Клуб историков-любителей

«БАБЬИ СТОНЫ»
(о семейном насилии над женщинами в прошлом)
(часть 2)

Примечание: название взято из статьи известного российского общественного деятеля конца 19 века Якова Ивановича Лудмера «Бабьи стоны», которая была напечатана в 1884 году в журнале «Юридический вестник», впервые в России поставила вопрос о семейном насилии над женщинами и получила широкий общественный резонанс)

Эпилог
«Мой постылый муж
Да поднимается,
За шелкову плетку
Принимается…
Плетка свистнула,
Кровь пробрызнула…»
(Русская хороводная песня)

Сексуальное насилие составляло (и составляет) еще одну форму супружеского насилия. В XVIII веке, однако, изнасилование в браке не признавалось, так как «телесное сожитие» между мужем и женой считалось долгом и обязанностью обеих сторон. Тем не менее, сексуальные отношения в браке строго регулировались и предполагали только «законное сношение», то есть санкционированное каноническим правом соитие в классической («миссионерской») позе с целью зачатия. Многочисленные епитемейники (т.е положения о церковных наказаниях – епитимиях) всегда включали довольно большой блок вопросов о разных сексуальных практиках и за нетрадиционные назначали наказание (разного рода епитимьи в зависимости от серьезности практики). Мужьям задавались такие вопросы (по Епитемейнику середины XVIII века): «Первая ли у тебя жена или другая или третья по закону ли еси понял себе жену, не вроду ли или в племени, венчалса ли еси з женою своею и по закону ли з женою живеши. В великий пост и на святой недели не бывал ли еси с нею, или в воскресенье или вреду или в пяток не бывал ли еси с нею в господския праздники ибо городничны и в памяти святых великих или с нечистою во исходе крове бывал ли еси. Не блуживал ли еси с женою своею содомски в задний проход, или сзади в передний проход. Жены на себя не пущал ли еси языка своего в род жене не кладывал ли или ея языка сам в род к ней мывал ли еси. За сосца жены не сысал ли еси. Срама своего целовати же не давал ли еси. Или сам не целовал ли не тыкивал еси жены своей в лоно рукою или ногою, или иным чем и сквозь портно блуда не сотворил ли. Еси чужей или своей жене пияной или сонной или был с женою, и не забыл ли еси омытися от своея жены с чужою не блуживал ли. Или со отроки содомски от жены своея не блуживал ли и не велел ли еси жене или рабе уморити дитя, или пиян валився на дену не выдавил ли еси из нее дитя; и не мучивал ли ею напрасно, а не по закону». Женам задавались так называемые зеркальные вопросы, то есть дополнявшие вопросы их мужьям: «Первый ли у тебя муж или другой или третий по закону ли шла замуж, не вроду ли и не во племени. Венчалася ли с мужем своим или с чужим. В воскресенье или в среду и в пяток не соблудилали еси в господския праздники и богородичны и в память великих святых не соблудила ли еси, и во исходе крови до осми дней не блудида ли еси, или порождении до четыредесяти дней не блуживал ли тя муж свои содомски в задней проход или ззади в передний, или причастився того дне или тои нощи с мужем своим или с чужим не соблудила ли, или на доруятчи не соблудида ли того дня и нощи на мужа не лазила ли еси языка его в рот не ималали еси и своего языка мужу в рот не давала ли еси срама мужня не целовалал ли еси или быв с мужем не забывала ли омытися? Истины коснулася от своего мужа не блудила ли еси с кем ли в пияне или в трезве или мочилася при чужем муже…» (как можно заметить, здесь считался греховным не только анальный секс или оральный секс, но так же ласки женской груди языком и ртом, поцелуи с использованием языка, вагинальный секс в позе «доги-стайл», даже предварительные ласки половых органов с помощью рук).

То, что «беззаконное», особенно «противуестественное» (содомское, «по-скотски») соитие воспринималось оскорбительно, свидетельствуют жалобы жен на своих мужей. Однако, в отличие от других вин (побоев и прелюбодеяния) данные жалобы не имели своей целью получение развода (да и не могли таковыми быть), а были направлены на просьбу к исправлению мужа. Таких жалоб, однако, не много и они обычно содержатся в комплексном обвинении мужа в других проступков в качестве квалифицирующего обстоятельства. Так в 1729 году Анна Никитина обвиняла своего второго мужа посадского человека Алексея Монастырского, что тот «обходится с нею не как с женою» и в сношениях с нею «поступает противоествественно». Епископ Астраханский Варлаам сослал ее в Астраханский Вознесенский девичий монастырь и начал расследование посему беззаконному делу, однако, муж ее из монастыря взял на поруки и в ответ обвинил в краже своего имущества и посадил в ратуше «на цепь», так как теперь она подлежала за кражу ведению светского суда (обвинение мужа в содомии губернатор фон-Менгден также счел своей юрисдикцией, чем и оказался недоволен преосвященный Астраханский).

В другом деле саранская посадская вдова Евдокия Старицына жаловалась на своего зятя Михаила Неудачина, что он «стал жить с ея дочерью, забыв страх божий, непорядочно, поставя скотски чрез естество в задний проход» и, конечно, бранил ее тещу свою за вмешательство в его личные дела, обозвав ее «скурвою». Однако, арестован был Неудачин за богохульство, поскольку на замечание тещи о нежелании слышать скверные слова после причастия, ответил «что де лучше вашего причастия забил бы тебе в род собачий тур», а также сразу выяснилось, что у него не было духовного отца. Дело из духовного превратилось в розыскное, к тому же очень важного статуса: обвинения в расколе и богохульстве в начале 1730-х гг. являлись делами государственной важности. Произведенные допросы выявили разноречия: Старицына изменила показания, добавив, что ее зять дочь ее бил за мнимое прелюбодеяние, а ее тещу бранил; жена Неудачина утверждала, что ее бил постоянно и она, не стерпя побоев, бежала от мужа к матери, взяв 16 руб. на пропитание, Неудачин утверждал, что взяла жена 25 руб. Поскольку Неудачин обвинялся еще и в ложном доносе на местного попа, всех фигурантов дела отправили на доследование в Москву. Власти теперь расследовали исключительно дело о хулении св. тайн и принадлежности Неудачина к расколу.

В качестве нелицеприятной характеристики мужа Ирина Яковлева дочь жена прапорщика Бобынина доносила в Московскую Синодальную Канцелярию о том, что муж ее прелюбодействует с дворовыми девками, а также со своим денщиком (!), а ее грозится убить и немилосердно бьет. Бобынин отказался давать показания и в свою очередь обвинял жену в прелюбодеянии. Однако Канцелярия нашла Бобынина виновным в прелюбодеянии и мужеложстве и расторгла брак.

Другая женщина Екатерина Ивановна Плещеева, жена капрала Семеновского полка, просила Московскую Синодальную контору освободить ее от сожительства с мужем, так как тот прелюбодействует со многими молодыми бабами, с некоторыми даже «не по человечеству, но так, как скотстки». Наклонности его также были видны и в том, что помимо регулярных побоев, он приказывал своей жене вставать на пол на руках и на ногах «в образе, принадлежащей скотине», и сидя на её спине, держась за волосы, приказывал ей возить его. Обвинение в содомии было достаточно серьезным: за доказанное мужеложство полагалось тяжкое наказание (хотя и не автоматическая смертная казнь, как в европейских странах в тот период), за анальный секс налагалась епитимья от 6 дней до 2-х лет (по шестьдесят поклонов в день).

Сексуальная эксплуатация жен является другим видом супружеского насилия. О фактах продажи и обмена женами сообщали авторы XIX века, особенно С.С. Шашков, описывая как нравы Сибири, так и обращение с женщиной в Древней Руси. Продажа жен не была специфически русским явлением: наиболее систематически данное явление существовало в Англии между 1730-ми и 1820-ми годами, пока не было окончательно запрещено. В 1686 году устюжанин Дмитрий Иванов сын Аникеевых подал жалобу на Якова Иванова сына Сильных в том, что тот свел его жену вместе со всякой рухлядью на пять рублей. Духовные судьи, однако, выяснили, что два года назад указанный Яков Иванов сын женился на Маринке, однако через полтора года полюбовно отдал ее Дмитрию Иванову сыну за пять овцын (овчин). Дмитрий же Иванов просил приказных проверить, нет ли Маринки у Якова. Канторович со ссылкой на Шашкова сообщает, что в1742 году крестьянин верхотонского острога Краснояров продал свою жену во время обычного торгового тура в деревне Усовой. Сводничество также было весьма распространено. В 1738 году поп Василий Семенов обвинялся Астраханскими властям в сводничестве своей попадьей и дочерью, за что преосвященный Илларион приказал наказать его шелепами и лишить священства.

Сексуальная эксплуатация была довольно широко распространена внутри семьи и получила название «снохачества». Снохачество означало сексуальные отношения между снохой и свекром и, по церковному праву того времени, считалось кровосмешением и каралось соответственно. Духовные и светские власти серьезно озаботились этой проблемой в екатерининское царствование, когда был принят ряд законов, запрещающих, в частности, браки малолетних. В 1774 году, Синод категорически запрещал венчать такие браки, ссылаясь за свои же доклады от 1756, а затем от 1765 и 1766 годов, на основании описанной в докладах практике, распространенной по утверждению синодальных членов в Белоградской и Воронежской епархиях среди однодворцев, которые своих малолетних сыновей 8,10 и 12 лет женят на «возрастных» девках 20-лет, и с этими девкам и впадают в кровосмешение. Судя по материалам духовных правлений, браки малолетних (особенно мужского пола) привлекали внимание духовных властей. Так Нижегородской консисторией было расторгнуто несколько таких браков. По сведениям Лебедева в 1759 году в Белгородской консистории производилось дело об однодворцах деревни Проскудиной, Старооскольского уезда, женивших своих малолетних сыновей на взрослых девицах. Отцы ссылались на других однодворцев и обычай, распространенный среди них. На обвинения консистории в кровосмешении, свекры оправдывались интересами семьи: прижитие детей со снохой укрепляло семью, так как сыновья их иметь детей еще не могли.

Дела о «блудном сожительстве со снохой» показывают, что вовлечение невесток в такие отношения часто происходили при полном согласии их мужей (или их страхе противиться воле отца?) или в период отсутствия мужа (чаще всего в отходе на заработках). В таких исках мужья очень часто остаются не видимыми: о них вообще не идет речь, как, например, в деле монастырского бобыля Исаака Григорьева, который в1738 году изнасиловал свою невестку. Невестка на исповеди сказала об этом своему духовному отцу, но тот велел ей молчать, однако она доложила в полицмейстерскую контору и в Псковскую провинциальную канцелярию. Иск невестки поддержала и ее свекровь, также сообщившая об этом тому же духовному отцу, который также приказывал ей молчать, но теперь под тем предлогом, что он должен сначала поговорить с самим бобылем. Григорьев клялся, что с невесткой в отношения не вступал. В данном деле сноха и свекровь действовали сообща, так как обе они являлись жертвами снохачества.

Процесс насилия над снохой хорошо виден в деле дьякона Василия Иванова (село Мышкино, Ростовская епархия). В 1745 году на него поступило сразу несколько жалоб крестьян под предводительством старосты и сотского. Дьякон обвинялся в изнасиловании нескольких девок. Вызванная в качестве свидетельницы на допрос сноха дьякона Мария Михайлова подтвердила показания одной из девушек, а затем также заявила, что дьякон и ее пытался склонить к «блудному делу»: «Сноха ево дьяконова сына Ивана жена Марья Михайлова как в допросе, так и на очной со оным дьяконом ставке показывала и утверждалась в том, что во оном же 742 году в Петропавловской пост в называемый день 10 пятницы, пришед он диакон в дом свой в вечеру пьян и вызвав ея Марью на двор непотребныя приличные к прелюбодеянию слова говорил и приступал к ней с таким намерением, чтоб с нею учинить блудное дело, к которому блудодеянию она Марья не склонилась, за что ее Марью он дьякон бил кулаками и топками и разбил до крови, о чем извещала она на монастырском дворе прикащику да соцкому с десяцкими». Поскольку раны Марьи были освидетельствованы, то следствие не приняло запирательство дьякона. Хотя за многократное изнасилование и другие проступки дьякон подлежал светскому суду, однако архиепископ Ростовский преосвещенный Адам Мациевич, светским властям дьякона не выдал, наказал его лишением сана и определил в крестьянство на тяглый жребий в одну из своих домовых вотчин «дабы праздно не шатался».

В другом деле поповская сноха Евдокия Прокофьева дочь также жаловалась на то, что ее свекор, поп Евтихей Степанов, постоянно склоняет ее к сексуальным отношениям: «наипаче де минувшего июля 9 дня [1764 г.] в небытность никого домашних, излуча ее, Евдокию, в доме одну ухватя в сенцах повалил на пол, учинил к блудному делу невольничество, отчего де она многократно кричала и отбивая от себя драла его за бороду, на которой де ея крик сбежались соседи, всего по именам четыре женщины, из которых де дьяка Ивана Терентьева жена Агафия Осипова дочь отворяя сенцовые двери увидела с показанными женщинами то его чинимое на ней Евдокии беззаконное дело, от которго де он вскоча сел на лавку, а потом де учал ее Евдокию бить смертно, якобы за домашнюю причину». Несмотря на это, муж на следующий день приказал ей принести ему хлеба на покос, по дороге в поле поп все-таки изнасиловал невестку, о чем она сразу же сообщила мужу. В последующем следствии выяснилось, что поп свои попытки начал еще в 1763 году, о чем она многократно извещала и местного десятника и других людей, однако, в связи с тем, что местный десятник приходился попу родней, то он поп покрывал и дело не следовал. Здесь хорошо видна ситуация, в которой могла оказаться женщина: в рамках небольшой тесной общины ее позиция была самой уязвимой. Муж ее не поддерживал, официальные лица состояли в родстве со свекром, убежища она могла искать только в своей семье, однако самовольный уход в свою семью мог расцениваться как побег. Более того, Синод не поддержал резолюцию Воронежской духовной консистории о разводе этого брака по причине состоявшегося кровосмешения, но счет, что, поскольку обе стороны были не виноваты, то брак следовало оставить в силе и обязать их жить по- прежнему в супружестве. Поп, правда, был лишен сана и отослан к светскому суду, а затем в тяжкие каторжные работы.

Самой сложной проблемой является проблема «согласия» снохи на отношения со свекром, так как целый ряд дел содержит наказания таким «прелюбодеям», как за согласную сексуальную связь. В деле однодворца Григория Маликова было признано, что сноха явно согласно «сожительствовала» со своим свекром, так как не сообщила сразу о прелюбодеянии, а только спустя семь лет. Маликов бежал, а ее брак с мужем, сыном Маликова, было решено расторгнуть по причине ее прелюбодеяния, однако, муж не желал расставаться с женою, в том числе, и по причине имения двух малолетних детей. Санкт-Петербургская декастерия назначила епитимью подпоручику Астраханского полка Ивану Елагину и его снохе Марии Ивановой и расторгла ее брак с мужем без последующего права для нее вступать в другие браки. Бобыльская жена Ефросинья Курки (Кексгольмский уезд) также была подвергнута епитимье за прелюбодеяние со свекром (после неудавшейся попытки доказать его насилие).

В целом, комплекс данных дел показывает, что община и власти находились не на стороне снохи, даже если речь шла об очевидном насилии. Семья и община часто взвешивала последствия такого рода дел: кровосмешение влекло за собой тяжкие наказания, семья лишалась своего главы и кормильца, брак младшей пары подлежал разводу, дети оставались сиротами, семья – без работницы. На сохранение статус-кво могли быть направлены и усилия властей, готовых не слишком усердно расследовать дело и заинтересованных в соблюдении формальных требований следствия. Прекрасным примером таких стратегий является дело 1779 года из Петровского Нижнего земского суда. Крестьянка Матрена Кириллова обвиняла своего свекра Алексея Романова в насилии над ней и постоянных побоях и увечьях. Хотя Матрена сразу же сообщила об этом священнику и сотскому, была отправлена ночевать к матери, ее раны и синяки были освидетельствованы. Свекор настаивал на том, что бил ее, поучая и наказывая за строптивый нрав, непослушание и совершенное ею с его младшим сыном (она была женой старшего сына) прелюбодеянии, о чем он извещал своему отцу, и тот (отец) полностью подтвердил слова сына. Матрена от своих слов не отступалась и после очной ставки, и после увещевания. Однако, следствие теперь истолковало ее раны как совместимые с плетьми и подтверждавшие слова свекра о том, что он ее порол вожжами, а синяки как старые. Однако младший сын Яким, с которым она якобы совершала прелюбодеяние, находился в бегах, посему его опросить не удалось. Следствие, полагаясь на слова свекра и его отца (двое мужчин против одной снохи), игнорируя вещественные улики, не найдя удачно отсутствовавшего младшего сына, обвинило Матрену в ложном доносе на свекра и прелюбодеянии и приговорило к тяжелейшему плетьми наказанию (вместо смертной казни!) и последующей отдаче обратно в вотчину в семью, однако отложило наказание по причине ее беременности, а, пока она не родит, приговорила держать в остроге.

Убийством жены часто заканчивались побои, издевательства и другие насилия, причиняемые женщине в семье. Закон по разному относился к убийству жены и убийству мужа. Нельзя сказать, что убийство жены всегда было безнаказанным, однако суровость наказания зависела от общего уголовного права того периода, в котором предумышленное убийство наказывалось гораздо суровее, нежели непредумышленное. Смерть жены в результате побоев мужа в большинстве случаев квалифицировалось как непредумышленное убийство и наказывалось соответственно, обычно кнутом и отдачей на поруки. Иван Желябужский в своих записках сообщает о факте публичного бития кнутом князя Александра Борисовича Крупского за убийство жены (в 1692 г.).

Убийство жены довольно часто встречается среди уголовных дел XVIII века, что опять же доказывает, что убийство жены считалось преступлением и регулярно наказывалось. Офицеры, в частности, за убийство жены не только подвергались наказанию шпицрутенами, но и лишались своего чина, как, например, капитан венгерского гусарского полка капитан Годфрид Фабус был разжалован в рядовые за убийство своей жены, такое же наказание прапорщику Охотской команды Василию Сергееву в 1769г. За отравление жены (такие убийства всегда считались предумышленными и квалифицированными) помимо лишения прав состояния (эквивалентно разжалованию в армии) могли быть назначены каторжные работы, как в случае попова сын Григория Зенковича или шляхтича Анофрия Белковича. Все женоубийцы так или иначе подвергались церковному покаянию, которое во второй половине 18 века составляло 5 лет. Лишь повторное убийство жены могло повлечь наказание в виде смертной казни. Так, капитан Мартин Камоль за убийство жены в первый раз в 1716 году был наказан каторгой, однако прощен в 1721году по случаю заключения мира со Швецией. Но в 1722 году он «исколол кортиком до смерти вторую жену», за что был приговорен к смертной казни. Однако, казнен капитан Камоль не был, потому что использовал успешную стратегию спасения собственной жизни в виде просьбы присоединения к православной вере (он был лютеранином) и затем послал челобитную на высочайшее имя с просьбой сослать его в дальний монастырь, так как жену убил «в пьянстве».

Если такому мужу удавалось обосновать свое «неумышленное» поведение правильной виной, то наказание могло быть смягчено. Священник села Космодемьянского Пензенского уезда бил свою жену вожжами и кнутом шесть часов, после чего она умерла, то есть забил ее до смерти. Преосвященный Астраханский, докладывая об этом деле в Синод, обосновал свое решение лишить попа священства и сослать на покаяние в монастырь с возможностью освобождения и принятия дьячковской должности, если покажет истинные плоды покаяния, следующим: убийство совершено священником «неумышленно» во время наказания жены за пьянство, драки с ним и подозрение в прелюбодействе, «к каковому наказанию сама она своими худыми поступками случай подала».

Женщины, оказывавшиеся в ситуации супружеского насилия, использовали разные стратегии защиты. Мужеубийство являлось одной из них. И вот женщин-мужеубийц осуждали гораздо страшнее, чем женоубийц. При убийстве мужа (даже непредумышленном в состоянии самозащиты от него) женщина все равно совершала тяжкое преступление покушения на власть мужа. Отказ от подчинения и восстание против власти мужа рассматривалось как гораздо более опасный поступок, нежели простое убийство жены в результате побоев и истязаний, что никак не противоречило общему порядку управления. Игнатий Христофор Гвариент, имперский посланник в России в 1698 году, свидетельствовал, что, несмотря на отмену закапывания в землю в качестве наказания, мужеубийц все еще казнили таким образом: «23. 24 и 25 [декабря] Мать уговорилась с дочерью убить своего мужа. Это уголовное преступление совершено ими посредством двух нанятых за 30 крейцеров разбойников. Обе женщины понесли казнь, соразмерную их преступлению: они были закопаны живые по шею в землю. Мать переносила жестокий холод до третьего дня, дочь же более шести дней. После смерти трупы их были вытащены из ямы и повешены за ноги, вниз головами, рядом с упомянутыми наемными убийцами. Такое наказание назначается только для женщин, убивающих мужей; мужчины же, виновные в смерти своих жен, менее строго наказываются и очень часто подвергаются только денежной пене». В другом месте Гвариент рассказывает об интересной реакции царя Петра на мужеубийц: при обсуждении этой проблемы, поднятой имперским послом на крестинах дочери полковника фон Блюмберга, императорский посол указал, что слышал, что таких женщин три дня держат в яме, а затем вынимают и ссылают в дальние монастыри в вечную работу. Царь Петр, однако, не поддерживал идеи облегчающего наказания. Сам он лично ходил к одной закопанной живой в землю мужеубийце, чтобы облегчить ее прощение, однако сделать этого не смог и по настоянию генерала Лефорта не позволил одному из часовых застрелить ее, чтобы облегчить страдания, посему она умерла, проведя девять дней, закопанной в землю без еды и питья. Сам автор дневника, несмотря на описание «варварского» обычая, тем не менее, восхищался суровостью и справедливостью властей по отношению к сим «ужасным» преступницам, продолжая тему он с некоторым злорадством описывает историю другой женщины, которая на вопрос следователя, почему она совершила такое тяжкое преступление, зная, какое ужасное ее ждет наказание, ответила: «Я недавно видела, как две женщины за убийство мужа подвергнуты были медленной смерти в ямах, и хотя не сомневаюсь, что и меня ожидает то же самое наказание, однако же я ни о чем не прошу, будучи вполне довольна тем, что, убив мужа и мать, могу гордиться столь отважным делом»; это женщине сожгли члены в дополнение к окапыванию в землю.

Женщин суровее наказывали за убийства мужей, даже за непредумышленные, как это произошло вотяцкой женкой Оксой Алешиной. Она в драке заколола мужа ножом и была приговорена к смертной казни, несмотря на то, что это было первое убийство, никаких приводов у нее не было, убила мужа, защищаясь, так как была отдана в замужество насильно. Когда она приняла крещение, за нее вступились местные духовные власти (Вятский епископ Вениамин), прося Сенат помиловать бывшую язычницу Оксу, а теперь в крещении Дарью, поскольку грех был совершен в язычестве, а вновь крещенным грехи прощаются. Сенату понадобилось три года переписки и совещания с другими ведомствами, чтобы принять решение о помиловании и отсылке ее в монастырь. Отчеты губернских и провинциальных канцелярий в Сенат свидетельствуют о достаточно большом количестве мужеубийств, в которых обычно сообщалась причина убийства, в большинстве дел побои.

Однако чаще всего жен сбегали от побоев и бесчеловечного обращения с ними мужей. Побеги жен подлежали ведению светских властей, как и все другие побеги (крестьян, служилых и т.д.),так как мог сопровождаться кражей имущества мужа. Понятие побега трактовалось весьма широко: помимо буквального побега (и отсутствия без вести), побегом считалась любая отлучка жены без разрешения мужа, даже отъезд дворянки в свое имение или к родственникам, если разрешение мужа получено не было, квалифицировался как побег. Так Прасковья Васильевна Корсакова, оставшись у своего зятя после свадьбы дочери, была потребована мужем к возвращению на том основании, что «ему имеется всего сорок лет не желая впадать в грех, а жить добропорядочным образом непременно». Князь Солнцев-Засекин, после того, как его изувеченная жена с высочайшего разрешения отъехала к брату, все равно продолжал требовать ее возвращения через суд, так как она была его законной женой.

То, что жены бежали от жестокого обращения, свидетельствуют допросы пойманных женщин. Домна Борисова, пойманная Санкт-Петербургской полицией в 1780 году, показала, что бежала от мужа от «нестерпимых его всегдашних напрасных побой», после чего была возвращена мужу, что было обычной практикой. Духовные власти, однако, всегда проверяли, не прогнал ли челобитчик жену сам и не бежала ли она от побоев и несносной жизни. В деле плотника Ивана Евлампиева преосвященный Псковский начал такое расследование. По показанию мужа жена сбежала от него после двух лет совместного проживания, «вражды он с нею никакой не имел», о ее побеге словесно заявил местным властям (приказчику), а церковным властям подал прошение только теперь спустя 7 лет, желая вступить в другой брак. После опроса свидетелей выяснить ничего не удалось (знали ее плохо, у местного священника на исповеди не бывала), посему преосвященный брак расторг, не найдя вины мужа в побеге жены. В деле канцеляриста Нечаева ситуация оказалась достаточно трудной. Его жена Васа Алексеевна уехала к родителям, то есть бежала, а ее отец подал на Нечаева жалобу в избиении жены. Нечаев утверждал, что она прелюбодейка и рожденный ею младенец не от него, а также обвинял в краже его имущества. При расследовании в церковном суде выяснилось, что Нечаев жену прислал к ее отцу с братьями, всю избитую и требовал с тестя денег. Поповский староста освидетельствовал побои и оказалось, что «левый висок у нее расшиблен до крови, на голове была запекшаяся кровь, на позвоночнике, спине, плечах и руках синебагровые пятна, причем сказала, что муж бил ее палкою и конскими плетьми, по наущению ея свекрови, и жить ей с мужем невозможно». Нечаев на допросе нападки отрицал, но не отрицал использование плети, которой наказывал жену время от времени. Дикастерия повода никакого к разводу не нашла и вернула Вассу и рожденного ею младенца двух месяцев мужу с подпиской от мужа жену не бить. Прожив с мужем год Васса, на сей раз, бежала окончательно. В этом деле хорошо видна безвыходная ситуация для женщины: развод или раздельное проживание на основании супружеского насилия она получить не смогла, муж продолжал ее избивать, так как изначально желал развестись и жениться второй раз. Единственным способом избавиться от насилия оказался побег.

(продолжение следует)
___________________________________

«БАБЬИ СТОНЫ»
(о семейном насилии над женщинами в прошлом)
(часть 3)

Примечание: название взято из статьи известного российского общественного деятеля конца 19 века Якова Ивановича Лудмера «Бабьи стоны», которая была напечатана в 1884 году в журнале «Юридический вестник», впервые в России поставила вопрос о семейном насилии над женщинами и получила широкий общественный резонанс)

Эпилог
«Мой постылый муж
Да поднимается,
За шелкову плетку
Принимается…
Плетка свистнула,
Кровь пробрызнула…»
(Русская хороводная песня)

Все предыдущие примеры жестокого обращения с женщинами в семейном быте России относились лишь к 17-18 веках. И в это время вопрос о защите женщин от жестоких мужей даже не поднимался, побои жены мужем считались нормой семейной жизни. Ситуация переменилась лишь во второй половине 19 века. Общественное мнение наконец-то хотя бы обратило внимание на эту проблему.

Причины подобного внимания исследователями отмечаются разные. Но главным, скорее всего, стало то, что в образованной и интеллигентной среде такой способ обращения с женой, как ее избиение, стал считаться позорным и отвратительным явлением. Если в 17-18 веках на жестокость мужей могли жаловаться даже женщины дворянского сословия (даже высокопоставленные из числа знати), то в 19 веке бить жену перестало быть нормой для образованных слоев населения. Хотя такое еще встречалось, но об этом, по крайней мере, истязатели не говорили публично как о чем-то нормальном, скрывали свои «подвиги» над теми, кто слабее и беззащитнее. А если такое поведение становилось известным, то истязателя осуждали, а не пожимали, как раньше, плечами: что ж, муж имеет право бить жену. Например, на привычку распускать руки жаловалась младшая дочь А.С.Пушкина Наталья Александровна, в первом браке Дубельт. Дубельт, ее первый муж, мог вполне ударить ее. Но когда его поведение с женой стало известно, все его осудили. И Наталья Александровна смогла получить развод и потом выйти замуж второй раз.

Но это касалось лишь образованной среды. А вот среди простолюдинов, особенно среди деревенских обитателей семейное насилие продолжало процветать. В крестьянском сословии битье женщин не считалось чем-то жестоким или особенным, для таких действий была даже своя терминология – в Рязани говорили «опять он над женой мудрует», на Урале – «бабу расписывает», а повсеместно говорили, что мужики баб не бьют, мужики «баб учат».

В конце концов, общественное мнение должно было обратить внимание и на эту проблему, прежде всего из-за обилия преступлений, совершавшихся в деревнях на «бытовой почве», толчком к которым было именно семейное насилие. Особую роль здесь сыграли так называемые мировые судьи, которые появились после судебной реформы 60-х годов 19 века. Должность эта была выборной и на нее избирались в основном люди честные и справедливые, имеющие авторитет и уважение в обществе. В разных публикациях конца 19 века мировые судьи не только описывали случаи жестокого обращения, но – что было самым главным – подняли вопрос о том, что побои мужем жены должны стать уважительной причиной для развода.

Развод в России вплоть до начала 20 века был делом трудным. Православная церковь, которая одна заключала браки путем венчания, только она имела право разводить супругов. И церковь упорно стояла на том, что побои и истязания, даже самые жестокие, мучительные и отвратительные, причиной для развода супругов быть не могут. Тем временем случаи жестокого обращения с женой, чаще в пьяном виде, все больше и больше попадали под прицел общественного мнения. Об этом писалось даже в литературе того времени. У А.П. Чехова в рассказе «Мужики» есть образ Кондрата, который приходит домой и бьет жену Марью, а никто из членов семьи даже не решается за нее заступиться. Ситуация была вполне распространенной. Вот отрывок из письма крестьянки Марьи Васильевны Татариновой, представленного архиепископом Антонием (Храповицким) императору Николаю II:

«Страшно вспомнить свое несчастное детство, когда являлся отец пьяный, избивал нашу мать и все, что было в доме, не щадя даже нас, малюток, а какую мы несли бедность, питаясь чуть не подаянием, потому что наша мать содержала нас своими трудами, а пьяный отец, доходивший до озверения, отнимал у нас все побоями, силой и негде было искать защиты; так велось всюду».

Владыка Антоний представил это письмо императору, потому что в нем, как написал издатель, содержались «верноподданнические чувства и великая благодарность… за прекращение продажи спиртных напитков» и просьба закрыть «всякие хмельные производства». Однако для нас важно, что в нем действительно выражена та безысходность, в которой оказывалась русская женщина, когда благоверный супруг начинал избивать ее.

Первым поднял проблему семейного насилия над женщинами именно мировой судья Яков Иванович Лудмер, напечатавший в 1884 году в «Юридическом вестнике» свою прогремевшую на всю Россию статью «Бабьи стоны». Он двадцать лет потратил на попытки внушить недопустимость битья и истязания женщин в небольшом уезде Рязанской губернии. Но убедился в том, что всегда во всех подобных случаях закон был не на его стороне и не на стороне избитых и изувеченных женщин, а на стороне истязателей. Эта статья получила широкий отклик и не встретила ни одного опровержения. На основании своих многолетних наблюдений за жизнью крестьян он писал:

«Многие наблюдатели современной народной жизни констатируют нам факт ожесточения, подчас и просто озверения народной массы… Ни одно судебное учреждение не может в пределах нашего законодательства оградить женщину от дурного и жестокого обращения с нею».

Лудмер указывал, что крестьянская женщина жаловалась на мужа властям очень редко, прежде всего, потому что такое обращение не давало ей право на развод. По приговору мирового суда муж мог получить короткое тюремное заключение, по приговору волостного – «холодную» (то есть, короткую отсидку в помещении для арестантов) и телесное наказание.

В результате любые попытки защитить женщин от истязателей-мужей оказывались бесплодными. К тому же окружные, волостные и мировые суды неохотно принимали дела «о дурном обращении» только когда врач относил побои к тяжким и «носящим характер истязания». Но и тогда наказания мужьям-истязателям были такие малые и смехотворные, что их и наказанием назвать нельзя было. Разве что кратковременное помещение в тюрьму, буквально на несколько дней, что-то вроде предварительного заключения, пока идет разбирательство. Но спустя несколько дней истязателя все равно отпускали, ибо, если он не причинил видимого увечья или смерти своей жены, то законов против него не было.

«Непригодность этих мер, – пишет Лудмер, – испытывает прежде всего сама жалобщица, которой муж не простит, разумеется, вынесенного им из-за нее наказания».

Мировой судья с горечью пишет, что жены не любили обращаться к властям прежде всего потому, потому что суды становились на сторону мужей:

«И только когда терпеть уже нет моченьки, когда на ней нет ни одного живого места, она, избитая и изможденная, нередко с вырванной мужем косой в руках, плетется к мировому судье в надежде, что он защитит ее если не формально, то хоть своим авторитетом…

После первого избиения крестьянка редко является с жалобой к мировому судье. Обыкновенно в таких случаях жены утешаются тем, что избиение может быть более не повторится. Крестьянка Яковлева однако не хотела мириться с первым боем и заявила мне, что муж ее, придя домой «по неизвестной причине» бил ее по голове и по всему телу кулаками так, что она теперь страдает головокружением и чувствует ломоту в руках и ногах, почему и просить защитить ее. Между тем однократное избиение по закону ненаказуемо: в такой потасовке жена должна видеть только увещания со стороны своего руководителя – увещание, которое она должна принимать «с покорностью и почтением». А чтобы судья имел право посадить тирана-мужа в кутузку, нужно постоянное, разновременное и часто повторявшееся причинение мужем жене своей побоев, оставлявших на ее теле следы и знаки, и употреблением в дело палки, ремня, кнута и т.п… Пока, следовательно, жена не изувечена жена не может надеяться даже на временное удаление ее от мужа».

Именно этим и занимался Я. Лудмер – в его записках бесконечная вереница поездок по деревням. В одной он заступается за крестьянскую молодую женщину, избиваемую мужем и свекрами до полусмерти. Муж говорит, что изводит ее «за непослушание». Неповиновение мужу (или то, что он считал сам «неповиновением») было самой частой причиной истязаний, на втором месте стояла ревность.

Лудмер приводит примеры из своей практики, когда к нему обращались женщины, чьи мужья зверски их избивали, но помочь он им не мог: единственное, что он мог сделать как мировой судья, это приговорить мужа к нескольким дням ареста. Но после такого ареста муж мог, как правило, еще сильней избить жену.

А уж «неповиновением» муж-истязатель мог объявить все, что его душеньке угодно. Например, Лудмер описывал совершенно дикий случай с женщиной, которую избивал муж-сифилитик со словами: «Иссушу тебя, буду сушить, пока в землю не вколочу, из моей власти не выбьешься». Избивал он ее потому что она, узнав, что муж заразился сифилисом во время его пребывания в городе, отказалась исполнять с ним так называемый «супружеский долг», вполне резонно предполагая, что и она заразится от него. Это и было сочтено мужем как «неповиновение». Она попробовала просить защиты от побоев у мирового судьи, каковым тогда был Лудмер. Но он сам был в отчаянии от невозможности помочь бедной женщине:

«Я объяснил ей всю безысходность ее положения, в смысле абсолютной невозможности развода».

При этом он все же сделал попытку спасти женщину, взяв с мужа подписку оставить жену в покое вплоть до излечения, однако вышестоящая судебная инстанция признала подписку незаконной. Далее Лудмер горько пишет:

«И только когда я объяснил ей всю безвыходность ее положения она согласилась на примирение, другими словами, на сожительство с трупом и на дальнейшее распространение сифилитического яда».

Судья попытался обратиться хотя бы в санитарный надзор, но и там столкнулся с тем, что «мужнее право по закону – какая-то неколебимая святыня. Другими словами, дан был полный простор насильственному и при том сознательному заражению одного лица другим во имя «святости брака».

Далее в своей статье Лудмер писал, что знает аналогичный случай в соседнем уезде, где судья заставил обвиняемого подпиской оставить в покое жену. За это судью подвергли дисциплинарному взысканию, а подписку объявили недействительной.

В другой деревне ему поднесла записку крестьянка Степанова: «Муж мой жизнь виде со мною несогласную и всегда постояна миня мучил побоями, что моего тирпения нидостае. Вчера бил миня так жыстока почти на смерть отъ чего износа изгортани шла кровь и натели поделалъ синия багровыя пятна и от вышеупомянутыхъ побой посие время чюстую болезнь в сибе».

Это дело имело судебную перспективу – муж отобрал у жены ее имущество, именно для его возвращения Лудмер вызывает всю семью на судебное заседание. Там удалось примирить семью на таких условиях: муж обязан возвратить жене имущество, а побои она ему прощает, если он позволит уйти в больницу залечить их и «впредь не драть чресседельником». На заседании у Степановой хлынула кровь горлом, полученному имуществу она порадоваться не успела, потому что через два дня умерла в больнице.

Что могла сделать женщина, кроме обращения в суд, горестно вопрошал Лудмер в своей статье? Предполагалось, что может помочь сельское общество, управляющее делами крестьян. Крестьянке Елене Ивановой оно не помогло – муж кидался на нее и пытался буквально откусывать куски от лица. Она успела закричать «заступитесь, детки, он меня загрызет», старший сын кинул в отца щепкой, за что был страшно избит. После муж выгнал семью из дому, и они пошли к волостному старшине, который сказал: «Убирайся прочь, мне какое дело, ночуй, где знаешь». Муж поразил судью одичалым выражением лица. На расспросы, зачем он так истязает свою семью, он только тупо водил глазами и бормотал: «Евто действительно…». После разных переговоров семья примирилась и обещалась в суде «жить хорошо». Дело было якобы «благополучно» закончено и «украшено соответствующей обложкой», а через неделю Иванову вытащили из петли и секли (!!!) за попытку самоубийства.

Не помогло сельское общество и крестьянке Антоновой. Муж бил ее вместе с матерью кулаками, надевал на шею петлю и стегал чресседельником. Односельчане сбежались и с интересом через окна наблюдали за экзекуцией. После этого муж снял с избитой жены одежду и пропил вместе с ними же. К судье крестьянка пришла в рубище «пренаивно требовать развода», которого, разумеется, не получила. Сразу после заседания по этому делу судья едет в деревню, где арестована еще одна крестьянка за уход от мужа к матери. Лудмер попытался выяснить причину ареста: «Спрошенный по этому поводу десятский объяснил, что он посадил Иванову по требованию мужа, у них, дескать, всегда так делается, ежели баба супротивничает… по-ихнему, по-деревенскому, каженный мужик свою бабу должен учить».

Лудмер приводит и другие случаи жестокого обращения мужей с женами, но по существующему тогда законодательству все, что он мог сделать, как мировой судья – это лишь увещевать мужей прекратить побои. Попытки их как-то запугать вызывали лишь смех: истязатели прекрасно понимали, что по закону они ненаказуемы. Поэтому попытки судьи «примирить супругов», имевшие неоднократно место и в других случаях, после жалоб женщин на чудовищные издевательства над ними, имели, как правило, неутешительные финалы. В статье Лудмера эти финалы описаны коротко и горько:

«Через несколько дней Степанова умерла в больнице, несомненно, вследствие беспрерывных побоев в продолжение трех лет своего замужества… А через неделю я слышал уже, что Иванова вынута из петли, которую она добровольно на себя надела, не вынеся новых варварств своего благоверного».

Именно страшный быт русской деревни, где избиение жен являлось нормой и заставил Лудмера поставить вопрос о разводе. О том, что побои наконец-то должны быть признаны церковью уважительной причиной для развода:

«Приведенных фактов, не подкрашенных и взятых прямо из жизни, вполне достаточно, чтобы доказать, что «бабьи стоны» имеют право претендовать на самое серьезное внимание к ним законодательства... Возлагать надежды в деле улучшения положения женщин только на общее смягчение нравов, на распространение образования и благосостояния – немыслимо, ибо, пока это смягчение нравов станет непреложным фактом, пройдут еще многие годы... Необходимо прибегнуть к … допущению в подобных случаях развода, необходимость этой меры стала уже достоянием общественного, даже более, общенародного сознания, и санкционирования ее русская женщина имеет право ожидать от законодателя».

Статья Лудмера вызвала такой мощный отклик, что редакция «Юридического вестника» выразила надежду, «что и другие лица, стоящие близко к народу, отзовутся на ее приглашение и сообщат данные, характеризующие современное правовое и бытовое положение русской женщины», после чего появились новые статьи, которые сообщали ужасные подробности из реального быта деревни. Писали в основном мировые судьи или судебные следователи и врачи, которые, как и Лудмер, часто становились свидетелями жестокого обращения с женщинами в крестьянской среде.

Н. Добротворский в своем отклике на статью Лудмера подтверждал его свидетельства и сам писал о жителях окрестных деревень той местности, где он служил:

«В обращении мужа с женою здесь, как и везде среди крестьянства, господствует принцип: «хочу с кашей ем, хочу с маслом пахтаю», те же странные понятия – «жену не бить – значит, и не любить», слышатся те же бабьи стоны и слезы».

Д. Бобров, имевший пятнадцатилетний опыт работы судебным следователем, писал об отсутствии у женщин, да и у судей, к которым они обращаются за помощью, законных возможностей для борьбы с жестокостью мужей.

«Я состою с 1870 г. исправляющим должность судебного следователя, и первое время своей служебной деятельности употреблял много усилий к тому, чтобы поддержать женщину в борьбе с извергом-мужем. Но что значит усилие подобных мне деятелей против условий жизни! Сама жизнь поставила женщину в зависимое положение, и мать семейства вынуждена переносить самый грубейший деспотизм ради сохранения главного добытчика, хотя бы и изверга-супруга…
Скоро мне пришлось убедиться в бесполезности своих усилий, и я вынужден был сознаться в бесцельном идеализме: так что жалобы крестьянок на своих мужей почти никогда не доходили до судебного разбирательства – мирились с мужьями даже бабы с выкушенными бровями; были примеры, что наказанные судом мужья не выходили лучше после отбытого наказания, и, следовательно, у баб останется, в конце концов, прежний муж плюс неизбежный упадок в хозяйстве. Надежда на исправление мужа никогда не оставляет женщину, особенно если муж доставляет семье кое-какие средства к жизни, даже если просто заменяет работника в страдную пору. Как известно, большинство крестьян настолько бедно, что лишение самого ничтожного заработка одного из членов семьи нередко влечет за собой полный упадок домашнего обихода, и вся семья прибегает к прошению милостыни».

В качестве примера полной безнаказанности мужей Д. Бобров привел расследование по делу одной крестьянки, которая была похоронена как умершая от простуды. Лишь по настоятельным жалобам ее снохи было произведено вскрытие могилы и обнаружилось, что у умершей была выдрана со скальпом половина косы (лежала рядом), крестец в нескольких местах был проломлен тяжелым острым предметом, переломаны ребра, да еще к тому же она была больна брюшным тифом. Священник, чтобы не иметь лишних хлопот, похоронил замученную мужем женщину, не возбуждая никакого дела против мужа-убийцы. Приводятся и примеры преступлений, на которые иногда решается женщина, чтобы отделаться от разорителя-мужа.

Множество фактов, когда мужья забивают своих жен до смерти, приведено и в статье судебного врача Н.Н. Верещагина «О бабьих стонах». Он рассказывал, как осматривал тело крестьянки, якобы умершей от простуды, покрытое кровоподтеками и ранами до костей, с «подобием косы» на одном виске. Выдранные волосы семья заплела в косу и положила с ней в гроб. Крестьянка еще до своей гибели от побоев мужа жаловалась на жесточайшие побои десятскому, сельскому обществу, волостному старшине, но безрезультатно. Муж ее сел на скамью подсудимых, но ненадолго: множество свидетелей подтвердили, что «коса была цела и до смерти».

Далее Верещагин описывал, как к следователю пришла избитая женщина и просила избавить ее от мужа. Когда тот разъяснил, что это не в его власти, женщина сказала: «За кражу двух куриц в Колоскове сослали мужичков в Сибирь, как же за бабу-то следователь не может? Это не закон». Признавая глубокую правду этих слов, Верещагин, цитирующий эти слова в своей статье, тем не менее помочь ей так и не смог.

Еще своей статье Верещагин отметил, что жестокое обращение с женами характерно именно для русских крестьян:

«Посмотрите теперь, как татарин холит свою жену: дома – лучшее ей помещение и всегда ей перина, почему и не валяется она на полу на чем пришлось; чистота везде и почет, а не то, чтоб бить с утра до утра. Едут в гости – муж усадит жену на подушки и не позволит встать отворить полевые ворота. Подобное же отношение между супругами и у чувашей и черемис (только живут они очень грязно). Процессов или жалоб на жестокое обращение, по крайней мере, я не слыхал. Не то у русского. Баба паши, баба коси, баба сгребай сено, баба жни, баба правь все женские работы и убирай все по хозяйству, даже дрова руби. Едут в гости – баба отвори ворота, поправь лошадь, пьяного спать уложи… Хорошее и гуманное отношение с женой у русского – исключение, а у иноверцев наоборот».

Кстати, на что-то подобное указывал и Лудмер в своей статье «Бабьи стоны», отмечая, что у староверов, хотя они и составляли значительную часть населения земель его округа, нет случаев избиения жен.

(Вот тут я должна согласиться с мнением Якова Ивановича. Мои предки по обеим линиям – поморы-раскольники из Архангельской губернии. И мои бабушки со слов моих прабабушек (своих матерей) тоже составили себе вполне положительное впечатление о положении женщин в этой среде. Во-первых, они почти все были грамотные наравне с мужчинами, старообрядцы учили и мальчиков, и девочек читать по «древлеславянски» (чтоб разбирать раскольничьи богослужебные книги) и русской грамоте. Во-вторых, мужья практически не пили, а если пили, то слабенькую брагу или домашнее пиво, тоже слабое, но пить водку считалось для раскольника позором и грехом. И не курили – это у староверов вообще было запрещено. В-третьих, поморы мужики часто уходили в море на ловлю рыбы, даже зимовали на островах и тогда вся семья и хозяйство были на женщине. Это тоже давало женщинам силу и уважение к себе. Недаром мужики поморы не любили, когда их жен назвали «бабами», всегда приговаривали: «бабами сваи забивают, а у нас жонки». Уважение в семьях было взаимным. Поморские «жонки», если муж вел себя с ней плохо, вполне себе ведали «в каку Норвежину за хлебушком его послать» (это аналог знаменитому русскому «пошел на три буквы», ибо раскольникам тоже материться запрещалось, а «послать за хлебушком в Норвежину» – это вроде как послать в пустоту, потому что Норвегия была всегда северной страной, хлеб там не родился, там и для своих жителей не хватало, не то что посланному женой мужу).

Множество случаев жестокого обращения с женами привел в своем отклике на статью Лудмера и Н.Лазовский. Он отмечал, что единственной общественной организацией, которая могла хоть как-то влиять на семейную жизнь крестьян, были волостные суды, но они не справлялись с ситуацией.

«Против подобных, чисто бесчеловечных поступков мужей волостные суды употребляют карательные меры: арест, наказание розгами и др.; но эти наказания мужей приносят чрезвычайно мало пользы: во-первых, боятся жаловаться на мужей, а, во-вторых, самые меры, принимаемые волостными судами в случае таких жалоб, до того непрактичны, что скорее ожесточают мужей, чем облегчают положение жен».

Кроме того, как отмечал Н. Лазовский:

«Волостные суды имеют еще очень патриархальный взгляд на семью, считая ее чем-то изолированным: «кто их там разберет, прав ли муж или жена», поэтому подобные дела стараются или кончить примирением сторон, или ограничиться одними внушениями обвиняемой стороне…, если же обиженная сторона не соглашается на примирение и требует суда, то волостное начальство нередко прямо отказывает в дальнейшем разбирательстве дела и отсылает тяжущихся к высшему начальству. Так, жена жаловалась на мужа, что он ее постоянно бьет, и даже наказал розгами в присутствии всего сельского общества; волостной суд затруднился решить это дело и предоставил его мировому посреднику… Волостные суды иногда отказываются от разбирательства самых очевидных дел, руководствуясь тем патриархальным принципом, что «муж считается старшим над женой и имеет право ее наказывать» и что «муж даром бить свою жену не станет, а если бьет, – значит, она того стоит». Другая причина отказов в разбирательстве жалоб жены заключается в том, что волостные суды разделяют преобладающий в народе взгляд на жену как на животную рабочую силу, поступающую в собственность мужа, как на рабу, вещь; поэтому и наказание мужа за жестокое обращение с женой приноравливается так, чтобы не слишком унизить его в глазах жены, а также не повредить его экономическим интересам».

Бытовавшее среди крестьян представление о неограниченности власти мужа над женой и являлось наиболее важным препятствием для работы волостных судов, как писал Н. Лозовский:

«В некоторых местностях крестьяне говорят, что «на дела между мужем и женой нет суда». Один муж выколол глаз жене, суд не наказал мужа за это. В других местах общество дурно смотрит на жену, которая жалуется на мужа, и потому никаких жалоб от жен на мужей там не встречается. Точно также волостные суды оставляют без разбирательства жалобы тех жен, которые подавали мужу сами повод к жестокому обращению. Так, крестьянка М. жаловалась на мужа за то, что он бил ее кулаками, таскал за волосы, причем вырвал из головы много волос, по той причине, как заявил сам подсудимый, что она оказывает ему непокорность; волостной суд, видя, что она в его присутствии обращается с мужем дерзко и грубо, отказал ей в иске».

Попытки вмешательства родителей жены в защиту своей дочери вызывали сопротивление со стороны волостных судов, что тоже указано в статье Н.Лазовского:

«Волостные суды не делают различия и в том случае, когда жена, уйдя от мужа, живет в доме родителей: ее точно также обязывают возвращаться к мужу, а родителям запрещают давать приют дочери и принимать на жительство без ведома и согласия мужа, исключая того случая, когда мирской сход признает уважительными причины, побудившие жену оставить дом мужа. Если же родители жены позволяют себе продолжать удерживать свою дочь у себя в доме, то волостные суды прибегают к наказанию их самих, нередко даже телесному (до 20 ударов розгами)».

И все же даже волостные суды приговаривали иногда супругов к раздельному жительству. Н.Лазовский писал, что такое может произойти в двух случаях:

«Это бывает: 1) в случае окончательной неспособности ‹мужа› к брачному сожительству, 2) в случае совершенной растраты имущества и невозможности содержать семью».

Именно в надежде на такой исход и обращались женщины к судьям. Обращаясь в суд, крестьянки надеялись не на «перевоспитание» мужа (как свидетельствуют все авторы, обращались лишь тогда, когда всякая надежда уже потеряна и следующая стадия – петля), а на возможность получить развод, но в этом им отказывали. Битые и даже изувеченные мужьями женщины должны были до смерти (пусть и насильственной) соблюдать так называемую «святость» брака.

Пыталась ли бороться церковь с этой бедой? Увы. Свидетельств подобной борьбы практически нет. Характерно, что мы не находим в многочисленных публикациях мировых судей и судебных следователей упоминаний о вмешательстве церковной власти в защиту истязаемых женщин. А вот свидетельств того, что в ряде случаев священники покрывали убийства мужьями своих жен – такие свидетельства есть. Так, например, поступил священник в приведенном выше случае из статьи Д.Боброва, когда муж вырвал жене волосы и переломал кости, а потом выдал ее за умершую якобы естественной смертью. Священник при отпевании не мог не видеть следов побоев, но не дал знать властям, а похоронил несчастную как умершую своей смертью.

Известны лишь редкие церковные определения по поводу жестокости мужей. Но и они связаны не с самим жестоким обращением с женщинами, а с попытками наказать тех женщин, которые в отчаянии от издевательств и побоев пытались свести счеты с жизнью – ведь самоубийство считалось грехом. Таково было дошедшее до нас определение Самарской духовной консистории. Поводом для его появления на свет было не само жестокое обращение мужа с женой, а покушение женщины на самоубийство, так как этот случай подлежал ведению духовного суда. В резолюции архиерея было сказано, что наказанию должна быть подвергнута не только несчастная, доведенная до отчаяния, но и ее муж, которому вменяется в обязанность класть в день по три (!) земных поклона:

«Чтобы он помнил всегда, что он своими побоями жену свою едва не подверг вечной пагубе, от которой и сам не освободился, если бы она лишила себя жизни; – пусть он ежедневно, во всю жизнь свою, в чувстве покаяния и благодарения Господу, полагает по три земных поклона или сколько пожелает, по мере возможности, только не менее трех поклонов… Это будет его удерживать от строптивости в отношении к жене».

Да уж, наказания «страшнее» не придумаешь для истязателя, который довел жену побоями до попытки самоубийства – отвесить три земных поклона в день!

Вопрос жестоком обращении с женщинами в семье с середины 19 века стал не только темой общественного обсуждения, не только темой многих произведений русской литературы, но и предметом ученых дискуссий с участием представителей церкви. Две противоположные позиции по этому вопросу представлены в диалоге юриста и священника, который был опубликован еще в 1888 году в «Руководстве для сельских пастырей»:

Юрист: «До какой бы степени ни обострились взаимоотношения супругов, каким бы адом не являлась для них их безотрадная жизнь, – они налагают на себя руки из-за этой жизни, – но наше брачное право твердит им одно: «А вы все-таки не смейте искать развода! Топитесь, вешайтесь, стреляйтесь, но не помышляйте о получении другой руки, которая могла бы восстановить ваше разбитое сердце».

Священник в возражение этим словам обращал внимание на высокое понятие брака, он считал невозможной ситуацию, при которой «наши церковные законы допустили развод кроме вины любодеяния». Побои, понятное дело, в число таких уважительных причин для развода, не входили.

Юрист: «Я не знаю ваших богословских тонкостей; с своей стороны я могу лишь констатировать факт, что там, где развод допускается легко, и семейные нравы чище, и бесчеловечных тиранств не так уж много».

Священнику и юристу не удалось найти общий язык. Главной бедой священник называл то, что в обществе забыли о важности и святости браков. Как ни настаивали свидетели жестокого обращения с женщинами на необходимость развода в случае избиений жен мужьями, православная церковь упрямо стояла на своем: жестокое обращение мужа с женой не может служить поводом для расторжения брака.

Результатом стало то, что в Западной Европе в конце 19 века распространился термин «русский развод». Это означало мужеубийство. Женская природа, не выдерживая издевательств и мучений, искала выхода хотя бы таким образом. Многие женщины, истязаемые мужьями, в отчаянии решали: пусть лучше каторга, чем такая жизнь. В самих европейских странах, или, например, в Северной Америке развод хоть и не стал распространенным явлением (это случилось позже, лет через 70-80), но случался чаще, чем в России. И – самое главное – жестокое обхождение мужа с женой считалось уже уважительной причиной для развода. А в России по-прежнему церковь не допускала развода по причине побоев и истязаний. Поэтому разводов было намного меньше, зато случаев убийства мужей-истязателей женами было больше. Более того, в это время начали появляться первые статистические исследования. И согласно статистике того времени Россия в начале 20 века занимала первое место в Европе по количеству мужей, убитых женами. Эти выводы статистики подтверждал и А.П. Чехов в своем сочинении «Остров Сахалин», где описывал сахалинскую каторгу и ее обитателей:

«… они (т.е. женщины-каторжанки) поступают в колонию в сравнительно молодом возрасте; это в большинстве женщины с темпераментом, осужденные за преступления романического и семейного характера: «за мужа пришла», «за свекровь пришла»… Это всё больше убийцы, жертвы любви и семейного деспотизма».

(продолжение следует)
___________________________________

Мира! Спасибо за интереснейший материал! Очень полезно и для авторов любовных романов, и вообще, для общего знания по истории!
___________________________________

Спасибо! Я рада, что мой материал показался вам интересным. И он действительно интересен, особенно если возникают споры со сторонниками «прекрасной страны Какраньшии». Эти хрустобулочники всегда тычут в нос своими рассуждениями о том, как раньше «хорошо» было: никаких разводов и детей много рождалось. Только забывают упомянуть, за чей счет это было. Что означала для многих женщин прежних времен невозможность развестись. Приходилось терпеть самые страшные побои и издевательства от мужей, которые были склонны распускать руки с женами. И это касалось даже знатных женщин: дворянок, боярынь и даже княгинь 17-18 веков, не говоря о более раннем времени. А в 19 веке продолжали терпеть такие муки простые крестьянки и жены других простолюдинов. А расписывая высокую рождаемость, хрустобулочники забывают расписать колоссальную детскую смертность в это время. Упомянутая мною в последней (четвертой) части моего материала Ольга Семенова-Тян-Шанская так писала в своей «Жизни Ивана»:
«Редкая баба не родит восьми, а то и десяти, двенадцати ребят, а из них остается в живых три-четыре».
Остальные умирали или в младенчестве или в самом раннем детском возрасте. Вот такой он был «хруст французской булки».

«БАБЬИ СТОНЫ»
(о семейном насилии над женщинами в прошлом)
(часть 4)

Примечание: название взято из статьи известного российского общественного деятеля конца 19 века Якова Ивановича Лудмера «Бабьи стоны», которая была напечатана в 1884 году в журнале «Юридический вестник», впервые в России поставила вопрос о семейном насилии над женщинами и получила широкий общественный резонанс)

Эпилог
«Мой постылый муж
Да поднимается,
За шелкову плетку
Принимается…
Плетка свистнула,
Кровь пробрызнула…»
(Русская хороводная песня)

Я уже писала о том, что православная церковь неохотно вмешивалась (если вообще когда вмешивалась) в отношения между мужем, избивающем жену и домашних, и его жертвами, особенно битыми и искалеченными женами. Вплоть до Февральской революции 1917 года церковные власти упрямо и упорно не считали побои причиной и поводом для развода. Впервые же вопрос о признании побоев уважительной причиной для развода был поставлен на Поместном Соборе Русской Православной Церкви, который состоялся в 1917-1918 годах.

Поместный Собор открылся в августе 1917 года и главной своей целью ставил избрание патриарха. Патриаршество, уничтоженное Петром Первым в начале 18 века, теперь, после свержения монархии, должно было возродиться как прежний институт управления церковью. Но помимо избрания патриарха, на соборе было поднято еще немало вопросов, связанных с реформированием церкви, и одним из таких вопросов стало включение домашнего насилия в перечень причин разводов, разрешаемых церковью.

На этом Поместном соборе вопросами развода занимался Отдел о церковном суде, председателем которого был избран Сергий (Страгородский), Архиепископ Финляндский, затем митрополит Владимирский (в отдаленном будущем, а именно в 1943 году он стал новым патриархом Русской Православной Церкви). В этом Отделе был подготовлен доклад «О поводах к расторжению церковных браков», который включал в себя новые поводы к разводу, в том числе «посягательство на жизнь, здоровье, честное имя супруга».

Доклад «О поводах к расторжению церковных браков» вызвал бурную дискуссию на заседаниях Собора. Если большинство образованных церковников были склонны принять жестокое обращение в браке как причину и повод для развода, то огромное противодействие они встретили среди рядовых участников собора. А в их число входили посланные на собор от своих церковных общин жители деревни – крестьяне-мужчины. Они, то есть противники расширения поводов к разводу считали, что принятие доклада совершенно недопустимо, так как это приведет к уничтожению семьи. Они считали, что развод противоречит Евангелию и поэтому его невозможно и не нужно допускать. Аргумент же они выставляли такой: дескать, грубое обращение с женщиной в деревне является-де «устойчивым обычаем».

Вот так выразился по этому поводу член Поместного собора крестьянин из Ярославской губернии Н. Г. Малыгин:

«Не губите деревни принятием этой статьи; там эта статья совершенно неприменима. Если принята будет эта статья, то в деревне хоть каждый день разводись».

Другой подобный участник собора, крестьянин из Олонецкой губернии А.И. Июдин увидел в проекте угрозу нравственности деревни:

«Я боюсь, чтобы наша свобода в бракоразводных делах не привела к служению антихристову… В деревне нравы грубые, муж и палкой ткнет. А она: меня муж не любит, пойдет в город шляться. А у нас здесь как раз побои – повод к разводу… Вот один грех: муж нарочно поколотит, чтобы только жена ушла, освободиться от нея, развестись с ней. Правильно сказано: за грехи мужа дается жена, а за грехи жены – злой муж».

На другой точке зрения стояло большинство членов Отдела о церковном суде, а также юристы. Они считали, что невозможно говорить о святости и нерушимости брачных уз там, где брак уже фактически распался и имеет место жестокость и избиения. Кроме того, считали они, расширение поводов к разводу могло бы укрепить семью, так как супруги будут знать, какие нарушения семейной жизни могут повлечь за собой развод по суду. Наиболее аргументированно доклад «О поводах к расторжению церковных браков» защищал на заседаниях Собора митрополит Сергий Старгородский.

По его мнению, представления в народе о браке весьма далеки от церковных норм, а существующая жесткость законов о разводе привела к тому, что в России самое большое количество мужеубийц по сравнению с другими странами (напоминаю, что это выявила статистка начала 20 века – Россия заняла первое место в Европе по количеству мужей, которые были убиты женами за побои и издевательства). Митрополит Сергий в своем докладе на это указывал так:

«Недаром статистика показывает, что Россия по количеству мужеубийц занимает если не первое, то одно из первых мест во всем мире. Среди язычников, магометан, наша христианская Русь стоит на первом месте по числу ужасных преступлений. О чем это говорит? О том, что русские люди знают внешнюю сторону христианства, но мало проникнуты его духом. Один батюшка говорил о… снохачестве. Что это такое? Смотреть на женщину как на рабу, которую можно не только бить, но и отдавать. Бог знает на что. И это называется святость брака; завертывается вуалью и уже святым крестом прикрывается».

Митрополит Сергий утверждал, что не строгостью законов улучшатся нормы поведения и что церкви всегда было свойственно со снисхождением относиться к слабости своих членов, поэтому она не нарушит собственных норм, если разрешит новые поводы к разводу, которые к тому же существовали и ранее:

«Святая церковь может ввести даже новое, если это нужно для спасения ее чад, особенно если новое не так ново, как это думают, например, обоюдное прелюбодеяние супругов как повод к разводу было в церкви и перестало существовать с 19 века».

Именно выступления митрополита Сергия и юриста Н. Д. Кузнецова сделали возможным принятие Собором определения «О поводах к расторжению брачного союза, освященного церковью» от 7 (20 апреля) 1918 года и определения «О дополнении соборного определения о поводах к расторжению брачного союза, освященного церковью».

Но ситуация в стране к тому времени изменилась, были опубликованы декреты Совнаркома от 16/29 декабря 1917 года «О расторжении брака» и от 18/31 декабря «О гражданском браке, о детях и о ведении книг актов состояния». Согласно этим декретам, бракоразводные дела изымались из консисторий и передавались в гражданский суд, который расторгал брак на основании простого заявления одного из супругов.

Крах традиционной государственности «снял» наболевшую проблему. Женщины, подвергаемые избиениям мужей, наконец-то в кои веки получили возможность освободиться от побоев и истязаний, просто разведясь с мужем-истязателем…

То, что в России семейное насилие над женщинами превратилось в давнюю и наболевшую проблему, отмечали в конце 19 века многие исследователи русской жизни. Не стала исключением и русская литература. Я уже упоминала повесть А.П.Чехова «Мужики», где он выводит образ пьющего мужика Кондрата, который зверски избивает свою жену Марью в сознании полной своей безнаказанности и при невозможности вмешаться даже членам его семьи. Были и другие, не менее выразительные примеры в литературе того времени.

Те, кто читал мои статьи о работе женщин в прошлом, возможно помнят образ мужика Гаври (Гаврилы) и его жены Лукерьи из глухой вятской деревеньки. Их семью описал известный писатель В.Г.Короленко в своем сочинении «История моего современника». Ленивец и лежебок Гавря все время валяется на печке, а все крестьянское хозяйство и все домашние дела тащит на себе его жена Лукерья с помощью своей молодой, беременной на последних сроках невестки. Глядя на ленивца-отца, другие члены семьи – сыновья Гаври и Лукерьи – тоже ничем не помогают матери, и в результате в этой семье тяжело трудятся одни только женщины. Как же Гавря добился такой рабской покорности от своей жены? А очень просто:

«Гавря жаловался, что у него «не здымается рука», и на этом основании больше посылал на работу сыновей, чем ходил сам. Понятно, что сыновья, лишенные рабочего примера, тоже ленились, отлынивали и хныкали. Но это не мешало Гавре поддерживать свой авторитет и бахвалиться:
– А я, слышь-ко, а ты, Володимер, бабу свою четыре раза через брус кидал, покуль выучил порядкам-те.
И он самодовольно ухмылялся.
«Через брус» – это значило, что он кидал Лукерью с высоких полатей на пол. Я с недоумением взглянул на Лукерью. Она не возражала, и на ее лице я заметил опять выражение давно пережитого горестного опыта. Я подумал о том, сколько страданий и сколько издевательств этого пустого мужичонка ей пришлось вынести, пока в ее умных глазах отлагалось это выражение, и во мне закипало негодование. Я как-то и не заметил, как от меня ушло воспоминание о Гавре моего первого вечера, и уже неделя-две будней возбуждали во мне только горькие и раздраженные мысли. И я стал горячо отстаивать в семье Гаври «женскую равноправность», не заметив, что мне приходится приводить примеры из культурной жизни городов… Гавря и Павелко слушали с насмешливыми улыбками. Молодуха, видимо, стала откликаться на мои речи и порой раздраженно отвечала мужу… Мне бы, кажется, хотелось, чтобы бабы в семье Гаври, обиженные и забитые, «сознали свое достоинство» и подняли знамя восстания. В случаях, когда при мне разыгрывалась какая-нибудь новая сцена мужицкого бахвальства над бабами, я заступался за баб и принимался доказывать Гавре и Павелку, что бабы у них умнее и лучше их самих… Это порождало некоторое взаимное раздражение, и в конце концов случаи мужицкого самодурства становились только чаще.
Впрочем, кончилось это неожиданно для меня. Однажды мужики уехали на весь вечер бражничать. Я знал, что они вернутся пьяные и задорные и станут показывать бабам свой пьяный нрав. И я готовился к защите. На заре я вдруг проснулся, чувствуя, что на лавку, где я спал, присел кто-то и провел рукой по моему лицу. Рука была мозолистая, но, очевидно, женская.
– Кто тут? – спросил я.
– Нишкни, Володимер, – послышался тихий голос Лукерьи. – Рано еще, чуть светат. Молодиця ушла поитьця, мужики еще не вернулись, парнишки дрыхнут… Хочу я побаять с тобой.
Она смолкла и призадумалась. Потом заговорила опять:
– Вот о чем я с тобою побаять хочу… Заступаешься ты за нас, спасибо тебе… Ну только брось ты это, Володимирушко.
– Почему же бросить? Ведь это все правда.
– Верно, чё и говорить. Все правда, много нашего бабьего горя, что море-киян… Ни словами не оказать, ни слезьми не излить… Ну только… не надо этого…
– Чего же не надо?..
– Смешицю не делай в моем житьишке… Верно он тебе баял: четыре раза через брус кидал, да еще беременную… Молода была – руки на себя наложить хотела. Теперь прошло: улеглось, уладилось житьишко мое. Сына, вишь, женила… Теперь мне надо молодицю приучать. Видно, господь велел нам терпеть. Не поможешь ты, Володимер, тому делу.
На полатях кто-то завозился. По лестнице со двора тяжело подымалась молодица. Лукерья наклонилась ко мне и торопливо зашептала:
– Ну вот… Слезно прошу тебя, Володимер. Перестань, не делай смешицю.
Она ушла вздувать лучину, а я лежал на своем жестком и холодном ложе, глубоко взволнованный. Я понял, что эта умная и терпеливая баба рассуждает умнее меня. Чего я, в самом деле, добьюсь своим вмешательством? Жизнь в этой избушке, затерянной среди глухих лесов, превратится в ад. Я помешаю Лукерье ввести молодицу в ее колею, а сам, вероятно, скоро снимусь отсюда и беззаботно перелечу в другое место… Нет, очевидно, лучше, чтобы Лукерья понемногу передала свой горестный опыт снохе, тем более что той при ней все-таки легче…
И я решил послушаться, «не делать смешицю», сдержать свое сердце и свои взгляды…
С этих пор сразу всем стало легче. Начинавшаяся распря прекратилась. Мое воздержание стало оказывать неожиданное действие. Порой кто-нибудь из них – Гавря или Павелко – опять позволял себе грубую выходку и при этом задорно взглядывал на меня. Я молчал и продолжал свою работу. Может быть, мое молчание их не обманывало, но оно их озадачивало и сбивало с толку… Я «не делал смешицю», и глаза Лукерьи останавливались на мне с благодарностью…»

Другие подобные примеры приводил в своем романе «Тихий Дон» М.А. Шолохов. Хотя сам роман написан уже в послереволюционное время, но порядки там в семьях описываются те, которые были еще до революции. Одна из главных героинь романа Аксинья была жестоко избита мужем Степаном сразу же после свадьбы:

«В этот же день в амбаре Степан обдуманно и страшно избил молодую жену. Бил в живот, в груди, в спину; бил с таким расчетом, чтобы не видно было людям».

А всей вины Аксиньи было лишь то, что в первую брачную ночь она оказалась не девственницей – ведь ее за год до свадьбы изнасиловал собственный отец…

А вот как вспоминала свою молодую замужнюю жизнь мать главного героя Ильинична, когда утешала невестку Наталью, узнавшую о возобновившейся связи мужа Григория с Аксиньей:

«– Норов у вас, у молодых, велик, истинный бог! Чуть чего – вы и беситесь. Пожила бы так, как я смолоду жила, что бы ты тогда делала? Тебя Гришка за всю жизню пальцем не тронул, и то ты недовольная, вон какую чуду сотворила: и бросать-то его собралась, и омороком тебя шибало, и чего ты только не делала, бога и то в ваши поганые дела путала… Ну, скажи, болезная, и это – хорошо? А меня идол мой хромоногий смолоду досмерти убивал, да ни за что, ни про что; вины моей перед ним нисколько не было. Сам паскудничал, а на мне зло срывал. Прийдет, бывало, на заре, закричу горькими слезьми, попрекну его, ну он и даст кулакам волю… По месяцу вся синяя, как железо, ходила, а ить выжила же и детей воскормила и из дому ни разу не счиналась уходить. Я не охваливаю Гришку, но с таким ишо можно жить».

О таких же побоях жены как нормы жизни повествовал в своей повести «Детство» (1916 год) и Максим Горький:

«Не однажды я видел под пустыми глазами тетки Натальи синие опухоли, на желтом лице ее – вспухшие губы. Я спрашивал бабушку:
– Дядя бьет ее?
Вздыхая, она отвечала:
– Бьет тихонько, анафема проклятый! Дедушка не велит бить ее, так он по ночам. Злой он, а она – кисель...
И рассказывает, воодушевляясь:
– Все-таки теперь уж не бьют так, как бивали! Ну, в зубы ударит, в ухо, за косы минуту потреплет, а ведь раньше-то часами истязали! Меня дедушка однова бил на первый день Пасхи от обедни до вечера. Побьет – устанет, а отдохнув – опять. И вожжами и всяко.
– За что?
– Не помню уж. А вдругорядь он меня избил до полусмерти да пятеро суток есть не давал, – еле выжила тогда. А то еще...
Это удивляло меня до онемения: бабушка была вдвое крупнее деда, и не верилось, что он может одолеть ее.
– Разве он сильнее тебя?
– Не сильнее, а старше! Кроме того, – муж! За меня с него бог спросит, а мне заказано терпеть...»

Но «терпение» тетки Натальи закончилось вот как:

«Однажды, проходя мимо двери в комнату дяди Михаила, я видел, как тетка Наталья, вся в белом, прижав руки ко груди, металась по комнате, вскрикивая негромко, но страшно:
– Господи, прибери меня, уведи меня…»

Видно, молитвы ее были услышаны, вскоре она умерла от родов.

Но наиболее выразительно «бабьи стоны» описаны в «Жизни Ивана», сочинении Ольги Семеновны Тян-Шанской, дочери известного путешественника. Выразительно именно потому, что подано бесстрастным тоном, просто как констатация фактов деревенской жизни. Это не художественная литература, а скорее этнографическое исследование. Автор беседовала с жителями деревни Рязанской губернии конца 19 века, где находилось их имение, и записывала все услышанное. Это лучше читать без всяких комментариев – тут каждое слово говорит за себя:

«В трезвом виде бил редко, в пьяном часто и чем попало. Вообще замечено, что более всего бьют жен пьяницы: бьют либо за то, что жена скажет что-нибудь «поперек» (упрекнет, напр., в пьянстве: «опять нализался» или «нажрался кобель»); бьют из ревности. Бьют и палкой, и рогачом (ухват), и сапогами, и ведром, и чем попало – кулаками, пинком. Таскают за косы (через порог), так что голова только «ту-ту-ту».
По поводу битья: бьют не только жену, но иногда и старого отца. В одной деревне молодой парень убил своего отца оглоблей (так бил, что он умер от побоев). В селе Мураевне был один случай, что пьяница муж убил свою жену за «гульбу». Он замотал ее косы вокруг своей руки и бил головой о порог, о лавки и о стену до тех пор, пока она не впала в бессознательное состояние, в котором через день и умерла, не приходя в себя.
Муж молодой, убедившись, что «молодая» не целомудренна, в первую же брачную ночь жестоко ее иногда избивает, что служит прелюдией к дальнейшему битью (иногда в течение нескольких месяцев). Считают долгом бить свою жену, если она «принесет» чужого ребенка в отсутствие мужа (что чаще всего случается с солдатками).
Пьяный муж бьет иногда жену, если она откажется исполнить какое-нибудь его приказание (снять с него сапоги, уложить его спать). Достанется также ей, если она откажется лечь с ним спать и т.п. Словом, за всякое неисполнение мужниной воли. Я знала одного мужика, который любил, когда он бывал пьяный, так издеваться над женой: «Становись, жена, на колени, клади голову на порог, моя воля, захочу – убью тебя!» И баба должна была беспрекословно класть свою голову на порог, а он заносил над ней топор, причем маленькие дети его обыкновенно подымали плач и крик. Тогда он произносил: «Детей жалко, а то бы не быть тебе живой», – и отпускал жену. Если она не слушалась его – бил ее жестоко (иногда вальком по голове). Это называется «мудровать над женой» или «над женой измываться».
Другой муж, когда бывал пьян, подпоив нескольких девушек, заставлял их петь плясовую под окном своей избы, а сам принуждал свою жену, под угрозой избить ее, плясать с ним вместе в избе…
По мнению бабок, нет ни одной женщины, у которой не было бы испорченного живота. Одна бабка говорила, что это страдание развивается у некоторых женщин особенно сильно вследствие пьянства мужей: «Иной напьется пьян, да всю ночь и лежит на жене, не выпущает ее из-под себя. А ей-то бедной больно ведь, иная кричит просто, а он ее отдует, бока намнет – ну и должна его слушаться. А каково под пьяным, да под тяжелым лежать... – у иной бабы все наружу выйдет – ни стать, ни сесть ей». Многие бабы мне рассказывали, как они мучились таким образом, и, несмотря на это, носят и родят детей…
Что думает ребенок о старших...
Видя, что грубая сила постоянно торжествует, он сам уже очень рано начинает признавать эту силу (как право). Если отец бьет мать, то он, разумеется, жалеет мать, но не с той точки зрения, что отец не прав, а мать права. Жалеет он мать либо безотчетно, либо потому, что «того и гляди убьет ее батя». А лишиться матери – самое ужасное несчастье для ребенка.
Скорее мать вырастит своих детей, нежели отец. Мать уж будет биться как рыба об лед, а поднимет своих детей на ноги, вырастит себе помощника-сына. Что же касается до отца, то он замечательно беспечно относится к своим детям-сиротам. Нет несчастнее детей, как дети без матери. Для отца их как будто бы не существует, а мачехи бьют и обижают их…
Через сколько времени после родов сожительствуют мужья со своими женами.
«По закону» надо бы подходить к жене только после шести недель после того, как родильница возьмет очистительную молитву. Но это редко бывает. После первого ребенка муж иногда поберегает жену, а уж после второго и третьего, конечно, нет. Если выпьет (под пьяную руку), то довольно часто через неделю уже начинает жить с женой, а нет, так недели через две-три, что уже совсем обыкновенно.
Вообще сожительство Ивана с женой в тесной связи с его сытостью или голодом, а также с выпивкой вина. Отъевшийся осенью Иван, да еще после «шкалика», почти всегда неумерен. А Иван голодный, в рабочую пору, например, собственно, не живет с женой. Жену, конечно, не спрашивают о ее желаниях: «Аксинья, иди-ка сюда» – и все тут. А жена уж по интонации знает, «чего нужно» мужу.
Когда молодые остаются совсем одни в хатке, множество любопытных глаз и ушей подсматривают и подслушивают у дверей хатки (иногда детских ушей). Если молодой убедится в недевственности своей жены, то тут же иногда чинит расправу. Расправа эта бывает ужасно жестокая подчас: пинки ногою, щипки в живот и половые части. Один малый, не по доброй воле женившийся [Женился он по желанию отца и матери, потому что невеста считалась богатой: был "слушок", что отец дает за ней 15 рублей денег] на «нечестной» девушке, так ее истязал после свадьбы, что цветущая девушка в несколько месяцев превратилась в больную на вид женщину. «Весь низ ей выщипал», – говорила ее мать. Мало того, запирал ее на целый день в маленький амбарчик почти без окошка, где она сидела по целым дням без пищи. На ночь тоже запирал ее на замок, а сам уходил к своей любовнице, какой-то вдове, жившей в том же селе. Таскал за волосы, бил чем попало. Унялся только тогда, когда бедная женщина (к своему несчастью, «ужасть смирная») забеременела (несмотря на побои и издевательства, он жил с нею). «Как бы за тяжелую бабу в острог не попасть».

И всеобщее удивление жителей деревни вызывал один весьма бунтарски настроенный малый (он жил некоторое время в городе, видно было, что попал там под влияние революционной пропаганды среди рабочих и по этой причине ненавидел местного помещика и вредил ему). Несмотря на «бунташный» характер, он, что поражало всех жителей деревни, никогда не поднимал руку на свою жену. Про него так и говорили:

«Чуден он, во какой…, а жену не бьет никогда».

Пытались ли жены, подвергаемые побоям и истязаниям мужей, хоть как-то бороться с этим. Да, пытались. Я уже писала, что Россия была первой в Европе по числу убийств мужей своими женами. Только не всегда эти убийства были явными. Судя по всему, чаще от таких мужей избавлялись тайно, с помощью ядов. Вот один такой случай описан в рассказе Д.Н.Мамина-Сибиряка «Отрава» (1887 год). В нем речь идет о деревенской знахарке Анне по прозвищу Отрава, которая давала самостоятельно изготовленные ею яды из растений деревенским бабам, которые не могли уже терпеть побоев и издевательств своих мужей. Попалась она случайно и была арестована, а до этого по округе много кто из таких мужей распрощался с жизнью:

«– Да ежели считать, так верных человек сто стравила! Хошь у кого спроси у нас в Шатунове, в Юлаевой, в Зотиной, на Тычках… Вот она какая, эта самая Отрава!»

В финале рассказа мужик объясняет причину, по которой жены травили своих мужей с помощью Отравы:

«– Вот то-то и есть, – торжествовал Вахрушка, выкручиваясь из своего неловкого положения. – Оно и так можно рассудить и этак можно. Теперь нужно так взять: ушла Отрава в каторгу и Анисью с собой прихватила, а кому от этова от самова стало легче?.. Ошибочку большую тогда эта Анисья сделала, телячья голова!.. Не умела концов схоронить, да и подвела Отраву под обух, а теперь нашим бабенкам и ущититься нечем.
– Перестань ты, Вахрушка, молоть! – оговаривал его Иван Антоныч, разглаживая бородку. – Тогда что ты говорил, непутящая голова? «Кольем исколоть Отраву!» – кричал по всему селу… Всех науськивал да смутьянил.
– Я не отпираюсь: было дело, телячья голова!.. Ведь я мужик и по своей линии говорил, а теперь насчет баб разговор – это опять своя линия. Да!.. Вы, сударь, послушайте, что я вам скажу от своего-то ума. Дуры эти бабы, вот первое дело… Им бы зубами за Отраву надо держаться, потому защита ихняя была. У нас как теперь баб увечат, одна страсть… Того же взять Пашку Котгалухина: возьмет жену за ноги и подтянет к потолку, а сам ее – по спине вожжами, пока из сил не выбьется… Все суседи сбегутся смотреть, как она вся синяя висит, а Пашка в окошко кричит: «Моя жена, на мелкие части изрежу». А другой Пашка, значит, зять Спирьки Косого, свою жену все на муравейник водил, так на обродке, как козу, и волокет в лес, а там разденет донага, вобьет в муравьище кол, свяжет ей руки назади, посадит голую на муравьище, да к колу руки и привяжет. Цельную ночь иной раз на муравьище-то сердечная корчится, ревет благим матом, а никто ослобонить не смеет, потому как Пашка-то тут же, около нее, на траве лежит и на гармонике играет. Тоже вот обязательный был старичок Ефим… Он двух жен в гроб заколотил, женился на третьей, на молоденькой, и над ней свой характер стал оказывать. Ефим-то возьмет жену да и стреножит: левую ногу с правой рукой свяжет ремнем, да так неделю и держит, а ежели она натает жалиться, он ее шилом в самое живое место или по толченому стеклу учнет водить. Было это, Иван Антоныч?
– Перестань ты, Вахрамей… Мало ли зверства по деревням темнота ваша делает!
– А я к чему речь-то веду, телячья голова?
– Ты лучше про себя расскажи, как свою жену увечил.
– Было и мое дело, не отпираюсь… Иногда пьяный и поучишь, на то она и баба. Где же мое-то начальство? Надо мной и становой и старшина куражатся, надо и мне сорвать сердце, Это точно, бивал Евлаху…
– Да ведь умеючи надо бить, малиновая голова, а то ухватит полено и давай обихаживать им жену по чем попадя.
– Постой, постой, дай ты мне, телячья голова, речь-то кончить! Я насчет баб все… У Отравы три мужа было, и зверь к зверю: один косу оторвал вместе с мясом, другой поленом руку ей перешиб, третий кипятком в бане хотел сварить. Это как по-вашему? Тоже у дочери у ейной, у Таньки: первый ребро Таньке выломал, второй скулу своротил… Взять опять Анисью, дочь, значит, Пимена Савельича, чего она натерпелась от мужа-то?.. Вышла она из богатого дома за голяка, потому как была по девичьему делу с изъяном… Он, муж-от, в первый же раз, как повели молодых в баню, ногами ее истоптал, а потом уж совсем озверел. Истряслась бабенка… Так оно и пошло у них наперекосых: мимо муж-то не пройдет, чтобы зуботычины не дать, при всем народе много раз за косы по улице таскал; а потом уехали на покос, у ней уж терпенья не стало. Все бабенки-то, которым невмоготу, завсегда к Отраве шли, а та средствие свое представит и всему научит. Ну, мужикам все же опаска… Моя-то Евлаха тоже ведь стравить меня этак же хотела. Резьба тогда в брюху у меня такая пошла, што хуже смерти: точно траву стали косить в нутре… Тогда вот я и говорю, телячья голова, про Отраву-то: большую неустойку показали бабенки-то наши. Теперь уж совсем нечем им будет ущититься супротив мужьев!..
– Что же, правда так правда, – заметил Иван Антоныч, когда Вахрушка ушел. – Зверства этого вполне достаточно… Мужики зверствуют, а бабы травят – это по всем деревням так,
– И в каждой большой деревне своя Отрава есть, – прибавил фельдшер из своего угла. – Мне постоянно приходится отваживаться с отравленными…»

Этот рассказ М.Н. Мамина-Сибиряка был основан на реальной истории крестьянки-отравительницы из Ирбитского уезда Пермской губернии. И судя по всему действительно «в каждой большой деревне своя Отрава» была в те уже давние и далекие годы. Везде по деревням мужики зверствовали, а бабы травили. Ну, если не везде, то во многих местах.

И в заключение хочу высказать свое отношение к приведенной в первой части старинной русской поговорке: действительно ли муж «бьет – значит любит» жену?

Мой ответ однозначен – НЕТ.

Бьет – не значит любит.

Бьет – значит любит бить.
___________________________________