Белый камень в глубине колодца (Семейная сага, 18+)

 » "Люк, он твой отец!" (навеяно alen-yshka)

by ANnneta

 » Глава 14. Человек человеку волк

Лидия Леонидовна Китавина с неприкрытым сарказмом посмотрела в Костину тарелку, где громоздились кучка салатных листьев да мелко нарезанная капуста вперемешку с морковью, кое-как политые оливковым маслом, и сказала:
– Я догадывалась, что все мужики – козлы, но не до такой же степени!
– Старость не радость, – вздохнул Рязанский, накалывая на вилку скользкий от масла зеленый лист. – Когда меня спросили: «Константин Николаевич, вы что предпочитаете, язву или салат?», я решил немного побыть козлом... Тьфу, гадость какая!
– Старость, – передразнила Лидия. – Скажешь тоже – старость! Да я на одиннадцать лет древнее тебя и, заметь, чувствую себя превосходно! Старость... Закажи нормальное мясо, не мучайся. Подумаешь, скрутит на вечер-другой... Боже ж ты мой, Константин Николаевич, это что, зеленый чай?! Выплюнь! Выплюнь немедленно!
– Нормальный чай. – Рязанский мужественно отхлебнул горького пойла с ароматом жасмина и скривился. – Н-нормальный.
– Моча передовой колхозницы. Даешь пятилетку за четыре года!
Он поперхнулся. Отставил чашку, с упреком глядя на невозмутимую Китавину.
– Что? – Она взяла нож и отпилила кусочек отбивной, макнула в подливу.
– Моя язва будет на твоей совести.
Вскоре они ели мясо, запивали его разбавленным вином и говорили за жизнь. Федор за соседним столиком сунул в рот остатки запеканки, хмыкнул и в который раз пожалел, что эти двое развелись, едва сойдясь спустя столько лет, и то – снова «чисто по деловому вопросу». Фиктивный брак может быть гораздо веселее настоящего, если найти к нему правильный подход.
Лидия – толковая тетка, и ее стремительный карьерный взлет от рядового бухгалтера до жены олигарха впечатлял даже желторотого Шурика, который пороху толком не нюхал и о Китавиной знает только по рассказам. А Федор знаком с Костей фактически с истоков. Один из немногих, к кому Рязанский, по собственному утверждению, может повернуться спиной, не боясь за эту самую спину. Забавное было время, без нужды во всех этих игорях, шуриках и димонах. Их со Стасом хватало за глаза.
Светлая тебе память, брат.
Федор прислушался.
– Жениться тебе надо, Костя, – завела свою обычную пластинку Китавина. – Софья из гнезда выпорхнула, а с женщиной в доме все-таки повеселее. С ней поговорить можно.
– С тем же успехом я могу завести себе попугая.
– И не скучно одному жить? В пустую берлогу возвращаться?
– Не скучно. Я и дома-то почти не бываю.
– А потом удивляешься, откуда язва. – Лидия поставила пустой бокал на стол. – Хватит мне на сегодня. Вроде закусывала, а, ты гляди, развезло. Старость... – Она прикусила язык.
Рязанский благоразумно промолчал. Позволять безбоязненно себя троллить – один из ключевых пунктов их брачного договора. На меньшее дракон в юбке не соглашался, а денег не взял ни копейки. Ни в процессе брака, ни после него.
– Ты у нас Карлсон хоть куда, в полном расцвете сил. За тебя любая дура пойдет, только свистни.
– То-то и оно, что дура.
Она махнула рукой с аккуратным маникюром.
– Умную хочешь? С умными беда: от них бывают проблемы и дети.
Костя вновь поперхнулся.
– Никакую не хочу, – буркнул он, прочистив горло. – Проехали.
– Любка, сестра моя троюродная, – не обращая на него внимания, продолжила Лидия, – будучи уже не первой свежести, завела себе любовника. Продувно-ой! Гонору-то сколько! Как увижу его, сразу за вилку хватаюсь, глаза выколоть хочется, тьфу! По бабам бегал – аж ширинка дымилась. Так что ты думаешь? Она от него забеременела, родила, в загс оттащила, печать поставила и живет сейчас, не тужит, в Бухаресте. Вампиров кормит пассиями своего Андрюши.
– Вампиры в Трансильвании, – привычно поправил Рязанский, который слышал историю про Любку уже не в первый раз.
И заранее знал, что ему ответят:
– По такому поводу – прибегают!

--------
После таких почти семейных обедов Константин отвозил бывшую жену обратно на работу (она по-прежнему трудилась у него, только теперь начальником отдела), а сам следовал текущему плану на сегодня.
План обычно подразумевал наличие в гараже машины времени: годы идут, но ритм слабее не становится – только сильнее. Сильнее, выше, быстрее. Планка, что он изначально поставил, давно покорена, но останавливаться нельзя. Заснул значит умер. Только выше, только новая планка. Позволить себе уйти со сцены Рязанский не мог. А то, что с годами мы не молодеем, делу не интересно. Дело легко нас переживет, если найти себе подходящего преемника. С этим у Константина Николаевича как раз и наблюдались серьезные проблемы.
– Ты еще спрашивал, почему мы развелись, – буркнула Лидия, мостясь на заднем сиденье кроссовера. – С твоими амбалами ни посидеть спокойно, ни пописать в одиночестве. А ну, как там тебя, Игорь? Подвинь филе, не один здесь!
Рязанский чуть повернул голову – Игоря вжало в дверцу. В распоряжении Лидии оказались две трети заднего сиденья. Китавина не преминула высказаться:
– Распустил ты их, Костя. При мне такого не было.
Федор за рулем улыбнулся правым краем рта. Левый край не улыбался, даже если очень хотелось: не мог.
Всю дорогу Рязанский смотрел в окно. Дурацкие гирлянды на деревьях, транспаранты, елки в витринах – все это, еще пару недель назад уместное, смотрелось глупо и чуждо, как свадебная фата на похоронах. Праздник нужно уметь отпускать. Отпраздновали вечером – утром пусть ничего этого не будет, чтобы из состояния расслабленности сразу в рабочее. А когда оно висит вот так, безнадежно устаревшее, о какой работе может идти речь? Человек болтается, как эти гирлянды, между «тогда» и «теперь», надеется на что-то. Очень даже зря.
От устаревшего надо избавляться. Отслужило – с глаз долой, из сердца вон. Испортилось – смело в мусоропровод, а не мариновать в холодильнике, пока совсем не завоняет. Водится за ним такой грешок: держать до последнего, как будто бы есть шанс проснуться, открыть холодильник и вместо заплесневелого салата найти там свежий. Курам на смех!
Выбросить. Избавиться. И тщательно вымыть руки. Неужели сложно?
Раньше февраля гирлянды не уберут. Определенно.
У них вечно так.

--------
Машина остановилась напротив центрального входа. Федор включил «аварийку», тем самым показав неприличный жест знаку «Стоянка запрещена».
Лидия не отказала себе в удовольствии на прощание приложить Игоря ручкой зонта. Буркнула: «Ишь, вымахал».
– Куда вы сейчас?
– Прокатимся. Будь здорова.
Лидия сообразила, что это не ее ума дело, и сухо попрощалась.
Константин подождал, пока за Китавиной закроется дверь. Еще одно, сентябрьское, покушение на него не заставило Лидию передумать: всюду таскать за собой «хвост» в виде двухметрового головореза она отказывалась наотрез.
Рязанский уже собирался дать команду, когда взгляд споткнулся о смутно знакомое пальто. Определенно знакомый шелковый шарф с крупными бледно-лиловыми тюльпанами. И уж точно знакомую фигуру, неизвестно что забывшую на пороге его компании. Вряд ли эта женщина заглянула поздравить с прошедшими, иначе бы не топталась у входа, гипнотизируя табличку, и не тянула бы с шеи шарф, будто тот ее душит.
Что ей здесь надо, мать ее так?
– Поехали, командир? – спросил Федор. Не спросил бы, не замри шеф с каменным лицом. Даже дышать, кажется, перестал.
Костя отстегнул ремень безопасности. Рявкнул: «Сидеть!», когда Игорь клацнул своей дверью. Дверь распахнулась и захлопнулась обратно.
– Людей мало, – счел своим долгом предупредить Федор. – Местность открытая.
– Сиди уж, местность. Сейчас приду.
Дорогу он перебегал, толком не глянув по сторонам. Уже у ступеней замедлил шаг. В боку кололо отчего-то, воздуха не хватало. Вряд ли от бега... Хотя от чего еще?
Поднялся именно в тот момент, когда она, решившись, взялась за дверную ручку.
– Татьяна Петровна!
Дубровина вздрогнула плечами, и шарфик с тюльпанами соскользнул-таки с ее шеи. Успела подхватить.
– Костя? – выдохнула неверяще.
– Можно подумать, ты удивлена.
Морозный воздух царапал горло. Не хватало его, воздуха этого.
Она обернулась очень медленно. Рязанский за это время успел отдышаться и сунуть руки в карманы. Дернул подбородком в сторону белых колонн: не надо загораживать собой вход. Поздороваться можно и тут, в сторонке.
Отошла послушно. И взгляд у нее – как божество увидела, честное слово. Кивни – упадет на колени и начнет бить поклоны.
Хреново, Константин Николаевич.
– Ну, здравствуй.
– Здравствуй, – тихо сказала Татьяна.
Она не ожидала увидеть его вот так. Думала, успеет подготовиться, пока дойдет до кабинета. Поездки в трамвае ей не хватило, да и как?..
Двадцать лет. Двадцать лет – видеться только по фотографиям.
Он изменился. Сильно. Она подмечала детали постепенно, сначала только в общем: другой. Будто высох весь, выцвел, так теряют краски старые снимки и картины. Только глаза остались живыми, тот самый горький шоколад с миндалем. Не будь фотографий в газетах, телевизора, на улице наверняка прошла бы мимо, не узнав в толпе. Сердце бы не подсказало, умолкло оно давно.
И вдруг совершенно неуместная, чисто женская мысль: «А меня бы узнали? Те, кто были тогда?»
Пауза затягивалась. Рязанскому пришлось выйти из-за колонн, а потом и вовсе спуститься с крыльца, чтобы не нервировать понапрасну своих и без того нервных сопровождающих. Татьяна, как собачонка на поводке, шла за ним.
– Чем обязан? – Он достал из кармана пачку сигарет и серебряную зажигалку. Выщелкнул сигарету, поджег, но закуривать не стал.
До сих пор не может курить при ней. Как мешает что-то.
– Костя... – Голос подвел, и Татьяна умолкла. Комкала в руке шарфик, нервно сглатывала, пытаясь совладать с голосом.
– Я тебя внимательно слушаю.
Она не слишком изменилась. Располнела после операции, сменила прическу, краситься стала ярче. А в остальном – все та же. Морщин он не видел, как не было их.
Таня, Танюшка, Танечка. Татьяна Петровна, чтоб тебя.
Он крутил в пальцах тлеющую сигарету, не делая попытки как-то помочь, хотя догадывался, что она собирается сказать. Вернее, о чем собирается попросить. Разве Татьяна Дубровина пришла бы к нему, не будь все настолько плохо?
Что-то случилось. С ней, мужем или сыном. А он, Рязанский, как чудотворная икона. Как подорожник. Как крыша высотки какой-нибудь: когда идти больше некуда, идут к нему.
Татьяна никак не могла начать разговор, робела. Когда-то давно они были равны, а теперь между ними пропасть. В его рано поседевших волосах запутались случайные снежинки, а у нее осел крупой целый сугроб. Через дорогу его ждет машина (кому еще могло принадлежать это черное чудовище с нагло включенной «аварийкой»?), а она пойдет пешком, потому что не будет ждать трамвая. Он на вершине, она – в самом низу, и раз ниже падать некуда...
– Володя в больнице, ему нужна операция.
Рязанский кивнул. Без снисхождения или злорадства, но и без сочувствия – просто соглашаясь. Мол, бывает, никто не застрахован.
– Операция платная. Дорогостоящая, а у нас нет таких денег. – Горло вновь сжало спазмом.
Татьяна Петровна... нет, не Татьяна Петровна, Таня смотрела сейчас на Костю Рязанского несчастными васильковыми глазами с красной сеткой лопнувших сосудов, беззвучно моля о помощи.
Костя Рязанский не проникся. Медленно разжал пальцы, а когда сигарета коснулась земли, безжалостно втоптал ее в грязный снег.
– Что, бесплатно теперь только инсулин раздают? Мне жаль эту страну и наших людей. Впрочем, за бугром еще хуже.
– Костя, – Дубровина проглотила возмущение вместе с остатками гордости, – я никогда и ни о чем тебя не просила. Теперь прошу: одолжи эти проклятые деньги! Мне больше не к кому обратиться...
– Гарантии? – перебил ее Константин.
– Гарантии чего?
– Возврата моих денег, разумеется. Слово «одолжи» подразумевает возврат.
– Гарантий нет, – честно призналась Татьяна, – но я постараюсь...
– Нет, Татьяна Петровна, так дела не делаются. Без выгоды для себя я сделок не заключаю, ну или, раз уж мы заговорили об одолжении, хотя бы без возврата на исходные.
– Даже из любви к ближнему? – каким-то чудом ей удалось сказать это с иронией.
– Тем более из любви к ближнему. Человек человеку волк. Не помню, как это будет в оригинале.
Она снова задыхалась, но уже от бессилия.
– Чего ты хочешь?
– Умереть естественной смертью. – Он поджег новую сигарету и сунул в рот, по старой привычке крепко прихватив зубами фильтр. – Простое такое желание. А от вас, Татьяна Петровна, и от вашего семейства мне давно ничего не нужно.
– Неужели ты до сих пор?.. Ведь столько лет прошло...
Рязанский разглядывал женщину, которой когда-то был готов подарить целый мир. И плевать, что ему, студенту из богом забытой деревеньки, часто не хватало на банальную буханку хлеба.
– Что, совсем все плохо?
– Думаешь, иначе я пришла бы вот так... – Она скривила ярко накрашенный рот. Женщина на грани нервного срыва. – Я знаю, тебе не за что любить Володю, но ради меня, ради...
– В какой он больнице? Вторая, третья?
– Вторая.
Сигарета приняла смерть рядом с первой. Константин обернулся к машине. На Татьяну он больше не смотрел.
– Поехали.

--------
Олег возненавидел эту больницу всей душой. Когда пытался попасть к Дине – очень сильно, но после приступа у отца в особенности. Сидя в белом халате напротив белой двери, он хотел заорать на весь белый коридор и швырнуть что-нибудь в эту треклятую белую стену. Чтобы на осколки разлетелось это что-нибудь. Снова заорать.
И так уже третий день.
Отец в сознании, к нему пускают. Сейчас, правда, спит, увешанный проводами и датчиками, как елка игрушками.
Мать, которая двое суток от него не отходила, не считая долгих часов в реанимации, куда-то уехала. Сказала: «Будь с папой, я скоро вернусь».
Дожидаясь ее, Олег разговаривал по телефону, периодически повторяя, что не торгуется. Повторял, а сам прикидывал: у кого еще можно занять? И сколько? Как будет возвращать, не думал пока, просто переводил рубли в евро и на всякий случай в доллары.
Лечащий врач в подробностях расписал ему картину. С цифрами, с прогнозами. Если бы Дубровин еще что-то понимал во всем этом.
Врач смилостивился, объяснил для особо одаренных. Владимир Алексеевич будет жить, если прооперировать его как можно скорее. Счет уже пошел на дни. Вопрос упирался в деньги, страну и период реабилитации, то есть опять же в деньги.
– ...я сам подъеду. Куда... Большая Горная? Да, возьму. В декабре проходил, все документы в порядке. Спасибо.
Не успел Олег положить трубку и выдохнуть, как позвонили «Кудряшовы».
– Не спрашиваю, как там все, – сказал телефон голосом Ляны, – знаю, что никак. Спрашиваю в лоб: мы чем-нибудь помочь можем?
– Да чем вы поможете, – вздохнул Олег.
– Без понятия, Дубровин, мое дело предложить.
– Спасибо. – Он закрыл глаза, чуть откинувшись на жесткую спинку сиденья. Голова гудела. – Как Дина?
– А то ты не знаешь! Волнуется. Вот зачем было ей про больницу говорить, а? Тебе от этого легче, что ли?
– Я не говорил. Так получилось.
– Получилось у него. – Ляна засопела в трубку. – Короче, как будешь домой ехать, заскочи к ней на пять минут. Пусть она тебя увидит, успокоится. Сам виноват, нечего было приручать. Отвечай теперь.
– Я заеду. Спасибо, Ляна.
– Не за что. – Она шмыгнула носом. Где-то далеко выл ветер, хрипел динамик и стучали по рельсам поезда. – Ты это, Дубровин, держись. Выхода нет только из гроба. Не раскисай.
– Не буду. Ладно, мне звонит кто-то...
– Поняла. Давай.
Звонили насчет машины. Олег терпеливо отвечал на глупые вопросы, чувствуя: еще немного, и в стену все-таки что-нибудь прилетит. Вскочил с кресла, заходил по коридору.
– Предлагаю все решить на месте...
Его осторожно тронули за плечо. Мама.
– Олежек, все хорошо, я договорилась. – Она всхлипывала от облегчения. – Сегодня ночью летим в Германию, завтра днем операция.
Олег в буквальном смысле завис. Когда страшное позади и ты не знаешь, смеяться тебе или плакать, мозг обычно выбирает что-то среднее, а то и вовсе говорит: «Ура, все решили за меня» и вырубается. Однако младший Дубровин упрямо переваривал информацию. Не верил он в Деда Мороза, Золотую рыбку и государство.
– Откуда деньги?
– Я заняла. Олег, мы...
– У кого?!
– У меня.
Заметив в конце коридора знакомую фигуру номер два, Рязанский похлопал по плечу худосочного доктора, того самого любителя подробностей, сказав: «Иди, родной, я все равно в этом ни бельмеса», и подкрался к Дубровиным в самом разгаре выяснений.
Такой ядреной смеси мгновенно поблекшей радости, недоверия, злости и отчаянного желания дать в морду на одном не самом выразительном лице Константин прежде не видел, а повидал он достаточно. Горбатый нос, который недавно ломали, толерантности этому лицу не добавлял. В воздухе буквально затрещало электричество, искры посыпались. Давненько он не сталкивался с такой неприкрытой ненавистью к собственной персоне, даже отвык маленько.
Почуял угрозу и Костин охранник.
– Игорь, тут больница. Никто не собирается меня бить, правда, Олег Владимирович?
Татьяна охнула, посмотрела на сына и, ничего толком не понимая, поспешила разрядить обстановку:
– Олег, это Константин Николаевич...
– Я знаю, кто это. – Электричество выключили, но напряжение никуда не делось. – Откуда ты с ним знакома?
– На вашем месте, молодой человек, – пришел на помощь Танечке Рязанский, – я бы беспокоился о родителе. Или поблагодарил бы за участие. Или хотя бы поздоровался для начала.
– Извиняюсь. Добрый день, Константин Николаевич. – Олег отвесил издевательский поклон. – Не желаете ли отойти для приватной беседы, а то при дамах материться некультурно?
– Кос... Константин Николаевич, – снова вклинилась мама Таня, – вы извините нас, мы в такой ситуации, что...
– Мама, не лезь. Что, Кос, прошлого раза не хватило? Поглумиться пришел?
– Олег!
Она семафорила глазами то одному, то другому, передавая абсолютно разные послания, однако оба напрочь ее игнорировали. Олег был слишком зол и ошарашен (Рязанский к тому же прекрасно это видел и ухмылялся), а Косте было любопытно, как парень поведет себя на этот раз. Кто платил по старым Володиным счетам, он знал и помнил.
– Ну, давай отойдем, раз уж тебе неймется. Татьяна Петровна, мое почтение.
Сто лет он не целовал дамам рук. Таня заметно смутилась.
– Сука, – сказал Дубровин одними губами.
Отец будет жить. Неважно, откуда мама знает Рязанского. Неважно, что заплатить Рязанскому он не сможет, главное, отец будет жить.
Рязанский, сука, не меценат, он ничего не делает просто так. И играть по чужим правилам Олегу все равно придется.

--------
Дубровин на своей шкуре ощутил, каково это – грудью закрывать родного человека от тех, кто причинил боль и теперь хочет полюбоваться на результат. Неприязнь к Ляне Кудряшовой и ее церберским замашкам основательно подтаяла.
– Олег Владимирович, я не идиот, – заметил Костя в ответ на жалкую попытку Олега не пустить его в палату. – Хотя одно мое появление в роли спасителя избавит вас от проблемы. Подумай.
«Зарвался ты, Константин Николаевич, – подумал Рязанский, когда Игорь без шума и пыли заломил Олегу руку. – А Володя и его покойный папаша, куда бы он ни попал, могут собой гордиться! Воспитали детину, любо-дорого взглянуть. Давно ли ты, дорогой, мои планы ломал?»
На них оглядывались. Персонал старался быстрее пробежать мимо. Главврач, Костин протеже, только руками разводил.
– Хорош, Игорь, ты ему так руку сломаешь. Пойди, погуляй по отделению, сестричек попугай, – и уже Олегу: – А ты садись, Рэмбо. Потолкуем.
Дубровин незаметно утер выступившие слезы. Рука онемела от плеча до пальцев.
– Я знаю твою маму только потому, что знаком с отцом. Мы стали партнерами, когда ваша фирма переживала не лучшие времена, и пересекались много где еще. Потом Володя стал пакостить, и я его честно подвинул. Жадность – плохое чувство, человеку куда полезнее иметь чувство меры. Он откусил слишком большой кусок и подавился, моей вины в этом нет. В свое время я его уважал.
Мерзкая, гнусная в своей лживости, но официальная версия. Потому и удалось не скривиться, что официальная.
– Угу, и проценты с нас драл в знак большого уважения.
Костя рассмеялся такой наивности.
– Парень, проснись! Счет шел на миллионы, а сколько вернули вы? Из-за пары сотен тысяч не убивают, уж поверь мне. Нервы потрепать – вполне, а мочить – не-ет...
– Тогда я не понимаю зачем. Какая тебе выгода?
Рязанский отряхнул темную штанину.
– Да, стулья тут дрянь... Свинью поймет только свинья, а ты не свинья, Олег Дубровин. Живи спокойно, только Володе про меня не говори. Твоя мать сама найдет, что ему сказать.
– С чего вдруг такое благородство? – нахмурился Олег. Не поверил он ни на грош.
– Кто знает, может, и мне когда-нибудь понадобится твоя помощь. К слову о помощи, – Костя улыбнулся почти искренне, – ты случайно не говоришь по-армянски?