Nadin-ka:
24.09.20 12:19
Владимир Корнилов
ЕКАТЕРИНИНСКИЙ КАНАЛ
На канале шлёпнули царя –
Действо, супротивное природе.
Раньше убивали втихаря,
А теперь при всём честном народе...
На глазах у питерских зевак
Барышня платочком помахала,
И два парня – русский и поляк –
Не смогли ослушаться сигнала.
Сани – набок... Кровью снег набух...
Пристяжная билась, как в припадке...
И кончался августейший внук
На канале имени прабабки.
Этот март державу доконал.
И хотя народоволке бедной
И платок сигнальный, и канал
Через месяц обернулся петлей,
Но уже гоморра и содом
Бунтом и испугом задышали
В Петербурге и на всём земном
Сплюснутом от перегрузок шаре.
И потом, чем дальше, тем верней,
Всё и вся спуская за бесценок,
Президентов стали, как царей,
Истреблять в «паккардах» и у стенок.
В письма запечатывали смерть,
Лайнеры в Египет угоняли...
И пошла такая круговерть,
Как царя убили на канале.
1972
Nadin-ka:
30.09.20 08:40
Генрих Гейне
Невольничий корабль
1
Сам суперкарго мингер ван Кук
Сидит, погружённый в заботы.
Он калькулирует груз корабля
И проверяет расчёты.
"И гумми хорош, и перец хорош —
Всех бочек больше трёх сотен.
И золото есть, и кость хороша,
И чёрный товар добротен.
Шестьсот чернокожих задаром я взял
На берегу Сенегала.
У них сухожилья — как толстый канат,
А мышцы — твёрже металла.
В уплату пошло дрянное вино,
Стеклярус да свёрток сатина.
Тут виды — процентов на восемьсот,
Хотя б умерла половина.
Да, если триста штук доживёт
До гавани Рио-Жанейро,
По сотне дукатов за каждого мне
Заплатит Гонзалес Перейро".
Так предается мингер ван Кук
Мечтам, но в эту минуту
Заходит к нему корабельный хирург
Герр ван дер Смиссен в каюту.
Он сух, как палка. Малиновый нос
И три бородавки под глазом.
"Ну, эскулап мой! — кричит ван Кук. —
Не скучно ль моим черномазым?"
Доктор, отвесив поклон, говорит:
"Не скрою печальных известий.
Прошедшей ночью весьма возросла
Смертность средь этих бестий.
На круг умирало их по двое в день,
А нынче семеро пали —
Четыре женщины, трое мужчин.
Убыток проставлен в журнале.
Я трупы, конечно, осмотру подверг —
Ведь с этими шельмами горе:
Прикинется мёртвым, да так и лежит
С расчётом, что вышвырнут в море.
Я цепи со всех покойников снял
И утром, поближе к восходу,
Велел, как мною заведено,
Дохлятину выкинуть в воду.
На них налетели, как мухи на мёд,
Акулы — целая масса.
Я каждый день их снабжаю пайком
Из негритянского мяса.
С тех пор, как бухту покинули мы,
Они плывут подле борта.
Для этих каналий вонючий труп
Вкуснее всякого торта.
Занятно глядеть, с какой быстротой
Они учиняют расправу.
Та в ногу вцепится, та — в башку,
А этой лохмотья по нраву.
Нажравшись, они подплывают опять
И пялят в лицо мне глазищи,
Как будто хотят изъявить свой восторг
По поводу лакомой пищи".
Но тут ван Кук со вздохом сказал:
"Какие ж вы приняли меры?
Как нам убыток предотвратить
Иль снизить его размеры?"
И доктор ответил: "Свою беду
Накликали чёрные сами.
От их дыханья в трюме смердит
Хуже, чем в свалочной яме.
Но часть, безусловно, подохла с тоски —
Им нужен какой-нибудь роздых.
От скуки безделья лучший рецепт —
Музыка, танцы и воздух".
Ван Кук вскричал: "Дорогой эскулап!
Совет ваш стоит червонца.
В вас Аристотель воскрес, педагог
Великого македонца!
Клянусь, даже первый в Дельфте мудрец,
Сам президент комитета
По улучшенью тюльпанов — и тот
Не дал бы такого совета!
Музыку! Музыку! Люди, наверх!
Ведите чёрных на шканцы,
И пусть веселятся под розгами те,
Кому неугодны танцы!"
2
В бездонной лазури мильоны звёзд
Горят над простором безбрежным.
Глазам красавиц подобны они,
Загадочным, грустным и нежным.
Они, любуясь, глядят в океан,
Где, света подводного полны,
Фосфоресцируя в розовой мгле,
Шумят сладострастные волны.
На судне свёрнуты паруса,
Оно лежит без оснастки,
Но палуба залита светом свечей —
Там пенье, музыка, пляски.
На скрипке пиликает рулевой,
Доктор на флейте играет,
Юнга неистово бьёт в барабан,
Кок на трубе завывает.
Сто негров, танцуя, беснуются там —
От грохота, звона и пляса
Им душно, им жарко, и цепи, звеня,
Впиваются в чёрное мясо.
От бешеной пляски судно гудит,
И, с тёмным от похоти взором,
Иная из чёрных красоток, дрожа,
Сплетается с голым партнером.
Надсмотрщик — mai tre de plaisir, —
Он хлещет каждое тело,
Чтоб не ленились танцоры плясать
И не стояли без дела.
И ди-дель-дум-дей, и шнед-дере-денг!
На грохот, на гром барабана
Чудовища вод, пробуждаясь от сна,
Плывут из глубин океана.
Спросонья акулы тянутся вверх,
Ворочая туши лениво,
И одурело таращат глаза
На небывалое диво.
И видят, что завтрака час не настал,
И, чавкая сонно губами,
Протяжно зевают — их пасть, как пила,
Усажена густо зубами.
И шнед-дере-денг, и ди-дель-дум-дей —
Всё громче и яростней звуки!
Акулы кусают себя за хвост
От нетерпенья и скуки.
От музыки их, вероятно, тошнит,
От этого гама и звона.
"Не любящим музыки тварям не верь", —
Сказал поэт Альбиона.
И ди-дель-дум-дей, и шнед-дере-денг —
Всё громче и яростней звуки!
Стоит у мачты мингер ван Кук,
Скрестив молитвенно руки.
"О, господи, ради Христа пощади
Жизнь этих грешников чёрных!
Не гневайся, боже, на них, ведь они
Глупей скотов безнадзорных.
Помилуй их ради Христа, за нас
Испившего чашу позора!
Ведь если их выживет меньше трёхсот,
Погибла моя контора!"
Перевод Вильгельма Левика
Peony Rose:
03.10.20 15:45
Дмитрий Михаловский
Виргиния
Плебеи, люди с любящей
И верною душой,
За вас трибуны смелые
И вы за них — горой!
Ко мне, в кружок! и слушайте
С вниманьем мой рассказ
О том, что Рим терпел и что
Потерпит он не раз.
Не басни расскажу я вам,
Как например о том,
Что где-то есть ключи, всегда
Кипящие вином,
О чудных косах девичьих,
Подобных кольцам змей,
О том, как были моряки
Превращены в свиней...
Нет, речь о происшествии
Кровавом поведу,
Случившемся на форуме
У римлян на виду.
Тому уж семьдесят семь лет,
Но старцы есть у нас,
Что видели тот страшный день
И подтвердят рассказ.
Мы проклинаем имена
Всех децемвиров злых,
Но Аппий Клавдий* — самый злой
И худший был из них.
Он гордо, как Тарквиний сам,
По форуму шагал,
Конвой из ликторов всегда
Его сопровождал,
Идя с секирами вокруг
Владыки своего.
И разбегались граждане,
Завидевши его,
Косясь на этот низкий лоб,
Что вечно хмурил он,
На этот рот, что был всегда
Насмешкой искривлён...
И слуги стоили его:
Везде, где Аппий был,
За ним подобострастно Марк,
Его клиент, ходил;
И, шею вытянув вперёд,
В глаза ему смотрел,
Готовый тотчас исполнять
Всё, что патрон велел.
Таких рабов меж греками
Видали мы не раз:
Они играют роль шутов
И сводников у нас,
За деньги дерзкая толпа
Таких рабов кричит,
Когда достойный наш трибун
Люциний говорит.
Где пролит мёд, наверно там
И мухи закишат,
Где падаль брошена, туда
И вороны летят.
Всегда есть жадные багры,
Где требуха плывёт,
Всегда подобный господин
Подобных слуг найдёт.
Обычною тревогою
Взволнован форум был;
С ужасной свитою своей
Там Аппий проходил.
Случилось так на этот раз,
Что тою же порой
Прекрасная Виргиния
Из школы шла домой.
Беспечно шла она вблизи
Сверкающих секир,
Которыми был окружён
Надменный децемвир.
В своей невинности резва
Беспечна, весела,
Увы! не знала девушка,
Что много в мире зла;
Не ведала, что значит в нём
Бесчестье и позор,
И непонятен был для ней
Мужчины наглый взор...
Весёлой беззаботности
И резвости полна,
Дорогой пела песенку
Старинную она.
Вспорхнув из зелени хлебов
Так жавронок поёт,
Направив к ясным небесам
Стремительный полёт.
И Аппий увидал её...
И вдруг зажгла в нём кровь
Проклятых этих Клавдиев
Проклятая любовь.
И к девушке свои глаза
Он жадно приковал
И взглядом коршуна её
Чрез форум провожал...
Верхи албанских тёмных гор
Свет утра озарил;
Из труб домов Семи Холмов
Дым к небу восходил;
Ворота города, стуча,
Давно уж отперлись.
Купцы и покупатели
На форум собрались, —
И ожил он и закипел
Их пёстрою толпой,
Шумя, гудя и суетясь
Как пчёл жужжащий рой,
И громко зазвенела медь
У медника в руках,
И раздавался весело
Тот звон и шум в ушах;
Резва, игрива песенка
Фруктовщицы была,
И весело Виргиния
Из дома в школу шла.
Не шла она, а прыгала
Под радостный напев...
Увы! тебе, Виргиния,
Краса всех римских дев!
Идёт она, подобная
Сяющей звезде,
Идёт она, не думая
О горе и стыде,
Всё напевая песенку
Старинную свою,
И уж дошла до точки той,
Где я теперь стою.
Как вдруг явился этот Марк,
Но не таков, как был,
Когда с улыбкою раба
За Аппием ходил:
Теперь он гордо выступал,
С нахмуренным челом,
С надутой важностью в лице
И сжатым кулаком.
И на пути Виргинию
Холоп остановил
И с дерзкой наглостью её
Вдруг за руку схватил.
* Стихотворение посвящено известному лицу - это Аппий Клавдий Красс Региллен Сабин.
Nadin-ka:
06.10.20 18:23
Константин Симонов
ГЕНЕРАЛ
Памяти Матэ Залка
В горах этой ночью прохладно.
В разведке намаявшись днём,
Он греет холодные руки
Над жёлтым походным огнём.
В кофейнике кофе клокочет,
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжёлой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,
Что это зелёной листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой.
Давно уж он в Венгрии не был –
С тех пор, как попал на войну,
С тех пор, как он стал коммунистом
В далёком сибирском плену.
Он знал уже грохот тачанок
И дважды был ранен, когда
На запад, к горящей отчизне,
Мадьяр повезли поезда.
Зачем в Будапешт он вернулся?
Чтоб драться за каждую пядь,
Чтоб плакать, чтоб, стиснувши зубы,
Бежать за границу опять?
Он этот приезд не считает,
Он помнит все эти года,
Что должен задолго до смерти
Вернуться домой навсегда.
С тех пор он повсюду воюет:
Он в Гамбурге был под огнём,
В Чапее о нём говорили,
В Хараме слыхали о нём.
Давно уж он в Венгрии не был,
Но где бы он ни был – над ним
Венгерское синее небо,
Венгерская почва под ним.
Венгерское красное знамя
Его освящает в бою.
И где б он ни бился – он всюду
За Венгрию бьётся свою.
Недавно в Москве говорили,
Я слышал от многих, что он
Осколком немецкой гранаты
В бою под Уэской сражён.
Но я никому не поверю:
Он должен ещё воевать,
Он должен в своём Будапеште
До смерти ещё побывать.
Пока ещё в небе испанском
Германские птицы видны,
Не верьте: ни письма, ни слухи
О смерти его неверны.
Он жив. Он сейчас под Уэской.
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжёлой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,
Что это зелёной листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой.
Nadin-ka:
11.10.20 13:21
Лидия Чарская. Колдунья:
Быль времён инквизиции (1910)
Рахиль уличили. Она колдовала.
Волшебные травы в букеты свивала
И рвала до утра ночные цветы,
Ночные цветы неземной красоты...
Рахиль колдовала. Огромной толпою
На суд привели её. Грозной волною
Гудел инквизитора пламенный глас
Под стрелами взоров пронзительных глаз.
"Она колдовала! - сказали крестьяне, -
Мы дети Христа и мы все христиане,
Она-же еврейка - колдунья! Смерть ей!
Костёр!.. А до казни удары плетей!"
Всю ночь от зари до зари чуть живая,
Как белая маска, как мрамор немая,
Бродила по лесу бедняжка Рахиль.
Окрестно селенью, десятками миль
Бродила, сбирая зелёные травы,
Ползучие травы, что полны отравы.
Для матери дряхлой сбирала она,
Лишаясь покоя, забвенья и сна...
Старуха Ревекка в тиши умирала,
А дочка пахучие травы сбирала,
Лекарственных средств изумрудный пучок,
Чтоб взять от них горький, целительный сок,
Чтоб матери жизнь им продлить на мгновенье,
Чтоб смерти смягчить роковое томленье.
И вот её выследил глупый народ
И казни её точно праздника ждёт.
Зарделись лучи искрометные солнца,
Открылись в предместьях косые оконца,
Полночной развеялись призраки тьмы,
Рахиль через город ведут из тюрьмы.
Святые отцы... А за ними с распятьем,
С лицом умилённым, с свящённым заклятьем
Монах, осенённый высоким крестом,
Судья с обвиненья пространным листом
И служки, и женщины, воины, дети,
Народ любит жадно все зрелища эти.
А казнь ненавистных евреев его
Волнует и радует больше всего...
Бледна как снежинка, с тоскою в очах,
Не чуя страданья, не ведая страх,
Вся в белой хламиде, Рахиль чуть бредёт
На место, где казнь обречённую ждёт.
А дума одна, всё одна в голове,
В душе и на сердце, во всём существе.
О матери бедной та дума, о том,
Что будет с бедняжкой больною потом?
Кто будет несчастную после кормить,
Лелеять кто станет, ласкать и лечить?
И меркнет от думы той пламенный взор!..
Вдруг вспыхнул он снова... Пред нею костёр.
Она на поленьях... Привязана... Вот...
Зажглось... Запылало... И пламя растёт,
Уж алыми змеями пляшут огни,
Коснулись волос и одежды они...
Беснуется с рёвом толпа у костра:
- "Колдунья! Гори! Задыхайся! Пора!"
Огонь уже близко. Ей дышит в лицо.
Сомкнулось его роковое кольцо.
Ей душно... Ей смрадно... В груди же одно:
"О, пусть будет счастье на миг ей дано.
О, пусть суждено ей сейчас увидать
Умершую тихо, безгласную мать".
- О Б-г всемогущий, еврейский наш Б-г,
Сними с меня бремя предсмертных тревог,
И сделай, Создатель, чтоб вместе мы с ней
Ушли от жестоких и злобных людей, -
Сказала, шепнула и видит: идут,
Раввины еврейские что-то несут...
То гроб деревянный, убогий, простой,
В нём матери труп под большой пеленой.
И слышит как шепчет народ из села:
- "Старуха в минувшую ночь умерла!"
Свершилось! Кончайся, ужасный обряд!
Глаза у Рахили как звёзды блестят
Могучее счастье пылает в груди,
О смерть огневая! Не медли! Гряди!
Ещё лишь минуты, секунды пройдут
И бренные кости останутся тут,
Душа же умчится... И в эту же ночь
Мать встретит с улыбкой казнённую дочь...
Peony Rose:
13.10.20 19:12
Леонид Филатов
Дуэль
Итак, оглашены
Условия дуэли,
И приговор судьбы
Вершится без помех...
А Пушкин – точно он
Забыл о страшном деле –
Рассеяно молчит
И щурится на снег...
Куда ж они глядят,
Те жалкие разини,
Кому, по их словам,
Он был дороже всех,
Пока он тут стоит,
Один во всей России,
Рассеянно молчит
И щурится на снег...
Мучительнее нет
На свете наказанья,
Чем видеть эту смерть,
Как боль свою и грех...
Он и теперь стоит
У нас перед глазами,
Рассеяно молчит
И щурится на снег...
Пока ещё он жив,
Пока ещё он дышит, –
Окликните его,
Пусть даже через век!..
Но – будто за стеклом –
Он окликов не слышит
Рассеянно молчит
И щурится на снег...
Nadin-ka:
21.10.20 09:34
Алексей Толстой
ГОСУДАРЬ НАШ БАТЮШКА
1
«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
Что ты изволишь в котле варить?»
— «Кашицу, матушка, кашицу,
Кашицу, сударыня, кашицу!»
2
«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А где ты изволил крупы достать?»
— «За морем, матушка, за морем,
За морем, сударыня, за морем!»
3
«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
Нешто своей крупы не было?»
— «Сорная, матушка, сорная,
Сорная, сударыня, сорная!»
4
«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А чем ты изволишь мешать ее?»
— «Палкою, матушка, палкою,
Палкою, сударыня, палкою!»
5
«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А ведь каша–то выйдет крутенька?
— «Крутенька, матушка, крутенька,
Крутенька, сударыня, крутенька!»
6
«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А ведь каша–то выйдет солона?»
— «Солона, матушка, солона,
Солона, сударыня, солона!«
7
«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А кто ж будет ее расхлебывать?»
— «Детушки, матушка, детушки,
Детушки, сударыня, детушки!»
1861
Nadin-ka:
24.10.20 12:11
Алексей Толстой
ВАСИЛИЙ ШИБАНОВ
Князь Курбский от царского гнева бежал,
С ним Васька Шибанов, стремянный.
Дороден был князь, конь измученный пал —
Как быть среди ночи туманной?
Но рабскую верность Шибанов храня,
Свого отдает воеводе коня:
«Скачи, князь, до вражьего стану,
Авось я пешой не отстану!»
И князь доскакал. Под литовским шатром
Опальный сидит воевода;
Стоят в изумленье литовцы кругом,
Без шапок толпятся у входа,
Всяк русскому витязю честь воздает,
Недаром дивится литовский народ,
И ходят их головы кругом:
«Князь Курбский нам сделался другом!»
Но князя не радует новая честь,
Исполнен он желчи и злобы;
Готовится Курбский царю перечесть
Души оскорбленной зазнобы:
«Что долго в себе я таю и ношу,
То всё я пространно к царю напишу,
Скажу напрямик, без изгиба,
За все его ласки спасибо!»
И пишет боярин всю ночь напролет,
Перо его местию дышит;
Прочтет, улыбнется, и снова прочтет,
И снова без отдыха пишет,
И злыми словами язвит он царя,
И вот уж, когда залилася заря,
Поспело ему на отраду
Послание, полное яду.
Но кто ж дерзновенные князя слова
Отвезть Иоанну возьмется?
Кому не люба на плечах голова,
Чье сердце в груди не сожмется?
Невольно сомненья на князя нашли…
Вдруг входит Шибанов, в поту и в пыли:
«Князь, служба моя не нужна ли?
Вишь, наши меня не догнали!»
И в радости князь посылает раба,
Торопит его в нетерпенье:
«Ты телом здоров, и душа не слаба,
А вот и рубли в награжденье!»
Шибанов в ответ господину: «Добро!
Тебе здесь нужнее твое серебро,
А я передам и за муки
Письмо твое в царские руки!»
Звон медный несется, гудит над Москвой;
Царь в смирной одежде трезвонит;
Зовет ли обратно он прежний покой
Иль совесть навеки хоронит?
Но часто и мерно он в колокол бьет,
И звону внимает московский народ
И молится, полный боязни,
Чтоб день миновался без казни.
В ответ властелину гудят терема,
Звонит с ним и Вяземский лютый,
Звонит всей опрични кромешная тьма,
И Васька Грязной, и Малюта,
И тут же, гордяся своею красой,
С девичьей улыбкой, с змеиной душой,
Любимец звонит Иоаннов,
Отверженный Богом Басманов.
Царь кончил; на жезл опираясь, идет,
И с ним всех окольных собранье.
Вдруг едет гонец, раздвигает народ,
Над шапкою держит посланье.
И спрянул с коня он поспешно долой,
К царю Иоанну подходит пешой
И молвит ему, не бледнея:
«От Курбского, князя Андрея!»
И очи царя загорелися вдруг:
«Ко мне? От злодея лихого?
Читайте же, дьяки, читайте мне вслух
Посланье от слова до слова!
Подай сюда грамоту, дерзкий гонец!»
И в ногу Шибанова острый конец
Жезла своего он вонзает,
Налег на костыль — и внимает:
«Царю, прославляему древле от всех,
Но тонущу в сквернах обильных!
Ответствуй, безумный, каких ради грех
Побил еси добрых и сильных?
Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны,
Без счета твердыни врагов сражены?
Не их ли ты мужеством славен?
И кто им бысть верностью равен?
Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас,
В небытную ересь прельщенный?
Внимай же! Приидет возмездия час,
Писанием нам предреченный,
И аз, иже кровь в непрестанных боях
За тя, аки воду, лиях и лиях,
С тобой пред судьею предстану!»
Так Курбский писал Иоанну.
Шибанов молчал. Из пронзенной ноги
Кровь алым струилася током,
И царь на спокойное око слуги
Взирал испытующим оком.
Стоял неподвижно опричников ряд;
Был мрачен владыки загадочный взгляд,
Как будто исполнен печали,
И все в ожиданье молчали.
И молвил так царь: «Да, боярин твой прав,
И нет уж мне жизни отрадной!
Кровь добрых и сильных ногами поправ,
Я пес недостойный и смрадный!
Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,
И много, знать, верных у Курбского слуг,
Что выдал тебя за бесценок!
Ступай же с Малютой в застенок!»
Пытают и мучат гонца палачи,
Друг к другу приходят на смену.
«Товарищей Курбского ты уличи,
Открой их собачью измену!»
И царь вопрошает: «Ну что же гонец?
Назвал ли он вора друзей наконец?»
— «Царь, слово его всё едино:
Он славит свого господина!»
День меркнет, приходит ночная пора,
Скрыпят у застенка ворота,
Заплечные входят опять мастера,
Опять зачалася работа.
«Ну, что же, назвал ли злодеев гонец?»
— «Царь, близок ему уж приходит конец,
Но слово его все едино,
Он славит свого господина:
„О князь, ты, который предать меня мог
За сладостный миг укоризны,
О князь, я молю, да простит тебе бог
Измену твою пред отчизной!
Услышь меня, боже, в предсмертный мой час,
Язык мой немеет, и взор мой угас,
Но в сердце любовь и прощенье —
Помилуй мои прегрешенья!
Услышь меня, боже, в предсмертный мой час,
Прости моего господина!
Язык мой немеет, и взор мой угас,
Но слово мое все едино:
За грозного, боже, царя я молюсь,
За нашу святую, великую Русь —
И твердо жду смерти желанной!”»
Так умер Шибанов, стремянный.
*В своём произведении Толстой не придерживается строгой хронологии: бегство Курбского произошло раньше, чем была введена опричнина, но автор в числе царской свиты выделяет палачей — опричников.
Nadin-ka:
28.10.20 09:56
Алексей Толстой
КНЯЗЬ МИХАЙЛО РЕПНИН
Без отдыха пирует с дружиной удалой
Иван Васильич Грозный под матушкой-Москвой.
Ковшами золотыми столов блистает ряд,
Разгульные за ними опричники сидят.
С вечерни льются вины на царские ковры,
Поют ему с полночи лихие гусляры,
Поют потехи брани, дела былых времен,
И взятие Казани, и Астрахани плен.
Но голос прежней славы царя не веселит,
Подать себе личину он кравчему велит:
«Да здравствуют тиуны, опричники мои!
Вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи!
Себе личину, други, пусть каждый изберет,
Я первый открываю веселый хоровод.
За мной, мои тиуны, опричники мои!
Вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи!»
И все подъяли кубки. Не поднял лишь один;
Один не поднял кубка, Михайло князь Репнин.
«О царь! Забыл ты бога, свой сан ты, царь, забыл
Опричниной на горе престол свой окружил!
Рассыпь державным словом детей бесовских рать!
Тебе ли, властелину, здесь в машкаре плясать!»
Но царь, нахмуря брови: «В уме ты, знать, ослаб,
Или хмелен не в меру? Молчи, строптивый раб!
Не возражай ни слова и машкару надень —
Или клянусь, что прожил ты свой последний день!»
Тут встал и поднял кубок Репнин, правдивый князь:
«Опричнина да сгинет!— он рек, перекрестясь.—
Да здравствует вовеки наш православный царь!
Да правит человеки, как правил ими встарь!
Да презрит, как измену, бесстыдной лести глас!
Личины ж не надену я в мой последний час!»
Он молвил и ногами личину растоптал;
Из рук его на землю звенящий кубок пал…
«Умри же, дерзновенный!» — царь вскрикнул, разъярясь,
И пал, жезлом пронзенный, Репнин, правдивый князь.
И вновь подъяты кубки, ковши опять звучат,
За длинными столами опричники шумят,
И смех их раздается, и пир опять кипит,
Но звон ковшей и кубков царя не веселит:
«Убил, убил напрасно я верного слугу,
Вкушать веселье ныне я боле не могу!»
Напрасно льются вины на царские ковры,
Поют царю напрасно лихие гусляры,
Поют потехи брани, дела былых времен,
И взятие Казани, и Астрахани плен.
Peony Rose:
29.10.20 10:26
Дмитрий Ознобишин
Две могилы
Две могилы одиноко
Встали царства на краях:
Два певца – две жертвы рока!
Пал один в горах Востока,
Пал другой в родных полях.
Светлой мысли исполины!
Гор заоблачных вершины
Вновь обрадует весна,
Вновь в дыханьи теплом юга
Далеко умчится с вьюгой
Снеговая пелена.
Но весны благоуханье,
Солнца блеск и вод журчанье
Не пробудит их от сна!
Вкруг могил их тишина.
Полн тревоги, чувств, сомнений
Был один – властитель дум;
Он в порыве вдохновений
Дивной силой песнопений
Волновал невольно ум.
Лишь рукой ударил в струны,
Русь откликнулася им,
И во гроб сошел он юный,
Как певец непобедим.
Сколько славы схоронил он!
Сколько ждать он мог венков!
И Россию как любил он!
Как громил клеветников!
Был другой, – лет юных в цвете
Музой дивною водим;
И, мечтая о поэте,
Мы задумывались им.
Струны звонкие дышали,
Чудной музыкой полны,
И во звуки воплощали
Вдохновительные сны.
То у Каспия седого
Он подсматривал дары,
Пел опричника младого,
Мцыри, пальмы и шатры,
То над юной колыбелью
Над младенцем он стоял,
Иль, могучий, к новоселью
Чуждый край на суд сзывал,
Иль, оставя песнь и битвы,
Сердца теплые молитвы
Пред Скорбящей проливал.
Спят в могилах ранних оба!
Суд потомки изрекли:
Музы братством их свели.
Русский! проходя близ гроба,
Кинь с молитвой горсть земли!
Ноябрь 1841
Nadin-ka:
31.10.20 18:14
Михаил Цетлин (Амари)
ЦИЦЕРОН
Он с обреченными связал свою судьбу.
Он близких к гибели и слабых на борьбу
Звал за бессильные и дряхлые законы.
Но с триумвирами и рок, и легионы,
Но императорских победен взлет орлов,
А у сената что? Запас красивых слов!
Повсюду сеял смерть Антоний-триумфатор.
И старый Цицерон, как бледный гладиатор,
Увидевший свой меч раздробленным в руках,
В огне отчаянья сжег месть, и страсть, и страх,
И без надежд, и груз неся разуверений,
Бежал. Но беглеца убил солдат Геренний.
Антоний с Фульвией, справляя торжество,
Велели голову точеную его
С трибуны выставить, с которой он, оратор,
Как славный адвокат, как консул, как сенатор
К народу говорил и где звучала речь —
Щит беззащитного, попранной правды меч.
И после, выпросив ее, взяв на колена,
Смотрела Фульвия в глаза, добычу тлена,
Бескровный медленно колола злой иглой
Язык, насмешкою ее коловший злой,
Когда в периодах, толпой бегущих тесной,
Он стыд блудницы жег и ранил честь бесчестной.
Nadin-ka:
01.11.20 19:53
Георгий Шенгели
БЕТХОВЕН
То кожаный панцирь и меч костяной самурая,
То чашка саксонская в мелких фиалках у края,
То пыльный псалтырь, пропитавшийся тьмою часовен, —
И вот к антиквару дряхлеющий входит Бетховен.
Чем жить старику? Наделила судьба глухотою,
И бешеный рот ослабел над беззубой десною,
И весь позвоночник ломотой бессонной изглодан, —
Быть может, хоть перстень французу проезжему продан?
Он входит, он видит: в углу, в кисее паутины
Пылятся его же (опять они здесь) клавесины.
Давно не играл! На прилавок отброшена шляпа,
И в жёлтые клавиши падает львиная лапа.
Глаза в потолок, опустившийся плоскостью тёмной,
Глаза в синеву, где кидается ветер огромный,
И, точно от молний, мохнатые брови нахмуря,
Глядит он, а в сердце летит и безумствует буря.
Но ящик сырой отзывается шторму икотой,
Семь клавиш удару ответствуют мёртвой немотой,
И ржавые струны в провалы, в пустоты молчанья,
Ослабнув, бросают хромое свое дребезжанье.
Хозяин к ушам прижимает испуганно руки,
Учтивостью жертвуя, лишь бы не резали звуки;
Мальчишка от хохота рот до ушей разевает, –
Бетховен не видит, Бетховен не слышит – играет!
1922
Nadin-ka:
11.11.20 08:54
Валерий Брюсов
РИМЛЯНЕ В КИТАЕ
Все улицы полны народом,
Бегут и торговцы и воины…
Лишь там, где дворец, перед входом
Прибои толпы успокоены.
В столице Срединного Царства
Прибывших из-за моря чествуют.
Со свитой послы государства
Далёкого медленно шествуют.
Вдоль лестниц до самой вершины
Сверкают цветные фонарики;
Стоят наверху мандарины,
Качая почётные шарики;
По стенам — дракон над драконом,
Причудливо свитые в кольчики;
Смеются серебряным звоном
Из всех уголков колокольчики;
Там — золото, перлы, алмазы;
Там — лики, страшнее, чем фурии;
И высятся странные вазы,
Роскошней, чем вазы Этрурии.
Послы, величавы и строги,
Приблизились к трону заветному;
Их длинные белые тоги
Блистают меж блеска стоцветного...
Peony Rose:
12.11.20 11:03
Владимир Ковенацкий
Возвращение норманнов
Вот он берег, суровые фьорды,
Очертанья уступов крутых.
Носом лодки, изогнутым гордо,
Мы вступаем в объятия их.
Полосатый свернули парус
И в знакомую бухту гребём.
Волны тихо шуршат, рассыпаясь,
За изломанным нашим рулём.
Будто мы
По играющей зыби не шли,
Будто не было бешеных схваток,
И не тешил весёлый разбой.
Будто путь наш далёкий был краток…
Peony Rose:
13.11.20 11:51
Павел Васильев
Песня о том, что сталось с тремя сыновьями Евстигнея Ильича на Беломорстрое
Первый сын не смирился, не выждал
Ни жены, ни дворов, ни коров -
Осенил он крестом себя трижды
И припомнил родительский кров.
Бога ради и памяти ради,
Проклиная навеки ее,
Он петлю себе тонкую сладил
И окончил свое житие.
Сын второй изошел на работе
Под моряны немыслимый вой -
На злосчастном песке, на болоте
Он погиб, как боец рядовой.
Затрясла лихоманка детину,
Только умер он все ж не врагом -
Хоронили кулацкого сына,
И чекисты стояли кругом.
Ну а третьему - воля, и сила,
И бригадные песни легки, -
Переходное знамя ходило
В леву руку из правой руки.
Бригадиром, вперед, не горюя,
Вплоть до Балтики шел впереди,
И за это награду большую
Он унес с собой в жизнь на груди.
Заревет, Евстигнёшке на горе,
Сивых волн непутевый народ
И от самого Белого моря
До Балтийского моря пройдет.
И он шел, не тоскуя, не споря,
Сквозь глухую, медвежью страну.
Неспокойное Белое море
Подъяремную катит волну.
А на Балтике песня найдется,
И матросские ленты легки,
Смотрят крейсеры и миноносцы
На Архангел из-под руки.
С горевыми морянами в ссоре,
Весть услышав о новом пути,
Хлещет посвистом Белое море
И не хочет сквозь шлюзы идти.
1934
Зарегистрируйтесь для получения дополнительных возможностей на сайте и форуме
Полная версия ·
Регистрация
· Вход
· Пользователи
· VIP
· Новости
· Карта сайта
· Контакты
· Настроить это меню
Если Вы обнаружили на этой странице нарушение авторских прав, ошибку или хотите дополнить информацию, отправьте нам сообщение.
Если перед нажатием на ссылку выделить на странице мышкой какой-либо текст, он автоматически подставится в сообщение
Если Вы обнаружили на этой странице нарушение авторских прав, ошибку или хотите дополнить информацию, отправьте нам сообщение.
Если перед нажатием на ссылку выделить на странице мышкой какой-либо текст, он автоматически подставится в сообщение