- Что ж ты, осень, сегодня наделала?
- Ничего. Просто тихо ушла.
Лица стали вдруг белыми-белыми.
Пеленой их накрыла зима.
Волшебство ярких дней улетучилось.
Словно не было их никогда.
Так зачем же так долго я мучилась,
И пыталась сбежать от себя?
Я искала свое отражение
В облаках и замерзшей воде.
Потерпела я здесь поражение -
На земле нет, на небе, нигде...
- Что ж ты, осень, сегодня наделала?
Почему обманула меня?
-Я хотела, чтоб стала ты смелою
И себя в этой жизни нашла.
Господи, точки расставлены,
Что ты все жжёшь и жжёшь,
И треугольными стаями
Птиц непутевых шлешь.
Скинула в речку идола,
Срезала все тату,
Больше его не видела -
Жжёшь ты и жжёшь не ту.
Господи, снова раскаявшись,
Плачу под образком.
В речку бросаю камешки,
С каждым таким броском
В воду летят проклятия
Культу его ресниц.
Хватит весенней слякоти,
Медли с прилетом птиц.
Господи, я же - отступница,
Мне же нельзя назад.
Если мирской оступится,
Что его в пекло, в ад?
Не искушай же сызнова,
Веру мою упрочь.
С краюшка ли карнизного
Снова глядеть на ночь?
Господи, только бы свыкнуться,
Только бы пережить,
Хватить душонке мыкаться,
Дай ее ублажить.
Идола в речку скинула -
В воздухе тот завис.
Господи, защити меня,
Это же не каприз.
Не отрекаются любя.
Ведь жизнь кончается не завтра.
Я перестану ждать тебя,
а ты придешь совсем внезапно.
А ты придешь, когда темно,
когда в стекло ударит вьюга,
когда припомнишь, как давно
не согревали мы друг друга.
И так захочешь теплоты,
не полюбившейся когда-то,
что переждать не сможешь ты
трех человек у автомата.
И будет, как назло, ползти
трамвай, метро, не знаю что там.
И вьюга заметет пути
на дальних подступах к воротам...
А в доме будет грусть и тишь,
хрип счетчика и шорох книжки,
когда ты в двери постучишь,
взбежав наверх без передышки.
За это можно все отдать,
и до того я в это верю,
что трудно мне тебя не ждать,
весь день не отходя от двери.
Здравствуй, радость моя несказанная,
Неожиданная, щемящая,
Здравствуй, счастье мое нежданное,
Ненаглядное, настоящее.
Просто вдруг пробежала искорка,
Удивительная, случайная
И тебя мне иначе высветила,
Я тебя разглядела нечаянно.
И не знаю, как это высказать,
Нету слов, есть чувства, желания,
Ощущения лишь неистовы –
Рук сплетение, губ касание.
Чудо, счастье мое безмерное,
Ты спаси, в руках удержи меня.
Чтобы мне не сгореть до времени
В твоих ласк неистовом пламени.
Стоял октябрь на дворе,
Снуют машины, люди, утро,
Снег падал мягкий был мороз,
И каждый был тепло укутан
Стоял мальчишка и просил,
Не денег, просто корку хлеба,
Он синий был, и очень мал,
За ним сестра, с глазами неба
На нём спортивный был костюм,
Заплатки на штанах и кедах,
А вот сестра его одна,
Смотрела странно в это небо
Наверное, просила жить,
Глоток свободы, теплоты,
У входа, у метро тепло,
Вдвоём, один, глаза пусты
Здоровый дядька ел хот-дог,
И на мольбу о тёплом хлебе,
Сказал, беги скорей щенок,
А на душе мечты о неге
Они вдвоём, их целый мир,
Мать пьёт и дома нет муки,
А паренёк стоял и мёрз,
Прося горсть хлеба от тоски
Я покупал, двоим батон,
Такой горячий и приятный,
Я протянул, бери скорей,
В его глазах ответ понятный
Не веря, парень протянул,
Сестре горбушку, чтоб согрела,
Сестра смотрела в пустоту,
Жуя в углу кусочек хлеба.
Мы женщины до кончиков волос,
Мы женщины по сути и по духу!
Мы женщины, а значит не вопрос,
Мы сотворим слона из мелкой мухи!
Мы женщины, а значит, мы их тех,
Кто не горит в огне, в воде не тонет,
И коль на кон поставлен наш успех,
Мы остановим поезд, что нам кони…
Мы женщины! Мужчинам не понять,
Как при ноге, размера тридцать восемь,
Мы купим туфли тридцать шесть и пять,
И свято верим, что потом разносим!
Мы можем родину продать за шоколад,
Но день и ночь мы «вроде» на диете…
Мы плачем и смеемся невпопад,
Мы в сентябре уже грустим о лете,
Нас может иногда попутать бес,
На ровном месте мы устроим драму!
Но все-таки, мы чудо из чудес!
Мы дочери, подруги, сестры, мамы!
Мы женщины! Мы, как вина глоток,
Пьяним собой без видимой причины,
Мы женщины, и да хранит нас Бог,
Как не крути, он все-таки мужчина…
Уйдет, не ищи, развеется ветром
Растает в бликах карамельного рассвета
Пройдет по крышам спящих небоскребов
Уснет под крылом блестящих самолетов
Пройдет по ночной покинутой трассе
Растворится в бегущей по делам массе
Сонной веткой извилистой метро
Прокрутив в руке последний патрон
Выпьет кофе вскипевшее. Обычно
движением заученным. Так буднично-привычно
Вилкой постучать по пустой тарелке
Кот выпрыгнет на руки пушистою грелкой.
Погладит, механически зарыв в шерстку пальцы
Утро такое, каким хочет казаться
Одно из паутины, одно из суеты
Где среди бегущих миллионов по отдельности ты
Уйдет, не выключив из розетки чайник
Забыв, наверное, просто случайно
Ничего не проси, ничего не обещай.
Просто обычное слово "Прощай"
Не оставит записки на холодильнике
Не остановит ритм будильника
Просто уйдет, оставив пустым шкаф
Поплотнее закутавшись в шелковый шарф
Ничего не оставит взамен, не отнимет
Зонтик с вешалки цветастый свой снимет
Ничего не проси, ничего не обещай
Несказанное обычное слово "Прощай".
Всё время чего-то от жизни ждём
Подснежника, отпуска, Нового Года
За сонной долиной опять подъём
И реки, сулящие новую воду
Напьёмся, промокнем и снова в путь
Наверно, за следующим поворотом
Скрывается то, что от жизни ждут
Те, кто не устал ещё ждать чего-то…
Потушив все огни, задув все свечи,
Упаду в объятия вьюги навечно…
Я не прошу и я не жалею,
Я не плачу, я плакать не умею…
Ни пожеланий, ни прощаний,
Ни грусти, ни обещаний…
Не нужно клясться, память быстротечна,
А время…оно пусть излечит…
Но не меня, мне слишком больно,
Хотя мне, наконец, спокойно…
Ни чувств, ни эмоций, ни мучений,
Ни обид, ни сожалений…
Забыв все потери, расставив все точки,
Я выбираю судьбу одиночки…
Погашен в лампе свет, и ночь спокойна и ясна,
На памяти моей встают былые времена,
Плывут сказанья в вышине, как перья облаков,
И в сердце странно и светло, печально и легко.
И звезды ясно смотрят вниз, блаженствуя в ночи,
Как будто смерти в мире нет, спокойны их лучи.
Ты понял их язык без слов? Легенда есть одна,
Я научился ей у звезд, послушай, вот она:
Далёко, на звезде одной, в величьи звезд он жил,
И на звезде другой-она, среди иных свеч ил.
И Салами звалась она, и Зуламит был он,
И их любовь была чиста, как звездный небосклон.
Они любили на земле в минувшие года,
Но грех и горе, ночь и смерть их развели тогда.
В покое смерти крылья им прозрачные даны,
И жить на разных двух звездах они осуждены.
Сны друг о друге в голубой пустыне снились им,
Меж ними - солнечный простор сиял, неизмерим;
Неисчислимые миры, созданье рук творца,
Горели между ним и ей в сияньи без конца.
И Зуламит в вечерний час, сжигаемый тоской,
От мира к миру кинуть мост задумал световой;
И Салами в тоске, как он, - и стала строить мост
От берега своей звезды - к нему, чрез бездну звезд.
С горячей верой сотни лет упорный длится труд,
И вот сияет Млечный Путь, и звездный мост сомкнут;
Весь охватив небесный свод, в зенит уходит он,
И берег с берегом другим теперь соединен.
И херувимов страх объял; они к творцу летят:
О, Господи, что Салами и Зуламит творят!;
Но всемогущий им в ответ улыбкой просиял:
Я не хочу крушить того, что жар любви сковал.
А Салами и Зуламит, едва окончен мост,
Спешат в объятия любви, - светлейшая из звезд,
Куда ни ступят, заблестит на радостном пути,
Так после долгих бед душа готова вновь цвести.
И всё, что радостью любви горело на земле,
Что горем, смертью и грехом разлучено во мгле, -
От мира к миру кинуть мост, - пусть только сил найдет,
Верь, обретет свою любовь, его тоска пройдет.
С ним ужасно легко хохочется, говорится, пьется, дразнится; в нем мужчина не обретен еще; она смотрит ему в ресницы – почти тигрица, обнимающая детеныша.
Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые; замолкает всегда внезапно, всегда лирически; его хочется так, что даже слегка подташнивает; в пальцах колкое электричество.
Он немножко нездешний; взор у него сапфировый, как у Уайльда в той сказке; высокопарна речь его; его тянет снимать на пленку, фотографировать – ну, бессмертить, увековечивать.
Он ничейный и всехний – эти зубами лязгают, те на шее висят, не сдерживая рыдания. Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую жажду полного обладания, и ревнует – безосновательно, но отчаянно. Даже больше, осознавая свое бесправие. Они вместе идут; окраина; одичание; тишина, жаркий летний полдень, ворчанье гравия.
Ей бы только идти с ним, слушать, как он грассирует, наблюдать за ним, «вот я спрячусь – ты не найдешь меня»; она старше его и тоже почти красивая. Только безнадежная.
Она что-то ему читает, чуть-чуть манерничая; солнце мажет сгущенкой бликов два их овала. Она всхлипывает – прости, что-то перенервничала. Перестиховала.
Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты выглядишь, как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба; у меня до тебя все что ни любовь – то выкидыш, я уж думала – все, не выношу, не судьба. Зачинаю – а через месяц проснусь и вою – изнутри хлещет будто черный горячий йод да смола. А вот тут, гляди, – родилось живое. Щурится. Улыбается. Узнает.
Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще; трется носом в ее плечо, обнимает, ластится. Он не любит ее, наверное, с января еще – но томим виноватой нежностью старшеклассника.
Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика; «я тебе случайная и чужая». Он проводит ее, поможет ей чемодан нести; она стиснет его в объятиях, уезжая.
И какая-то проводница или уборщица, посмотрев, как она застыла женою Лота – остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится – и до вечера будет маяться отчего-то.