. Там и статья о истории создания фильма " Максим Перепелица" .
В Краснодаре я работал заместителем редактора окружной газеты "Боевое знамя". Пришлось заниматься комплектованием типографии, перестраивая под нее здание бывшей почты, сколачиванием коллектива редакции. Старался изо всех сил, осторожничал, зная, из чего складывались требования отдела печати к газетам. Месяца через два-три прибыл редактор - отличный военный журналист полковник Белоусов Степан Степанович. Мы сразу же нашли с ним общий язык в работе, подружились. Я перевез из Москвы семью, сняв две комнаты в частном доме. А вскоре получил квартиру в сборном финском доме. Наступило благословенное время, позволившее заняться и собственной творческой работой. Наладил контакты с кубанскими писателями. Опубликовал в журнале "Кубань" (№ 9, 1950 год) объемный рассказ "Капитан Беляев" и начал писать повесть в рассказах "Максим Перепелица". Первые рассказы послал в журнал "Советский воин", где они увидели свет и тут же были перепечатаны журналами армий стран социалистического содружества.
К этому времени в Военном издательстве была принята к печати моя повесть "Следопыты", положившая начало "Библиотечке военных приключений". Судьба этой небольшой книжечки необычная. Написал я ее по заказу Издательства ДОСАРМ (сейчас "Патриот"), как пособие для будущих войсковых разведчиков (курировал мою работу редактор майор Борис Петрович Скорбин, автор слов печально известной песни "Наш паровоз, вперед лети").
Рукопись "Следопытов" была послана Издательством ДОСАРМ в разведуправление Генштаба на рецензию. Там ее прочитал заместитель начальника Главного разведуправления генерал-майор С. И. Сурин и принял решение: такая книжка нужна для армии. И со своей рекомендацией переслал рукопись в Воениздат, а мне в приказном порядке поручил написать для ДОСАРМа брошюру о действиях войсковых разведчиков в различных видах боевой деятельности. Брошюра "Разведчик" вышла под редакцией генерала С. И. Сурина в 1951 году, после чего от него же я получил приглашение перейти на "строевую службу" в Генштаб. Но, вообразив себя вполне зрелым писателем, я отказался от столь заманчивого предложения; тем более что в 1950 году появились на прилавках книжных магазинов мои "Следопыты"; на титульном листе книжечки красовалось ласкавшее глаз слово: "Повесть". А тут еще (1951 год) меня вызвали из Краснодара в Москву, на 2-е Всесоюзное совещание молодых писателей, о чем позаботился мой фронтовой соратник Сергей Сергеевич Смирнов.
Отказавшись от карьеры офицера Генштаба, я не ведал, что ждало меня в ближайшее время. А ждало потрясение...
На совещании молодых писателей я попал в семинар Валентина Петровича Катаева. Каждый подобный семинар - это чистилище, своего рода молотилка, сквозь барабан которой пропускали произведения начинающего писателя, а затем смотрели, чего в нем больше - соломы, мякины или полновесного зерна. Бывало, что зерен и не находили вовсе...
Семинар Валентина Катаева по составу "абитуриентов" оказался довольно представительным даже по тому времени: Владимир Тендряков, Владимир Дудинцев, Александр Андреев, Борис Бурлак, капитан Владимир Монастырев (тоже краснодарец, заведующий отделом культуры нашей окружной газеты), майор Василий Вишняков. У большинства из них уже были солидные публикации немалых художественных достоинств. Но даже при обсуждении рассказов Тендрякова и Дудинцева раздавались такие критические всплески, что я понял, видя на столе перед Катаевым свои тощенькие "Следопыты": с меня снимут столько стружки - ничего не останется. Так и случилось, хотя другие руководители семинара - Сергей Смирнов и Савва Кожевников - пытались доказывать, что я все-таки перспективный литератор. Но Валентин Катаев был неумолим. Он зачитал несколько отрывков из "Следопытов" и категорически изрек:
- Товарищ подполковник, литература - не ваше призвание. Пока не поздно - выбирайте себе другую профессию...
Говорил еще что-то, но мне было ясно главное: Катаев прав, если судить о моем творчестве по "Следопытам". А ничего другого я, по совету Сергея Смирнова, на совещание не представил.
К счастью, со мной в портфеле был альманах "Кубань" с моим рассказом "Капитан Беляев" и несколько еще неопубликованных глав-рассказов из "Максима Перепелицы". И когда рабочий день закончился, я в коридоре (совещание проходило в здании ЦК ВЛКСМ) осмелился подойти к Софье Семеновне Виноградской (она была одним из "судей" в семинаре Катаева) и попросил ее взять "Кубань" и несколько десятков машинописных страниц "Максима Перепелицы".
На второй день Валентин Катаев, заметив мое присутствие среди "семинаристов", с недоумением пожал плечами и объявил начало обсуждения повести Александра Андреева. Но Софья Семеновна попросила повременить с этим и, взяв слово, стала читать отрывки из "Максима Перепелицы". Все похохатывали над веселыми проделками Максима, над его хвастовством и наивностью. Больше всех развеселился сам Катаев:
- Да это самое дорогое! - воскликнул он. - Живой характер! Я вижу и уже люблю этого парня!.. Софья Семеновна, что вы нам читаете?
Виноградская указала на меня... Так я был восстановлен в правах молодого литератора.
А повесть "Следопыты" я затем переписал почти заново и в 1954 году переиздал ее.
* * *
Еще в начале службы в армии одним из удививших меня открытий было то, что на уставах, наставлениях, справочниках, на всех книгах о жизни и боевых действиях армии и флота стояло внизу на обложке загадочное и веское слово "ВОЕНИ3ДАТ". Что же за люди работают в том удивительном Воениздате и сколько съели они солдатской каши, размышлял я, если обладают таким непостижимым для простого смертного комплексом знаний?.. Сейчас, наверное, не под силу и электронным машинам вычислить количество человеко-часов, проведенных многомиллионным военным людом над наукой побеждать, отображенной в изданиях Военного издательства! Помню, с какой нетерпеливой жадностью изучали мы на фронте новый Боевой устав пехоты и как дорожили каждой книжечкой в скромном переплете. Короче говоря, для всех нас, несших службу, особенно в армейских глубинках, Воениздат был святая святых.
Можно понять мое радостное волнение, когда я был вновь направлен "для прохождения дальнейшей службы" в Москву, и не куда-нибудь, а именно в Военное издательство, в Орликов переулок!.. Да еще должность моя, как мне представлялось, звучала очень солидно: редактор военно-теоретической литературы.
Напомню читателю, что я уже тогда всерьез занимался художественным творчеством как прозаик. И настало наконец время, когда осмелился положить на стол полковника Крутикова, нашего главного редактора, объемную рукопись - сборник собственных рассказов, в том числе и о Максиме Перепелице. В этот же день моя рукопись перекочевала на стол Михаила Алексеева (напоминаю, что мы оба были редакторами Воениздата, сидели в одном кабинете и уже были друзьями). Наверное, не придумать горшего наказания для автора, чем быть свидетелем чтения его рукописи сидящим рядом редактором. Я время от времени косил глаз на Михаила Николаевича, видел, как он, шевеля губами, читал и перечитывал мои страницы, что-то откладывал в сторону. Но я ни о чем не спрашивал, несколько дней перенося мучительную пытку и сам почти ничего не делая. Наконец он вынес приговор:
- Хочешь, чтобы книжка заинтересовала читателя и критику?
- Хочу.
- Тогда оставим для издания одного "Максима Перепелицу".
Я взвыл от обиды и негодования, но Алексеев был непреклонен. Не помогли ни мои уговоры, ни наша дружба. И я почти всерьез попросил его - если издавать только одного "Максима Перепелицу", то хотя бы на бумаге потолще... А потом уже в шутку:
- Давай, пусть даже на картоне - чтоб книга была потяжелее.
Алексеев рассмеялся и ответил:
- Вот-вот, это бунтует в тебе Максим Перепелица!.. Значит, верно решили - он пока твой главный герой.
Но не так просто издать первую книгу в своем издательстве! Возможно, не потому, что, как гласит библейское утверждение: "Нет пророков в своем отечестве"; к редактору-писателю, видимо, требования были повыше, дабы перед лицом авторов издательства не оказался он в неловком положении, если вдруг его книга не удалась... Во всяком случае, вопреки правилам прохождения рукописи художественной книги в издательстве, ее послали на рецензирование в управление пропаганды Главпура. Со временем она была возвращена в Воениздат с официальным заключением, гласившим: "Возражений против публикации не имеется". "Максим Перепелица" получил права гражданства. В газетах стали печататься добрые отзывы о нем; в "Огоньке" появилась хвалебная рецензия, написанная известным критиком Александром Макаровым. Еще бы! Ведь после войны это была первая книга о современной армии.
Но триумф "Максима" был впереди. Начался он с того, что его заметила редакция литературно-драматического вещания союзного радио. Мне предложили написать серию сценариев радиоспектаклей по мотивам повести. Режиссер Виктор Турбин, редакторы Лидия Стишова и Ольга Новикова взяли шефство над моей работой. А когда роль Максима стал репетировать артист МХАТа (ныне народный артист России) Алексей Покровский, стало ясно, что уже первый полуторачасовой радиоспектакль обречен на успех. Покровский в роли Перепелицы оказался неподражаем.
Телевидение в первую половину пятидесятых годов только входило в наш быт. Деревни и села еще не ведали, что это за чудо. И радио было главным вещателем жизни страны и планеты, "поставщиком", особенно в глубинку, разного рода художественной продукции, музыки, песен, новинок литературы, драматургии.
И как же взыграло мое честолюбие, когда по радио, особенно в праздники - под Новый год, Первомайские, Октябрьские дни включали комедийные спектакли по моим сценариям. Я представлял себе, как их слушают в моей Кордышивке, в Тупичеве, во всех уголках страны, как ахает от изумления моя многочисленная родня-Шутка ли, наш Иван, бывший пастух, помиравший от голода полусирота, оборвыш, - и вдруг непонятно каким образом пробился Бог знает куда, стал загадочным для них человеком. Да еще изумлялись мои земляки и тому, что по радио звучали знакомые им имена кордышан - деда Мусия, тетки Явдохи, почтальона Марка Мухи... Это уж казалось им совсем невероятным.
Впрочем, я и сам млел от гордости, слушая, как мое имя упоминалось рядом с именами обаятельнейшего Алексея Покровского и игравших в радиоспектаклях наиболее именитых в то время актеров: Грибова, Яншина, Гриценко, Трошина, Светловидова, Кольцова, Пельтцер, Викланд, Васильевой, Понсовой...
В моей душе и сейчас звучит сопровождавшая постановки лирическая музыка композитора Корчмарева.
О, сколько прибавилось у меня в тот период родственников, о существовании которых я раньше и не подозревал, сколько получил писем с выражением чувств дружбы и любви.
* * *
Однажды в нашей квартире раздался телефонный звонок, и я услышал:
- Это говорит начальник сценарного отдела ленинградской студии художественных фильмов Беляев Владимир Сергеевич. - Голос в трубке был незнакомым. Он продолжал: - Я в поезде прослушал отрывок из вашего радиоспектакля "Максим Перепелица на побывке".
- И что из этого следует? - насмешливо спросил я, будучи уверенным, что меня разыгрывает кто-то из моих друзей, скорее всего, Михаил Алексеев. Розыгрыши тогда в наших кругах были в моде.
- Давайте встретимся. Поговорим о возможности создания кинокомедии.
Мне это показалось совершенно несбыточным. Кино мне виделось недосягаемой сферой искусства, тем более что в те времена в течение каждого года на экраны выходило не более десяти - двенадцати фильмов. И я, сказав в ответ какие-то неучтивые слова, положил телефонную трубку.
Вскоре вновь зазвенел телефон. Тот же голос стал убеждать меня:
- Я понимаю... Вы приняли мое предложение за чью-то шутку. А я вполне серьезно, слово чести! Приходите завтра на Большой Гнездниковский, в Главкино. Там будет заказан пропуск. Заходите к главному редактору Игорю Вячеславовичу Чекину. Я буду ждать вас.
Упоминание об Игоре Чекине, которого я помнил по Северо-Западному фронту, смутило меня. Никто из моих друзей не мог знать его отчества. А вдруг не розыгрыш?
На второй день я шел на Большой Гнездниковский, все время оглядываясь, полагая, что если меня кто-то разыгрывает, то обязательно будет подсматривать, клюнул ли я на злую шутку. И был радостно смущен, когда в бюро пропусков у меня взяли удостоверение и стали выписывать пропуск.
Все произошло как в сказке. В кабинете Игоря Чекина я познакомился с Владимиром Сергеевичем Беляевым - моложавым, коренастым, улыбчивым. Нас потом на долгие годы свяжет крепкая дружба семьями. Он высказал уверенность, что Максим Перепелица, как литературный герой, дает все возможности для экранизации книги о нем. В это время в кабинет вошел высокий, чуть старше меня мужчина. Это был режиссер "Ленфильма" Анатолий Михайлович Граник, чья картина "Алеша Птицын вырабатывает характер" недавно вышла на союзный экран. Он попросил Чекина подписать какой-то документ, связанный с поездкой на целину для поиска сюжета.
- Вот тебе автор с готовым сюжетом! - Владимир Беляев указал Гранику на меня. - Идите в коридор и потолкуйте.
В коридоре мы уселись с Граником на диван, и он попросил:
- Расскажите один-два эпизода, которые могут войти в сценарий.
Я стал рассказывать о проделках Максима Перепелицы в селе и в армии. Граник похохатывал. Радиопостановок он не слышал, но согласился:
- Давайте попробуем. Надо заключать с вами договор...
На службе я подал рапорт о том, что есть возможность создать кинокомедию о современной жизни Советской Армии, попросил предоставить мне очередной отпуск, прибавив к нему два месяца за свой счет. Редактор журнала "Советский воин" полковник В. В. Панов, старый служака и прекрасный человек, прошелся с моим рапортом по начальству (благо, что кое-кто из несговорчивых генералов в это время курортничал), и я получил отпускные документы.
Граник, не очень поверив, что в книжке "Максим Перепелица" изображены не придуманные, а подлинные, живущие в Кордышивке люди, предложил для начала съездить в мое родное село, именуемое в повести Яблонивкой, познакомиться с так называемой "натурой", сфотографировать "типажи", напитаться атмосферой селянской жизни на Винничине.
И вот появились мы в Кордышивке. Еще стояла в центре села хата, в которой я родился. Она уже принадлежала чужим людям, и мы остановились в доме моего брата Бориса. Заработал "сельский телеграф" - покатилась по селу молва о нашем приезде. Борис и его жена Ганя спешно готовили угощенья. Не заставили ждать себя и гости - родственники, друзья, сельское начальство. Почтарь Марко Муха принес корзину свежей рыбы, поймав ее в прудах за нашим селом. Анатолий Граник целился фотоаппаратом в почтаря, поражаясь тому, что в книге я действительно не придумал его.
[…]
Несколько дней гостили мы с Граником в Кордышивке. Навещали моих родственников, друзей, бродили по лесу, околицам села. Анатолий Михайлович не уставал фотографировать "натуру", присматриваться к людям, их одежде, сельскому быту.
[…]
Наступила самая ответственная пора: надо было садиться за написание первого в своей жизни киносценария. Фильм уже значился в планах студии. Анатолий Михайлович предложил мне, поскольку было лето, забрать из Москвы семью и поехать под Ленинград в писательский Дом творчества "Комарово". Хлопоты о покупке путевок он взял на себя, хотя я уже был полноправным членом Союза.
Незадолго до отъезда в Ленинград в Симферополе вышла в свет первая моя "солидная" книга - сборник повестей и рассказов "Сердце солдата". В нем был напечатан и "Максим Перепелица". Из Крымиздата мне прислали несколько пачек книг, и я захватил с собой с десяток сборников.
Комарово явилось загадочной "планетой", населенной интересными людьми. Познавал их при помощи Граника - в столовой, в библиотеке, на прогулочных дорожках территории Дома творчества. Анатолий Михайлович нашептывал звучные фамилии и пояснял: этот - самый крупный специалист по Гоголю, а тот - по Шекспиру; этот - крупнейший переводчик с английского, а тот - с французского... Знаменитые литературоведы, критики, лингвисты, редакторы, издатели...
- А где же прозаики, поэты, драматурги? - спросил я однажды у Граника.
- Из прозаиков - ты пока единственный; можешь гордиться и дарить критикам свое "Сердце солдата", - с легкой насмешкой ответил Анатолий Михайлович. - Какой же из солдата драматург - еще посмотрим. Но для начала познакомлю тебя с настоящим драматургом.
Наша с Граником пикировка происходила у крыльца домика, в котором я поселился с семьей. Мимо нас проходил по гравийной дорожке коренастый мужчина. Граник учтиво поклонился ему и представил меня:
- Подполковник Стаднюк, начинающий киносценарист. - А мне сказал: - Это - Евгений Львович Шварц. Знакомьтесь.
Тут с крыльца скатились мои дети: десятилетняя Галя и шестилетний Юра.
- Откуда вы, младое племя? - поразился Евгений Львович. - Будущие литераторы?!
В его удивлении был резон: в Дом творчества "Комарово" не принимали писателей с детьми. Для меня сделали исключение по ходатайству известного мастера кино, автора трилогии о Максиме кинорежиссера Григория Михайловича Козинцева, который согласился взять на себя роль художественного руководителя постановки фильма "Максим Перепелица". Его просьбу поддержали Александр Прокофьев и Вера Кетлинская, возглавлявшие Ленинградскую писательскую организацию.
А Граник тем временем с пристрастием расспрашивал Галю и Юру, смотрели ли они фильмы "Первоклассница", "Золушка" (называл еще какие-то):
- А ведь это дядя Женя Шварц их создатель! Смотрите на него, запоминайте!.. Когда-то мемуары будете писать.
Галя тут же пересказала Шварцу эпизоды из названных фильмов, Юра по малолетству "солидно" отмолчался. А я смотрел на Евгения Шварца с недоверием, зная склонность Граника к веселым и не всегда безобидным шуткам-розыгрышам.
В дверях террасы стояла моя жена Тоня, прислушиваясь к нашему разговору, и когда Евгений Шварц ушел, она сказала:
- Евгению Шварцу можно поклониться даже за одни сказки, написанные по мотивам датчанина Андерсена. Мне запомнились "Голый король", "Тень"...
- Ну, вот! Еще один специалист по чужому творчеству! - с насмешкой ответил я, полагая, что Анатолий Михайлович все-таки разыграл меня. Трудно ли сочинять сказки на отработанные мотивы?! Что получится, если я начну перелицовывать на свой лад романы Андерсена-Нексе?
Граник посмотрел на меня с ужасом, а Тоня с присущей ей застенчивостью стала увещевать меня:
- Ваня, ты, наверное, спутал Андерсена-Нексе с Гансом Христианом Андерсеном! Оба датчане!
- Ну и дьявол с ними! Ничего я не спутал! Помните, у Маяковского:
Мудреватые Кудрейки,
Кудреватые Митрейки,
Кто их к черту разберет?!
Я и предположить не мог, что со временем известный поэт и прекрасный человек Анатолий Кудрейко станет моим коллегой по работе в журнале "Огонек".
Граник умел быть въедливо-насмешливым. Он уже сидел на недалекой скамейке и делал вид, что умирает от хохота. А успокоившись, прочитал мне целую лекцию о творческой самостоятельности Евгения Шварца, его повестях, пьесах, литературных сценариях, о которых я и без него знал.
Однако все происходившее вокруг стало казаться мне неправдоподобным, особенно после того, как из-за поворота дорожки появился очень знакомый человек с большой окладистой бородой. Поздоровавшись с нами, он стал расспрашивать Галю и Юру, не болят ли у них животы, ибо, как он сказал, в столовой на завтрак подавали не очень свежий творог.
Бородача в это время окликнули с недалекой волейбольной площадки, и он, отвесив поклон, споро зашагал туда.
- Вылитый Отто Юльевич Шмидт, - сказал я Гранику. - Кто это? Небось специалист по Пушкину или Толстому?
- Нет. Специалист по Арктике. Он и есть - Шмидт. Академик и Герой Советского Союза.
- Чудеса!.. Почему в писательском доме?
- Где же еще смогут писатели его увидеть? На Северный полюс они не ездоки.
И опять поразившее меня "явление": мимо нас прошагал живой Николай Черкасов. Поздоровался на ходу, спросил у Граника, не закрыта ли библиотека, и, широко ступая длинными ногами, удалился в направлении главного корпуса.
Я вопросительно уставился на Граника.
- Вон за забором его дача, - объяснил Анатолий Михайлович и, увидев бегущую по дорожке черную собачонку, позвал ее: - Комик!.. Комик, ко мне!
Песик - некрасивый, бородатый, с взлохмаченной шерстью, чуток повиляв хвостом, устремился вслед за Черкасовым.
- Ты и с ним знаком? - удивился я.
- Знаком! Иногда подкармливаю псинку конфетами.
"Какая тут может быть работа, когда вокруг такие чудеса?" - подумал я.
Граник будто уловил мои мысли и деловито сказал:
- Хватит развлекаться. Садись за письменный стол... Но для начала подари Шварцу свою книгу. Пусть прочитает "Максима Перепелицу". Может, посоветует что-нибудь старик.
Сделал я на книге робкую дарственную надпись и в обед вручил Евгению Львовичу... А уже после ужина Шварц высказал нам с Граником свои сомнения:
- Повесть в рассказах - это хорошо. Просматриваются готовые кинематографические эпизоды. Но ведь в книге повествование ведется от лица Максима. А для фильма надо совсем другое произведение - оригинальное, не простая экранизация повести. Удастся ли на языке кино сохранить интонацию рассказов, лукавство и юмор героя? Ведь и другие персонажи не с простыми характерами... Так что трудная перед вами задача, друзья...
* * *
После разговора со Шварцем Граник несколько скис, а я обозлился:
- Зачем паниковать?! - спросил у Анатолия Михайловича. - Ведь другие сценарии рождаются вообще на пустом месте! А у нас под рукой полная сюжетов книга, дюжина героев с проявившимися характерами. Давай для начала составлю поэпизодный план.
- Попробуй, - согласился Граник.
На второй день я читал Анатолию Михайловичу проспект будущего фильма, дополняя пересказ эпизодов объяснениями их сути.
- За работу! - В Гранике проснулся азарт режиссера.
Он требовал от меня вначале пересказывать ему сцены более развернуто, и только потом записывать их на бумаге. Иные эпизоды я переписывал по четыре-пять раз. Время от времени мы ходили на недалекую дачу Козинцева, нашего художественного руководителя. Граник читал ему написанные мной страницы. Я попивал кофе и временами кидал взгляды на лицо Григория Михайловича; оно все время было неизменным - улыбчивым, выражавшим доброжелательность. Однако во мне гнездилась тревога. Каким-то чутьем я улавливал, что Козинцев всерьез не воспринимал читаемое Граником; и только, возможно, мое присутствие сдерживало его от критики и возражений.
Граник продолжал читать, а я иногда отключался от слушания и переносился мыслями в первые недели и месяцы Отечественной войны, в ее приграничные бои.
Как ни странно, именно там начал складываться в моем воображении образ Максима Перепелицы. В самых безнадежных, смертельно опасных ситуациях иные наши рядовые воины, проявляя в атаках и контратаках немыслимое упорство, самоотречение, храбрость и стойкость, кажется порой больше, чем противника, боялись выглядеть со стороны робкими, нерешительными, неуклюжими... А когда после критических ситуаций наступали минуты затишья, находились заводилы, и начиналось веселье: смеялись над мнимыми и истинными нелепостями - у кого какое было выражение лица во время штыковой схватки (тут же копировали), как кто и что кричал в атаке, как увертывался от танка или закрывался каской от свистящей над головой бомбы... А когда вновь близился бой, люди суровели, понимая неотвратимость опасности и собираясь с силами, чтобы выстоять.
Где бралась у солдат эта неистощимая нравственная твердость?
Задавая себе этот вопрос, возвращался мыслями в предвоенную пору. Я сам был тогда рядовым и ощутил на себе влияние казармы, разношерстного красноармейского коллектива, влияние всего уклада солдатской жизни, каждая минута которой регламентирована уставами, наставлениями, инструкциями и приказами. Почти зримо слетала с меня "гражданская шелуха", и я видел, как постепенно менялись характеры моих сослуживцев; среди них многие несли в себе что-то от Максима Перепелицы, которому, как литературному образу, еще предстояло родиться. И если вначале казарменные весельчаки потешались над недостатками и причудами своих товарищей, не щадили и себя, дабы повеселить друзей, иногда валяли дурака и на занятиях, то со временем это их качество приобретало иную направленность - оно уже помогало в службе и в учебе. Прежнее желание прихвастнуть, преувеличить свое "я" сменялось стремлением возвысить это "я" приобретением качеств, которые действительно украшают личность воина и гражданина. И еще было страстное желание вернуться после службы домой совсем другим человеком...
Но как все это объяснить Григорию Михайловичу Козинцеву? Почему он не задает никаких вопросов? Верил ли он в мои силы закончить сценарий и в способности Анатолия Михайловича поставить фильм?.. Мнилось мне, что не верил...
Ну и пусть! В конечном счете - велико ли дело, появится или не появится на суд людской кинокомедия "Максим Перепелица"? Не появится - никто и не догадается об этом, как о не родившемся человеке.
"Эх, если б можно было заглянуть в будущее, пусть даже ближайшее! А может, и не надо заглядывать, чтоб не подвергнуться смятению, которое затмевает всякое будущее - близкое и далекое...
Но как вернусь в Москву, как появлюсь на службе, если с фильмом ничего не получится? Что буду докладывать начальству?.." - И когда поставил перед собой эти вопросы, уже было невозможно избавиться от власти своих мыслей и предположений; они в конечном счете есть твоя совесть, твои рассудок и разум...
* * *
Чувства свои легко раздразнить, но трудно успокоить... Граник читал какой-то эпизод, сам хохотал над ним, Козинцев интеллигентно улыбался. А я, углубившись в тревожные мысли, убеждал себя, что моя совесть не должна бояться истины, какой бы горькой она ни была. Но, естественно, хотелось, чтоб истина была желательной и чтоб ее ценность оказалась в ней самой, а не в ее источниках.
Нет, не мелкое самолюбие, не излишняя мнительность прикоснулись к моей душе. Без всяких предвзятостей я чувствовал, что наш художественный руководитель не вдохновляется моим сценарием. Видел, что и Граник стал догадываться об этом... Сам же я был безоружен; они мастера кино, в котором Ивану, видимо, делать нечего - не моя стихия. Но и в панику не вдавался: позади такая война, столько испытал всякого... А от творческой неудачи не умру.
Но судьба пока была все-таки благосклонна к моему Максиму.
****
Наконец наступил день, когда на "Ленфильме" собрался художественный совет для обсуждения литературного комедийного сценария "Максим Перепелица". В составе совета: руководители киностудии, известные режиссеры Григорий Козинцев, Фридрих Эрмлер, Иосиф Хейфиц, редактор фильма Татьяна Тарханова... Не помню подробностей обсуждения. Были какие-то критические замечания, пожелания. Но сценарий утвердили, вынесли решение о запуске его в производство, хотя впереди еще была трудная процедура принятия сценария в Москве, в Главном управлении кинематографии СССР.
Все, как говорится, шло своим чередом, но в очень уплотненные сроки. Поэт Михаил Александрович Дудин написал для фильма тексты песен, композитор Василий Павлович Соловьев-Седой сочинял музыку. С музыкой на строевую песню "В путь" вначале получился конфуз. Во время первого ее прослушивания я тихонько отбивал ногами под столом такт - будто бы шагал в солдатском строю. Когда Соловьев-Седой закончил играть и устремил на меня вопросительный взгляд, я без всякой деликатности сказал:
- Василий Павлович, музыка ваша, может быть, и очень хорошая - не мне, музыкально необразованному, судить о ней. Но с уверенностью скажу, что для солдатского строя она не подходит.
- Почему?! - Лицо композитора наливалось краской.
- Не прослушивается четкий ритм, под который можно "печатать" шаг. Давайте еще попробуем.
Мы с Граником встали у пианино, а Василий Павлович вновь ударил по клавишам. Сделали под музыку несколько шагов на месте и... сбились с такта. Еще зашагали - не получалось...
Соловьев-Седой молча поднялся, положил в папочку ноты, сердито хлопнул крышкой пианино и, не попрощавшись, вышел.
Какое-то время в музыкальной гостиной стояла напряженная тишина. Потом на меня обрушился град упреков:
- Что вы наделали?!
- Это же сам Соловьев-Седой!..
Я виновато спросил у знатоков музыки:
- А как надо было мне поступить? Марш ведь не получился. Не только шагать под него нельзя, но и петь песню в строю не будут!
- Марш - это еще не вся музыка к фильму, - удрученно сказал Граник. - Отмолчался бы, а потом как-нибудь... Что теперь будем делать?..
Но Василий Павлович был человеком доброй души. Через неделю, а может быть, позже мы вновь слушали его музыку - совершенно новую. Я опять притопывал под столом ногами, сразу же уловил, что в припеве надо делать паузу на два шага, и это без тренировки усложняло песню. Но сказать об этом уже не посмел; сделал вид, что маршевая песня мне очень понравилась и ничто в ней меня не беспокоит.
И хорошо сделал, что промолчал: песню "В путь", после выхода на экраны "Максима Перепелицы", сразу запела вся армия. И никаких не было затруднений из-за перепада двух тактов в припеве. Более того, они как бы позволяли шагающим в строю солдатам пропеть вторую половину куплета с обновленной силой. На многие годы песня Соловьева-Седого "В путь" стала торжественным маршем, которым встречали и провожали в наших аэропортах высочайших гостей страны. Она также упоминалась в ряду других песен В. П. Соловьева-Седого, когда ему присуждали звание лауреата Ленинской премии.
Но это в будущем, а пока Анатолий Граник засел за написание режиссерского сценария, привлекая к работе второго режиссера Виктора Садовского и оператора Дмитрия Месхиева. А я с семьей вернулся в Москву, увозя с собой экземпляр литературного сценария принятого к производству фильма.
Напомню, что это был 1954 год. Я возглавлял тогда отдел художественной литературы журнала "Советский воин", редакция которого размещалась в узеньком Антипьевском переулке (ныне маршала Шапошникова). Напротив нашего двухэтажного здания высился "корабль" - высокий дом с башней и шпилями-мачтами на крыше. В нем располагалось Главное Политуправление Советской Армии и Военно-Морского Флота. Здесь начинал я в 1947 году свою службу в Москве - в отделе печати Политуправления Сухопутных войск.
В тот день в моем мрачноватом и по конфигурации гробообразном кабинете собрались наши авторы - писатели Михаил Алексеев, Борис Зубавин, Михаил Колесников, Борис Привалов, Семен Борзунов (тогда редактор армейского "Блокнота агитатора"). Вели обычный разговор о новинках литературы, травили анекдоты. Рабочее время было на исходе, и мы убивали его, чтобы потом пойти в Дом литераторов да посидеть в ресторане.
Вдруг к нам зашел полковник Панов Виктор Васильевич - главный редактор журнала.
- Стаднюк, тебя вызывает генерал-лейтенант Миронов, - сказал он.
- Сейчас?
- Да, сейчас. И захвати свой сценарий - генерал интересуется.
* * *
Генерал-лейтенант Миронов Михаил Александрович был начальником управления пропаганды и агитации Главпура. Наш журнал, как и другие армейские и флотские печатные органы, подчинялся ему и его аппарату. Кроме того, Миронов являлся членом редколлегии "Советского воина", и поэтому мне иногда приходилось и раньше бывать у него в кабинете. Миронов пользовался у нас огромным авторитетом, слыл умным политическим руководителем, добрым и чутким человеком. Но лично у меня бывали разногласия с ним в оценках предлагаемых для публикации в журнале рассказов. Случалось, вернется в редакцию от Миронова рукопись, а на ней резолюция: "Я не за...", - и генеральская роспись. Я оказывался в дурацком положении: рассказ уже прошел редактуру в отделе, одобрен главным редактором и другими членами редколлегии, об этом извещен автор. Но главное, решающее слово, было за генералом Мироновым. Что мне оставалось делать? Как объяснить автору, иногда довольно именитому, почему вдруг отклоняется его, одобренное большинством членов редколлегии, произведение? Иногда я набирался храбрости, звонил Миронову и просил мотивировать свою отрицательную оценку рассказа. Это очень не нравилось генералу, мне приходилось выслушивать его нотации, а потом еще и получать выволочку от полковника Панова за непозволительный звонок начальству. А однажды, когда Миронов забраковал превосходную новеллу Николая Ершова "Вниз по Волге", я, в отчаянии, попросил писателя самого позвонить Александру Михайловичу и дал ему номер телефона... Ох, что потом было!.. Я мало не лишился своего поста в "Советском воине".
На этот раз заходил я в кабинет генерал-лейтенанта с радужными надеждами. Но увидел Михаила Александровича мрачным. Он молча взял у меня сценарий, сесть не предложил и спросил каким-то тусклым голосом:
- Как это вы, Стаднюк, ухитрились в мое отсутствие получить отпуск на целых три месяца?
- Написал рапорт, как полагается, на имя редактора журнала. Попросил месяц очередного отпуска, плюс два месяца за свой счет...
- А вы разве не знаете, что в армии не практикуются творческие отпуска?
- Вообще-то не знал. Но очень плохо, что не практикуются. Поэтому почти нет ни книг о современной армии, ни пьес, ни фильмов.
- Ваше двухмесячное жалование мы списать не можем, - стоял на своем Миронов. - Получать же вам его не за что.
- Я и не претендую ни на какое жалование. А отпуск потратил не зря: будет кинокомедия о советском солдате.
Миронов молча перелистал сценарий, остановил взгляд на последней его странице и с насмешкой спросил:
- Всего семьдесят страничек? И это за целых три месяца?!
- А больше и не надо, - пояснил я.
- Так за это время можно было написать диссертацию! - Генерал поднял на меня суровые глаза.
- Диссертацию написать легче!
- Кто вам сказал такую глупость?!
- Посудите сами: кандидатов и докторов наук в стране - многие сотни тысяч. А нас, членов Союза писателей, всего лишь три тысячи человек на все республики, - тогда именно такое число значилось в писательском справочнике.
Я уже начал терять самообладание. Разговор велся в явно оскорбительном для меня тоне.
- Ну, это вы объясните на партбюро... Кто у вас секретарь?
- Секретарь в отпуске.
- Все равно. Привлекаем вас к партийной ответственности...
- За что?! Ну, привлекайте... А я выступлю перед писательской общественностью, расскажу о нашем с вами разговоре. Тогда посмотрим, кто из нас окажется... - И неожиданно для самого себя выпалил: - В дураках!
Разумеется, это было с моей стороны уже неслыханной, неразумной и опасной дерзостью: подполковник и генерал-лейтенант - несоизмеримые "весовые категории".
- Вон! - выдохнул Миронов, вскочив на ноги.
- Есть вон, товарищ генерал-лейтенант! - истошно заорал я. Четко, по-уставному повернулся на каблуках кругом и строевым шагом, вкладывая в удары сапогами о паркет все свое негодование, вылетел из кабинета.
Через несколько минут появился в своей "резиденции". Там по-прежнему находились Алексеев, Зубавин, Привалов, Борзунов, Колесников. Кажется, еще и Константин Поздняев. Они обратили внимание на мой взъерошенный вид. Посыпались вопросы...
И я, стоя в дверях, позволил себе совсем недопустимое по тем временам: стал в подробностях рассказывать о происшедшем сейчас в кабинете генерала Миронова:
- В такой великой армии, победившей Гитлера, возглавляет ее духовную жизнь бездуховный человек! Позор всем нам! Завтра же подаю рапорт об увольнении! Стыдно! Стыдно быть под началом у злобных и темных людей!.. - Я был почти в истерике.
Вдруг сзади кто-то крепко взял меня за локоть. Я оглянулся и увидел нашего главного редактора полковника Панова. Лицо у него было бледное, глаза суровые.
- Прекрати! - строго произнес он. - Пойдем со мной... Под трибунал захотел?.. Партбилет тебе надоел?
Вошли в кабинет Виктора Васильевича. Он усадил меня на диван и тут же позвонил генералу Миронову. Я знал, что они были давними и близкими друзьями.
Мне только запомнилось из их разговора:
- Ты не прав!.. - говорил Панов в телефонную трубку. - Не прав!.. Стаднюк прав!.. Так нельзя с молодым писателем! Пойдет молва по всему их писательскому союзу! Не обрадуемся!..
* * *
На второй день явился я на службу ровно в девять часов утра, предчувствуя, что грядут какие-то события. И верно, только зашел в кабинет, как на моем столе зазвонил телефон. Сняв трубку и назвав себя, услышал голос генерала Миронова:
- Зайди ко мне!
- Слушаюсь!
То, что генерал назвал меня на "ты", сулило перемену в его настроении к лучшему. Через две-три минуты я уже был у Миронова.
- Ну, прочитал я твой сценарий, - спокойно сказал он, протягивая мне рукопись. - Понравился!.. Если получится хороший фильм, будем поддерживать.
Я поблагодарил генерала, понимая, что на этом разговор не окончен.
- Ну, а за вчерашнее ты не обижайся, - продолжил Михаил Александрович. - Всякое бывает в нашей солдатской жизни... Договорились?..
- Я прошу и меня извинить за невыдержанность.
- Мы же мужчины. Всякое случается, - миролюбиво повторился Миронов.
- И еще прошу разрешить мне отлучаться в Ленинград по вызовам студии. Там начинаются актерские пробы.
- Конечно, конечно, - согласился Миронов. - Я скажу Панову. А кого там планируют на главную роль?
- Я хотел бы Алексея Покровского или Юрия Белова.
- Лучше бы Бондарчука!
- Не согласится. Он не комедийный актер.
- Ну, вам виднее. - И генерал горячо пожал мне на прощание руку. - Желаю успехов!..
Итак, атмосфера на службе разрядилась. Впереди ждали меня и моего Максима другие испытания.
Пришла телеграмма из Ленинграда: вызывали для участия в отборе актерских проб. Купив билет на "Красную стрелу", помчался вечером на вокзал. Вошел в свой вагон с двухместными купе, сверил обозначенное в билете место, открыл дверь и остолбенел: на одном из двух диванов сидел народный артист СССР Николай Черкасов и читал газету. Я поздоровался, извинился,..
- Располагайтесь, подполковник, - приветливо сказал Николай Константинович. - И не смущайте меня своим смущением.
Я снял плащ-пальто с погонами (уже была осень), поставил под столик чемодан, сел напротив Черкасова. Надо было о чем-то говорить, но мне легче было груженую телегу сдвинуть с места...
Узнав, что я еду на "Ленфильм" по киношным делам, Черкасов удивился: в те времена военные редко оказывались в роли киносценаристов. Поговорили о Комарово, об Анатолии Гранике, с которым Черкасов был знаком, затем Николай Константинович стал расспрашивать меня о войне... Пили чай с печеньем, потом, кажется, еще что-то пили...
В Ленинграде на Московском вокзале Черкасова встречала машина, и он предложил завезти меня в гостиницу "Астория", где был забронирован номер. Я смущенно объяснил, что обязан вначале зарегистрироваться в военной комендатуре города и там уже получить направление в гостиницу.
- Заедем и в комендатуру, - сказал Николай Константинович. - Мне даже интересно посмотреть, как вершится эта бестолковщина.
Дежурный военный комендант записал в журнале о моем прибытии, а дать направление в "Асторию" отказался:
- Не положено. У нас есть офицерская гостиница, есть общежитие для военных. Туда - пожалуйста.
Сзади меня вдруг послышался баритональный, такой знакомый всем голос Черкасова:
- А вы переступите через "не положено". Товарищу военному писателю надо будет принимать у себя съемочную группу фильма, актеров...
Дежурный ошарашено пялился из-за деревянного барьера на высокого мужчину в цивильном.
- Вот я пожелаю навестить подполковника. Зачем мне ваше общежитие? У нас профессиональные разговоры.
Дежурный офицер вдруг узнал Черкасова, вскочил на ноги, заулыбался и чеканно доложил:
- Сделаем, как прикажете, товарищ народный артист!
- Вот это другой разговор! И начальству передайте, что я требую никакими параграфами не усложнять творческую работу военнослужащих.
- Ваше требование будет записано в журнал и доложено коменданту Ленинграда! Прошу ваш автограф, а то комендант не поверит...
Черкасов с готовностью расписался на предложенном ему бланке и поставил дату.
Затем мы поехали в гостиницу "Астория". Прощаясь, Черкасов пообещал побывать на студии при окончательном утверждении актерских проб...
Появившись на "Ленфильме", я с головой окунулся в режиссерскую "кухню" Граника. Не скрою, что мне было приятно, что Анатолий Михайлович на большинство главных ролей пригласил актеров из украинских театров. Ведь все сельские сцены фильма проходили на Украине. Главные герои, пришедшие на службу в армию, украинцы. Леонид Быков уже на пробных съемках в роли Максима Перепелицы покорил всех своей простотой и непосредственностью, умением перевоплощаться в образ Максима без наигрыша, с глубокой правдивостью и подлинной комедийностью "без комикования". Все почувствовали его прекрасную душу, юношескую наивность, чистоту порывов, доброе лукавство и благородство.
Под стать Максиму - его отец Кондрат Перепелица, колхозный кузнец и руководитель сельского духового оркестра. Заслуженный артист УССР Н. Яковченко возвышался в роли как неподражаемый талант. И что интересно, Н. Яковченко, как и все участники фильма, говорил по-русски, но в его языке явственно звучала напевность украинской речи со всеми ее приметами. Русские актеры (народный артист СССР А. Борисов в роли Марка Мухи, заслуженная артистка РСФСР Т. Пельтцер в роли бабки Горпины, артист Г. Вицин в роли деда Мусия, К. Сорокин - старшина Саблин) вместе с украинскими актерами создавали великолепнейший народный ансамбль славянского речения.
Но дело не в фильме, а в том, как он пробивался к экрану. Забегу вперед и скажу, что в это же время на московской студии имени Горького тоже создавался фильм, сюжет которого во всех его подробностях был позаимствован известным кинодраматургом из моей книги "Максим Перепелица" и из прозвучавших в эфире радиоспектаклей о Максиме по моим сценариям. Но об этом ни я и никто на "Ленфильме" пока ничего не знали. Сие событие пушечным залпом ударит по всем нам позже.
****
Тот вечер в Ленинграде стал для меня особенно памятным. В ресторане гостиницы "Астория" мы с Граником ужинали в одной компании с актером Александром Вертинским (он тогда снимался в фильме "Анна на шее"). Александр Александрович был нашим гостем. Мы не отрывали от него глаз, ловили каждое его слово. Заметив, как я стараюсь вилкой и ножом разделать на тарелке жареного цыпленка "табака", он расхохотался и, подвернув вверх белоснежные манжеты рубашки, растопырив пальцы, стал показывать, как это делается руками. Я в свое оправдание сказал о своем крестьянском происхождении и этим дал повод Вертинскому для расспросов о том, зачем мне, офицеру в высоком звании, понадобилось еще стать писателем. И как это можно создать кинокомедию на армейском материале?
Разговор продолжили в моем номере, где Анатолий Михайлович стал читать наиболее комедийные эпизоды из своей режиссерской разработки. Компания наша увеличивалась: пришел Константин Сорокин, которому предстояло сыграть в нашем фильме роль старшины Саблика, зашла Алла Ларионова (умопомрачительно красивая, снимавшаяся в главной роли "Анны на шее"), еще появились актеры и, усевшись вокруг стола, начали готовиться к какой-то сложной игре в карты.
Вертинский распрощался с нами и ушел. Я в карты не играл и, скучая, слонялся по комнатам. Граник предложил мне посидеть над его режиссерским сценарием, переплетенным в картонную обложку.
Открыв сценарий, я обратил внимание, что на его титульном листе красным карандашом жирно зачеркнута строка: "Художественный руководитель Григорий Козинцев".
- Как это понимать?! - встревоженно спросил я у Граника.
- Не обращай внимания, - спокойно ответил он. - Это ему славы не прибавит, а нам его фамилия убавит. Да и некогда Григорию Михайловичу заниматься нашим фильмом.
Полистав сценарий, я вдруг обнаружил в нем записку на листе бумаги в клеточку. С изумлением прочитал ее:
"Дорогой Толя! Ты взялся не за свое дело. Этот материал тебе чужд. Пока не поздно, откажись от постановки фильма. Григорий Козинцев".
Много мне потребовалось сил, чтоб не броситься к Гранику с новыми вопросами... Эта записка где-то хранится в моем архиве...
Оказывается, и великие режиссеры могли ошибаться: когда во время недели французских фильмов знаменитому Жерару Филипу показали на "Ленфильме" отрывки из "Максима Перепелицы", он сказал, как сообщила газета "Труд", что хотел бы видеть наш фильм во Франции.
В начале 1955 года киностудия "Ленфильм" сдавала в Москве, в Главном управлении по кинематографии СССР, кинокомедию "Максим Перепелица". И в этот же день московская киностудия имени Горького представила союзному кинематографическому начальству свою цветную музыкальную кинокомедию "Солдат Иван Бровкин", поставленную по сценарию Георгия Мдивани режиссером Иваном Лукинским,.
Все этажи здания на Гнездниковском гудели от возбуждения: в кино родились два фильма-близнеца: черно-белый Максим и цветной Иван. Почти с одним и тем же сюжетом, одинаковыми коллизиями, расстановкой героев. Всем было известно, что правда на моей стороне, что "Максим Перепелица" поставлен по моей одноименной книге, вышедшей в свет четыре года назад, что по радио уже несколько лет звучат радиоспектакли о нем. Но то были времена, когда никто не мог постоять за правду. Георгий Мдивани слыл драматургом высокого ранга, был членом правления Союза писателей. Пользуясь своим положением, он добился, чтобы его фильм "Солдат Иван Бровкин" был выпущен на экран гораздо раньше "Максима Перепелицы"...
Разбирая недавно свои архивы, я внезапно наткнулся на стенограмму забытого мной заседания Комиссии по военно-художественной литературе Союза писателей СССР от 20 октября 1955 года. Комиссия обсуждала просмотренную московскими писателями кинокомедию "Максим Перепелица" перед выходом ее на экран. Заседание вел покойный ныне военный писатель С. Н. Голубов. В обсуждении фильма приняли участие двадцать человек, среди них - Михаил Алексеев, Григорий Поженян, Николай Шундик, Марк Максимов, Алексей Марков, Константин Поздняев, Герман Нагаев, Матвей Крючкин... Это был день триумфа всей нашей съемочной группы и актерского ансамбля, хотя выступавшие высказывали и отдельные критические замечания.
Теперь мне вспомнилось, что именно высокие оценки фильма моими коллегами обезоружили меня, и я не последовал их советам начать конфликт с Георгием Мдивани и не стал доказывать первородство сюжета своего фильма... Когда "Максим Перепелица" появился на экранах Москвы, случай свел меня с Александром Петровичем Довженко. Я сидел в предбаннике ЦДЛовской парикмахерской, дожидаясь очереди к знаменитому цирюльнику Моисею. Довженко, запеленатый в простыню, сидел в кресле мастера. Кто-то обратился ко мне, назвав меня по фамилии.
- Вы Стаднюк? - тут же отреагировал Александр Петрович. - Я смотрел вашего "Перепелицу". Не переживайте... То, что позволил себе Мдивани, - мерзко. Но его фильм - цыганщина дурного вкуса, а "Максим Перепелица" - народная комедия. Ей и суждена долгая жизнь.
Но буквально на второй-третий день в "Комсомольской правде" появилась статейка Галины Колесниковой, в которой критикесса все ставила с ног на голову: доказывала, что не Мдивани у меня, а я у него позаимствовал сюжет кинокомедии.
Вот тут уж отмалчиваться мне было нельзя, и я написал письмо в "Правду".
Мдивани, как помнится, постигли неприятности по партийной линии и в секции кинодраматургов. Через какое-то время он позвонил мне домой и попросил прощения, но делал в нашем телефонном разговоре акцент на то, что, мол, есть бродячие сюжеты и запретов на них нет, а виноват он передо мной лишь в том, что, уже будучи автором тридцати кинокартин, "перебежал" дорогу моему первому фильму. Позже прислал мне с теплой дарственной надписью трехтомник своих пьес.
Я был рад и такому исходу конфликта, тем более что газета "Красная звезда" опубликовала огромную хвалебную статью о "Максиме Перепелице". Но позабыл о недремлющем оке начальства. Генерал-лейтенант Миронов, прочитав в "Красной звезде" статью, позвонил тогдашнему ее главному редактору генерал-майору Василию Петровичу Московскому и "пожурил" его за то, что неумело воспитывает он молодых писателей: нельзя так захваливать подполковника Стаднюка. Зазнается! Да и фильм ведь не без недостатков. Вот об этих недостатках и надо, мол, рассказывать на страницах газеты, но уже устами самих зрителей (обо всем этом потом поведал мне сам генерал Московский).
И в войска был послан мой давний друг подполковник Геннадий Семенихин собирать критические отклики на фильм "Максим Перепелица". Приказ есть приказ, дружба службе не помеха (Геннадий был литсотрудником отдела литературы "Красной звезды").
Отклики, если не ошибаюсь, заняли целую газетную полосу. Я даже обрадовался: такое внимание Ивану. Самым главным обвинением в адрес сценариста - пропаганда панибратства в армии. Это панибратство выразилось в фильме якобы в том, что командир роты старший лейтенант Куприянов пригласил Максима, когда тот вернулся с гауптвахты, посидеть рядом с собой на скамейке и при этом дал ему закурить сигарету из своего портсигара. Вот такие-то дела...
Прям мои мысли. За что, когда-то здесь получила. Мне сказали, что книги мне ничего не должны. И если автор, хочет писать пошлости, значить у него такой стиль.
Теперь, я знаю, как тебя зовут. 
), особенно "Всем нужен" 
в исполнении Ленькова.
Я этот фильм не видела, к сожалению! Посмотрю, нашла в инете. А вот, что я вычитала в обсуждениях этого фильма:
И тебя я люблю, 
Вот теперь думаю : правильный ли я сделала выбор. Может стоило за Максима ? 
