Посланник Любви (ИЛР, 18+)

2. Следы скоморошьего репертуара
К признакам скоморошьего авторства принято относить тексты с небыличным типом сюжета и, добавим, наличием внутренней оппозиционности, не всегда заметной неискушенному слушателю да и самим исполнителям, но хорошо понятной современникам событий, использованных как зерно сюжета. Другой особенностью, которая проявляется через длительный период, можно считать полное отсутствие или небольшое количество вариантов текста (это не касается разбойничьих песен, где причины популярности не однозначны и в основном понятны). Созданные при участии скоморохов тексты как бы не успели обрасти вариантами и достаточно широко разойтись в народе, когда интерес к ним был пресечен угрозами наказаний. Они сохранились в местах, где была жива память о пребывании в крае скоморохов и их выступлениях. Другой причиной неширокой их популярности стало само содержание. В основе песенного сюжета нередко заключен факт, мало что говорящий более поздним слушателям. Он был понятен и интересен для людей, живших, как правило, столетием раньше. Подобные песни становятся раритетами и доходят до потомков в том случае, если попадут на карандаш собирателю. Это относится и к эпическим произведениям («Старина о большом быке» — два варианта, «Путешествие Вавилы со скоморохами» — три записи, но два варианта, т. к. тексты А. Д. Григорьева и О. Э. Озаровской совпадают и др.) и к некоторым хороводно-игровым, и плясовым песням. К числу таких редких плясовых песен относится следующая, записанная на Урале в двух вариантах.21 [21 Первый вариант записан в 1962 г. в Чайковском районе Пермской обл. (РО ИРЛИ. Р. V, колл. 229, п. 1, № 164)].

1. Уж я в Томским, в Тобольским бывал,
Я такого чуда-дива не видал!
Уж я видел диковинку.
На диковинке смеховинку:
На базаре сын отца продает,
На обродочке споваживает,
Старичоночка поскакивает,
Бородой седой потряхивает.
Бородешенька седешенька,
Ни к чему же не годнешенька.

2. На базаре сын отца продает,
На обротке поваживает,
Полтораста запрашивает.
Полтора рубля — набитая цена!
Старичонко поскакивает,
Бороденкой потряхивает.
(Бирюков. 2. С. 115)

Казалось бы, что эта песня своим содержанием противоречит одному из древнейших установлений человеческого общества, так называемому «отцовскому праву», существовавшему в Древнем Риме: «Отеческая власть (patria Potestas), в том виде, как она, по Дионисию, была учреждена Ромулом, включала в себя не только право жизни и смерти, право сажать сына под замок и бичевать его, но и право держать его закованным на сельских работах и даже право продавать его ради денег. Отцы имели большую власть над детьми, чем господин над рабами: раб, единожды проданный, получивши свободу, уже становился сам себе господином, а сын, единожды проданный, получивши свободу, возвращался под власть отца. Лишь после третьей продажи сын освобождался от отца».22 [22 Культура Древнего Рима. М., 1985. Т. II. С. 24].
Историки отмечают, что черты патриархальной жестокости, допускавшей уподобление сына рабу, исчезают из общественного сознания очень поздно, когда не только расцвет рабовладельческих отношений, но и вся система рабства уже была позади. В общественном сознании социальных низов эти пережитки были еще более живучи. Ареал влияния законоуложений Римской империи был очень велик: не только Средиземноморье, Малая Азия и Балканский полуостров, но и европейские страны, где римское право обязательно изучалось и местные законодатели подпадали под его влияние. Этого не избегла и Древняя Русь. Еще даже «Судебник» Иоанна IV признает за отцами семейств право продавать своих детей в холопство — «право, по всем признакам не практиковавшееся в Древней Руси до татарского ига» (Дубакин. С. 157). Иностранцы, посещавшие Россию в XVI в., нередко указывали на существование некоторых пережитков рабовладельчества в общественном сознании. Герберштейн в своих «Записках о Московии» писал: «Если отец, по их обычаю, продаст сына и сын каким-нибудь образом сделается свободным или будет отпущен на волю, то отец, по праву отеческой власти, может снова продать его. Впрочем, после четвертой продажи отец уже не имеет никакого права над сыном» .23 [23 Воспоминания Сигизмунда Герберштейна. Записки о московских делах //Библиотека иностранных писателей о России. СПб., 1847. Т. 2. Ч. 1. С 123].
К. А. Неволин в «Истории российских гражданских законов» подвергает сомнению это известие Герберштейна, не считая действительным право отца до трех раз продавать сына, но он не подвергает сомнению право отца продавать своих детей в рабство (Неволин. Т. 1. С. 324-325).
Английский путешественник Дженкинсон, также посетивший Россию в XVI в., сообщал: «Я слышал о мужчинах и женщинах, которые пропивали в царском кабаке своих детей и все свое добро. Когда кто-нибудь заложит самого себя и не в состоянии бывает заплатить, то кабатчик выводит его на проезжую дорогу и бьет по ногам. Если прохожие, узнав в чем дело, почему-нибудь пожалеют такого человека, то они платят за него деньги, и тогда его отпускают».24 [24 Английские путешественники о Московском государстве в XVI веке. Л., 1937].
В песне о продаже сыном отца подчеркнута невероятность происходящего: «Я такого чуда-дива не видал». Факт торговли отцом расценивается как явление из ряда вон выходящее, как небылица. Однако в ней заключена оппозиция старому отцовскому праву на детей, на их продажу. Сама небыличная форма, известный художественный прием скомороший, представляет в данном случае попытку остановить внимание слушателей на фактах, составляющих «страдание народной души», но попытку, прикрываемую «юмористической оболочкой произведения, созданного автором, не расположенным вовсе к веселости», — так расценивала В. Д. Кузьмина пародию в рукописной сатире.25 [25 Кузьмина В. Д. Пародия в рукописной сатире и юмористике XVIII в. // Записки Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Вып. 17. М., 1955. С. 149]. Ее формулировка очень точно выражает сущность некоторых скоморошьих небылиц, также пародирующих общественные нравы, обрекающие народную душу на страдание. В подобных текстах отразилось как бы столкновение различных точек зрения смежных исторических эпох: для одних правильно то, что традиционно; что освящено традицией, то свято. Для других не все традиционное следует принимать. Некоторые старые традиции бесчеловечны, в них заключена угроза будущему. В «Слове Даниила Заточника» есть эпизод, допускающий двоякую возможность продажи: «У некоего человека умерла жена; он же, по смерти ее, начал продавать детей. И люди сказали ему: "Зачем детей продаешь?" Он же ответил: "Если родились они в мать, то, как подрастут, меня самого продадут"».26 [26 Повести Древней Руси XI-XII веков. Л., 1983. С. 419, 426 (перевод)]. Ответ в стиле скоморошьего «веселого пессимизма». Под маской «смеховинки» рисуется в плясовой песне и сцена торговли немощным стариком отцом. Внимание слушателей останавливает ситуация, трагизм которой как бы завуалирован буффонной подачей самого факта. Это попытка осудить ненавистный институт купли-продажи человека, но попытка скоморошья. Песня же, когда-то отвечавшая злобе дня, давно утратила актуальность и исчезла из репертуара. Записано два ее варианта в бывших когда-то заводскими районах Среднего Урала. Иная судьба у другой песни такого же небыличного типа. Сравним два ее варианта:

Зять на теще капусту возил,
Молоду жену в пристяжке водил: —
Ну-ко, ну-ко, ну-ко, теща моя!
Тпру, стой, молодая жена!
Тебя старую, чорт не возьмет,
Молода жена животик надорвет!
Сын на матери дровца возил,
Молодую жену в пристяжке водил.
Родну мать припонуживал,
А жену-то приодерживал:
— Ну-ко, ну-ко, ну-ко, матушка,
Тпру, стой молодая жена!27 [27 РО ИРЛИ, Р. V, колл. 229, п. 1, № 105 а, 105 б.].

В форме плясовой песни этот текст записан на Урале. На Севере, в районах былинной традиции, он имеет более замедленный эпический склад и скомороший припев.

Небылица в лицах, небывальщина,
Да небывальщина, да неслыхальщина.
Старину спою да стародавную:
Ишша сын на матери снопы возил,
Вот снопы возил да все конопляны.
Как стара мать да в кореню была,
Молода жена да в пристежи была.
Как стару матерь да припонюгивал,
Молоду жену да приодерживал.28 [28 Григ. Т. 1. № 15 (ср. № 16); Зырянов. 4. № 32; НФ. С. 12. № 1: «Сын на матушке — он дрова возил» с запевом «Посидите-ко вы, посидушечки» (наиболее подробная разработка темы отношения сына к матери и жене)].

В данной небылице тонко подмечен и точно передан в несколько гиперболизированной форме характерный и понятный психологический оттенок семейных отношений. Это, видимо, и обусловило популярность и даже неувядаемость песни. Но продает ли сын отца или возит снопы, дрова да капусту на матери — в наше время эти сцены все-таки не воспринимаются как «смеховинки». Это выражение «веселого пессимизма» рассчитано на грубые нравы другой эпохи и веселит лишь соответствующую ему по уровню среду. Показывая трагическое смешным, скоморохи стремились привлечь внимание общества к проявлениям недопустимого отношения к человеку. В подобных случаях их смеховые формулы заключали в себе призыв к гуманности, и в этом состоял один из забытых смыслов деятельности скоморохов, которую принято считать глумом и только. Пока их искусство могло свободно и открыто проявляться, они были и выразителями, и защитниками народных интересов.
Одним из способов пополнения скоморошьего репертуара была переработка традиционных сюжетов. Такова довольно редкая песня о травнике (нам известно четыре варианта). Самый ранний и полный ее текст — в сборнике Кирши Данилова «Кто травника не слыхал». Второй — запись С. И. Гуляева 1830-х гг.29 [29 Гуляев. 1. Отдел XVIII. Смесь. С. 53-72]. Он дважды слышал песню, названную «Про кулика-травника» в разных местах и в статье «О сибирских круговых песнях» упомянул ее в числе других, записанных от знахаря и свадебного дружки, скрипача и лекаря Ивана Максимовича Калистратова, владевшего, как видим, многими скоморошьими специальностями.30 [30 Гуляев. 2. № 12]. Он знал и такие скоморошьи песни, как «Гость Терентьище», «Как у Спаса к обедне звонят» и былину о Добрыне с запевом «Три года Добрынюшка стольничал». К сожалению, названных текстов в рукописях С. И. Гуляева не оказалось. Третий и самый ценный по историческим реалиям текст записан М. А. Колосовым в 1877 г.31 [31 Колосов. № 3. С. 254-257. № 19]. Исполнивший песню крестьянин слободы Демянки Слободского уезда Вятской губернии Григорий Алексеевич Лозырев сообщил, что песня пелась на Новый год райщиками. Это замечание, видимо, указывает на след святочных выступлений скоморохов.
Четвертый текст хранится в Архиве РГО, в рукописи Андрея Алексеевича Шустикова, жителя дер. Хмелевской Нижнеслободской волости Кадниковского уезда Вологодской губернии. Шустиков записал песни, свадьбы, сведения топонимического характера и пр. (К. 7, № 76, тетрадь 2, текст 71).32 [32 Власова 3. И. К вопросу о наследии скоморохов // Сохранение и возрождение фольклорных традиций / Сб. научных трудов. М., 1996. Вып. 7. С.69-89]. Регионы, где сохранилась песня, отмечены по документам присутствием скоморохов. В Вологде они объявились, вероятно, со времен И. Грозного, когда он собирался сделать этот город новой столицей, если не раньше. Писцовые книги соседнего г. Хлынова регистрируют скоморохов на протяжении всего XVII столетия.33 [33 Кошелев. 1. С. 23].
В текстах «Зуйка» вначале создается осязаемо конкретный образ птицы:

Невелик зуек серенькой
У ево задок беленькой,
Право крылышко серенькое,
У нево ножки желтенькие.
Чиги-виль, виль-виль, зуенек!
И — спорхнул, полетел за реку,
На болото, на травоньку,
Весной на проталинку.

В вологодском тексте птица названа «травник-жубрик». Жубрить — значит жевать, т. е. отмечена особенность, птице не присущая. Сибирский текст также вносит в характеристику птицы чер-ты, свойственные человеку: «...птица сбойчивая. / За собой она сбой держит. / И лукавство немаленькое, / И пронырство великонькое». Эти же черты указаны в уральском тексте:

Прилетал молодой Травник,
Молодой зуй-болотинник...
Залетел Травник в окно,
По избе он похаживает,
А низко спину гнет,
А носом землю прет,
Збой за собой держит
И лукавство великое.

«Держит сбой» — значит, держится вызывающе, нахально (Даль. Т. 4. С. 140). Образ приобретает смысловую двойственность, усложненность. В конфликте с мужиком Потанькой (Семеном), впустившим Травника в горницу, все больше подчеркиваются человеческие черты в образе странной птицы:

Он и бьется, лукавится.
И вперед подвигается,
На носок спотыкается,
За занавеску заглядывает,
Что на Марью Семеновну,
На Авдотью Егупьевну, —
И Семен кулика невзлюбил:
Он и хлоп кулика по щеке,
Оберни — по другой стороне!
Изломал ему голову...
(КД. № 65)

Завязка сюжета — ловля Зуйка, прилетевшего подкормиться на проталинке. Потанька ставит пружок (в вариантах название искажено: кружок, плужок, тогда как пружок — силок, пленка на лучке, на согнутом пруте для ловли птиц. — Даль. Т. 4. С. 529). В одном из текстов есть формулировка: Зуек имел неосторожность насмехаться над Потанькой, в результате:

Попадал, попадал зуенек
В волосяно силышко,
В круготолобу лапоцьку
Своей правою ноженькою
И своим правым крылышком;
Праву ножку повыломал...

Речь идет не о сломанной птичьей лапке, а о ноге. Отдельные детали подчеркивают иносказательность: из-под крылышка появляется почти рука: Зуй попал «своей левой ноженькой. Своим правым крылышком и мезинным перстичком» (вар.: «безымянным перстиком»). Далее образ все более очеловечивается. По тексту сборника КД, Травник сам залетел в Москву, зашел в кабачок и попал на крючок. Его избили и посадили в тюрьму. «Били ево в дуплю» — речь идет как будто о крупной птице. Травник избавляется от тюрьмы, откупаясь деньгами. По тексту Гуляева, Зуйка принес в белокаменную палату Потанька, после чего «взяли кулика в Москву». В вятском тексте воспроизведена сцена отправки в санях, напоминающая о том, как брали скоморохов «на царя в Москву»:

Приезжали с Осударева двора,
Взяли, [взяли], по[и]мали Зуя,
Посадили его в санки,
Во санички во ризаные,
В[о] оглоблицы писаные,
Привезли Зуя в Москву,
К благоверному нашему царю,
Посадили Зуя за стол,
По грехам и повыспрошали,
По рядкам и выщитали (повысчитали).

Что произошло у царя с Зуем — песня умалчивает, его видимо, подвергали так назывемой торговой казни: «По редам ево вывозили / Да кнутом его выстегали», отсчитывая количество ударов. За какую-то вину, умалчиваемую песней, Зуек попадает в Тайный приказ, о чем свидетельствуют другие детали наказания: «На спине колаци пекли / И преники жареные, / Сапогами напецятанные». Эти стихи не были поняты позднейшим слушателям и самим исполнителям песни: в вятском тексте эти действия приписаны Семену, который, избивая Зуя, печатал на его спине «пряники сладкие и колачи крупичетые»; в вологодском смысл метафоры также не воспринят, текст понят буквально: травник возвращается в Каргополь «ко Марфе Лаврентьевне, ко Авдотье Ивановне, у них предобры колаци пецены», но... «скобами пецятаные, / Гвоздьем щелоцятанные». В обоих случаях это искажение содержания, поскольку стихи говорят о правеже, который предшествовал торговой казни. Претерпев «наказание по грехам» и отлежавшись, Зуй-травник «спорхнул, полетел за реку / Ко своей к молодой ко жене»:
— Где, Зуенек, побывал? —
— Побывал Зуенек в Москве, У царя на потешносте.
Ответ ироничен, он снова напоминает, что к царю «на потешность» брали скоморохов, но в данном случае, видимо, имело место «государево слово и дело». Эта деталь вынуждает нас обратиться к делам Потешной палаты в царском дворце. Первые сведения о ней, по данным И. Е. Забелина, относятся ко временам Б. Годунова и Василия Шуйского, но и в XVI в., во времена Ивана Грозного и его предшественников существовал «потешный чулан».34 [34 Блинов Г. Скоморохи // Народное творчество. 1993. № 1-2. С. 18-20; Всеволодский-Гернгресс. З. С. 22-34]. Полных и точных сведений об этом периоде нет/Московские пожары 1571, 1657, 1626 гг., небрежность хранения, реорганизации московских хранилищ в XVIII и XIX столетиях, а также петербургские наводнения приводили к тому, что часть документов была утрачена в XIX в.35 [35 Назаров В. Д. Свадебные дела XVI века // Вопросы истории. 1976. № 10. С. 110; Забелин. 1. С. 276-324 (гл. 5)]. Документально подтверждено, что в год вступления на царство Михаила Федоровича в 1613 г. в старом здании дворца были устроены потешные хоромы. Существует распоряжение отпустить красного сукна на обивку четырех дверей и семи окон. Там же находилась тогда Золотая палата царицы Е. Л. Стрешневой. Позднее над этим помещением были возведены каменные покои теремного дворца. Потешная палата оказалась в подклетном этаже и некоторое время называлась «потешным подклетом». В его помещении стояли лубяные коробья, где хранилась утварь, одежда, музыкальные инструменты и разный «потешный» инвентарь. Со временем при дворце возник целый потешный двор с конюшнями, избушками для жилья, тремя поварнями, сараями, помещениями для медведей и т. п. Специальные сторожа хранили весь потешный «чин» и выполняли разные хозяйственные поручения. Сначала делами Потешного двора заведовал царский постельничий. Позднее, и это симптоматично, заведование Потешной палатой перешло в Приказ тайных дел. В потехах нередко усматривали важное государево дело и слово. Когда 19-летний Алексей Михайлович, вступив на престол, под влиянием патриарха Иосифа и при поддержке своего дядьки Б. И. Морозова решил организовать жизнь по идеалам «Домостроя» и начал искоренять всякое веселье и потехи, в хоромах Потешной палаты были поселены нищие, увечные и отдыхали странники-богомольцы, там же доживали век несколько попугаев. По известным воспоминаниям Коллинза, царь содержал там столетних старцев и любил слушать их рассказы о старине и духовные стихи.36 [36 Коллинз С. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, жительствующему в Лондоне // ЧОИДР. 1846. Кн. III. № 1. С. 10, 37].
События, о которых упоминается в рассматриваемой песне, по-видимому, относятся к тому времени, когда Потешная палата и Приказ тайных дел имели единое подчинение. В ответственных случаях важные государственные вопросы решались не без помощи служащих Потешной палаты. «Потешности» требовали от скоморохов большой осторожности в словах и поступках. Можно полагать, что в песне о Травнике скрыты определенные намеки на события социального характера. Как известно, царствование Алексея Михайловича было ознаменовано народными движениями протеста, появлением раскола, крестьянской войной под руководством С. Разина. Скоморохи активно участвовали в действиях Волжской и Камской вольницы; это отразилось в документах и песнях, о чем подробнее будет сказано в разделе об удалых разбойничьих песнях. В чем-то неблаговидном был замешан и Травник, бежавший из Москвы в Каргополь (или Канакшу), т. е. на Север, издавна служивший прибежищем скоморохам. Содержание песни со всеми ее намеками сначала было понятно слушателям. Песня имела тогда успех, на что указывает ее известность и распространение в разных областях. С уходом скоморохов, их исчезновением, как и современников того века, песня начала забываться, утрачивались существенные элементы содержания. Песня стала непонятной, искажалась, обрастала небылицами, не связанными с ее содержанием, но заимствованными из скоморошьего же репертуара (см. ст. 30—34 прилож.).
Комментаторы «Травника-кулика-зуйка» С. И. Гуляев, М. К. Азадовский и Б. Н. Путилов по-разному толковали смысл песни. Гуля- ев считал ее сатирическим произведением, одинаковым по смыслу с песнями из сборника Кирши Данилова, «но ни к песням, ни к былинам его отнести нельзя, — писал он. — Оно поется или, вернее, рассказывается речитативом, далеко не похожим на тот напев, ко- торый помещен в "Древних российских стихотворениях"». Азадовский полагал, что в песне сатирически описаны похождения какого-то доброго молодца. Лишь Путилов заметил, что текст, «вероятно, скоморошьего происхождения. Очень интересен здесь образ Травника (Зуй, Травник-куличок). Сохраняя внешние черты кулика, он в то же время человечен. &;lt;...&;gt; Травник терпит всяческие невзгоды из-за своего буйного характера и "лукавства великого". Но песня содержит и критическое изображение тех порядков, при которых Травника все бьют, сажают его в тюрьму, берут с него деньги и т. д.» (КД. С. 633).
Двойственность образа главного персонажа служит определен- ной цели: скрыть, затушевать его настоящее социальное положение. Почему для этого избран образ птицы и именно болотного кулика? Ему свойственны черты, которые позволяют догадаться о таинственном прототипе, который скрывается под этим названием-«Зуй, зуек, — сообщает Даль, — общее название небольших куликов разных видов; особый вид — вертлявый куличонок, юркий, плавает и ныряет, хотя не лапчатый, летает с криком, низко под водой, зуить — суетиться, метаться туда и сюда» (Даль. Т. 2. С. 696).
Суетливость, склонность к перемещениям, появление с шумом (восклицаниями, песнями, музыкой) — это признаки скоморошьей ватаги и, вероятно, свойства ее отдельных представителей, в какой-то степени — вообще профессии. Следует также иметь в виду, что травником называли раньше: 1. Два вида куликов (красноклювого и черноклювого); 2. Место, низменное, сыроватое, где трава получше и погуще; 3. Название водочной настойки, а также пива, в которое вместо хмеля клали одуряющие травы (Даль. Т. 4. С. 425). В просторечии куликом называли не только птиц, но и пьяниц, а в Новгородской губернии — и людей, носящих на лице маску, ряженых. Глагол «куликать» в переносном смысле означает пьянствовать, куликнуть — значит в просторечии выпить. Как видим, авторы песни с большой находчивостью и осмотрительностью выбрали наиболее емкий образ, вмещающий разные, намекающие на скоморохов качества.
В основе текста про зуйка-травника использована старинная хороводно-игровая песня «Лунек»: «Охотник (ловец) поймал на охоте лунька, принес его жене, и она рассказывает об этом хороводу, подражая движениям птицы. В песне дано и описание птицы: "Лунек беленький, хвостик серенький... Одно крылышко протянет, а другое поведет"». Даль упоминает и пляску с названием «Лунек» (Даль. Т. 2. С. 696). Песня тоже выбрана неслучайно: лунек — птица хотя и хищная, но в крестьянском хозяйстве полезная, она питается полевыми мышами, очищая от них крестьянские пашни. Но именно ее хищный тип бросал бы нежелательный смысловой оттенок на скрытый образ скомороха, поэтому лунек заменен травником. Эпизод с ловлей птицы разработан подробнее, имеет метафорический смысл. Перечислен ущерб, который претерпел попавший в силки травник: сломанное крылышко, ножка, выщипанные перья. Однако уже в самом начале песни обыгрывается и скоморошья природа главного персонажа:

Ах ты Сенька, Сенька-Семен!
Осподин, в Москве не бывал!
Осподин, зуйка не видал!

Из этой ошеломляющей иносказательности становится ясно, что речь идет не о птице, ее надо смотреть не в Москве, а на болоте. Но именно в столице можно увидеть игру скоморохов. В скоморошьей обработке сюжет получает дальше уже другое развитие. Ловля птицы — лишь начало злоключений, о которых было важно рассказать в песне. И в сущности это рассказ не столько о птице, сколько о горестной судьбе скомороха, уподобившего себя травнику. Такое уподобление не редкость, не представляет исключения в скоморошьих поэтических традициях. Ерш Ершович сказки тоже олицетворяет кого-то, чья социальная природа скрыта за обликом колючего, неуживчивого, нахального, на многое претендующего ерща.