Пенелопа Уильямсон "Смертные грехи"

Костя, Танюша, огромное спасибо за перевод!

Вот тебе и неустрашимый защитник черных! Не одну Люссиль он наверное так использовал. Список подозреваемых конечно большой, но Люс можно из него исключить. Чарльз ей нужен был живым. Она терпела и надеялась. Понятно почему она в таком состоянии. Со смертью Чарльза для нее умерла последняя надежда на возвращение мужа. Но как же этот подонок над ней поиздевался! Жалко ее, бедную, прямо до слез. А Чарльз просто играл со смертью. Угрожали наверно не раз, а он только смеялся.
У меня тоже подозрение есть на конкретного человека...
___________________________________

Спасибо огромное за продолжение!
Читается с большим интересом.
___________________________________

Сволочной мужик был Чарльз Сент-Клер. И не жалко его совсем. Вот только жалко будет его убийцу, потому что правильно сделал - этого Чарльза все равно кто-нибудь убил, не место на земле таким подонкам.
Про блюз - великолепно!

Константин, Таня, шедевральный перевод, всё время восхищаюсь!

Костя, Танечка - спасибо за продолжение

Ох и досталось Лерою. "Ангола" - это ад на земле, так ее называли все, и заключенные, и охранники, и судьи... Полвека срока. Вот, кстати, поэтому, когда говорят о гуманности пожизненных сроков за серьезные преступления - сразу видно, люди просто не осознают, о чем речь. Пожизненное - по сути, медленное убийство, и оно ничуть не легче смертной казни.
Несчастная Люс, продавала себя в надежде вытащить мужа столько лет - и все пошло прахом. Травка, самогонка... тоже адов ад.
Дэй - просто умница, другой бы побрезговал ее в губы целовать, обозвал шлюхой, а он взял и поддержал, как сумел.

Так, я тоже подозреваю, что Чарли связался с сестрой жены - только вот причины не могу придумать. Возможно, это была ее инициатива от и до, возможно - его, но вряд ли
_________________

Константин, Таня, спасибо за продолжение
Да, вот за этим, наверно, Сент-Клер и защищал негров - чтобы упиваться своей властью над их родственниками.
Как там было

Откуда только Деймон столько знает про любовниц Чарли? Потому, что муж Люсиль (ведь Лерой ее муж, да?) - его друг? Но Дейман ничем не мог помочь Лерою, а Чарли мог? Странно.
Ну и как всегда картинки

Рудбеккия - вот что пишет про нее Вики




Ну и новоорлеанский блюз, не такой пронзительный, конечно, как у Пенелопы, но что нашлось. Может, Константин нам что получше найдет.

___________________________________

Спасибо за продолжение
_________________

Константин, Таня,Большое СПАСИБО за продолжение!!!

___________________________________

Константин, Таня, спасибо за продолжение!
_________________

Дорогие читательницы!
От всей души поздравляю вас с чудесным праздником 8 марта!
Любви, красоты, неиссякаемой энергии и побольше чудес в жизни!
Пусть с вами всегда будет удача!
Небольшой подарочек от меня - лирическая Quiet Nights of Quiet Stars
_________________

Костя, Спасибо за поздравление! Вот так сюрприз! Очень красивый подарок!
___________________________________

Константин, большое спасибо за поздравление и подарок!
Quiet Nights of Quiet Stars, очень понравилась!
_________________

Константин, спасибо за поздравление!
___________________________________

То, как Чарли пользовался Люс, еще раз доказывает, что своим делом (защитой цветных) он занимался исключительно ради прикола. Козел! Целый гарем себе завел, на любой вкус дамочек подобрал.

Реми меня все также напрягает; судя по воспоминаниям Дэя, у нее больная тяга к экстриму.

Дэй прям супермужчина, ну на всех у него встает Каждую поцеловать хочет и более. И уже две женщины, к которым он испытывает желание, - вторые половинки его друганов. Ай-ай-ай, Дэй.

Один в один петуния. Света, спасибо за иллюстрации к роману

Спасибо за продолжение!
_________________

Дорогие читательницы!
Как и предупреждал, очередная выкладка будет 19 марта, в субботу.
Сегодня выкладки не будет.
Наберитесь терпения, и надеюсь на ваше понимание.
_________________

 » Глава 9 (часть 1)

Перевод: blackraven
Редактирование: codeburger


Люсилль Дюранд добрую часть своего детства прожила на Пейлет-лейн в хибаре из листов рубероида и проволочной сетки у грязной дороги. Ее мама зарабатывала на жизнь стиркой, а отца давно и след простыл. Но в те времена многие дети с Пейлет-лейн сказали бы про своих отцов то же самое.
Кто на север пустился работу искать. Тех река унесла – срок в «Анголе» мотать. А иные к Иисусу ушли, в небеса. Кто куда подался.

Так они и ютились в той хибаре вдвоем, она да мама. Мама вставала на рассвете и отправлялась на трамвае в квартал, где селились белые, а там стирала хозяйское белье на заднем дворе в большом жестяном тазу над угольной жаровенкой за семьдесят пять центов в день плюс проезд и ужин.
Они были бедными, но Люсилль этого не понимала, ведь на Пейлет-лейн другие ей не попадались.

Многие из маминой родни жили по соседству, так что за детьми всегда было кому присмотреть и Люсилль могла днями напролет играть с многочисленными кузенами. Другие девочки ее сторонились, но мама сказала, что они просто завидуют тому, какая она умная, красивая и замечательная. Мальчишки же дразнились и дергали ее за косички. Гонялись за ней по всему двору, хотя, поймав, не знали, что с ней дальше делать. Кроме Джимми Мо Джонса, который вдруг попытался стянуть с нее штанишки.

Люсилль пнула срамника в голяшку и побежала жаловаться его маме. В тот день женщины собрались у тети Джози. Они лущили орехи-пекан на начинку в пироги для церковного базара и подбирали выигрышные комбинации для лотереи.

Золовка тети Джози, приехавшая погостить из Мобиле, умела читать и привезла с собой сонник. Дамы наперебой перечисляли, что им снилось накануне, а мисс Селестина искала в соннике подходящие толкования, чтобы узнать, кому какие тройки счастливых чисел подсказывают сны. Мама Люсилль уже раз и навсегда определилась с выбором: четыре, одиннадцать, сорок четыре. И хотя это сочетание еще ни разу не выпало, Люсилль считала, что оно непременно выиграет, рано или поздно. А потому ни в грош не ставила всякие разные сонники. Она просто вежливо выжидала возле кухонной двери, когда же мисс Селестина сделает передышку, чтобы можно было пожаловаться на Джимми.

Но чуть погодя она уловила, что гостья уже говорит не про числа и сны, а совсем про другое, вроде бы про саму Люсилль.
– Там во дворе не Августы ли девчушка играет? Боже ж мой, да она все светлее и светлее становится.

Тетя Джози бросила в жестяную миску пригоршню очищенных орехов и отряхнула ладони.
– Угуммм, и вправду она у нас светленькая. Но кровь-то завсегда сказывается.

– Твоя правда, сестра, твоя правда. А что, с таким цветом, как у нее, могла бы далеко пойти, если бы не нашенский нос да губёшки. Еще волосы курчавые, но их-то нетрудно распрямить. Жаль, что ей достались такие вот нос и губёшки.

Тетя Джози взяла один из тех бумажных вееров, что раздавали в похоронном зале, помахала перед своим лицом, а потом сказала слова, которые клали конец любым обсуждениям и спорам и объясняли все превратности жизни на Пейлет-лейн:
– Тут уж ничего не поделаешь.

Остальные дамы закивали и согласно загудели:
– Угуммм… угуммм.

Тут уж ничего не поделаешь. Именно это Люсилль чаще всего слышала от мамы и тетушек, если не считать «Сиди прямо».

Она вернулась во двор и подставила свои голые руки под солнечные лучи. Руки цвета кофе с молоком, что мама наливала ей по утрам: капелька цикориевого кофе и много-много кипяченого молока. Раньше Люсилль и не замечала, что из всех черных и коричневых рук на Пейлет-лейн ее были самыми светлыми. Ну, может, и замечала, только раньше это ничего для нее не значило, а теперь она почувствовала себя особенной и загордилась этим.
– Я светленькая, – сказала она себе. – Кровь-то сказывается.

И только через несколько лет, когда Люсилль уже достаточно подросла, чтобы самостоятельно ездить на трамвае, с ней кое-что случилось. Вроде бы такой пустяк должен был лишь мельком задеть ее мысли, но по факту врезался в память, поскольку в тот момент ей наконец стало ясно, что имела в виду тетя Джози, когда говорила, мол, кровь сказывается.

Люсилль забирается в трамвай и проходит в самый конец, удерживаясь на ногах, как моряк на палубе, пол под нею качается и грохочет. Нетрудно вспомнить, где ей положено сидеть, потому что там имеется перегородка – фанерка с руку длиной и в пару ладоней вышиной, которая вставлена в пазы на спинке одного из сидений и отделяет места для цветных от тех, что предназначены только для белых.

Она опускается на сиденье во втором ряду позади перегородки, слева, потому что думает, что с этой стороны дома красивее. В потной ладони зажаты семь центов на проезд. Это потрясающе и чуток боязно – вот так вот ехать самой по себе. Но ей ведь уже исполнилось десять лет, она уже не маленькая и полна решимости поступать так, чтобы мама ею гордилась.

Перед ней сидит большая-большая негритянка с угольно-черной кожей. В большой-пребольшой соломенной шляпе, похожей на клумбу соломенных цветов. Негритянка со шляпой занимают столько места, что Люсилль приходится высунуться в проход, чтобы не пропустить кондуктора и оплатить проезд по всем правилам. И она радуется, когда черная женщина, приподнявшись, нажимает кнопку и выходит на следующей остановке.

Люсилль не замечает белого мужчину, вошедшего в трамвай, пока он не нависает над ней. И тут до нее доходит, что заняты все места, кроме одного – для цветных, – того самого, где только что сидела негритянка с клумбой на голове. Но новый пассажир спокойно ставит свою сумку с покупками, берется за разделительную перегородку, поднимает и переносит на ряд назад; пазы принимают фанеру с громким щелчком. А после этого как ни в чем не бывало усаживается. Да, прямо перед Люсилль теперь сидит белый человек.

Она смотрит поверх перегородки на затылок мужчины и пытается взять в толк, что же увидела. Неужели вот так вот просто можно превратить место из «для цветных» в «только для белых»? Дощечки сиденья небось еще не остыли после негритянки. На подлокотнике у окна, где минуту назад лежала большая черная рука, теперь пристроилась белая. А что выйдет, думает Люсилль, если кто-нибудь придет и передвинет перегородку еще дальше, за мою спину? Тогда она вдруг окажется на месте «только для белых». За такое могут упрятать в тюрьму, и мама никогда не узнает, что с ней случилось. Водитель остановит трамвай, кондуктор сдаст ее полицейским, и она пропадет. Как и другие люди с Пейлет-лейн, которые нарывались на неприятности в мире только для белых, а после как сквозь землю проваливались.

Люсилль смотрит на свои кулаки, застывшие на коленях. Ее руки лишь на капельку цикориевого кофе темнее, чем руки белого мужчины. Белого мужчины, что сидит по другую сторону разделительной перегородки прямо перед ней.

– Я светленькая, – беззвучно шепчет она себе.
Но теперь эти слова пугают ее, чем-то ей грозят.

Вот в этот самый момент у нее в голове и щелкнуло, совсем как та фанера, когда вошла в пазы и словно по волшебству превратила сиденье из «для цветных» в «только для белых». Он был белым. Ее отец, о котором мама никогда ничего не говорила, кроме как «Он ушел». Он был белым. И теперь Люсилль стало ясно, куда он от них ушел. Он ушел обратно в мир только для белых, откуда и приходил, чтобы сделать плохое с ее мамой.

Тем летом, когда Люсилль сравнялось тринадцать, произошло событие столь же неожиданное и замечательное, как если бы в лотерее выпала мамина счастливая тройка чисел. Маму наняла в домработницы с проживанием белая женщина с Конти-стрит в квартале Фобур-Тремей.

Тогда Конти-стрит пролегала в самом сердце Сторивилла(1), той части Нового Орлеана, куда закон предпочитал не заглядывать, давая проституткам, сутенерам и мадамам полное право вести постыдную жизнь. Той белой женщине тоже было чего стыдиться. Она бросила мужа и детей, чтобы жить со своим любовником.

Мама начала стирать для нее много лет назад, задолго до того, как Люсилль родилась. Но Люсилль впервые увидела ту белую женщину лишь в тот самый день, когда они с мамой переехали в ее дом.
– Иди-ка в переднюю да поздоровайся с миссис Рурк, – велела мама, взбив рукава нового белого платья Люсилль и затянув поясок. – Но не вздумай лезть в те комнаты без приглашения. Имей совесть и не забывай про свои манеры, пока мы в этом доме.

В тот день – первый день их новой жизни – мама надела длинный белый передник, которые закрыл ее от ступней до самого верха ее щедрой груди и был так жестко накрахмален, что потрескивал при каждом ее вздохе. Мама и без того всегда отличалась впечатляющими габаритами, а в этом переднике она выглядела словно паром, рассекающий по Миссисипи.
В тот день кроме передника мама надела красный тиньон(2). Она долго накручивала шарф на голову, пока не скрыла все волосы и верхушки ушей. Когда-то давным-давно, еще во времена рабства, был особый закон – закон тиньона, – по которому цветные женщины могли носить на голове только мадрасские платки, а не излюбленные ими шляпки с плюмажами и блестящими украшениями. Как будто такой отличительный знак мог свести на нет их природную привлекательность. Поэтому, надевая красный тиньон, мама тем самым объявляла всем и каждому, кто она такая.

Всякий раз, когда Люсилль жаловалась на несправедливость жизни, мама говорила: «Забудь-ка ты об этом, тут уж ничего не поделаешь». Но всякий раз, когда Августа Дюранд, накрутив на голову свой красный тиньон, пускалась в плавание по несправедливому миру, она как бы провозглашала: «Может, я и не могу ничего поделать, но у меня есть свое достоинство. У меня есть своя гордость».

Как ни странно, но именно «гордость» было тем словом, которое пришло Люсилль на ум, когда она, вежливо присев, глянула из-под ресниц на белую женщину, что сидела в высоком кресле с широкими подлокотниками. Женщину в черном траурном платье, с лицом, искаженным горем. Потом уже мама рассказала, что у хозяйки несколько недель назад умер любовник. Скорбящую окутывала грусть, но в ее глазах горела гордость и даже бесстрашие. Бесстрашие женщины, которая всю свою жизнь жила по собственным правилам и страдала за это.

Люсилль замерла в полной тишине под взглядом белой женщины. Когда та заговорила, ее голос, как и лицо, выдавал глубокую печаль.
– Ты вырастила замечательную девочку, Августа.

После резкого тычка в ребра от мамы Люсилль снова сделала реверанс.
– Спасибо, мэм, – промямлила она, не поднимая глаз от роз на ковре.

А потом мама вывела ее из хозяйкиной комнаты, хотя Люсилль хотелось получше рассмотреть и зеркала в золоченых рамах, и мраморные столешницы, и гигантские горшки с пальмами и аспидистрами, и этажерку в углу с коллекцией фарфоровых балерин. Она знала, что белые не любят негров, которые таращатся по сторонам разинув рот, и потому старалась не сводить глаз со своих свеженачищенных ботинок, шагая к двери следом за мамой.

В тот же день немного попозже, она врезалась в белую женщину, когда выбежала из своей новой спальни, чуть не взорвавшись от радости, едва увидела кровать, в которой будет теперь спать: с резной спинкой и мягкими белыми простынями. Женщина поймала ее и удержала их обеих от падения, притянув к себе Люсилль так близко, что та уткнулась лицом прямо в черную блузку, пахнущую мылом «Октагон», которым мама обычно стирала.

На мгновение руки женщины сжались особенно сильно, и Люсилль почувствовала каждый ее палец.
– Тебе нравится твоя комната, детка? – спросила хозяйка и отступила.

– Да, мэм, – Люсилль присела.
А потом, опустив взгляд на половицы, попыталась попятиться в безопасность кухни, но была остановлена одним-единственным словом, произнесенным спокойно и четко:
– Люсилль.

Медленно, неохотно она подняла голову.

Улыбка преобразила лицо женщины, омолодив на десяток лет.
– Если будешь делать реверанс всякий раз, когда наши пути пересекутся, твои бедные колени быстро износятся.

– Да, мэм, – чуть не присела Люсилль.

– И ты будешь звать меня мисс Маэва. Пожалуйста.

– Да, мэ… мисс Маэва, – ответила Люсилль, гадая, сумеют ли они втроем как-то ужиться в этом доме.

Мало-помалу неловкость первых дней ослабла до небольшой натянутости при взаимной приязни, какая случается между людьми, живущими вместе, хотя и в разных мирах. Мисс Маэва почти ничего не говорила, если не считать указаний относительно покупок и разных домашних дел, которые она формулировала самым вежливым образом. Разумеется, трапезничали они раздельно: мисс Маэва в одиночестве за длинным полированным столом из ореха посреди столовой, а Люсилль с мамой – за дубовым столом на кухне. Когда мисс Маэва хотела о чем-то распорядиться, то нажимала специальную кнопку или звонила в колокольчик, и мама шла туда, откуда ее звали. Люсилль же никуда не высовывалась за пределы кухни и их с мамой спален.

Однажды утром мисс Маэва зашла на кухню, чтобы отдать листок со списком покупок для рынка, и немного задержалась. Мама спросила, не хочет ли она кофе. Тогда мисс Маэва села за дубовый стол и долго тянула кофе из чашки, пока мама мыла посуду после завтрака, и они разговаривали о всяких пустяках. А после этого как-то само собой вышло, что мисс Маэва стала часами засиживаться на кухне возле мамы и иногда даже помогала с готовкой. А в один удивительный день мама получила приглашение присоединиться к мисс Маэве за чаем в гостиной, и совместное чаепитие превратилось в их ежедневный ритуал. Но они ни разу не разделили трапезы за длинным блестящим ореховым столом.

Однажды Люсилль зашла на кухню, а там сидела мисс Маэва и лущила бобы из миски на коленях, а мама у раковины делала простоквашу и рассказывала какую-то историю про скандал в Пейлет-лейн, от которой мисс Маэва так смеялась, что чуть не задохнулась. В другой раз Люсилль выглянула из окна своей спальни и увидела, что мама и мисс Маэва стоят во дворе, а мисс Маэва, кажется, рыдает, потому что ее плечи дергаются, а потом она повернулась и потянулась к маме. Та ее обняла и стала гладить по спине. Хотя Люсилль не могла слышать их слов, она не сомневалась, что мама утешает мисс Маэву.

Удивительное согласие, которого достигли две женщины, как и многое другое в Новом Орлеане, было полно иллюзий. Мало-помалу мама и мисс Маэва придумали и установили для себя правила, которые обеспечивали им то, чего они хотели, не разрушая при этом видимости раздельных миров. Возможно, две другие женщины и не смогли бы такое сделать, но мама и мисс Маэва, будучи абсолютно разными по жизни, совпадали в своем упрямстве. Что-то для себя решив, они стояли на своем и в дождь, и в солнце, и в божью благодать, и в кару небесную.

Однажды Люсилль поняла, что мисс Маэва была одна как перст и мама стала ей подругой во всех смыслах этого слова, кроме как на публику. В мисс Маэве было слишком много от леди, чтобы общаться с разным отребьем, жившим по соседству, но все респектабельные дамы отворачивались от нее многие годы. Когда ее любовник был жив и жил с нею в этом доме, его ей было достаточно. А потом он умер и оставил ее в полном одиночестве.

Такое одиночество было хорошо знакомо всем мамочкам и тетушкам на Пейлет-лейн. То самое одиночество, которое может прийти в твой дом, даже если там полно склочной родни и голодных детей. То самое одиночество, которое настигает женщину, когда ее мужчина от нее ушел.

Люсилль прошла через этап подростковой угловатости, когда все растет, но не соразмерно, а особенно быстро вытягиваются руки, ноги и чувства. А потом, тем летом, когда ей исполнилось шестнадцать, у нее вдруг разом округлились бедра и грудь и она впервые безоглядно, беззаветно влюбилась.

ПРИМЕЧАНИЯ:
(1) Сторивилл (1897–1917) – район увеселительных заведений низкого пошиба. Поскольку в XIX веке Новый Орлеан был крупнейшим центром обширного региона и большим портом (плюс военно-морской базой), туда стекались селяне и моряки, чтобы работать, торговать и веселиться. Проститутки, спиртное, азартные игры и всевозможные развлечения находили широкий спрос и потому во множестве предлагались. В 1897 году отцы города, дабы упорядочить этот содом, решили сосредоточить все публичные дома в одном районе, который горожане тут же обозвали «Сторивилл» – по имени Джозефа Стори, члена муниципалитета, предложившего соответствующий законопроект. И да, Сторивиллей было два: для белых (там жили в основном креолы) и для черных (натуральное негритянское гетто). В 1917 году рассадник порока был уничтожен в результате полицейско-войсковой операции.

(2) Тиньон (тийон) – вариация традиционного тюрбана, происходящего из Африки (дуку или геле). В 1785 году испанский губернатор Эстебан Миро принял закон о роскоши, долженствующий отделить белых дам от цветных (которые зачастую выглядели неотличимо, к примеру, те же квартеронки). Цветным женщинам предписывалось одеваться скромнее и носить на голове не шляпку, а тюрбан. Поначалу он выглядел как клетчатый или полосатый хлопчатобумажный платок, повязанный так, чтобы целиком закрывать волосы (с узелком на лбу), но мало-помалу ткани прибавлялось, пошли в ход шелк и атлас, конструкция усложнялась, на висках выпускались локончики и цеплялись разные украшения: перья, бусы, цветы и т.п.
После войны Севера и Юга закон тиньона уже не соблюдался.

Продолжение следует...
_________________