь продолжается. Теперь они были чистыми. И жизнь действительно продолжалась. Южные районы, сметенные в бомбежках, начинали расти заново. Все возвращалось. Даже то, что навеки казалось утраченным. 
Вопреки ожиданиям Лисы душно не было. Ветер от воды касался их лиц и одежды, чуть трепля ее. Но дождя, похоже, уже не надуло бы. Дожди тоже закончились. 
- Тебе здесь нравится? – негромко спросил Изумруд, когда они остановились у края реки Вилен. 
Лиса долго смотрела на воду, неспешно плескавшуюся в своих бетонных одеждах, потом подняла глаза на спутника. 
- Нравится. И не вздумай смеяться! – деланно возмутилась она. 
- К чему смеяться, если не с чего? – удивился Изумруд. – Здесь все другое. Париж сейчас тоже другой. Не буду лукавить, иногда я скучаю по нашему с тобой Парижу. 
Лиса не отводила от него своего взгляда. Медленно рассматривала его лицо, светлые ясные глаза, высокий лоб. Чужой человек. Он знал о ней многое и в то же время не знал ничего. 
- А я не вспоминаю… Война почти все перечеркнула. Потом я научилась жить только настоящим. А недавно… - она заставила его снова неспешно двинуться вдоль реки. – Теперь я знаю, что будет дальше.
- На тебя не похоже. Ты собиралась за меня замуж, а потом вернула кольцо. Ты должна была стать большой певицей, но бросила все на полпути. Ты ехала в Брест и осела здесь. Наверное, за это я тебя и люблю – никогда не представляешь, что ты еще натворишь. Мне казалось, ты сама не представляешь. 
- Все это лишь потому, что есть он, - голос ее стал нежным. – Кроме того, что я бросила пение. Но рано или поздно я бы все равно ушла со сцены. Так даже лучше. 
- Ты ли это? – Изумруд негромко смеялся, но на нее не смотрел. Смотрел прямо перед собой. Какой-то мальчишка бежал по улице с самодельным воздушным змеем. Змей упорно не желал взлететь, но мальчик был упрям. Тоже подтверждение жизни. 
- Ты мне не веришь, - кокетливо проговорила Лиса и тоже взглянула на мальчишку. 
- Я просто помню тебя, - он чуть сжал ее ладонь на своем локте свободной рукой. 
- Спасибо тебе, - она быстро прижалась губами к его щеке. 
Он дернулся и преступил запретное – повернул лицо так, что поцелуй ее скользнул совсем близко от его рта. 
- Семь лет, оказывается, мало, - отчеканил Изумруд. 
Лиса вздохнула. 
- Семь лет – это бесконечно много потерянного времени. 
- Не мы виноваты в том, что теряем время. 
- Разве? 
- А разве нет? Иногда время из нас вырывают. И ничего не остается. Помнишь, как ты вернула мне кольцо? Я тогда винил его. Сейчас понимаю, что это вы теряли время из-за меня. 
- Нет, - она отрицательно мотнула головой, и локоны ее волос колыхнулись на плечах. – В этом виноваты лишь мы сами. И перед тобой я виновата. Мне не стоило позволять, чтобы все зашло так далеко. 
- Нам было чертовски весело, - засмеялся Изумруд. – Не думай об этом. Моя последняя вспышка молодости пришлась на твой период. Теперь я умею только ворчать и вспоминать. Лучше скажи, чем ты теперь занята – с твоей-то энергией. 
- Не смей утверждать, что ты старый, - совершенно серьезно возразила Лиса. – Ты всегда удивительно умел не ворчать, даже когда были причины. Впрочем, теперь ты бы точно ворчал: я совершенно ничем не занята. И нахожу в том удовольствие – просто быть вместе с ним. 
- Было бы честнее сказать, что я страшно ему завидую, - его крупный рот изогнулся в усмешке, искажая черты, как если бы нарисовать картину на куске резины, а после начать ее растягивать. – Но я не скажу. Он болван. 
- В тебе говорит ревность, - фыркнула Лиса и обиженно протянула: - Он ничуть не болван. 
- Ну, если я для тебя не старый, то и он для тебя не болван. Всех нас ты видишь в каком-то своем, особенном свете. 
- Наверное, я заслужила… чтобы вот так… 
Она снова стала смотреть на воду и деловитых уток. Те увлеченно показывали желтым пушистым комочкам, как надо плавать, увлекая их по мосткам за собой в реку. 
- Прости, буду занудой. Мы всегда заслуживаем того, что имеем. И мы исходим из того, что имеем. Что сейчас есть у тебя, дорогая? 
- Он. 
- И этого тебе довольно, чтобы быть счастливой, - он не спрашивал, а утверждал. 
- Очень счастливой, - уточнила Лиса. 
- Счастливее, чем в нашем Париже? 
- Это другое. Сейчас все по-другому… С ним всегда все по-другому. Почему ты назвал его болваном? – неожиданно спросила она. 
- Он позволял тебе слишком много, когда в действительности ты принадлежала ему. 
- Ты тоже позволял мне многое. 
- Я знал, что ты не моя. Просто со мной. 
- Какая чепуха, - усмехнулась Лиса. – Конечно же, он знает обо мне все. 
Ей легко оказалось произнести это вслух. Но пока они продолжали гулять по набережной, и после в ресторане, куда Изумруд привел ее обедать, убежденность Лисы ослабевала. Знает ли Пианист о том, что она счастлива рядом с ним? Что может жить без чего угодно, но только не без него. Что ехала в Брест от парижских улиц и кафе, где ей каждый день мерещился он. Что по ночам она часто слышит его беззвучный сердитый голос в шталаге. 
Она кивала рассказам Изумруда, отвечала на его вопросы, спрашивала сама. А когда принесли кофе, вдруг поняла, что не сказала Пианисту даже самого важного. И этого он не может знать. Сейчас еще не может. 
Лиса с трудом проглотила горячий горький напиток и спросила: 
- Как долго ты пробудешь в Ренне? 
- Уже устала от меня? – усмехнулся Изумруд. 
- Нет, но сегодня мне пора. 
Улыбка стерлась с его лица. Он внимательно смотрел куда-то мимо нее, будто бы задавался невысказанными вопросами, что мучили его многие годы. А потом ответил: 
- Поезд в шесть. Сделаешь мне одолжение? 
- Если это в моих силах. 
- Ничего сложного. Проводишь меня? Помнишь, тогда, в сорок первом, кажется… я провожал тебя на твои гастроли по лагерям? Сегодня проводи меня ты. 
- Я провожу тебя, - ответила Лиса. – Я рада, что ты приехал, и мы встретились. 
Он с облегчением вздохнул, будто, и правда, боялся, что она откажет. И улыбнулся ровно так, как в собственных шутках, почти касаясь уголками рта ушей. 
Последний час они еще бродили по набережным, которые перетекали из одной в другую. Смотрели, как река скрывается в каналах. Почти уже не замечали разрушенных домов. Те казались призраками, будто их не существовало в реальности. Их реальностью был неспешный разговор и звуки голосов друг друга и людей вокруг. Звуки течения времени и воды. 
Потом они отправились в гостиницу. Он забрал там свои вещи. 
Такси до вокзала. На перроне порывисто обнял ее, зная, что она сопротивляться не будет. Тепло и гладкость кожи под пальцами. Запах духов – теперь других, чем все в том же сорок первом на другом перроне. Напоследок позволил себе спросить: 
- А если бы он не случился, у меня могла быть надежда забрать тебя с собой? 
Паровоз неожиданно свистнул. Лиса вздрогнула в его руках и отстранилась. 
- Нет, - ответила уверенно. – Кроме него, больше никого не могло быть. 
- Люблю твою честность тоже, - хмыкнул Изумруд. – Я буду и дальше тебе писать, можно? 
- Да, пожалуйста. Наша дружба мне дорога. Но если однажды она станет тебя утомлять, я пойму. 
- Лишь бы тебя не стала утомлять моя любовь. Но я обещаю – больше ни слова. 
Потом он стоял в вагоне, а Лиса махала рукой, пока поезд не скрылся в вечерней дымке. Она помедлила еще немного. До заведения Бернабе было всего несколько кварталов. Она спешно шагала по улице, обгоняя прогуливающиеся парочки. Пыталась унять подступающую тревогу и не знала, от того ли это, что на террасе будет звучать музыка, или же от того, как много она должна сказать Пианисту. 
Чтобы не передумать, порывисто распахнула дверь кафе. Людей еще было немного, под самой сценой нашелся свободный столик. И Лиса решительно прошла прямо к нему, не спуская глаз с Пианиста. Он не видел ее. Не замечал. Его пальцы любовно касались клавиш, и сейчас он играл что-то неспешное и вдумчивое. Совсем незнакомое. Или ей не знакомое. 
До ночи еще можно было успеть выдохнуть. Бретонские танцы коф-а-коф начнутся позднее. Можно было молчать. И дать говорить музыке. Ребята из его оркестра только подыгрывали. Часто музыка рождалась прямо здесь, на этой маленькой сцене. Они привыкли. Они научились. Они думали, что он ведет их, хотя в действительности это они вели его. 
Бернабе никогда не слушал этих смен настроений. Теперь же он и вовсе был занят. Ночь обещала быть жаркой. И впредь он хотел проводить подобные ночи почаще. «Ведь мы – бретонцы!» - с особой значимостью говорил он. 
Лису Бернабе увидел сразу, едва она вошла. И тут же радостно направился к ее столику. 
- И вы пришли! – воскликнул хозяин заведения. – Теперь уж точно будет весело! Подыграете нам, прошу вас? Голоса нет, а петь надо. 
- Нет, месье, - твердо сказала Лиса. – Я ненадолго. Петь вам придется без меня. 
- Как жаль, как жаль! – забормотал Бернабе. – Самое время петь. Нет войны. Только петь и танцевать. Тогда мы, конечно, тоже пели и танцевали – назло им. Теперь от чистого сердца. Потому что мы – это мы. 
«Глупый зануда!» - подумала она и снова посмотрела на сцену, прислушиваясь к звукам, рождавшимся под пальцами Пианиста. Виски сдавила тупая боль, а к горлу подступила тошнота. Но она продолжала сидеть, не двигаясь с места. Он мучил ее этими звуками. Мучил тем, что не глядел в зал, оставаясь на сцене, будто бы за стеной. Это длилось долго. Бесконечно, пока вокруг собирались люди. Пока кто-то о чем-то болтал совсем возле нее. Можно было искать спасения в голосах, лишь бы только не слышать музыку. Но музыка жила, как живут разбитые дома и обрубки когда-то сгоревших деревьев. 
А потом Пианист резко дернулся. Мелодия замерла. И он отстранился от рояля. Повернул голову, будто бы точно знал. И поймал ее взгляд. Она сильно терла пальцами висок, но когда музыка стихла, убрала руку. На губах появилось слабое подобие улыбки, и Лиса кивнула ему. Он сглотнул. Быстро заскользил глазами по ее лицу. Секундная передышка. А потом встал из-за рояля и ушел куда-то в глубину сцены, скрывшись за дверью. За ним же последовали остальные музыканты. 
- Сейчас начнется самое интересное, - заявил Бернабе, все еще маячивший поблизости. – Ох, что же он творит, когда играет. Волынки у нас все еще нет. Может быть, в следующем году обзаведемся. 
- И что, по-вашему, самое интересное? – устало спросила Лиса. 
- Бретонский коф-а-коф! Если не умеете, мы вас враз научим, мадам. 
- Благодарю вас, - голос ее звучал совсем глухо среди других звуков, которыми было наполнено кафе. 
Она достала из сумки сигареты и зажигалку. Но прикурить не получалось – дрожали руки. 
Музыканты вернулись. Пианист шел последним. Шел и смотрел на нее. На ее пальцы. Не улыбался. Казался напряженным. 
Потом была музыка. Снова – всегда – была музыка. Пианист говорил, что не отделяет ее от Лисы. И вместе с тем, больше они не были единым целым. Лиса была свободна. Превыше всего на свете Пианист уважал ее право на свободу. Но она ведь сама пришла. Сюда, к нему. 
Все вокруг ожило, задвигалось. Люди танцевали. Звуки задорной мелодии звучали резко, перемежаясь с секундной тишиной, когда танцующие еще не успевали выкрикнуть слова песенки. Они не пели – вскрикивали. Действо, похожее на ритуал. 
К ее столу подошла девушка с подносом в руках. И перед Лисой оказалось четыре предмета. Всего четыре. Бутылка шушены. Стакан. Скрученная кольцом проволока от крышки бутылки. И свернутая в два раза салфетка. 
- Наш музыкант просил отнести это вам, - прощебетала работница кафе, притоптывая в такт музыке. 
Лиса развернула салфетку, и перед глазами замелькали ноты, криво написанные карандашом. 

Un regard, un sourire et c'est tout 
Et depuis je ne pense qu'à vous.

Глупая песенка, которая очень давно была в их репертуаре. Совсем не их песня, ставшая для них самой главной. Если она о чем и жалела в жизни, так это о том, что потеряла тогда ту, первую салфетку в череде поездов, автомобилей и лагерей. Лиса аккуратно сложила клочок мягкой бумаги, будто самое ценное, медленно убрала ее в сумочку и, повертев в руках самодельное нелепое кольцо, надела его на безымянный палец. И в это мгновение рояль неловко всхлипнул и замолчал. 

_________________

И это было самое громкое "Я люблю тебя".

Классно описаны чувства!!!

Эт да. Молча громко кричать они научились отлично =)


Спасибо!

Дамы!
_________________

Спасибо за продолжение! даже любовь не стирает тяжелые воспоминания о войне. но у многих и этого не было.
совсем не представляю Лису домохозяйкой. и музыка, как же она без музыки.. что же дальше?
_________________

 » Шестая новелла про Лису

- Просто? Ты считаешь, это просто? Просто споткнулась, просто позвонила в два часа ночи, просто воспользовалась твоим платком. Если подумать, с ней ты проводишь больше времени, чем со мной. Ничего нет удивительного, что с ней просто. 
Лиса зло отбросила от себя его рубашку, на воротнике которой ярко выделялось розовое пятно помады. 
- Кто тебе мешает приходить на репетиции? – приподняв бровь, сдержанно поинтересовался Пианист. – Забот у тебя сейчас не много. Зато много свободного времени. В том числе на эти дурацкие фантазии. 
- У меня фантазии. Вот как ты это называешь! А у тебя на все есть оправдание. К чему ты себя ими обременяешь? Ты когда-то прекрасно жил без всех этих сложностей. И без оправданий! И без дурацких фантазий! 
- И без тебя? Ты это хотела сказать? 
- Мне надо было доехать до Бреста. И все было бы по-другому. Но я послушала тебя, поверила. Я думала… - Она схватила сигарету, прикурила, глубоко затянулась. На глаза навернулась слеза, Лиса смахнула ее и сердито бросила: – Чертов дым! И как ты себе представляешь, что будет дальше? Я, дети и эта твоя виолончелистка? 
Пианист мрачно подошел к ней, сунул руки в карманы брюк и посмотрел в окно, за которым будто в замедленной съемке падал крупными хлопьями снег. 
- Как было, так и будет. Ты и дети дома. Виолончелистка в оркестре. Вы друг к другу никакого отношения не имеете. И если бы ты меньше присматривалась к моим воротникам и платкам, всякая чушь тебе в голову не лезла. А так, прости, это моя жизнь. Вокруг меня люди – везде люди. На сцене, в оркестровой яме, на улицах, в домах. Люди! А не тени с воспоминаниями. Может быть, ты забыла, что это такое, но я от этого отказаться не могу. 
Лиса приоткрыла рот от удивления и на мгновение растерялась. Она смотрела на него, на снег за окном, на кончик сигареты, медленно тлеющей в ее тонких пальцах. 
- Действительно, к чему отказываться, если можно устроиться так удобно, - негромко проговорила она и зло выдохнула: - Но тогда обеспечь ее своими запасными рубашками. Или пусть она платит за прачечную! 
Пианист хохотнул и шумно зааплодировал: 
- Отличная мысль! Обязательно воспользуюсь ею, если всерьез решу завести любовницу! 
- Следующую, - проворчала Лиса. 
- Господи! – рявкнул он и подошел к ней ближе. – Ну что с тобой, а? 
- Я не буду все это молча терпеть! 
- Но я же терпел. Хотя основания не молчать у меня были весомее. Из нас двоих по лагерям таскалась ты. 
Она удобно устроилась в кресле и закинула ногу на ногу. 
- Да! – довольно кивнула. – И ты же не думаешь, что были только шталаги? 
Несколько секунд он смотрел на нее и молчал. Нет, он не думал, что были только шталаги. Он знал, что было еще… что-то еще. И немало. Потому что у него самого мало не было. Шесть лет безумия. Они никогда не касались этого, это было под запретом. Это вырвалось в жалкой попытке оправдать то, что не нуждалось в оправданиях. Стареет. Еще год назад не прорвалось бы. Но если тогда, в самом начале он боялся, что ей невыносима жизнь с ним, то сейчас не знал, стало ли хоть немного лучше с тех пор. Потому что именно жизнь – рождение детей, этот дом, снег за окном и его концерты – жизнь все отодвинула назад. Но оно осталось в каждом из них, как тлеющий кончик ее сигареты. Нужна была короткая вспышка, чтобы полетели искры. 
- У меня концерт, приду поздно, - хмуро сказал Пианист, продолжая смотреть ей в глаза. – Но я прошу тебя… Давай хотя бы в Рождество обойдемся без скандалов. 
- Хорошо, дорогой, - легко кивнула Лиса, - скандала не будет. 
- Почему-то мне совершенно не нравится твой тон, - пробормотал он и вышел из комнаты, не оглядываясь. Злость кипела в нем и искала выхода. Но уж лучше на сцене, чем здесь. 
Все так же легко Лиса поднялась из кресла и направилась в детскую, по дороге сунув в мусорное ведро злосчастную рубашку с помадой самого отвратительного цвета. Две черноволосых головы, на одной из которых были завязаны банты в косах, увлеченно склонились над игрушечной железной дорогой. Она была куплена несколько дней назад и еще не разобрана до основания. 
Лиса опустилась на пол рядом с детьми, кивала невпопад на их замечания, смотрела на рельсы, которые будто уносили ее на километры времени назад, когда еще можно было что-то изменить, и думала о совсем другом Рождестве. Много лет назад… Тогда Париж был чужим, а Пианист ее ненавидел. 
Нет, она не могла знать наверняка о его ненависти. Но она довольно знала о нем, чтобы понимать. Ненависть рождается в нас самих. Подчас не из внешнего, а из внутреннего. Там, где есть место любви, неизменно рука об руку с нею будет идти ненависть. Потому что другого не дано. Есть только два настоящих чувства. Все прочие чувства рядом с ними меркнут, становятся ненужными и неважными. 
Пианиста Лиса любила. 
Мужчину из того Рождества – ненавидела. 
Это было в небольшой гостиной, освещаемой свечами и огнем в камине. За круглым столом с закусками и шампанским сидела Лиса в атласном платье изумрудного цвета с глубоким декольте, в котором мирно покоился золотой медальон, отблескивавший при каждом ее вздохе. 
- Я больше никуда не поеду, - сказала она устало Мужчине, расположившемуся напротив, и щелкнула зажигалкой. 
Он коротко усмехнулся. Отправил в рот кусок телятины и запил его вином. Потом поднял на нее глаза и, продолжая жевать, ответил: 
- С чего вдруг? 
- Надоело. Устала. Да какая разница… не хочу. 
- И что это значит? 
У него был ужасный, отвратительный акцент. Он часто сбивался и переходил на немецкий, отчего временами ей приходилось изрядно напрягаться, чтобы понять его. Он был не очень молод, но подтянут. И неутомим в постели. Его аппетитам мог позавидовать и молодой мужчина. К счастью, кроме Лисы, он имел довольно широкие интересы. Но у нее он жил. Вот уже больше года он занимал второй этаж ее дома. А это, как ни крути, уже прочные отношения. 
- Птичке надоело порхать? – уточнил он. 
- Беспокоюсь о тебе, - кривая улыбка, помноженная на танцующие тени и отблески свечей, до неузнаваемости исказила ее черты, делая ее другой женщиной. 
- Твои забавы меня не тревожат. 
- А твое собственное здоровье? 
Мужчина медленно улыбнулся. Не спеша отер губы салфеткой и бросил ее в тарелку. Медленно встал. Подошел к Лисе. Склонился к ее плечу и прошептал: 
- Оно у меня отменное. 
И поцеловал голую кожу на ее ключице. 
- Прекрати! – она отстранилась. – Тебе стоило согласиться, чтобы жена приехала на Рождество. 
- Еще только ее здесь не хватало, - хохотнул он и настойчиво провел ладонью по ее шее к щеке. – Или твое нежелание ездить с гастролями означает, что и наши с тобой отношения ты намерена завершить? 
- Надеюсь, ты не станешь говорить, что это сильно ранит тебя? 
- Отнюдь. Женщины изменчивы. Вечером они могут быть не в духе, а к утру проходит. 
- Так, может, проведешь эту ночь с той, у которой настроение больше соответствует празднику? 
- Я намерен провести ее с тобой. Нравится тебе это или нет. Есть некоторая прелесть в том, что ты не можешь ничего сделать, чтобы это было не так, без последствий для твоей драгоценной жизни. 
Лиса подняла на него тяжелый взгляд. 
- Я просто не стану ничего делать. 
- И не надо. Так полежишь. Во всяком случае, попробуешь, - коротко рассмеялся он, но и его взгляд потяжелел. Его лицо имело странные черты. Они не были ни красивыми, ни запоминающимися. Даже скорее блеклыми и спокойными. Они не подходили его характеру. Они казались чертами совсем другого человека. Одновременно с этим его глаза всегда выдавали его с головой. Вот и теперь. Она могла бы знать наперед, что он сделает. Впрочем, она и так знала. Он мягко прошелся ладонью по ее затылку. Но там же, на затылке ладонь потяжелела тоже, как и взгляд. Его пальцы зарылись в ее волосы, освобождая их от шпилек. И не успела она и охнуть, как резко рванул на себя тяжелые локоны. 
- Идем в спальню, - проговорила Лиса, поддаваясь его рукам. 
Но его руки уже жили ею. И едва ли он слышал то, что она сказала. 
Был жалобный звон посуды, сметенной на другую сторону стола вместе со скатертью. И глаза его на невыразительном лице, приближенном к ее лицу. Он дернул ее со стула и усадил на стол. Его пальцы вцепились в рукава ее платья и потянули вниз, освобождая тело. Несколько секунд он смотрел на белоснежную кожу ее шеи, ключиц, груди. Его грудная клетка медленно и тяжело поднималась и опускалась. И дыхание, вырывавшееся из носа, было шумным. Потом он смежил веки и резко склонился к ней. И рот его, жесткий, жестокий, причиняющий боль, живо забегал по ее телу, оставляя грубые горящие следы. И даже если бы она хотела отрешиться от этого, уйти в равнодушный морок, как это случалось часто, сейчас не могла бы – он заполнил собой все, что у нее было. 
Впрочем, он и другие такие же и были всей ее жизнью. Она слишком долго не думала, сколько потеряла, считая, что все уладится само собой. До того душного летнего дня, когда на очередном концерте в очередном шталаге она увидела Пианиста. И когда глаза его полыхали яростью, останавливаясь на ней. Ей казалось, она слышит его мысли, а не его слова. Разве можно не знать, что он думает о женщине, танцующей для немецких офицеров и улыбающейся немецкому Генералу? Разве есть таким, как она, другое название? 
Месяцы, в которые она ждала документы, Лиса провела как в тумане. И торопила каждый день, мечтая, что однажды оправдается перед ним. Только бы он знал, почему она это делает. Только бы не думал того, что выглядело неоспоримым. Она представляла себе их новую встречу раз за разом в самолете и после в автомобиле, когда ехала по уже знакомой дороге, занесенной снегом – зима в этом году началась рано… Как жаль, что она началась так рано, когда для всего прочего стало поздно! 
Мужчина рядом с ней удовлетворенно засопел, и Лиса, освободившись от тяжести его тела, вышла из комнаты. 
У двери черного хода на кухне раздался тихий шорох. Она всегда ждала этого шороха и не запиралась. Каждый раз знала, что он будет – едва слышный скрип и шаги. Потом пришедший ждал бы ее столько, сколько будет нужно. А на рассвете ушел бы, если бы не дождался. В домах с черными ходами и отдаленной от всех прочих помещений кухней удобно заниматься тем, чем она занималась. Как и удобен ее постоялец. Все сложилось настолько удачно, что хоть вой. 
Мальчик выглядел встревоженным. Черноволосый, подвижный, в легкой не по погоде куртке. Он был бледнее обычного, и взгляд его пылал жаром. Он едва сдерживал кашель, поминутно прижимая кулак ко рту, но глядел злым волчонком. В ее ладонь он сунул маленькую фотокарточку. 
- Руан, 365/Z. Анри Дюбуа. Кхх.. Он бывший официант. 26 января туда приедет чин. Кххх-кхх… Вероятнее всего, его определят обслуживать гостей. Вам нужно будет его вывезти вместо вашего аккомпаниатора. Это устроят. Все будет выглядеть так, будто бы он вас похитил. Когда обо всем станет известно, он будет в безопасности, а вам нужно будет только поддерживать видимость того, что он угрожал вам. Кхх-хх… 
Лиса хмуро кивнула, вглядываясь в лицо на размытом фото. Строгое и худое, как у многих. 
- Что-нибудь еще? – спросила она, пряча фотокарточку. 
- Кхх… Подробные инструкции будут позднее. Сейчас, прежде всего, нужно устроить вашу поездку. Этим займитесь незамедлительно. 26 января вы должны будете петь там. Это главное. 
- Я поняла, - Лиса заставила себя говорить спокойно. – Я постараюсь. 
Мальчик кивнул, улыбнулся. И выдохнул из грудной клетки сдавленный хрип, отчего его лицо из злого сделалось растерянным и грустным. 
- Бога ради, у вас не найдется чего-нибудь согревающего? – едва слышно всхлипнул он. 
- Коньяк, - хохотнула она. – Будешь? 
- Если только добавить его в чай. 
Она недолго двигалась по кухне, пока готовила чай, плеснула туда коньяка, который всегда был в ее доме, и замерла у буфета, глядя, как мальчик жадно пьет горячий напиток. Видимость хоть какой-то деятельности отвлекала от главного – от того, чтобы думать о Руане, 365/Z. Быстро расправившись с чаем, мальчик ушел. С тех пор она его уже больше не видела. И так и не знала, долечил ли он свой кашель. Потом приходили другие люди. 
Лиса до рассвета просидела на кухне. Пила коньяк, курила и смотрела в злые глаза Франсуа Диздье. Она мучила себя его паспортом, постоянно держа при себе. Это было ее собственным наказанием за то, что Пианист так и не узнал, почему она ездила по шталагам. Он оказался смелее и сбежал почти сразу после ее концерта. 
А она опоздала на несколько месяцев. Она опоздала на всю свою жизнь. 
И все что ей оставалось – жить тем, из чего состоит эта жизнь. Мужчиной, который спит в ее постели, и другими такими же, в чьих постелях спит она. 
Как она металась вначале! Как она сопротивлялась тому, что где-то в глубине души называла долгом! Как отчаянно желала она откреститься от той женщины, что считали французской подстилкой для немецких офицеров. 
Но это тоже была она. Никуда не деться, как ни пытайся сбежать. Эта ночь – тому доказательство. Она будет раз за разом оказываться в их объятиях. Потому что самой себя у нее больше уже не было. И раз за разом приходил кто-то, кто знал, что ее дверь на кухне не заперта. 
- С Рождеством, милый, - проворковала Лиса, забираясь под одеяло. – У меня есть для тебя подарок. 
- Мммм? 
Она легко пробежала пальцами по его груди, словно по клавишам рояля, и проговорила в губы: 
- Но сначала поцелуй меня. 
Он перекатился набок и посмотрел на нее. Сонные блеклые сейчас глаза начали принимать осмысленное выражение. Улыбка расползлась по его лицу, когда он, наконец, понял, о чем она говорит. 
- К утру прошло? – спросил немец, прижав ее к себе. 
- При свете дня все выглядит иначе, - улыбнулась она. – Мне надо немного отдохнуть. Но к середине января я уже снова смогу выступать. Обещаю. 
- И своего решения не изменишь? 
- Нет, - она обняла его за шею и крепко поцеловала. 
Рано утром 26 января он провожал ее на аэродром, откуда она вылетала в Руан. Он улыбался, был весел, говорил, что чувствует себя импресарио известной французской певицы. По сути он был прав. Без него она никогда не смогла бы рассчитывать на то, чтобы иметь возможность столько выступать. Без него она вообще ничего не смогла бы сделать. Довольно было его слова, чтобы ее выпускали туда, куда ей было нужно. 
- Твои соотечественники по-прежнему хотят тебя слышать. Как и мои, - негромко шепнул он ей на ухо, когда они подходили к взлетной полосе. 
Лиса и так знала об этом. Как знала и о том, что уже этой ночью ей представится прекрасная возможность покончить со всем. Один неосторожный шаг – и ее нет. Мало ли, что может пойти не так. Но все пошло так. Так – что уже вечером 28 января она вновь упивалась коньяком в своем доме – какое счастье! – в полном одиночестве. 
И снова были дороги. Бесконечные дороги, поезда, самолеты. До конца войны. До последнего вздоха. 
Главным оказался единственный поезд, следовавший из одной эпохи в другую. Париж-Брест – через Ренн. И на него нужно было раз в жизни успеть. 

Как известно, от Ренна до Бреста не более трех часов пути. За это время можно вздремнуть, прочитать несколько глав книги или сойти с ума. За сохранность собственного разума Пианист не ручался. Мерное постукивание колес казалось пыткой. Благо дети спали, иначе вагон стоял бы на ушах. 
Как и говорил, он пришел домой поздно. Несмотря на Сочельник, Лиса должна была спать. Она никогда не дожидалась его после концертов. Он возвращался глухой ночью и заваливался рядом с ней, иногда даже не раздеваясь, что ужасно сердило ее по утрам. У него было множество привычек, с которыми она не желала мириться. У нее – лишь одна. С которой не мог мириться он. Она никогда не помнила о его любви к ней. Будто бы воображала, что все они себе придумали. 
«Пять лет – долгий срок для выдумок», - говорил он ей, не произнося слов вслух. 
«Пять лет – достаточный срок, чтобы все прошло», - отвечала она, не проронив ни звука. 
Теперь Лиса не верила ему. И верила ли хоть день? 
Но все же виолончелистка была. В его жизни виолончелистка была. Она сидела в уголку со своей виолончелью и смотрела на него, как смотрят на Бога. Что тут скрывать? Пианист так и не избавился от тщеславия. Ему все еще нравилось, когда его любят. Или дело было в больших круглых глазах девочки на двадцать лет моложе его? Может быть, все просто – такими глазами на него не смотрели? 
Девушка с виолончелью пришла в оркестр весной. И он относился к ней так, будто она была опекаемым им ребенком. Она была талантливой. И все в ней напоминало ему о растраченном впустую времени. Вызывало чувство трепета и сожаления. И бесконечной любви – к музыке. Лиса злилась. Злился и он, не видя причины того, чтобы она перестала его понимать. Так длилось до самого Рождества. До самой рубашки с помадой у воротника. Девушка поскользнулась на лестнице. Он поймал. Глупое, наивное, нелепое объяснение школьника, которому нужно оправдать плохую оценку перед родителями. А родители знают все его уловки. Даже не допуская мысли, что мальчик не врет. Впрочем, оправдываться Пианист никогда не умел. И в этот раз не пытался. 
День прошел нервно. 
Репетицию провалили. Концерт вышел скомканным. И Пианист искренно сожалел о том, что играли его симфонию – чужое сыграть было бы проще. 
- Когда я впервые услышала ее по радио, я плакала, - сказала Виолончелистка после концерта, - мне тогда и в голову не приходило, что придется играть ее на одной сцене с вами. 
- И как ощущения? – поинтересовался Пианист. Симфония не имела большого успеха, но на радио проскочить успела – это было самым большим его достижением. Они играли ее иногда в теперь уже родном театре. На этом все. Пианист не питал иллюзий. 
- Не знаю… - улыбнулась Виолончелистка чуть растерянно. Говорить, что было плохо, она не имела права. 
- У меня ужасные. Сегодня у нас не получилось, так что не обольщайся. Счастливого Рождества! 
Он вышел на улицу. Мороз был не очень сильным. Весь день, не переставая, шел снег. Так странно, будто на год вперед. Он сожалел о многом. Более всего о том, что единожды ему повезло – с этой проклятой музыкой. Что толку в ней, если Лиса никогда ее не слышала? Это было посвящением ей. Как вся его жизнь – посвящение ей. А она не слышала ни того, ни другого. 
Все эти годы – счастливые, беспокойные, прекрасные годы – у него была музыка. У нее – воспоминания. Они оба перестали кричать по ночам. Они никогда не говорили о том дне в шталаге, кроме единственного раза – когда он вернулся в поезд. Она думала, что он и не сходил. Он знал, что никогда не скажет, что вернулся. Что бетон перрона долгих десять минут приковывал его к себе. О том раннем утре в дымке отправляющихся поездов и его сигарет они тоже не заговаривали. До рубашки с помадой на воротнике. 
Пианист рисковал своим сердцем, оставшись с ней. И вместе с тем всегда знал – верни все назад, он делал бы то же. Потому что раз в жизни нужно рискнуть. И без того тянул с этим слишком долго. Пока не случилась война, разделившая и сделавшая их единым целым. 
Так что дало ему право забыть о втором и вспомнить о первом – пусть на одно мгновение? И есть ли надежда, что это не повторится? 
Всегда будет ее отвращение к музыке. Ее страх перед помадой на его рубашках. Ее глупое, нежное, невероятно родное ворчание по утрам, когда он заваливался спать, не раздеваясь. И как он забыл об этом? Почему он позволил себе забыть? Ведь она рисковала не меньше, зная, что всегда будет его музыка, его увлеченность, его ночные бдения там, куда она никогда не придет. Однажды решилась – в тот странный, удивительный вечер, когда явилась в ресторан Бернабе, где танцевали коф-а-коф. И больше ни разу. Потому что это тоже был маленький подвиг. Почти как фотография Франсуа Диздье на паспорте в ее сумочке. А может быть, и несоизмеримо бо́льший. Потому что она знала, на что идет. Она знала Пианиста. 
Пять лет – достаточный срок, чтобы забыть о главном. О том, что Пианист без Лисы не живет. Принимая это как данность. Как хорошо, что Виолончелистка упала в его объятия и испачкала ту проклятую рубашку! Иначе он мог бы так и не вспомнить. 
Лисята в одинаковых пальто зеленого и синего цветов мирно сопели, устроив головы на его коленях. И он внимательно разглядывал банты на одной из голов. Легкая ткань чуть вздрагивала в такт движениям поезда. И Пианист улыбался, вспоминая, как когда-то злилась Лиса на портниху, украсившую бантами рукава. «Я похожа на паучиху или осьминога!» - бушевала она перед концертом. Пианист взирал на этот бунт приподняв бровь. А потом, когда до выхода оставались минуты, подошел к ней и ножницами отрезал произведение искусства швеи. Потом легко поцеловал плечо изумленной Лисы и сказал: «Ты права, они ужасные. Пошли!» 
И они пошли. 
Через несколько дней стало известно, что она выходит замуж. Во всяком случае, об этом много болтали. Ему она сообщила уже позднее. И будто чего-то ждала… 
Поезд снова тряхнуло, и Пианист улыбнулся воспоминанию. Оно было горьким и одновременно светлым. Все лучшее в мире – светло-горькое. Иначе не бывает. Потому что каждый человек – это горечь и свет. 
Когда он вернулся домой после концерта в этот Сочельник, Лисы не было. Он понял это сразу, едва вошел. Тишина оказалась не такой, как обычно – тишина была пустой. Особенно остро это ощущалось после музыки, звучавшей в зале театра. Пианист медленно разделся и пошел в гостиную, где, он знал это точно, найдет мадам Бернабе, приглядывавшую обыкновенно за лисятами. Она дремала в кресле, уронив на колени свое вышивание. И ее лицо с крупными чертами выглядело моложе, чем она была в действительности. 
Едва Пианист вошел, она подхватилась и засуетилась по комнате. 
- Мадам спешила, уехала сразу после обеда, просила дождаться вас. Оставила вам, вот! – тарахтела мадам Бернабе. На камине лежала записка. Елка в углу отблескивала огоньками всех возможных цветов. Первый Сочельник без Лисы за пять лет. Как, оказывается, много в его жизни этого «без». Возможно прожить без чего угодно, но не без нее. 
- Мы с детьми поужинали. Я помыла их и уложила спать. Я пойду? 
- Спасибо вам за помощь. У вас, должно быть, и своих дел хватает. 
- Бернабе в ресторане. Мне все равно нечем заняться, - усмехнулась женщина. И ушла, когда Пианист разворачивал сложенную в несколько раз записку. 
«С Рождеством! 
Твой подарок на комоде. Аэроплан и кукла в шкафу – отдай детям. Они весьма кстати закончили разбирать железную дорогу. Под ногами теперь все время попадаются какие-то части вагонов или рельсов, не знаю, но им очень понравилось. 
Мне надо подумать, и я решила съездить к морю. Постараюсь не тратить время понапрасну и провести его с пользой. 
Лиса». 
В этом была она вся. Сбегала каждый раз. И каждый раз не могла оборвать до конца. Может быть, поэтому Лиса так и не вышла когда-то замуж за того… с изумрудом. Тогда остается задаться вопросом, как быть с проволокой от шампанского на ее безымянном пальце? 
Будто пьяный, он направился к комоду с удивительными тяжелыми часами с глупыми амурами – подарок ее отца к рождению близнецов. Возле этих самых часов благополучно устроился пакет из цветной бумаги. Пианист развязал тесемку, удивляясь тому, что она нашла время так старательно увернуть подарок. И, не выдержав, рассмеялся. Стало легко. Так легко, как не было уже очень-очень давно. 
Темно-вишневый шерстяной шарф. Как раз под его черное пальто и ее перчатки. Ничего особенного или примечательного. Если не считать того, что с обоих концов полотно было неаккуратно довязано нежно-розовой «девчоночьей» пряжей, купленной пять лет назад на какой-то текстильной ярмарке для будущего малыша. Тогда они еще не знали, что малышей будет двое. Просто он решил, что будет дочь. И Лиса целую неделю училась вязать на спицах. Потом клубки были заброшены куда-то далеко и надолго. 
Они стоили друг друга. Объяснение в любви на салфетке. И нежно-розовая шерсть на его шарфе. У них были красивые дети – лучшее доказательство их любви. 
Теперь эти дети досыпали в дороге время, что не доспали утром, когда Пианист выдернул их из постелей, чтобы успеть на первый же поезд до Бреста. К восьми они должны были приехать к дедушке. Чтобы отведать рождественский завтрак не позднее девяти утра. 
Он просчитался совсем немного. Поезд опоздал на пятнадцать минут. И когда такси домчало их до небольшого особняка на другом конце города, возле самого моря, где выросла Лиса, стрелки часов показывали пять минут десятого. 
Она сидела, закинув ногу на ногу, в глубоком кресле просторной столовой. Покачивала носком модной туфли и читала утреннюю газету. На столике рядом дымился кофе, а в ее руке – сигарета. У французского окна, выходящего на море, в большой золоченой клетке громко кудахтал попугай. К нему и кинулись с радостным воплем лисята. 
Лиса подняла глаза от газеты и кивнула Пианисту. 
- Подарки остались в шкафу? 
- В пятом часу утра разворачивать подарки показалось не самой лучшей мыслью. 
- Разве для подарков время имеет значение? – удивилась она. – Кофе будешь? 
- Буду. Ты подумала? 
Она молчала, пока поднималась из кресла, подходила к столу, наливала в чашку кофе, прислушивалась к спору детей у клетки и возмущенному воплю птицы. Потом, уже подавая ему напиток, проронила: 
- Папа сказал, что не удивлен моему появлению в Сочельник без семьи и вещей. 
- Посмотрим, что он скажет на появление твоей семьи без вещей на Рождество, - сдержанно ответил Пианист, усаживаясь за стол. – Кстати, где он? 
- Вероятнее всего в гараже. Донимает старого Винсента. 
Она снова закурила, вернулась в кресло и принялась наблюдать за лисятами. 
- Старик все еще жив? Сколько ему? Девяносто восемь? 
Она не ответила. Он отпил из чашки кофе и сообщил: 
- Январь – подходящее время… 
Лиса повернулась к нему и сделала глубокий вдох. 
- Прости меня, пожалуйста. 
- … для того, чтобы нам пожениться, - не поведя бровью, заключил Пианист и поднял на нее глаза, чтобы встретиться с ее изумрудным взглядом. – Ты не беременна, не толстая, давно не кормишь грудью, дети достаточно взрослые, от войны никого не убережешь, если она начнется, и нет ничего такого, что не могло бы подождать. Сразу после праздников. 
- Я уж думала, ты никогда больше не заговоришь об этом, - ответила Лиса, как ни в чем не бывало. 
Он чуть заметно ухмыльнулся и повернулся к ней всем корпусом. Несколько секунд оглядывал ее – от туфель до макушки с завитками, похожими на медную проволоку. 
- Я понятливый, - ответил он. – Ты сказала, что не ко времени. Я подождал, пока время настанет. Чаще, чем раз в пять лет, делать предложение руки и сердца – прослыть навязчивым. 
- Хорошо, что ты не отвел себе больший срок, - усмехнулась она. – Мне пришлось бы ждать еще дольше.
Пианист на мгновение задержал дыхание. Потом рванулся к ней из-за стола. И оказавшись на полу у ее ног, обхватил большими руками острые ее колени. 
- Ну скажи мне, что я идиот, - негромко произнес Пианист, и даже голос его, казалось, улыбается. Если только голоса могут улыбаться. 
Лиса приложила свои пальцы к его ладоням. 
- Не стану. Если тебе недостаточно тех канатов, которыми ты привязал меня к себе, пусть будет еще и этот, – ответила она. 
- Мне мало. Мне всегда будет мало. 
С того самого дня, как он отвел взгляд от закрывающихся за ней ворот в шталаге. С того самого дня, как он думал, что потерял ее навсегда. Этот страх жил в нем незримо. Час за часом. Шаг за шагом. Рваться за ней и стоять на месте. Да, ему всегда будет мало канатов, цепей, собственных сил. Ему всегда будет мало ее. 
Пианист вжался лицом в ее руки и тихо заговорил: 
- Я, наконец, куплю тебе нормальное кольцо. Сегодня же. Платье… у тебя было такое… черт, я не знаю, как называется этот цвет. Как топленое молоко. С узкими рукавами. Ты надевала его с ниткой жемчуга на крестины. Такая добропорядочная жена и мать. Когда ты в нем, я хочу тебя так сильно, что едва дышу. Так что в церковь мы не пойдем. Это непристойно, думать о твоем животе и бедрах во время венчания. Детей отправим к Бернабе, они только рады будут. И запремся на несколько суток дома. Хочешь? 
- Хочу, - кивнула она. – Только прошу тебя, пожалуйста… пусть не будет никакой музыки. 
- Пусть не будет никакой музыки, - хмыкнул Пианист и рассмеялся: - Разве только если радио включится само собой. Но я обещаю тебе его выключить. 
Лиса снова промолчала. Она знала, Пианист всегда будет выключать радио. До тех пор, пока она не попросит его об обратном, пока она не найдет в себе силы услышать его музыку. 

_________________

Да, спустя какое-то время своей жизни, все больше убеждаешься, что самое дорогое, самое крепкое, лучшее и любимое, имеет светло-горькие оттенки.
А они невероятные. Молча говорят, крепко связанные убегают, но при этом живут друг другом да теперь и лисятами.

ДжЫн и Светлая, спасибо большое!
не понимаю во многом Лису, ее отстраненность от жизни. но это не важно. надеюсь, она разрешит себе быть счастливой!
_________________

Многообразие жизни и окрашивает ее в разные оттенки. А Пианист с Лисой пережили немало и научились даже врозь быть вместе.


Музыка заполняла всегда бОльшую часть ее жизни. Лиса лишь ищет себя в образовавшейся пустоте.

Дамы, спасибо большое!
_________________

 » Испанская новелла

Примечание: нашей Heather aka Kalix в день ее рождения! 

Фотографии, выпавшие из старого альбома, сыплются на пол, словно бы осколки жизни. Частицы мозаики, из которой она сложена. Маленькие черно-белые фрагменты замершего на века времени.
Кадр с улыбчивой девушкой, ни цвета волос, ни цвета глаз которой не разглядеть. Что уж говорить об искорках внутри радужек и веснушках на капризном носу?
В тот день было ее первое выступление в кабаре. В тот день его ослепило. А на фотокарточке постановочная улыбка, концертное платье, которое он еще помнил – аляповато расшитое синими блестками. Но нет солнца в золоте волос. Она стоит, улыбаясь, с цветами в руках. День их начала всего лишь.
Пианист откладывает это фотокарточку в сторону и тянется за следующим из общей кипы. Совершенно случайно – Лионец. Общих фотографий у них нет. Но одна его затесалась. Однажды Лионец приезжал к ним в Ренн, вскоре после войны. Они крепко надрались тогда. И рассорились из-за какой-то глупости. Но ни ссоры, ни связи меж ними картинка не показывает. Строгий взгляд и военная форма, которую оба они ненавидели. Таким Лионец никогда не был. Злым, раскаленным добела от ярости, хохочущим, когда другие молчат, почти безумным – был. Строгим, закованным в эту чертову форму – нет. Хоть выбрасывай. Но вместо этого Пианист бережно вставляет ее в альбом. Пусть остается – другой-то так и не нашлось.
А вот еще. Снова Лиса. Откуда-то из расцвета. По одну сторону ее импресарио, по другую – ее Изумруд, когда они были вместе. Где-то сзади, длинный, длиннее всех, он сам. Все как в жизни, но капельку не так. Они бесконечно веселились в конце тридцатых, и уже тогда он чувствовал, что это агония. Стоять за спиной – и ревновать ко всему миру. Не отнимать свободы – и стоять за спиной. Нужно быть безумным, чтобы отважиться на такую жизнь. Он отважился, она – нет. А здесь просто трое людей за кулисами театра, где она должна была петь в тот вечер. Тени, а не люди, которыми они были тогда. Разве можно доверить камере то, что бушует в изнанке?
Свадебная фотография. Почти такая же, как стоит на полке в изящной рамке. Только здесь Лиса смеется – он все-таки ущипнул ее за бок, совсем незаметно для объектива фотоаппарата. Фотограф не может видеть всего. Смех Лисы он увидел. Его серьезный взгляд – тоже. А сосредоточенные лисята выражений лиц не сменили. Разве это были они? Розовые банты вечно сбившихся кос, чернила на ладошках, выправленная из штанишек рубашка – здесь же только торжественные, но совсем не веселые мордочки. Будто и не лисята.
Да что могут видеть эти фотографы? Осколки его мира… Не больше. Самое важное на фотографию не попадает. Кем нужно быть, чтобы знать о других то, что они не покажут камере? Кем нужно быть, чтобы знать самое важное? Искр на земле совсем мало. Ему за всю жизнь встретилась только одна.
Она вся и была золотой, как искра.
Цветная карточка едва ли хоть немного передает ее цвет. Но золото волос здесь все-таки есть. Глаз вот не видно. Почти совсем не видно. Набережная Картахены. Первый вечер. Здесь они вдвоем. Она улыбается – она всегда улыбается – в объектив, прислонившись спиной к его груди. А он, обхватив ее за талию, будто боится отпустить, крепко сцепил пальцы у нее на животе. Первый день в Испании. Мучительно сладкое воспоминание. Туда они уехали после свадьбы на целый месяц, оставив детей в Бресте в полновластное распоряжение деда. Они всегда были эгоистами, оба. И думали только о себе. Он – о ней. Она – о нем. Иначе сонатно-симфонический цикл не складывался.
- Фотографии будут готовы завтра, - весело говорил фотограф. – Но если сеньора позволит, я хотел бы сделать ее портрет! Я собираю красивые лица, а сеньора очень красивая.
Пианист едва слышно фыркнул у ее уха и перевел, добавив от себя:
- И по-прежнему каждый мнит себя художником, вместо того чтобы просто просить твоего автографа.
- Ты обидел меня и даже не заметил! – деланно нахмурила брови Лиса и тут же улыбнулась фотографу. – Конечно же, я позволю. Закажу один для себя. И подарю его тому, кто сомневается в моей красоте.
Она бросила быстрый взгляд на Пианиста и вынула из сумочки помаду, такую же яркую, как и несколько нитей богемского карбункула, оплетавших ее шею. Он со всем вниманием, на какое был способен, глядел, как она красит губы, рассматривая себя в зеркальце пудреницы. И уголки его рта дергались в улыбке. До тех пор, пока он не разлепил его и не сказал:
- Карточки с твоим лицом я собирал до войны. Их тогда продавали с марками и открытками.
Она удовлетворенно кивнула своему отражению и с усмешкой отметила:
- С некоторых пор у тебя есть преимущество – мою фотографию ты получишь бесплатно.
Ничего в жизни нельзя получить бесплатно. Об этом Пианист и Лиса знали не понаслышке. За мгновения, подобные той минуте, платить приходится подчас очень дорого. Лучи закатного солнца касались ее кожи – розовой и нежной, чуть только загоревшей за один-единственный день у моря. Кажется, целую вечность он обещал ей это море и это солнце. Обещания следует выполнять.
Это Пианист и не преминул отметить – как знал, как умел. Одними губами ей на ухо:
- У тебя кокетничают даже каблуки туфель!  
- Теперь ты уверен, что знаешь все не только про меня, но даже про каблуки моих туфель, - усмехалась Лиса, выпуская на свободу яркие локоны, упруго рассыпавшиеся по плечам и спине.
С таинственным видом прятала в сумку шпильки, улыбалась фотографу и принимала художественные позы. Она легко меняла выражение лица с загадочного на коварное, бросая на мужа быстрые взгляды, такие же загадочные и коварные. Они могли обещать слишком многое и одновременно не значить ничего. Если бы Пианист не знал Лису.
Их первый вечер в Картахене тем и запомнился. Ее игривостью, его влюбленностью. И еще тем, как отчаянно хотел он танцевать с нею, ощущая ладонями шелк ее платья и шелковистость ее кожи под тканью. Но принимая то, что она не станет, не захочет, не сможет. Сюда они сбежали от прошлого и от себя. Кто он такой, чтобы напоминать ей звучание музыки, которая однажды стала ей невыносима? И по его вине тоже – не уберег.
В прежние времена, когда они еще не были вместе, он мечтал отвезти ее домой, показать ей места, где вырос. Мечта и тогда казалась несбыточной, теперь и подавно – до́ма больше уже не осталось, семьи не осталось, показывать нечего. Но Испания вот на месте. И что-то в нем по-прежнему болезненно отзывалось на звучание речи.
Пальцы его вздрагивают, и он убирает в сторону фото на набережной. Из того отпуска было еще несколько карточек, не только портреты Лисы. Они в бумажном пакете. Но не их он ищет.
Коллективная фотография из шталага, не вызывавшая больше ужаса. Новорожденные лисята у них на руках. Бернабе с женой и самим Пианистом. Он в оркестре. Еще что-то довоенное. Когда-нибудь у них будет время привести здесь все в порядок? Кажется, едва ли. Слишком много всего.
Пальцы натыкаются на очередную фотокарточку. Приблизить ее к глазам – маленькая, мелкая, неудачная.
Конечно. Испорченный день. С самого утра шел дождь, и они не попали на пляж. Вместо этого бродили по музеям. В одном из них, у входа, и сфотографировались. Он кажется здесь уставшим, хотя совсем не устал в действительности. Она и фотографироваться не хотела – волосы от погоды были в беспорядке. Ей так казалось, а он, несносный, не видел разницы.
И каждую минуту, каждое мгновение того дня Пианист наполнял чем-то, чего они прежде не делали. Его было много, он закрывал, забивал собой все пространство вокруг нее. А после, вместо того, чтобы вызвать такси, быстро повел ее за руку под дождем куда-то по незнакомой ни ему, ни ей улице, вдыхая теплый и влажный воздух и чувствуя, как мокрая одежда прилипает к телу. Дождь превращался в ливень. И тот напевал мелодию, не причинявшую боли.
Потом дернул куда-то за угол, под причудливую арку, в которой густели сумерки, прижал спиной к стене и задал первый обычный нормальный вопрос за долгое время, будто бы перестал быть Пианистом, а стал совсем не известным ей мужчиной:
- Замерзла?
- Это всего лишь дождь, - отозвалась Лиса.
- Негодник! Мы ехали за солнцем.
- Мы ехали побыть вдвоем.
- У нас получается? – кажется, он спрашивал о большем, чем это звучало бы из уст любого другого человека. Точно так же он мог бы опасливо спрашивать: «У меня получается?» Получается делать ее счастливой?
- Погода не имеет значения, пока ты рядом, - пожала плечами Лиса.
Он коротко кивнул, и его губы пустились в торопливое путешествие по ее мокрому от дождя лицу – какое счастье, что всего лишь от дождя! Он целовал ее широкий лоб, скользкий мокрый нос, губы, на которых были мелкие капли, местечко между шеей и ухом, которое пахло ее духами. Руки тоже путешествовали – по ее телу, забираясь за спину, касаясь тонких ребер, скользя пальцами по мягкому животу, дотягиваясь до бедер, словно здесь и сейчас больше всего хотел задрать ее тонкую и промокшую насквозь юбку, липнущую к ногам.
Лиса возмущенно смеялась, что он колючий и царапает ей кожу, и завтра она будет походить на драную кошку. Потом устроила голову у него на плече и, касаясь губами скулы, спросила:
- Скучаешь по своим концертам?
- Почти забыл про них.
- Твои руки говорят обратное.
- Мои руки говорят только о тебе.
О том, что его музыка говорит только о ней, Пианист промолчал.
- Я ревную твои руки к каждой клавише, которой они касаются, - опалила она его своим дыханием.
- А я тебя – к дождю. Мы на равных.
- Ты – мой дождь, - выдохнула Лиса ему в губы. И те снова пустились в путешествие по ее лицу.
Вся их жизнь – одно сплошное путешествие. По земле – в поисках друг друга. С дождями, солнцем, грязью и сигаретным дымом.
Улыбаясь, Пианист убирает фотографию в альбом. И задумчиво смотрит на свои руки, ласкавшие клавиши куда чаще, чем прикасавшиеся к телу любимой женщины. Все-таки самое главное на фотографиях не отпечатывается. Самое главное – вне того, что можно запечатлеть. Самое главное случилось через три недели их отпуска в Картахене. Через три недели его пути домой – хотя он и не знал, что идет. Не было ни фотографов, ни фотографий.
Просто однажды утром, покуда он еще спал, Лиса нашла блокнот, забытый им в душе. С этого все началось. Именно началось – то, что стало их новым началом.
Она и сама не поняла, как из блокнота посыпались листки, - хотела всего лишь унести в комнату. Нотные линейки, заполненные значками с большим наклоном. То, что для Пианиста означало всю его жизнь. То, что для Лисы было всей ее болью.
Даже здесь, почти на краю света, он продолжал писать. Без инструмента, лишь слыша в голове, чувствуя в сердце, он переносил свою музыку на бумагу. И прятался от Лисы – за все три недели она ни разу не видела этих записок в его руках.
Так же, как до сих пор не видела дом Пианиста. Словно его музыка и его дом были в другой жизни, которую он скрывал от нее. Лисе хотелось увидеть город, где он родился, дом, где он взрослел, а он показывал ей море, которое она знала с детства. Всей разницы, что южное море было теплым. Но разве может тепло воды сравниться с теплом любезных душе улиц, шорох волн с ничего не значащими мелочами, которые навсегда впечатываются в сердце, даже когда не хочешь этого, соленый воздух с запахом родных стен.
- Ты забыл, - сказала она, вернувшись в комнату, и протянула ему блокнот.
Пианист глядел на нее сквозь полуприкрытые веки. Он все еще не до конца проснулся. Но странно почувствовал ее волнение – оно всегда отдавалось в нем вибрирующим звучанием.
- Хорошо, что нашла – потерял бы, - пробормотал Пианист, надеясь, что голос его кажется сонным.
- Что будем делать сегодня?
- То же, что и вчера? – пожал он плечами, выбираясь из-под простыни. – Вместо ресторана можем устроить пикник. Давно ты была на пикнике?
- Так же, как и ты, дорогой, - усмехнулась Лиса. – Но пикник я не хочу… и ресторан тоже.
Его черная бровь из четкой дуги над глазом, изогнувшись еще сильнее, превратилась в остроконечную вершину. Вторая осталась на месте. Но взгляд сделался озорным, почти мальчишеским.
- Можем остаться на весь день здесь, если желаешь, - густым голосом проговорил он.
- Я хочу в Мадрид, - не замечая его настроения, продолжала она. – Я хочу увидеть твой дом, когда мы так близко.
В мгновение лицо его переменилось. Почти физически она могла ощутить, как он закрывается – смыкаются брови на переносице, смыкаются красивые губы, которые так часто смеялись. Глаза становятся непроницаемыми. Будто бы он давно ждал вопроса, боялся его, оттягивал и все-таки услышал.
- Я не хочу, - медленно произнес Пианист.
- Тогда я поеду сама.
- Сама?
- Сама. Переночую в Мадриде в гостинице.
Она достала из шкафа юбку глубокого синего цвета и две блузки – светлую и темную, бросила их на кровать и внимательно рассматривала одежду, озадачившись выбором. Точно так же, будто озадачившись выбором, он изучал ее. Потом разлепил губы и проговорил:
- С лентой у горла лучше.
Потом все-таки встал, отбросил блокнот на тумбочку и направился в душ.
А когда вернулся, увидел курившую в кресле Лису. На ней был сарафан, и половину стола занимала соломенная широкополая шляпа, в которой она ходила на пляж.
Передумала.
Пожалела? Неважно.
Передумала и курила, ожидая его.
Пианист давно перестал ворчать, видя ее с сигаретой в пальцах. Он смирился. Смирился с тем, что больше никогда не услышит ее голоса, когда она поет. Смирился с молчанием пианино в их доме. И выключал радио – раз за разом выключал радио – если там начинались музыкальные передачи. У каждого из них была жизнь, проживаемая внутри. Ее – он знал. Она попыталась заглянуть в его. Воздух вдруг стал плотным и жарким – не продохнуть.
- Мы поедем поездом или автобусом? – чувствуя сухость в горле, спросил Пианист.
Она удивленно вскинула брови.
- Мы пойдем пешком. По дороге позавтракаем в том маленьком ресторанчике на углу. Все же у них самые вкусные пироги.
- Тогда не вздумай обувать обувь на каблуках – до Мадрида путь неблизкий, - вдруг рассердился Пианист и, как она получасом ранее, отвернулся к шкафу.
Лиса внимательно следила за ним – ткань рубашки скрывала его плечи, пальцы быстро бежали вдоль пуговиц, оставляя распахнутым ворот. Сигарета в ее руке погасла, пока она обижалась на ремень, крепко обхвативший его талию.
- У меня удобные сандалии, - проговорила она. Прозвучало негромко и хрипло. Потом отбросила сигарету, поднялась и подошла к нему. – Мне важно все, что касается тебя, чем бы и каким бы оно ни было.
- Я знаю. Поездом или автобусом?
- Автобусом.
Автобусом ехали долго, по иссушенной земле, от которой в воздух поднималось жаркое марево. Сначала от Картахены резкими и золотисто-пепельными дорогами Мурсии. Из камня и гор – все ниже и ниже, до скуки и блеклости. Потом – по россыпи городков Кастилии, жужжащих ульями в равнине, где под солнцем плавились даже жемчужно-серые дома́, похожие и непохожие на тот, в котором он вырос. Вырванный из памяти, он сейчас казался ему нереальным, существующим словно в другом времени, совсем не том, в котором он жил. Впрочем, до́ма – «до́ма», - неуверенно повторял он про себя – и земля была другая, совсем не похожая. Зеленее, сочнее, ярче. Так он помнил. И снова – из равнины вверх, по восходящей, к холмам, в горы. Где становится легче дышать.
Но чем ближе они были к Мадриду, тем более сильное чувство он испытывал. Не страха, нет… Тяжести. Несоизмеримой с прожитыми годами. И вины за то, что способен глядеть на дорогу впереди себя, убегающую сизой лентой вдаль насколько хватает глаз. Потому перед собой не смотрел. Не думал. Сжимал в руке ладонь Лисы, лаская длинными пальцами ее пальцы. И изучал завиток золотистых волос у ее виска, выглядывавший из-под светлой почти девичьей шляпки, в которой она казалась двадцатилетней. Завиток, шляпка, ладонь были в эти часы спасением – за ними можно было не видеть ленту дороги.
- Я решил все же давать уроки, - невпопад сообщил он, когда деревушки и городки за окном автобуса зачастили – верный признак приближения к большому городу.
- Виолончелистки тебе кажется мало? Теперь будут еще и ученицы? – негромко рассмеялась Лиса, устроив голову у него на плече.
- Лисята. Я хотел учить лисят.
- Тогда я буду оплачивать эти уроки.
- Славно. Года за два накоплю на новую машину.
Она поцеловала его в щеку.
- Это вместо подписи в договоре, - после посмотрела в окно. – Уже скоро?
Пианист не ответил. Кивнул только. До Мадрида оставалось совсем немного, но они вышли раньше. Лос-Комбос, крошечное поселение на несколько домов, откуда он был родом, лежал в стороне, к юго-западу от Мадрида, возле Мостолеса. И теперь, как и в прежние времена, проще было добраться попутчиком с теми, кто направлялся дальше на запад, в Пласенсию или Касерес. Потому что уже очень давно никому не приходило в голову наведываться в Лос-Комбос – и уж тем более остаться там навсегда. Так было и прежде. О чем говорить теперь?
Им повезло. Водитель грузовичка, возвращавшийся в Мостолес из Мадрида, согласился провезти их чуть дальше, чем ему самому было нужно. «Километра три придется пройти пешком», - предупредил он. И Пианист вопросительно посмотрел на Лису.
Теперь он был сдержан и сосредоточен на каждом моменте проживаемого времени, не желая думать о конечной цели их путешествия.
- Прогуляемся, - согласилась она. – А может, там по дороге еще кто встретится.
«А может, там по дороге еще кто встретится», - точно такие слова произнесла его сестра, когда он выходил из дому рано утром в желтоватую дымку рассвета, покуда родители и братья еще спали в своих кроватях. Она все тревожилась о том, что он, бедняга, уходит совсем один – неизвестно в какую жизнь. Он, по крайней мере, действительно отправился в жизнь. Ему не было и пятнадцати лет. Зато за спиной была гитара, несколько песетов в кармане и длинное крепкое тело, даже мальчишеская нескладность которого не заставляла сомневаться в том, каким он однажды станет.
Сестра же оставалась – единственная, с кем он делился мечтой полностью, до конца. И она отзывалась на его мечту, отдавая в то утро все накопленное ею для его дикого предприятия. Они были близнецами и одинаково хороши собой. В них угадывались цыганские черты их матери, но сила воли отца была вылеплена на их лицах упрямыми подбородками. Он клялся ей, что найдет, как передать весточку о себе, но оба не умели читать. В ту пору Пианист мог лишь писать свое имя. И узнавал несколько слов, мелькавших на витринах Мостолеса. Они были старшими. Их не учили. Они работали на ферме, помогая родителям. А вот малышей каждое утро возили в школу.  
«Не волнуйся, дойду!» - сверкая ямочками на мальчишеских щеках, не знавших бритвы, отвечал он тогда сестре. Обнимал ее в последний раз. И уходил – каждый раз, сколько снилось ему их прощание – уходил дорогой в Мостолес, а после в Мадрид, чтобы, там затерявшись, заработать немного денег и отправиться дальше. В Париж, за своей мечтой.
Мечты сбылись. Настоящие – все до единой. Он был до черта везуч.
- Не волнуйся, дойдем, - медленно повторил Пианист вслед за собой, пятнадцатилетним юношей, проснувшимся в нем в эти минуты. Потом крепко взял Лису за руку и повел за собой по дороге, устеленной серовато-белесой пусьерой, похожей на прах. Здесь, на этом пути, в 1926 году он знал каждый камень.   
Она легко шла рядом с ним, не замечая, как ее босые ноги в легкой обуви покрываются дорожной пылью. То, что могло бы быть поводом для сердитой вспышки в Париже, не имело никакого значения на пустынной дороге, выжженной южным солнцем. Эта дорога вела их к неизвестному Лисе месту, когда-то покинутому Пианистом, чтобы однажды войти в ее жизнь.
Что она хотела там увидеть – и сама не знала, но желание было настолько сильным, что она отметала прочь нежелание Пианиста и его дурное настроение. Так, словно все, чем наполнено ее прошлое, происходило только для одного-единственного мгновения, когда она увидит то, что было его началом.
Ладони их были горячими, его – так и вовсе пылали. Настолько, что она могла чувствовать его сердце, бившееся под кожей. Но руки ее Пианист не отпускал.
Прошло совсем немного времени, когда впереди, в небольшой рощице, которые то тут, то там были раскиданы по раскаленной равнине, показалось несколько домиков – даже издалека казавшихся ветхими. Ветхими они были, конечно же, целую вечность. Бедность отпечатывается и на камнях, из которых они сложены. Голый край. Голая земля. Даже выцветшее небо над ними виделось голым и бедным. Тем жарче был воздух, который мог расплавить кожу и кости.
Когда они приблизились к поселению, Пианист вдруг поймал в потоках ветра, обдававшего лицо, странную мысль, что если еще часом ранее он готов был развернуться и пешком пройти весь путь обратно до Картахены, то сейчас уже ни за что не остановится. Он хочет видеть. Хочет знать.
Лиса так отчаянно просилась в Испанию после их свадьбы, что он не мог не понимать, не мог не чувствовать того, отчего ей не терпится. Знал, видел. Он всегда и все про нее знал. И эти три недели в Картахене изображал веселье, ожидая только того дня, когда она попросит, и придумывая тысячу слов, которыми отговорится. Дождался – она попросила. Но отказать ей он никогда ни в чем не умел.
Теперь же для него этот путь сделался не менее важным.
Шаги становились все более быстрыми. Дыхание уже не сбивалось, страха как не бывало. Только упрямство да злость в глазах. Он шел вперед, напролом, почти тащил за собой Лису, едва ли понимая, что она перестала за ним успевать. Мимо нескольких брошенных полуразваленных домов, обнажавших рваные раны на теле его края. Мимо людей, вываливших на улицу, завидев его.
«Gitano», - слышала Лиса отовсюду. Здесь Пианист Пианистом не был. Здесь он носил когда-то другое прозвище. Сюда, в Лос-Комбос, однажды привез отец Пианиста беременную цыганку, разродившуюся двумя сероглазыми смуглыми малышами. Эта дикая женщина прижилась. Детям же так и приклеилось «gitanos», но только старшим. Младшим давали другие имена. Здесь же никто и вопросов не задавал. Теперь вот вспомнили. Не могли не вспомнить.
Пианист не оглядывался. Вел ее за собой. Словно не слышал шума и голосов, изумленно окликавших его. Потом и голоса отступили. А Пианист замер.
Дом – похожий на один из тех многочисленных, что брошены людьми, перебиравшимися в города побольше, брошен не был. Людей из него вырвали, как вырывают глаза или зубы. Плоть отдирают от плоти. Крохотный, с обвалившейся крышей и без стекол на окнах – из окон проглядывали ветки кустарника, проросшего изнутри. Словно сама земля стремилась скрыть с глаз это место. Сарай рядом был и вовсе разбит. От него и осталось-то полторы обгоревшие стены. И колодец. Каменный колодец, в котором, наверное, все еще стояла вода. Вот и все богатство. Все наследство. Вся память.
Пианист вздрогнул. И, неожиданно отпустив руку Лисы, двинулся к дому. А она упрямо продолжала идти следом за ним. Не говоря ни слова, лишь чувствуя каждое его движение. Зная, что даже если бы он гнал ее прочь, она оставалась бы рядом. Зная, что сама привела его в этот разрушенный мир. И зная, что обязательно уведет его обратно.
Теперь она могла видеть, как его длинные музыкальные пальцы, которыми он еще только прошедшей ночью ласкал ее тело, чуть подрагивая, прикасаются к стене. Под солнцем блеснуло обручальное кольцо – он все-таки купил эти чертовы ко́льца на свадьбу. Совсем новенькие, нарядные, они не имели ничего общего с этим местом, с этим заросшим двориком, с этой проломленной крышей. Двери не было. Двери тоже не было. Почти ничего не было.
- Lo siento, - донесся до Лисы его голос, в котором она ни разу за всю жизнь не слышала такого отчаяния.
Лиса отвернулась, взглянула на яркое солнце, все еще владевшее небом и не желавшее делиться с подступающим вечером. Потом подошла к дверному проему и, опустившись на рассохшееся дерево порога, прислонилась головой к стене. Закрыла глаза и вслушивалась в каждый звук, который имел смелость нарушить звенящую тишину.
Четверть века минуло. Пронеслось – никто и не заметил. Не отболело, но просто замерло все. До поры.
Однажды он пытался разыскать хоть кого-нибудь. Лиса о том не помнила. Не могла помнить, потому что он никогда ей не говорил. Это было в апреле 1939 года, когда Республика пала. О том, что франкисты вошли в Мадрид, трубили в газетах по всему континенту. Три года гражданской войны он аккомпанировал Лисе на ее веселых концертах и заставлял себя отрезать воспоминания и ужас, накатывавшие на него при мысли о том, что случилось самое страшное.
А потом он получил письмо от крестного отца из Мадрида.
У них тогда только закончились очередные гастроли с Лисой. Она окунулась в свою привычную жизнь в Париже, он же затребовал отпуска и загадочно улыбался, когда она спрашивала, к которой из своих любовниц он едет. Однако дальше Мадрида тогда Пианист так и не добрался. Все, что стоило ему нескольких дней в алкогольном угаре, он узнал там от старых друзей семьи. В Лос-Комбос следовать духу уже не хватило, да и не пустили. «С тобой то же сделают, ты безумный, что приехал, с твоими корнями!» - кричал крестный тогда.
Но он все еще был до черта везуч. Нелепость. Его не арестовали в Мадриде. Не арестовали в дороге. В Париж вернулся – не тронули.
Так и теперь, будто пьяный, он отлепился от стены и медленно подошел к жене. Не сел – рухнул возле нее. Тошнота подступала – ничем не унять. И вместе с тошнотой странное чувство, что впервые за всю свою жизнь он по-настоящему понимает, для чего Лиса просит никогда не играть при ней.
- Меня крестить носили в Мостолес, здесь церкви не было… Наверное, и не появится уже, - наконец, выдавил он из себя.
- Когда-то ты ушел отсюда не потому, что здесь не было церкви, - она накрыла его руку своей ладонью. Пламя, сжигавшее его изнутри, врывалось в нее сквозь их пальцы, растекалось, спаивало их еще сильнее и уменьшалось, делясь на двоих. Это добавило Лисе и без того присущего ей прагматизма. Она заговорила негромко, но резко: – Ты что-нибудь знаешь? Может быть…
- Не может… Их расстреляли из-за полдюжины коз… Моего отца, который не умел читать, обвинили в пособничестве коммунистам, потому что он не дал забрать этих проклятых коз. Их всех перебили, даже младших, они детьми были – я их и не застал… Похоронили в братской могиле… не знаю, где… Мне писали, я ездил искать… Не доехал.
- Доехал, - возразила Лиса. – Ты доехал.
- Не знаю… Я не хотел.
Она кивнула, прижалась губами к его виску и после короткой паузы проговорила:
- Мне нравится твоя земля, - и добавила с легкой улыбкой: - А вот я бы вряд ли понравилась твоей семье.
- Я им тоже не нравился… но меня любили. У тебя могла быть надежда, что тебя полюбят, - между ними снова установилась тишина, только в пожухлой траве дерзко застрекотало. Из нее словно забрали всю жизнь, а ты посмотри… есть кому стрекотать. Пианист отстранился, потянулся к карману брюк, и в руках его оказались сигареты. – Дай зажигалку, - попросил он. И в это самое время его смуглая щека нервно задергалась, он тихо выругался и закрыл лицо ладонью, прячась и от Лисы, будто бы не желал ей показывать того, что происходило в нем в это мгновение. Не желал делиться. Его ноша.
Она поискала в сумке зажигалку – той, с эмалью в виде птицы, давно не было, затерялась, как и прочие незначимые вещи – потом достала из пачки сигарету, прикурила и протянула Пианисту. Он быстро забрал ее, закурил, все так же не глядя на Лису, но и не глядя по сторонам. И будто совсем не замечал нескольких мужчин и женщин, оказавшихся перед домом, чуть в стороне, и хмуро глядевших на него, узнавая, но не решаясь подойти. Они переговаривались между собой, а он, понимая, о чем, старался не прислушиваться.
- Ты когда-нибудь пила козье молоко? – неожиданно спросил Пианист.
- Нет, - ответила она, внимательно рассматривая жителей деревни, глазевших на нее. Впрочем, сейчас она так же внимательно разглядывала бы даже камень, крепко вошедший в землю недалеко от того места, где устроились они с Пианистом – только чтобы он больше не скрывал лицо в ладонях.
- Повезло! – хохотнул он.
- Я вообще везучая! – улыбнулась она в ответ, повернулась к нему, посмотрела в глаза. – Покажешь мне Мадрид?
- Я почти не знаю Мадрид. Я там жил несколько месяцев.
- Тогда просто посмотрим. Вместе, - она поднялась и, ухватив его за руку, потянула. – Пошли!
- Сейчас, - бросил он, но не встал – не заставил себя. Словно больше уже ничего и никогда не сможет отлепить его от этого порога. Врос. Или был погребен под грудой камней. Кошмары всех его ночей нельзя было сравнить с этим кошмаром, от которого не проснуться. Медлил, выжидал, докуривал сигарету. И чувствовал, как из груди к небу ползет отвратительная горечь. Ею он был пропитан. Потом все-таки встал и заставил себя улыбнуться. Теперь Лиса знала. Знала. Он смотрел в ее золотистое лицо. И ни о чем не мог думать. Снова пытался жить в этой минуте – она пожалела. Она хотела увести. Она словно бы обхватила его кольцом рук и ног, как делал он когда-то давно, когда она еще кричала во сне – сразу после войны. Неужели сейчас она слышала его самый громкий крик?
- Gitano! – крик и правда зазвучал от дороги, заставив его вздрогнуть и оторвать взгляд от Лисы. И вот тогда сам позабыл, что связки нужны затем, чтобы отвечать.
- Gitano… - повторила старуха у дороги – сгорбленная, скрюченная, почерневшая и словно измятая. Маленькая, еще меньше, чем четверть века назад, хотя ростом и статью она никогда не отличалась. С дрожащим подбородком, трясущейся головой. В яркой косынке – совсем, как прежде – зеленой, с красными и золотистыми цветами. Кажется, совсем новой, в отличие от ветхой, как она сама, одежды. Ее брови, сросшиеся на переносице, были седы. Седы были и редкие усики над верхней губой. А когда-то она казалась ему некрасивой из-за черных волос на лице.
- Аbuela, - медленно прошептал Пианист и замер, не понимая, что делать. Старуха знала. Старуха сделала первый шаг, едва услыхав это его прерывистое «аbuela». Шагнула и покачнулась. В то самое мгновение он был возле нее, удерживал ее руками. И медленно опускался на колени, в белесую пыль дороги, только бы прижаться к ее животу, висевшему забавным фартуком. И слушал раз за разом хриплое и залитое слезами «gitano».
Так же слушала и Лиса, застыв на месте, глядя на них обоих, не смея нарушить их встречу. Догадываясь, понимая, чувствуя, что он доехал.
А уж после случилось и вовсе невероятное. Люди, те самые мужчины и женщины, что стояли возле дома, подошли к Пианисту и старухе и стали наперебой что-то говорить, говорить, напоминая своим галдежом крики в стае переполошенных птиц. Пианист отнял лицо от тела испанки и стал оглядываться по сторонам, будто впервые способен был видеть. Кажется, они что-то объясняли ему, а он продолжал крепко сжимать в длинных своих ладонях запястья той, кого называл аbuela. А потом вырвалось. На свободу вырвалось из него – горячее и светлое – полилось речью, которую Лиса совсем не понимала, но голос Пианиста, его торопливые, захлебывающиеся слова словно опережали одно другое. Он спрашивал. Он отвечал. Он бесконечно повторял заветное «аbuela». Потом жал руки мужчинам и обнимал женщин. Но ни минуты не отпускал от себя старуху.
Спал – проснулся. Кошмар закончился. Не было больше кошмара. Растрескался, как земля, иссушенная под солнцем. Рассыпался. Можно дышать.
И вновь раздался скрипучий, хриплый, похожий на воронье карканье, голос старухи. Аbuela оторвалась от Пианиста и ткнула пальцем в Лису, что-то заголосив. А та, чуть склонив голову набок, тоже как-то по-птичьи, переводила взгляд со старухи на Пианиста.
- Mi esposa, - сорвалось с его губ. И в то же мгновение ее захватил новый вихрь – здесь она стала своей, едва оказавшись в объятиях галдевшей испанки, которая не думала, не сомневалась ни минуты, прежде чем ее обнять.
От неожиданности Лиса издала нервный смешок, но тут же положила руки на плечи старухи, наклонилась и поцеловала, оставив красный отпечаток на морщинистой щеке. Достала платок и стала вытирать помаду, ярким пятном горевшую на смуглой коже.
- Это моя аbuela… бабушка, - неожиданно неловко проговорил Пианист, будто бы только теперь вспомнив, что она все еще здесь, и смущаясь оттого, что происходило. И того, как те, кто еще его помнили, обступили теперь уже его жену, торопясь что-то сказать и понимая, что она ничего не поймет.
- Я догадалась… - Лиса оглядывалась по сторонам и улыбалась. – Они все знают тебя?
- Здесь нет и десятка домов. Все знают друг друга.
- Их слишком много, - шепнула она Пианисту.
И, словно бы в подтверждение, из стайки людей возле них вышла одна из женщин и радостно заговорила что-то, тыча пальцем то в нее, то в Пианиста. И в конце звонко рассмеялась. Тот смутился еще сильнее. И неуверенно пояснил:
- Она думает, что ты счастливее ее, потому что заполучила меня. Нас хотели поженить, ждали моего семнадцатилетия.
- Я заполучила тебя! Еще как заполучила, - она протянула ему руку. – Забери нас отсюда.
Он снова замер на мгновение. А после решительно кивнул.
Но забрать так просто не вышло.
Аbuela перехватила протянутую Пианисту ладонь и снова заголосила. Теперь уже она тащила куда-то Лису, размахивая свободной рукой. И этак просто определить, сколько ей лет, сейчас не представлялось возможным. Уж никак не меньше восьмидесяти, если считать по возрасту Пианиста. Но разве может старуха быть такой сильной, чтобы уверенно вести ее следом. И почти волоком волочить внука, который совсем перестал ей сопротивляться, снова став маленьким мальчиком, которого Лиса никогда не знала, но теперь, наконец, увидела.
Это была жизнь. Жизнь, которая наступала на смерть. И смерть отступала.
Потом они оказались в маленькой хижине, чистой, хоть и бедной, сидящими на грубо сколоченной лавке и с тонкими лепешками в руках. Старуха у стола резала сыр и продолжала говорить. О том, как потеряла сына, невестку и всех своих внуков. О том, как выжила лишь потому, что ездила тогда проведывать сестру, что была при смерти – надо же повидаться в последний раз. А вышло, что, нежданно-негаданно, так и не простилась с собственной семьей. И тоже не знала, где их могилы. И сокрушалась лишь о том, что те не были, конечно же, не были в освященной земле. И не было службы – совсем ничего, что положено честным людям, прожившим хорошую жизнь.
«Но, - повторяла она, - я всегда помнила про gitano. Знала, что он придет когда-нибудь. Нужно было только дожить – вот и жила. До сих пор».
Пианист кивал и переводил, чувствуя, как дрожит его голос. Но разве можно было не переводить? Он будто слова сквозь себя пропускал, когда повторял сказанное по-испански – для Лисы по-французски. Как-то совсем незаметно перед ними оказалась бутылка виноградной водки. А старуха продолжала рассказывать – о людях, приютивших ее, когда она осталась без крыши. О том, как жители уходили в города. И пустых домов становилось все больше. О том, что Сесарию, потерявшую мужа в самом начале войны, опозорил солдат – старуха не знала какой, с чьей стороны – и смерть ее единственная во благо.
По комнате разливался полумрак – вечер отбирал у неба солнце. И уходить было уже слишком поздно. Они для многого опоздали. Даже просто уйти.
А разве можно куда-то уйти, когда здесь – и конец, и начало?
Концом и началом была минута, когда аbuela вдруг всполошилась.
«Играешь еще?» - спросила она внука, а он только кивнул в ответ. И сам не понял, как в руках его оказалась гитара, бог весть откуда взявшаяся в этой хижине.
Вот тогда и очнулся. Сжался под жарким черным взглядом старухи. Но сам глядел уже на Лису.
И она смотрела на него. На долгие, бесконечные секунды ее лицо с остановившимися глазами и замершей на губах улыбкой стало бледной маской – вся кровь отхлынула к горлу, перехватив дыхание твердым комком.
Потом глаза ее забегали по лицам Пианиста и его бабушки, гитаре и длинным пальцам, привычно обхватившим инструмент, по стенам домишка, в котором ждали музыки. Лиса сделала шумный, глубокий вдох и еле заметно кивнула.
- Я скоро, - поднялась она и добавила, глядя прямо в глаза Пианисту: - Я вернусь. Ты играй.
- Я не буду, - прошептал он по-французски. – Не смогу, забыл…
И почти уже потянулся к старой испанке, чтобы вернуть ей гитару, да только та будто и не замечала его жеста. Только в ладоши хлопнула.
Лиса усмехнулась, вскинула руку, останавливая его, повторила:
- Играй же! – и хлопнула в ладоши вслед за старухой.
Секунды он смотрел на нее. Испытующе и нерешительно. Потом прижал к себе корпус инструмента. И его ладонь коснулась на мгновение струн. Звук, родившийся под пальцами – самый первый звук – заставил его вздрогнуть и вновь поднять глаза на Лису. Еще секунда. И пальцы пробежались по струнам, будто бы вспоминая то, что он взял да и забыл, хотя никогда не стирал из памяти.
Ему приходилось брать в руки гитару в своем маленьком оркестре, когда они играли у Бернабе, но с этим ведь не сравнить. Никто и не сравнивал. Там была мелодия, здесь – тоже звук наступающей на смерть жизни. И, ведомый ею, он ничего не смог удержать в себе. Пошел за ней следом. За звуком струн гитары, по которым проворно забегали пальцы, за старухой, чей запах он все еще помнил, - так пахло его детство, и такого вкуса был воздух в их прежнем доме. За лепешками, козьим сыром, белесой пылью дороги, истрескавшейся землей, до самого горизонта. Он шел за своей молодостью – в зрелость. Просто по звукам струн. Туда, где он не знал еще Лисы, где были живы родители, где не случилось того, что случилось с ним потом. И не понимал, как после этого сможет смотреть в глаза своей жены, потому что всю их общую жизнь – раз за разом – прятал нотные листы, не открывал при ней крышку пианино и всегда-всегда выключал радио, если вдруг начиналась музыкальная передача.
И потому что она все же вышла из дома, не сумев удержаться рядом.   
Лиса не знала, сколько прошло времени до тех пор, как она осознала себя стоящей посреди двора и смотревшей в черное небо. Она вдыхала неожиданно пряный воздух, остывающий после жаркого дня. Чувствовала, как легкий ветер шевелит ее волосы, отчего щекотно было шее – там, где она привыкла ночами чувствовать пальцы Пианиста.
И здесь, за порогом дома, были слышны звуки струн, лившиеся в открытое окно. Они обволакивали ее плотным бархатом, ласкавшим кожу. Томились непрерывной мелодией. Жарко шептали о прошлом и будущем, отзываясь не болью и тошнотой, а давно забытым чувством волнения, которое в ней всегда вызывала музыка. Без которой она долго не мыслила своей жизни. С которой не могла жить бесконечность.
Когда она вернулась в дом, на губах ее блуждала улыбка. Она поймала взгляд Пианиста и вслушивалась в каждую ноту, получавшую свободу под его пальцами.
Он это понял. Он это видел. Лиса была одновременно спокойна и взволнована. И глядела совсем не так, как в тот вечер, когда танцевали коф-а-коф, а она вошла к Бернабе и надела кольцо из проволоки. Больше не закрывалась – от него не закрывалась. И его в тот же миг отпустило. Теперь в ее глазах была свобода, которой ни один из них никогда не испытывал. Свобода от прошлого, оставшегося с ними, оно не делось никуда и никогда не денется. Но она слушала музыку. Она слышала музыку. И ее вздымавшаяся грудь говорила ему о многом.
Аbuela снова заголосила. Только теперь скрипучий и дряхлый голос ее выводил песню, которую она всегда пела на праздниках, сколько Пианист помнил себя. Для них двоих и на публику – столпившихся за окнами людей, слушавших их.
Странный концерт. Самый нелепый концерт в его жизни.
И только пальцы теперь бегали отдельно от его глаз, продолжавших глядеть в глаза Лисы, опьяненные этой их общей победой. До самого последнего всхлипа струн. А потом его оглушила тишина, которая больше уже не пугала. Он видел одну только Лису перед собой. И ждал… сам не знал, чего ждет.
Она подошла к нему, присела рядом, коснувшись плечом его руки. Некоторое время, так же, как и Пианист, слушала тишину, которая для нее теперь была лишь переходом к новому – тому, по чему скучала, злясь, что мучает Пианиста, и терзаясь сама… и привыкала к переживаниям, которыми вновь начала дышать.
Лиса стряхнула задумчивость и негромко попросила:
- Сыграй еще.
Он втянул носом воздух, пронзительно, но коротко всмотрелся в ее душу, замершую в глазах. А потом медленно улыбнулся, будто боялся спугнуть случившееся. И разлепил губы, чтобы сказать ей что-то самое главное, хотя чувства никак не хотели складываться в слова.
Его перебила аbuela, зарокотав что-то восторженное и веселое. И вместе с тем каждый из них, и Лиса, и Пианист, видели, как по старому ее лицу катятся слезы. Кажется, она тоже просила его продолжать.
Пианист так никогда и не стал достаточно знаменит, чтобы следовало называть его имя. Но как в тот вечер он прежде и не играл. Как в тот вечер, он никогда не любил – не умел он любить так сильно.
И уже после, когда они с Лисой оказались на охапке сена почти под звездами – аbuela их уже не пустила в ночь, он, прижимая к себе теплое родное тело, прошептал:
-  Ты, как всегда, была права… Чтобы начать новое, нужно избавиться от старого… Мы избавились?
- Нет, но мы научились с этим жить.
- Не научились. Пережили. Я учился тебя ненавидеть, там, в шталаге… Ничему научиться нельзя.
- Можно. Но это хорошо, что ты не умеешь, - она уткнулась носом в его руку, коротко прижимаясь к ней губами, и после долгой паузы, которые мастерски умела держать со времен своих выступлений, добавила: - Нашей семье достаточно и одного лицемера.
- Дура, - хмыкнул он, целуя ее в золотистую макушку.
- Я люблю тебя, - ответила она, удобно устраиваясь в его объятиях.
Значительный отрезок своей жизни Пианист мечтал набрать Лисе воды в ванну и приготовить чаю. Его мечта сбылась. Все мечты сбылись – истинные, не имевшие отношения к тщеславию или надеждам юноши, не знавшего мира. Однако прежде он и не подозревал, что оставалась одна не воплотившаяся.
Головка Лисы на его мерно вздымающейся груди. Сено, щекочущее влажную от пота спину. Привкус ужасного сыра и виноградной водки на языке. Золото лунной монетки в щелях крыши. Золото Лисьих волос. 
В тот вечер случилось. Произошло. Он понимал это, лаская ее лицо пальцами, которые она ревновала к клавишам. И шепча на смеси французского и испанского нечто безотчетно нежное и глупое.
Ничему научиться нельзя, если этого нет внутри человека.
Ненависти. Если сердце звенит струною, которую не заглушить. Любви. Если душа – иссушенная дорога с растрескавшейся землей да голыми камнями. Музыке. Если звуки ее исходят из самого главного. Из того, чем наполнено чувствительное местечко у солнечного сплетения. Все уже есть в человеке, едва он пришел. Нужно лишь отыскать.
Сын дикой цыганки и аристократка из Бреста.
Пианист громко фыркнул и захлопнул альбом. Чтобы тот еще годы простоял на полке, пока кто-нибудь снова его не столкнет. Самое важное на снимках не запечатлеть.
Только Сесария, глядящая с портрета в новехонькой рамке на той же полке, среди фотографий жены и лисят, будто подмигивает ему.
- Gitano! – сбивчиво повторяла аbuela, когда на другое утро они уходили в Мадрид. Пианист никогда не смог бы забрать ее из этой неосвященной земли, где лежали ее сын и ее внуки, но с содроганием слушал звенящий в воздухе старческий голос, когда они прощались, и старуха обнимала их по очереди. – Gitano…
Он помнил старые скрюченные пальцы, похожие на когти хищной птицы, протягивавшие ему крошечный портрет сестры. Это его они увеличили и раскрасили по приезду в Ренн. И поставили рядом со своими фотографиями. Чтобы Сесария тоже видела жизнь.
Но в то утро, яркое до рези, палящее до боли, Пианист отчетливо осознал, что они с Лисой написали свою секвенцию – то восходящую, то нисходящую, замыкающуюся в единственно возможной тональности их однозвучности. 

_________________

СПАСИБО ОГРОМНОЕ!!!!!
_________________

Спасибо огромное за удовольствие и комок в горле.