АватарМастер Дамского Клуба

Сегодня вечером, полна истомы нежной,
Луна не может спать; не так ли, в забытьи
Лаская контуры грудей рукой небрежной,
Томится девушка, тоскуя о любви.
Луна покоится среди лавин атласных,
Но, в долгий обморок меж них погружена,
Все бродит взорами в толпе теней неясных,
Чьих белых венчиков лазурь еще полна.
Когда ж на землю к нам с небес она уронит
Украдкою слезу, ее возьмет поэт
И на груди своей молитвенно схоронит
Опал, где радуги мерцает бледный свет;
Презрев покой и сон, он скроет, вдохновенный,
От Солнца жадного осколок драгоценный.

Что там за корни в земле, что за ветви растут
Из каменистой почвы? Этого, сын человека,
Ты не скажешь, не угадаешь, ибо узнал лишь
Груду поверженных образов там, где солнце палит,
А мертвое дерево тени не даст, ни сверчок утешенья,
Ни камни сухие журчанья воды. Лишь
Тут есть тень под этой красной скалой
(Приди же в тень под этой красной скалой),
И я покажу тебе нечто, отличное
От тени твоей, что утром идет за тобою,
И тени твоей, что вечером хочет подать тебе руку;
Я покажу тебе ужас в пригоршне праха.

Все произведение

А я-то ночами беседую с ветром.
Не с тем — италийским
Зефиром младым, —
С хорошим, с широким,
Российским, сквозным!
Другие всей плотью по плоти плутают,
Из уст пересохших — дыханье глотают…
А я — руки настежь! — застыла — столбняк!
Чтоб выдул мне душу — российский сквозняк!
Другие — о, нежные, цепкие путы!
Нет, с нами Эол обращается круто.
— Небось, не растаешь! Одна — мол — семья! —
Как будто и вправду — не женщина я!

Были бы крылья у нас за спиной,
Мы бы летали как белые птицы,
Чтобы в полёте любовью напиться,
Ты полетела бы вместе со мной.

Сквозь облака за желанной мечтой,
Мы бы порхали, не зная запретов,
В мир, утопающих в небе рассветов,
Нас унесло бы, родная, с тобой.

Были бы рядом родные глаза,
Губы твои и биение сердца,
Только бы вместе на облаке греться,
И за любовь восхвалять небеса.

Вместе с тобой за рассветом лететь,
Видеть, как сказка становится былью,
Были бы только огромные крылья,
Чтобы вспорхнуть, полюбить и сгореть.


Источник

Есть в близости людей заветная черта,
Её не перейти влюблённости и страсти, -
Пусть в жуткой тишине сливаются уста,
И сердце рвётся от любви на части.

И дружба здесь бессильна, и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.

Стремящиеся к ней безумны, а её
Достигшие - поражены тоскою...
Теперь ты понял, отчего моё
Не бьется сердце под твоей рукою.

Тихо дремлет река.
Тёмный бор не шумит.
Соловей не поёт
И дергач не кричит.

Ночь. Вокруг тишина.
Ручеёк лишь журчит.
Своим блеском луна
Всё вокруг серебрит.

Серебрится река.
Серебрится ручей.
Серебрится трава
Орошённых степей.

Ночь. Вокруг тишина.
В природе все спит.
Своим блеском луна
Всё вокруг серебрит.

1911—1912

Одуванчиковое поле
Колыхнулось от ветров,
Ароматов мягких море
В шлейфах терпких лепестков.

Разыгралась в майском крае
Наша тонкая любовь
Напридумала о рае
Расцветила луга новь.

Затуманил без оглядки,
Накудесил без следа,
Неприметный запах сладкий.
Одуванчиков весна.

Летом в воздухе летает
Пуха белого сюрприз,
Дуновеньем грез растает
Тот причудливый каприз.

В дождь Париж расцветает,
Точно серая роза…
Шелестит, опьяняет
Влажной лаской наркоза.

А по окнам танцуя
Всё быстрее, быстрее,
И смеясь и ликуя,
Вьются серые феи…

Тянут тысячи пальцев
Нити серого шёлка,
И касается пяльцев
Торопливо иголка.

На синеющем лаке
Разбегаются блики…
В проносящемся мраке
Замутились их лики…

Сколько глазок несхожих!
И несутся в смятенье,
И целуют прохожих,
И ласкают растенья…

И на груды сокровищ,
Разлитых по камням,
Смотрят морды чудовищ
С высоты Notre-Dame…

У неё внутри звенят золотые гаечки, гомонят бубенчики, шепчутся шестерёнки.
К девяти утра в палату приходит нянечка, начинает мыть полы и менять пелёнки.
Из-за двери тянет хлоркой, тоской и плесенью; надо ждать, глотать лекарства, считать тик-таки.
А настанет вечер – спустится с неба лесенка, и по ней поскачут львы, козероги, раки.
Дили-динь-динь-дон – ступеньки поют под лапами, голубой телёнок тычется влажным носом...
А врачи кололи руки, светили лампами, подарили куклу (у куклы такие косы,
как у мамы), врали: мамочка стала ангелом и теперь живёт на самой пушистой тучке.
А она на всякий случай кивала – мало ли? – и смеялась: трудно, что ли, соврать получше?
В циферблате солнца зреют минуты-семечки. Бубенцы в груди лишились последних звуков.
Часовщик, кряхтя, встает со своей скамеечки, близоруко щурясь, тянется острой штукой,
улыбаясь, гладит стрелки – щекотно, весело… рядом с ним крылатый кто-то выводит гаммы…

Ей сегодня можно будет взбежать по лесенке и пройтись по тучкам: вдруг там и вправду мама?

Захлопнула я дверь… в свою мечту…
И ключ с моста… я выкинула в воду…
Мне надоело верить… в пустоту…
И в некуда идти… не зная броду…
Все мысли… я сложила в сундучек…
С пометкой грустной… «то чего не будет»…
Закрыла его плотно… на крючок…
Решила жить… в реальности… как люди…
Пусть сердце плачет… и душа кричит…
Тебя я звать… и умолять не стану…
Любовь умрёт… и сердце замолчит…
Надежды нет… и ждать я перестану…
Когда-нибудь… в безмолвной тишине…
Ты вспомнишь обо мне… смотря на звезды…
Захочешь позвонить… прийти ко мне…
Когда-нибудь…
… но только слишком поздно…

Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.

Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.

И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.

Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

Сжаты руки под темной вуалью...
"Отчего ты сегодня бледна?"
-- Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот...
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: "Шутка
Все что было. Уйдешь, я умру".
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: "Не стой на ветру".

Ай, да Джон! Душка Джон!
Всех врагов угрохал он.
Всех убил. Не напартачил...
Взял в конце себе собачку.
Посадил на поводок
и до дома поволок.
Добрый Джон, киллер Джон.
Санитар Нью-Йорка он.

Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.

Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.

Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.

И волны – о берег, и пена кипела.
Мне море о чём-то несбыточном пело.
И чайки метались, и, страсти полны,
Вздымались, дышали, как грудь, буруны.

Бездонная чаша, безбрежные дали
И серое марево – ртуть ли? вода ли?
Иль вар – амальгама космических смол,
Что тянет и манит, и бьётся о мол.

От солнца
лучей расходились спирали,
Из вечности в вечность на Землю взирали,
Как я на ветру, у земли на краю,
На камне у кромки Вселенной стою.

О, море моё! Ты сегодня иное:
Пустое, неведомое, не родное –
Пугаешь. Твоя ненасытная пасть
Зовёт оттолкнуться, шагнуть и пропасть.

И сгинуть в пучине, от ужаса млея,
Ни ближних, ни дальних уже не жалея –
Уйти, оторвавшись от снов и от дел,
В иную стихию, за край, за предел.

Вы помните,
Вы всё, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.
Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел —
Катиться дальше, вниз.
Любимая!
Меня вы не любили.
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был, как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная смелым ездоком.
Не знали вы,
Что я в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь, что не пойму —
Куда несет нас рок событий.
Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье.
Когда кипит морская гладь,
Корабль в плачевном состоянье.
Земля — корабль!
Но кто-то вдруг
За новой жизнью, новой славой
В прямую гущу бурь и вьюг
Ее направил величаво.
Ну кто ж из нас на палубе большой
Не падал, не блевал и не ругался?
Их мало, с опытной душой,
Кто крепким в качке оставался.
Тогда и я,
Под дикий шум,
Но зрело знающий работу,
Спустился в корабельный трюм,
Чтоб не смотреть людскую рвоту.
Тот трюм был —
Русским кабаком.
И я склонился над стаканом,
Чтоб, не страдая ни о ком,
Себя сгубить
В угаре пьяном.
Любимая!
Я мучил вас,
У вас была тоска
В глазах усталых:
Что я пред вами напоказ
Себя растрачивал в скандалах.
Но вы не знали,
Что в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь,
Что не пойму,
Куда несет нас рок событий...
........................................................................
Теперь года прошли.
Я в возрасте ином.
И чувствую и мыслю по-иному.
И говорю за праздничным вином:
Хвала и слава рулевому!
Сегодня я
В ударе нежных чувств.
Я вспомнил вашу грустную усталость.
И вот теперь
Я сообщить вам мчусь,
Каков я был
И что со мною сталось!
Любимая!
Сказать приятно мне:
Я избежал паденья с кручи.
Теперь в Советской стороне
Я самый яростный попутчик.
Я стал не тем,
Кем был тогда.
Не мучил бы я вас,
Как это было раньше.
За знамя вольности
И светлого труда
Готов идти хоть до Ламанша.
Простите мне...
Я знаю: вы не та —
Живете вы
С серьезным, умным мужем;
Что не нужна вам наша маета,
И сам я вам
Ни капельки не нужен.
Живите так,
Как вас ведет звезда,
Под кущей обновленной сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш
Сергей Есенин.
[1924]