Густые сумерки окутали посёлок свинцовым покрывалом. Я стояла среди моря тел на Главной площади, куда согнали почти все население 42го посёлка.
Я чихнула. Надеюсь, это не гнилушка, а просто мое переохлаждение.
Меня колотило. То ли я не успела до конца согреться под накидкой этого заботливого Бастарда по имени Алекс, которого, как ни силилась, не могла забыть.
То ли слишком мало времени провела дома, а в нем на термостате, чтобы сэкономить, стояла температура в 15 градусов. Но скорее, мне кажется, дело в том, что я увидела там, на терриконе[сноска 8.1]…
Перед глазами всё ещё стояла ярко-голубая Земля, видимая сквозь объектив оптической трубы — такая красивая и такая разочаровывающая. Никаких пикселей. Только размытый голубой диск с белыми завитками облаков. И непонятные, загадочные детали — континенты разных цветов. И никаких пикселей, предсказанных в Наставлении Оператора Симуляции.
Это не могло быть правдой. Всю свою жизнь я верила, что мы живем в Симуляции, что наши страдания — всего лишь временное испытание, что Оператор наблюдает за нами и в конце концов вознаградит тех, кто нес Его свет. Но если нет пикселей… если Земля реальна… значит, и это все — реально?
Эта мысль обрушилась на меня подобно обвалу в шахте — мгновенно, разрушительно, погребая под собой все, во что я верила. Я судорожно сглотнула, пытаясь справиться с приступом тошноты. Сердце сжалось от этого воспоминания, а горечь разочарования была столь глубокой, что на мгновение перекрыла даже инстинктивный страх перед церемонией опускания.
Глаза, словно не привыкшие к обычному зрению после телескопа, с трудом различали происходящее вокруг, хотя я и смотрела на Землю через нейрочип. Желудок скручивало от нервного голода — я не ела с самого утра, а теперь к горлу подкатывал комок тошноты.
Десятки мощных софитов, каждый размером с человека, были направлены на массивную статую Отцов-Основателей, отбрасывая резкие, длинные тени, которые ползли по красному песку, словно черные щупальца. Я поймала себя на том, что невольно избегаю наступать на эти тени, как будто они могли меня поглотить.
Каменные лики Деда и Элона Маска зловеще искажались в танце световых бликов. Казалось, вот-вот они оживут, сойдут с пьедестала и заговорят. AR подсвечивала время в уголке моего зрения — через пятнадцать минут должен был взойти Фобос, первый спутник Марса.
Я инстинктивно сжалась от страха, втянув голову в плечи. Это была первая церемония опускания, на которую я попала — «Семья» загоняла туда тех ногфлеров, которым исполнилось 9 циклов. Находясь среди множества людей, я чувствовала себя ужасно одинокой и беззащитной. Не отправил ли демон поселка сигнал, что я пыталась сбежать? Рациональная часть мозга говорила мне, что бюрократия Сектора не успела бы так быстро провернуться, что мое дело еще даже не рассмотрели, но страх парализовал логику. Я почему-то не верила, что Алекс мог навредить, и доложить обо мне. Но кто-то же его послал меня искать? Или всё же мог? Я же ошибалась всю свою жизнь насчёт симуляции. Вдруг я ошибаюсь и про него? Я всего лишь ногфлерка. А он бастард. Почти-аристократ Сектора. Между нами бездна. Раньше я не воспринимала разницу между сословиями всерьёз, не веря в реальность мира. Мне казалось, это как игра.
Я лихорадочно вглядывалась, пытаясь найти среди выстроившихся в линейку солдат-бастардов знакомый силуэт Алекса — единственного, кто, как мне казалось, мог защитить меня в этом кошмаре. Но я была слишком далеко, чтобы распознать лица. А мой нейрочип почему-то не подсвечивал имена солдат. Наверное, это особенность церемонии.
На мгновение в памяти всплыли остатки старых рассказов из архива нашей Общины о древних цивилизациях Земли — о мрачных ритуалах ацтеков и о том, как они вырывали сердца своих жертв на вершинах пирамид. Был ли мир всегда таким жестоким? Или это именно «Семья» выдаётся из нормы в жестокости, уникальна в зле, что несет ногфлерам? Есть ли на Марсе сила, что способна остановить Фунджанинов? И если да, почему она собирается допустить этот ужас, что нам всем, согнанным на площадь, предстоит?
Я вспомнила, что имя «Фобос» происходит от древнегреческого бога страха, спутника бога войны Ареса, которого римляне называли Марсом. «Как символично», — подумала я, — «что эта церемония проходит при восходе спутника, олицетворяющего ужас». Оператор Симуляции не разменивается на мелочи, создавая декорации для этого зрелища.
Но тут меня пронзила мысль, которая заставила внутренности скрутиться узлом: но ведь, получается, нет никакого Оператора? , этот красный ад не просто настоящий, все еще хуже. Раз мы не в Симуляции, то никто не следит за нашими страданиями, чтобы в конце концов вознаградить нас за веру и следование ее канонам! Получается, боль — просто боль, а не испытание? Наверное, и смерть — это просто конец?
Моя кожа неприятно зудела под фиолетовым комбинезоном, будто он был сшит из грубой, царапающей ткани, а не из синтетического материала производства Сектора. От волнения и страха даже воздух казался тяжелым, густым, как будто я не снаружи, в условиях разреженной атмосферы Марса, а внутри герметичного жилища, в котором произошла утечка гексафторида серы из баллонов. Сегодня хотя бы повезло, что не было ветра, и это гексафторид серы не был сдут, как это часто бывает ночью в 42м посёлке. Так что, вокруг довольно тепло. Куда теплее, чем на холме.
Дешёвая кислородная маска ногфлера отдавала металлическим привкусом. Во рту пересохло настолько, что язык, казалось, прилип к небу. Моя грудь рефлекторно задержала дыхание, чтобы снять маску, а пальцы непроизвольно потянулись к бутылке с водой в боковом кармане комбинезона, но я остановилась на полпути. Вода у меня еще была, но я решила поберечь ее — церемония предстояла долгой. Я почувствовала, что в горле першит — видимо, вояж на холм не прошел для меня бесследно.
Тишина медленно наползала на площадь, словно тень. Торжественная, тягостная тишина, от которой звенело в ушах и сосало под ложечкой. Я слышала лишь тихое дыхание людей вокруг, шорох их одежды, редкие покашливания и шепот — такой тихий, что казалось, говорили сами мысли. Каждый ногфлер старался быть как можно незаметнее, слиться с толпой, исчезнуть из поля зрения комиссии, которая вскоре должна была решать их судьбы.
И тут из этой почти осязаемой тишины толпы ко мне неожиданно подошел Дупер. Его глаза уже не были такими расширенными, как пару часов назад, когда он, одурманенный наркотиками, пытался схватить меня, и не дать убежать на холм. На мгновение я подумала, что лучше бы у него получилось — тогда и тётка была бы довольна, и я бы никогда не узнала правду, что симуляция — выдумка. Но от шахтёра все еще исходило то самое, едва различимое ощущение безумия от наркотиков. Оно проглядывало в его движениях, взгляде, и даже в выражении лица. Я вспомнила запах пота дупера, когда он бывал обдолбанным, от чего мой нос сморщился в непроизвольном отвращении.
— Астра, не волнуйся, — сказал он, пытаясь взять меня за руку своими грубыми от работы в шахте пальцами. — Всё будет хорошо.
Я почувствовала, как моя кожа покрылась мурашками от его прикосновения, и мысленно представила, как эти руки касаются моего тела. Меня передернуло.
— Откуда ты знаешь? — я отшатнулась, будто от прокаженного.
— Просто знаю — его голос звучал неубедительно. Я заметила, как его взгляд скользнул по моей фигуре, задержавшись на груди, а затем на бедрах — изучающий, оценивающий взгляд. Тот самый, от которого внутри все сжималось, а к горлу подкатывала тошнота. — Я ведь твой брат по Вере. Оператор Симуляции не оставит тебя. Не отстраняйся от меня, пожалуйста. Нас осталось так мало. Мы должны держаться вместе.
Его слова, вместо того чтобы успокоить, только усилили мой дискомфорт. Они звучали как эхо бесконечных лекций моей тетки. Но сейчас они вызывали во мне не просто неприязнь — они вызывали гнев. Как он мог все еще верить в этот бред? Как он мог говорить об Операторе, когда вокруг творится такой ужас? Я только что своими глазами видела, что Земля реальна. Нет никаких пикселей, нет никакой Симуляции. Есть только этот кошмар — и он настоящий.
Я смотрела на Дупера и видела в его глазах слепую уверенность фанатика. Уверенность, которой у меня больше не было. И впервые я поняла, что завидую ему — завидую этой способности верить вопреки всему. Я больше не могла так. Реальность разрушила мою веру, как песчаная буря стирает след от ботинка на поверхности Марса.
— В Великом Извинении сказано, — продолжил он, и я с трудом сдержала вздох, — что те, кто несут Свет Откровения, должны поддерживать друг друга. А что делаешь ты, Астра? Избегаешь меня, своего единственного защитника. Вся наша община — я, твоя тетка — в тебе разочарована. Оператор будет недоволен тобой! Как мы должны распространять нашу веру, если ты отказываешься от своего долга? Тетка твоя правильно говорит…
Я резко отступила, не желая слышать продолжения. Мне нужно было сбежать от него, от его слепой веры, от его желания моего тела и его слов, которые теперь казались мне не просто глупыми, но кощунственными:
— Мне нужно найти тетку, — соврала я, ненавидя себя за эту ложь, но зная, что это единственный способ избавиться от него. — Она должна быть где-то здесь.
Дупер нахмурился, явно не веря моим словам, но я не дала ему времени ответить, скрывшись в толпе, петляя между группами ногфлеров, словно преследуемый зверёк в древних фильмах о земной природе.
Дупер что-то крикнул мне вслед, но его слова потонули в нарастающем гуле толпы. «Гореть ему в самом горячем секторе матрицы Оператора», — подумала я со злостью и тут же осеклась, осознав, что снова мыслю старыми категориями. Нет никакой матрицы. Нет никакого Оператора. Есть только мы — люди, запертые на красной планете, терпящие жестокость других людей. И никто, никто во всей вселенной не придет нам на помощь.
Эта мысль обрушилась на меня с новой силой, и я почувствовала, как из глаз текут слезы. Я не могла их остановить. Вся моя жизнь, все мои надежды и верования рассыпались прахом за один сол. Я была совершенно одна в холодной, равнодушной вселенной, а вокруг меня разворачивался настоящий ад.
Пытаясь отвлечься от того, чтобы эгоистично жалеть себя, я подумала, что время для церемонии опускания выбрано не случайно — после окончания рабочей смены, когда ногфлеры еще не успели отдохнуть, и все еще измотаны дневным трудом. В таком состоянии человеком легче манипулировать, он более податлив к страху и внушению.
Я протиснулась через плотную массу людей, стараясь держаться подальше от Дупера. Мой комбинезон с фиолетовыми полосками выделялся среди преимущественно, в этой части толпы, желто- и коричнево-полосатых одежд. Фиолетовый с полосками — цвет женщин-специалистов, таких, как я — слишком выделялся на фоне остальных. Что если кто-нибудь из фунджанинов решит, что я как специалист должна находиться в другом месте, держаться со своей кастой? Что если они решат проверить мой профиль и обнаружат мои сегодняшние похождения?
И тут меня поразила еще одна мысль: Если мы не в Симуляции, если это все реально — значит, нет никакой высшей справедливости. Никакого суда и наказания для тех, кто причиняет боль другим. Никакого воздаяния. Фунджанины могут делать с нами что угодно, и никто их не остановит, никто не призовет к ответу. От этой мысли мне стало еще поганее, чем от перспективы быть опущенной.
Статуя Отцов-Основателей, двадцатиметровая громада из серого камня, добытого в карьерах Сектора, возвышалась над площадью, украшенная венками из живых (настоящих!) растений, выращенных в ботаническом саду Деда, и красными лентами. Фигуры были намеренно непропорциональными — головы слишком большие, глаза неестественно выпученные, будто выражали вечное изумление или ужас. Маск вскидывал правую руку в непонятном жесте. Интересно, замечал ли кто-нибудь из фунджанинов, насколько пугающими выглядели их собственные идолы?
Софиты сейчас светили так ярко, что можно было различить каждую трещину и выбоину на каменных ликах. Этот безжалостный свет заставлял статуи казаться почти живыми, зловеще движущимися из-за игры света и тени. Когда ветер усиливался, тени начинали танцевать, будто фигуры шевелились, готовясь сойти с пьедесталов.
Ногфлеры из строительного департамента, в их комбинезонах неквалифицированных ногфлеров, балансировали на опасных высотах, заканчивая крепление последних украшений с помощью крана. Я смотрела, как один из них, тощий мужчина средних лет, рискуя жизнью, тянулся, чтобы закрепить особенно широкий венок на шее статуи Маска. Один неверный шаг — и он разобьется о каменную кладку площади.
Но его жизнь стоила бы для «Семьи» меньше, чем стоимость этого венка. Я уже знала это. Понимала слишком хорошо.
В центре площади стоял длинный стол, покрытый красной скатертью с вышитыми золотой нитью символами каждой «семьи» — части большой «Семьи» Сектора — стилизованными знаками, обозначающими родовые дома фунджанинов. Вокруг стола расставили массивные кресла с высокими спинками, обитые красным бархатом. Это контрастировало с тем, что ногфлеры вынуждены были стоять — часами, на холодном песке, под открытым небом. Церемония могла затянуться до глубокой ночи, и никто даже не подумал о том, чтобы позволить уставшим людям сесть.
За столом занимали места члены Комиссии. В AR услужливо подсвечивались их имена и должности, когда я смотрела на каждого из них.
Хэншэн, главный медик Сектора — тот самый, который когда-то пытался отправить меня на компост для гидропоники из-за гендерной дисфории. Его гладкое, словно отполированное лицо выражало хладнокровную отстраненность. Он что-то высматривал в своем ПИКе, иногда останавливаясь, чтобы оглядеть толпу своими умными, безжалостными глазами. Я знала, что именно он будет оценивать физическое состояние опускаемых, решая, кого можно еще использовать, а кого «утилизировать». Интересно, вспомнит ли он меня? Узнает ли? При мысли о том, что его взгляд может остановиться на мне, внутри все сжалось от страха.
Рядом с ним сидел Зэн, командир 4-го отряда бастардов. В отличие от Хэншэна, его лицо казалось почти человечным. Я знала из слухов, что он был одним из тех редких фунджанинов, кто хотя бы иногда проявлял что-то похожее на сострадание. Или всего лишь притворялся? Его влияние в «Семье» было ограничено. Он мог смягчить страдания отдельных ногфлеров, но не мог изменить саму систему. И все же, глядя на него, я испытывала странное, иррациональное чувство надежды — хотя знала, что надеяться не на что.
Цзяо, которую я знала по работе — старшая жена Деда и главный завхоз «Семьи». Невысокая, изящная женщина с нереалистично молодой внешностью для такого старого взгляда — она выглядела чуть старше девушки-подростка. Ее светло-фиолетовый комбинезон с принтом в виде древней богине справедливости, Фемиды — вот ирония — сиял в свете софитов так ярко, что казался почти гипнотическим. Цзяо улыбалась, но ее улыбка не затрагивала глаз. Она была настолько древней, что, по слухам, родилась еще на Земле, до Сингулярной Катастрофы. И все же она выглядела так, словно ей едва исполнилось 12 циклов. Привилегия вечной молодости была закрыта для таких, как я.
Рядом с Цзяо сидела Линфей, жена главного медика, с лицом, выражающим явную брезгливость к происходящему. Ее глаза неустанно скользили по толпе, будто выискивая особенно грязных или неопрятных ногфлеров. Каждый ногфлер знал, что если ты попал в ее «черный список», то можешь и не дожить до следующей церемонии опускания. Когда мы обсуждали с тёткой её фантазии об обращении фунджанинов, я слышала от неё якобы ходившие среди ногфлеров слухи, что у нее есть какие-то связи с другим сектором, что может объяснять ее негативное отношение даже к фунджанинам нашего Сектора.
И наконец, Юшенг, сын деда, недавно разжалованный в кадеты-фунджанины, сидел на краю стола, словно ему не хватило места. Он смотрел на толпу с плохо скрываемым предвкушением. Его лицо светилось нездоровым энтузиазмом, пальцы постукивали по столу в нервном ритме. Он был известен, по слухам, своей подлостью, а также жестокостью даже по меркам фунджанинов, и я видела, как некоторые ногфлеры отворачивались, чтобы не встретиться с ним взглядом.
Чуть поодаль от комиссии, за оградой, выстроился в полном составе — за исключением Юшенга — второй отряд бастардов. Их красно-черный камуфляж, нанесенный на силовую броню резко выделялся на фоне разноцветных комбинезонов ногфлеров. Каждый был вооружен резиновыми дубинками и станнерами, способными парализовать жертву. Настоящее оружие висело у них за спинами. Кажется, я опознала Алекса по его необычной винтовке. Или мне показалось? Бастарды стояли неподвижно, глядя прямо перед собой, как живые статуи. Только изредка кто-то из них переминался с ноги на ногу или поправлял снаряжение.
Цзяо поднялась со своего места и жестом указала на них:
— Помните, — ее голос, усиленный динамиками, разнесся по всей площади, — что второй отряд здесь, чтобы помочь всем нам… уважать семейные ценности Сектора. — Она сделала паузу, позволяя своим словам повиснуть в воздухе. — Любой, кто нарушит установленный порядок, почувствует на себе их… заботу.
Последнее слово она произнесла с таким выражением, что по моей спине пробежал холодок. Я знала, что означает эта «забота» — удары дубинкой, электрошок, может быть, внеочередное наказание хлыстом или пытки болью через нейрочип. А в худшем случае — немедленное опускание или даже утилизация. И никто, никто не остановит их. Никто не накажет. В мире без Оператора нет справедливости.
Что-то изменилось на площади. Толпа ногфлеров вздрогнула, а бастарды во втором отряде вытянулись по струнке. На площадь медленно и торжественно выходили солдаты Первого Отряда, ведомые высоким, крепким мужчиной с седыми висками. Соцсеть услужливо подписала его: Цао с позывным "Стальной"[сноска 8.2]. Его присутствие означало что-то особенное — он лично командовал гвардией Сектора, которая охраняла Арсенал с запасом оружия фунджанинов. Также их посылали на важные церемонии или подавление бунтов. В прошлом цикле, когда опустили Тётку, Первый Отряд был на площади 42го посёлка с самого начала. В этот же раз они прибыли позже.
Цао подошёл к столу и занял свободное место. В вики Сектора было написано, что солдаты первого отряда — образец дисциплины и чистоты, и в нём служат только знатные кадеты. То, что я видела, это подтверждало: доспехи силовой брони идеально отполированы, лица скрыты за чёрными визорами.
В руках солдаты держали не резиновые палки, а боевые гаусс-винтовки, которые они синхронно скрестили перед собой, отдав салют статуе Отцов-Основателей. На прошлом мероприятии, на которое меня не пустили — пообнимавшись с тёткой и утешив её, я рассмотрела первый отряд уже когда все расходились — у кадетов отряда резиновые палки в тот раз были.
Страх и напряжение толпы вокруг меня многократно усилились, когда прибыли кадеты. Однако, солдаты вовсе не пугали меня так, как те, кто сидел за столом. Вместо первого отряда, я внимательно всматривалась в ряды бастардов из второго, пытаясь найти среди них Алекса. В конце концов я заметила его — он стоял в первом ряду, его лицо было непроницаемым, как и у всех остальных. Ничто в его внешности не выдавало, что всего два часа назад он разговаривал со мной на холме. Смотрел в ту же трубу, что и я, своими глазами проверял работу стабилизации. Замечал ли он, как трепетало мое сердце от его близости? Чувствовал ли, как менялся ритм моего дыхания? Но сейчас его глаза смотрели сквозь меня, будто я была невидимкой. Просто еще одной песчинкой в толпе ногфлеров. Наверное, он забыл меня. Нет, не хочется о таком думать: может, он просто что-то читает?
Внезапно я получила мыслеграмму от тетки: «Проклятая краснопыль! Почему ты не надела маску со стертым забралом, как я тебе говорила? Мы с дупером шокированы твоим поведением. Что за неуважение к Оператору! Ты понимаешь, что своим безответственным поведением ты подвергаешь опасности не только себя, но и наше Откровение? Если тебя заберут, кто будет рожать и воспитывать новых Свидетелей Симуляции? Верно, Оператор теперь сомневается, достойна ли ты называться нашей сестрой. А Дупер, Посвященный и добрый человек, везде тебя ищет, хочет защитить, а ты его отталкиваешь, словно он заразился морфой, и теперь бегает не за тобой, а в туалет. И еще врешь ему, что ищешь меня! Я все знаю, Астра, всё!»
Я вздохнула, сжав кулаки. Тётка опять за своё. Сейчас мне было совсем не до её причитаний. Впрочем, может она и права насчёт маски —эта маска делала распознавание лиц затруднительным, даже для системы Сектора. Может и правда, та, которая ее носит, выбрана в инкубаторскую не будет. А может, это такой же бред, как и вера в Симуляцию и Оператора — что помешает фунджанинам отобрать новую куклу в мексуальное и репродуктивное рабство по фоткам в Соцсети Сектора? Да и какой теперь в этом смысл? И где эта маска сейчас — я потеряла ее у подножия холма, когда отбивалась от Дупера!
Не желая сейчас вступать в бессмысленную перепалку, я позволила сообщению тетки остаться без ответа. Ещё вчера её слова вызвали бы во мне чувство вины и желание оправдаться. Но сегодня… Сегодня я смотрела на её слепую веру почти с презрением. Она была как Дупер — тоже не видела, не желала видеть реальность. Они оба прятались за своей верой, используя её как щит от страшной правды. И часть меня снова завидовала им — этой способности игнорировать очевидное, этой способности верить, что всё происходящее имеет смысл и цель. Но другая часть, та, что видела сегодня настоящую Землю без пикселей, та, что осознала отсутствие Оператора, — не могла больше так. Реальность обрушилась на меня всей своей тяжестью, и я не могла снова спрятаться в кокон самообмана.
Небо на востоке слегка посветлело — первый признак поднимающегося над горизонтом Фобоса. В этот момент над площадью возникла спроецированная нейрочипом огромная полупрозрачная фигура Деда — трехмерное изображение, на вид, почти пятнадцать метров в высоту. Его лицо, увеличенное до нечеловеческих размеров, нависало над толпой, как древнее божество. Мельчайшие детали его внешности — морщинки в уголках глаз, легкая седина на висках — искусственная, для придания солидности -, шрам на подбородке — все было видно с кристальной четкостью.
Его речь, которую я находила полной противоречий — хотя для остальных жителей это была привычная, типичная риторика -, затрагивала темы «семейных ценностей», «заботы» и «необходимой реструктуризации».
— Мои дети, — начал Дед, и его голос, казалось, исходил отовсюду сразу, — сегодня мы собрались здесь в этот священный час для ритуала очищения и возрождения. — Его интонации были почти певучими, гипнотическими.
— Наша Семья — это живой организм, и порой приходится отсекать больные ткани, чтобы тело выжило. Фобос восходит, напоминая нам о цикличности жизни. Кто-то опускается, чтобы другие могли остаться на своем месте.
Я заметила, как некоторые ногфлеры вокруг меня кивали, словно в трансе. Они верили каждому его слову. Неужели они не понимали, что те, кто «опускается», делают это не добровольно, и не для блага других, а просто потому, что Сектору нужно поддерживать атмосферу страха? Я думаю, этот театр нужен только потому, что «Семья» утеряла технологии контроля мыслей с помощью нейрочипов. Хотя… Кто-то, наверное, и в самом деле верит в то, что изрыгает из себя этот почти тысячелетний, по календарю Земли, кровавый маньяк.
— Вы все — мои дети, — продолжал Дед, и его голограмма сделала широкий, обнимающий жест, — даже те, кто сегодня будет опущен. Вы все нужны Семье. Каждый на своем месте.
Это «место» для опущенных часто означало медленную смерть в шахтах или на химическом производстве. Я почувствовала, как волна несправедливости поднимается к горлу, и сглотнула, пытаясь подавить ее. Как может такой мир существовать по-настоящему? Как может реальность быть столь несправедливой, столь жестокой? Теперь… теперь я знала, что не будет суда, не будет справедливости, не будет воздаяния. Есть только этот момент, эта боль, этот страх. И никто, никто во всей вселенной не придет нам на помощь.
— И помните, — закончил Дед, и его голос стал тише, интимнее, словно он говорил с каждым лично, — вы никогда не одиноки. Семья всегда с вами. Всегда наблюдает. Всегда заботится.
Голограмма растворилась в воздухе, оставив после себя ощущение пустоты. Пустоты, которая теперь заполняла и мою душу, лишённую веры.
Придворный ногфлер, прислуживающий Деду и Цзяо в их доме, внес «Книгу правил» — массивный том, обернутый в кожу насыщенного красного цвета. Он нёс её на вытянутых руках, словно священную реликвию. Но я знала, как и все остальные, что эта книга была просто проекционным устройством — внутри не было реальных страниц, просто имитация.
Он установил книгу на подставку перед Комиссией. Каждый член Комиссии по очереди прикасался к ней, зачитывая вслух отрывки кодекса. Звучали привычные формулировки о «долге ногфлеров перед Семьёй», об «ответственности каждого ногфлера за производительность всей системы», и о «неизбежности наказания для тех, кто не соответствует стандартам».
В то же время демоны Соцсети активировали публичную красную электронную книгу учета, и включили трансляцию для каждого ногфлера на площади. Я увидела, как передо мной и возникло полупрозрачное изображение древней книги, страницы которой перелистывались сами собой. Старые записи исчезали, уступая место чистым страницам, готовым принять новые решения.
Церемония началась с вызова самых частых нарушителей. Цзяо, чей голос сейчас звучал неожиданно холодно, зачитывала список тех, кого чаще всего лишали бесплатной пайки кислорода.
— Ногфлер номер 112.97.101.116.99.104 по кличке Гринч, — начала она, и я увидела, как из толпы вытолкнули старика с трясущимися руками, — двенадцать раз лишен пайки за год. Но главное прегрешение — Пробрался в госпиталь в Столице и украл лекарства. Показатель лояльности правилам: низкий. Рекомендация: опустить, и заставить делать что-то особенно плохое.
Старик рухнул на колени, умоляя о пощаде. Его голос сорвался на плач:
— Пожалуйста! Я могу быть полезен! Я… я чистить трубы могу, в гидропонике… Даже синяя гадость меня не пугает! Буду терпеть язвы хоть каждый сол.
Хэншэн усмехнулся:
— Какой хитрый дед! От синяка[сноска 8.3]ещё никто не умирал. Впрочем… Я слышал, никто из ногфлеров не хочет чистить трубы для гидропоники. Этот патоген эволюционирует и становится агрессивнее. Оставляем?
Я удивилась, почему Главный врач, у которого этот ногфлер украл лекарства, реагирует так мягко. Я вспомнила Машку, которая мутит какие-то дела с Максом, и с кем-то из фунджанинов, кажется, со своей начальницей — Сюй Цзин. Может ли он быть как-то замешан в этой истории?
— Ни в коем случае. Нужно наказывать саботажников, пороть их. Выписывать предупреждение. Лишать бесплатного кислорода. А ногфлер 112.97.101.116.99.104 будет опущен, и займётся… — Цзяо задумалась, — дегустациями просроченного сойлента. Каждый раз, как будет выживать — признаем партию этой еды съедобной и скормим другим низшим — этот бесполезный Гринч сгодился хоть на что-то. Если же сразу сдохнет, значит, туда ему и дорога.
Старик взвыл, и пополз по бордовому песку к ногам Цзяо. Но та не удостоила его даже взглядом, просто кивнула двум бастардам, которые тут же подхватили старика под руки и оттащили в сторону, к месту, где будут собраны и другие опускаемые. А демон поселка, как я слышала по рассказам других ногфлеров, огородил его программным барьером на время церемонии. Гринч тихо плакал, но это уже никого не интересовало.
Я заметила испуганное лицо Машки среди толпы — она явно боялась, что ее тоже вызовут, учитывая ее темные делишки. Ее обычно высокомерное выражение сменилось затравленным, как у загнанного зверя. Я почувствовала проблеск злорадства: «Так тебе и надо, сплетница». А потом устыдилась собственных мыслей. Никто не заслуживал такого страха. Даже Машка.
Затем следовали те, кто плохо работал или не выполнял норму. Хэншэн, теперь уже вставший со своего места, прошел вдоль строя дрожащих людей, оценивая их физическое состояние с хладнокровием мясника на рынке. Он останавливался перед каждым, измерял пульс, заглядывал в глаза, проверял рефлексы, сверялся с диагностикой ПИКа опускаемого.
Остановившись перед изможденной женщиной, кожа которой имела нездоровый серый оттенок, он качнул головой, как будто результат был предопределен с самого начала:
— Физически непригодна даже для работ опущенных. Хроническая инфекция гнилушкой[сноска 8.4] — объявил он, и его голос был невыразительным, будто он диктовал отчет. — Медицинское заключение: нецелесообразно опускать. Рекомендуется утилизировать.
Женщина упала на колени, кашляя от спазма, вызванного паникой. Сквозь кашель она пыталась что-то сказать, умолять о пощаде, но слова не складывались в предложения.
Вдруг, в моем горле запершило ещё сильнее, и я закашлялась. Хэншен посмотрел в мою сторону, и я почувствовала, что если бы я выпила воду, когда подумывала об этом, я бы не смогла сейчас ее удержать в себе, дотерпеть до туалета. А запах дошёл бы до обнонятельных сенсоров на ПИКе Хэншена, и тогда бы он точно меня заметил. Так страшно мне не было никогда в жизни. Однако, главный врач не встретился со мной взглядом, и повернулся назад к приговоренному.
Хэншэн раздраженно махнул рукой, и один из бастардов второго отряда схватил несчастную под руки. Юшенг, желая выслужиться, вышел из-за стола, его лицо исказилось от садистского удовольствия. Он помог оттащить женщину к небольшому зданию в стороне — «камере утилизации» с решётками.
Трое других ногфлеров — двое мужчин, согнутых годами тяжелого труда, и молодая женщина, чьи глаза уже ничего не выражали — также были признаны непригодными и отправлены к той же камере. Никто из них уже не сопротивлялся. Они знали, что их судьба решена.
Моё сердце бешено колотилось, пока я наблюдала за этой сценой. Раньше, когда я верила в Симуляцию, я могла утешать себя мыслью, что эти люди просто «выходят из игры», что их сознание переходит на другой уровень, что Оператор встретит их и утешит. Но сейчас… Сейчас я знала, что их просто убьют. По-настоящему. Навсегда. И их страдания, их страх, их мольбы — всё это реально. Нет никакого искупления, нет никакого смысла, нет никакой высшей цели. Просто бессмысленная жестокость одних людей по отношению к другим.
Я чувствовала, как во мне поднимается волна ярости и отчаяния. Я хотела кричать, хотела броситься на этих фунджанинов с их холодными глазами и равнодушными улыбками, хотела разорвать эту так называемую «Семью» на части. Но я знала, что это бесполезно. Меня просто убьют, как и других несчастных. И никто даже не вспомнит моего имени.
Затем на «сцену» вызвали молодого мужчину в красно-полосатом комбинезоне специалиста. Он стоял, выпрямившись, с каким-то лихорадочным блеском в глазах. Его левая рука непроизвольно дергалась, а взгляд был расфокусированным.
— Ногфлер номер 109.114.111.103.114.97.109.109.101.114 по кличке Программер, — зачитала Линфей. — Программист нейроинтерфейсов, приобретенный у Торговой Лиги пять циклов назад за шесть сотен неквалифицированных ногфлеров и тридцать агрономов — все они были ранее захвачены у Восточного Маринера. Так и не справился с реверс-инженерингом прошивки наших нейрочипов. При тестировании новой прошивки на себе допустил ошибку, что привело к необратимому повреждению нервных тканей.
Цзяо вздохнула с деланным сожалением:
— Какая потеря. Он был так дорог.
— Следующий караван Торговой Лиги прибудет весной, — заметил Хэншэн, рассматривая дергающегося специалиста. — Мы можем приобрести нового программиста нейроинтерфейсов. А этого… — он сделал паузу, — утилизировать жалко. Слишком много ресурсов потрачено на его приобретение. Рекомендую опустить в шахтеры. Базовые моторные функции сохранены, физическая сила приемлема.
Я заметила, как на лице Программера отразилось что-то похожее на облегчение. Шахта означала быструю смерть, но все же не такую быструю, как камера утилизации. У него будет еще несколько месяцев жизни, а может и цикл-другой.
Наблюдая за этим, я невольно задумалась о своей собственной судьбе. Я тоже была ценным специалистом — и тоже могла оказаться опущенной, если бы стала бесполезной. Это заставило меня задрожать еще сильнее. Я представила, как в моем ослабленном холодом организме размножается гнилушка.
Я наблюдала, как в дополненной реальности менялись номера опускаемых ногфлеров — к их обычным номерам добавлялись приставки, указывающие на их новый, низший статус. Я заметила, что некоторые цифры складывались в странные комбинации. Иногда мне казалось, что это не простые числа, а скрытые сообщения или шутки программистов Сектора. Однажды я даже расшифровала одну из таких комбинаций, преобразовав ее из ASCII в текст с помощью расчетов на своем ПИКе: получилось слово «slave». Намеренно ли это было сделано, или это просто совпадение — я так и не узнала.
Все это время я чувствовала, как страх комом стоит в горле. Каждый раз, когда произносилось новое имя, каждый раз, когда кого-то вызывали вперед, мое сердце пропускало удар: «А что, если следующей буду я? Что, если моей наивной попытки взглянуть на Землю достаточно, чтобы признать меня ненадежной?» Я старалась дышать ровно, не привлекать к себе внимания. Но паника нарастала, как волна, грозя захлестнуть меня полностью.
На сцене появился Макс, смотрящий за бараком опущенных BN-5, где жила моя тетка. Он вышел вперед по знаку Цзяо. Его серьезное лицо с усами, которые торчали внутри кислородной маски, и явно мешали ему ее одевать, излучало власть в пределах своего маленького царства опущенных.
Он начал ритуальные жесты, входящие в церемониал опускания: сначала касание подбородка, символизирующее «потерю лица», затем потирание большого пальца о другие — «стирание ценности», и, наконец, круговые движения рукой, обозначающие «вечное подчинение».
Я замечала, как опускаемые вздрагивали при каждом жесте, словно их не опускали, а всего лишь били хлыстом — о чем символизировали полоски ногфлеров. Эти символические движения были призваны напомнить им об их новом статусе: они больше не люди, а просто инструменты, чья единственная ценность — в способности выполнять работу, пока не сломаются окончательно.
Затем началось физическое изменение опускаемых. Женщинам наголо брили головы. Под яркими софитами каждая прядь волос, падающая на красный песок площади, оживала в танце света и тени. Я знала, что для молодых женщин Сектора это особенно унизительно — длинные волосы считались символом женственности, индивидуальности. Лишение волос было не только физическим, но и психологическим наказанием — напоминанием о том, что их тела больше не принадлежат им самим.
Мужчинам отрубали левые мизинцы. Металлическое лезвие топора опускалось с глухим стуком, и кровь тут же начинала стекать по их рукам, впитываясь в красный песок. Некоторые кричали от боли, другие стискивали зубы, но лица у всех были белыми как мел. Отрубленные пальцы собирали в специальный мешок — позже их отправят в медицинский центр для выращивания тканей, или на компост. В Секторе ничего не пропадало зря.
Родственники опускаемых вынуждены были выйти вперед и публично «отречься». Юшенг зачитывал имена, Макс вызывал родственников из толпы, и им приходилось произносить формальные слова отречения: «Я отрекаюсь от тебя, как от родной крови. Ты позор для нашей семьи. Твоя судьба заслужена».
Я заметила, как одна женщина, чья сестра была среди опускаемых, делая вид, что осуждает ее, незаметно сжала ее пальцы в коротком жесте поддержки. Это был крошечный акт сопротивления, почти незаметный, но я увидела его и почувствовала внезапный прилив гордости за человеческий дух, который невозможно сломить полностью. Может быть, в этом и есть настоящая надежда — не в Операторе или Симуляции, а в нашей неистребимой способности оставаться людьми даже в самых бесчеловечных условиях.
Цзяо, заметив этот жест (или, может быть, просто следуя протоколу), объявила, что за каждый контакт с опущенными теперь придется платить налог:
— Вполне разумная плата за поддержание семейных уз с недостойными их, — добавила она с такой циничной улыбкой, что я почувствовала, как моя кровь закипает от ярости. Они мешали людям получать последнее утешение — связь с близкими. Как… Это уже сделали со мной и теткой.
Но самая мрачная часть церемонии была еще впереди. Номер каждого опускаемого символически «хоронили». На специальных листах пластобумаги, пропитанных фтором, писали их прежние номера. Опускаемых заставляли держать эти листы, пока Макс поджигал их.
Бумага вспыхивала яркой вспышкой в атмосфере, богатой углекислым газом. Фтор, будучи более сильным окислителем, реагировал с углекислотой, образуя фторид углерода и фторид кислорода с выделением яркого, почти ослепительного пламени. Люди кричали от боли, когда огонь обжигал их пальцы, но никто не смел выпустить горящий лист из рук до тех пор, пока от него не оставались лишь куски оплавленного, черного пластика.
Для каждого опускаемого Макс произносил одни и те же слова: «Ты поручен мне. Твоя прежняя жизнь сгорела, как этот номер. Отныне ты опущенный, существующий лишь милостью Семьи»
Вся эта церемония, с ее ритуальными жестами, символическими действиями и формальными словами, казалась мне странной смесью древних религиозных обрядов и технократической эффективности. Словно фунджанины пытались создать собственную псевдорелигию, чтобы заполнить пустоту, оставшуюся после потери настоящих верований. И я с горьким смехом подумала, что их «религия» не лучше и не хуже, чем моя вера в Оператора Симуляции. Тоже пустые ритуалы, тоже утешительная ложь. Отличие лишь в том, что их ложь делала их жестокими, а наша — полными пустых надежд.
Внезапно тишину разорвали крики, доносящиеся из «камеры утилизации». Я поняла, что там запустили процесс отключения кислорода. Людей просто оставляли задыхаться в закрытом помещении. Это была мучительная смерть.
Ближе к камере стояли двое людей со специальными контейнерами — они ждали, когда всё закончится, чтобы забрать тела. Я не всматривалась в их лица, не хотела знать, кто они. В AR отображались пунктирными линиями их силуэты и показывались подписи, но я отвела взгляд так быстро, что не успела разобрать имена. Мысль, что медики наверняка спешно приготовят все инструменты для изъятия органов, пока те еще свежие, заставила меня чуть не потерять сознание.
Я почувствовала подступающую тошноту, головокружение от нехватки воздуха. Я опять чихнула. Меня бросило в холодный пот, и на мгновение мне показалось, что я упаду прямо здесь, посреди площади. Я закрыла глаза, пытаясь совладать с собой, представляя, как гнилушка уже ест меня изнутри. И как слуги Хэншена будут потрошить мое тело, за которое заплатили столько денег, выкидывая лёгкие и мозг, и складывая в криоконсервацию другие органы, и выкидывая другие ткани в мешок для компоста для гидропоники.
Фобос уже поднялся высоко в небо, его маленький, но четко различимый диск придавал жуткие тени происходящему. Он казался глазом какого-то древнего божества, равнодушно наблюдающего за человеческими страданиями. Но я знала, что это не так. Фобос — просто кусок камня, быстро вращающийся вокруг планеты. В нём нет ни разума, ни цели, ни намерения. Как и во всей вселенной. Равнодушие космоса абсолютно и безлично. Оно не замечает нас, не судит нас, не заботится о нас. Мы совершенно одни.
Ритуал опускания подходил к концу, и толпа начала облегченно вздыхать — самое страшное позади. Люди расслабились, плечи опустились, дыхание стало более свободным. Многие уже мысленно были дома, представляя, как будут стирать с себя влажными салфетками, — у кого на это есть трудосолы, — пыль этого вечера, как будут пить вечерний сойлент, сидя на своих койках в своём углу в общаге, благодаря случай, за то, что сегодня выбрали не их.
Но вдруг Линфей поднялась со своего места за столом.
— Есть ещё одно дело, — произнесла она, и ее голос, высокий и чистый, прозвенел над площадью как колокол. — Мы получили донос.
Толпа мгновенно замерла. Все переглядывались, пытаясь понять, кто же будет следующей жертвой. В каждом взгляде читался один и тот же вопрос: «Не я ли? Только не я!». Я почувствовала, как мое сердце снова начало колотиться, как безумное. «Донос»? Что, если это связано с моим сегодняшним приключением на холме? Что, если кто-то видел, как я разговаривала с Алексом? Что на мне была накидка в фунджанинских цветах? Что, если это донос на меня?
Я приготовилась бежать, хотя разумная часть мозга говорила мне, что это бесполезно. Бастарды окружали площадь, выходы блокировались. Но инстинкт самосохранения кричал: «Беги! Борись! Делай что-нибудь!»
Внезапно я получила мыслеграмму от незнакомого отправителя.
