alen-yshka:
bazilika:
lor-engris:
khisvetlana:
lor-engris:
bazilika:
lor-engris:
lor-engris:
Ирэн Рэйн:
Арвен:
lor-engris:
lor-engris:
Володя подкараулил Таню у входа в консерваторию. Погруженная в мысли о предстоящем отчетном концерте, она ничего не замечала и прошла бы мимо, не выскочи парень из-за угла, как чертик из табакерки.
– Танечка!
Она вздрогнула, попятилась.
– Здравствуйте, Володя, – пробормотала растерянно. – А что вы тут?..
Не дав толком опомниться, ей в руки сунули большой сверток, завернутый в бумагу. В свертке оказались белые розы. Хрупкие, беззащитные бутоны, казалось, вот-вот задрожат от холода, и Таня поспешила прикрыть их бумагой.
– А я тебя... то есть вас жду. Хотел извиниться за Дохлого. Костя мне всё рассказал. – Володя протянул руку и уверенно, по-хозяйски заправил за ухо выбившийся из строгого Таниного пучка локон. Костя успел отругать ее за то, что не надела шапку по такому морозу. – Неудобно получилось. Я лишнего выпил, не сообразил. Прошу прощения! Дохлый тебя сильно напугал?
– Ничего страшного, – заверила Таня, с вымученной улыбкой пытаясь вернуть ему сверток. – Мне пора идти, занятия вот-вот начнутся...
– Да плюнь ты на них! Пускай зачетка поработает на студента, а мы с тобой куда-нибудь прокатимся. – Он выверенным жестом покрутил на пальце брелок с ключами. – Должен же я загладить свою вину. Куда бы ты хотела? Ты была в ресторане на?..
– Володя, это лишнее, правда. И это тоже, – она указала на цветы. – Забери, пожалуйста, я не могу их принять.
– Не любишь розы? Хорошо, я куплю тебе другие.
– Я люблю розы, но дело не в них.
– А в чем? У тебя парень есть?
– Я несвободна, – уклончиво ответила Таня.
– И ты, вся такая занятая, решила гульнуть напоследок. Развеяться, так сказать. – Володя тянул слова, всё такой же самоуверенный и вальяжный, но ключи на пальце завертелись быстрее. – Я правильно понял?
– Это не... Тебя это не касается. Мне пора, извини.
Володя схватил ее за руку. Розы упали на крыльцо, и он нарочно наступил на них ботинком с толстой подошвой.
– Отпусти, – сквозь зубы сказала Таня. Она не выносила бессмысленной жестокости, даже по отношению к цветам. – Мне больно.
На них оглядывались, и Володе пришлось разжать пальцы.
– Я так просто не сдамся, – пригрозил он. – Все равно добьюсь.
Таня спрятала в карман освобожденную руку. Запястье ныло, завтра наверняка проступят синяки.
– А как же Яна?
– При чем тут Яна?
– У вас с ней...
– Ничего такого, – не смутившись, заявил Володя. – Думаешь, я не знаю, что ей от меня? Она же прямая, как палка, не зацепиться. Спать с такими хорошо, но семьи заводят с другими. Умными, воспитанными, интересными. Верными – хотя бы.
Стало обидно за подругу. Да, она не ангел добродетели, но нельзя же вот так открыто демонстрировать свою... полигамию и неуважение! Неужели он ждёт, что Таня после подобного признания рухнет к его ногам, сраженная честностью и широтой души?
Снова вспомнился Костя, с которым они расстались буквально пять минут назад. Всю дорогу он робко поглаживал её пальцы, не желая выпускать из своей руки, но едва Таня сказала: «Пора», отпустил без единого слова.
– Всего хорошего. – И Таня поспешила закрыть за собой массивную дверь.
Любопытно, что Яна, узнав правду о своём кавалере, не только не обиделась – вцепилась изо всех сил. Женить на себе Володю стало для неё делом чести.
– Неинтересная, значит, – бормотала она, убирая подальше все вызывающее и доставая из шкафа самое скромное, – невоспитанная. Умную ему подавай! Ну, ничего, ничего, Володенька, ещё не вечер. Ты у меня научишься, паразит такой, родину любить!
--------
Костя и Таня виделись каждый день: утром он провожал её в консерваторию, днем встречал после занятий, и они шли гулять.
Маршруты получались однотипными, в основном магазинными. В некоторых местах ребят уже узнавали, здоровались, хоть и понимали, что покупатели из них не ахти.
Слониха Венеция (они решили, что это все-таки женщина) скучала на своей полке. Костя пообещал, что обязательно познакомит ее с Таниным Веней. Он и познакомил... спустя почти одиннадцать лет. Эти слоны, одинаково полинявшие от времени, до сих пор сидят в кабинете Татьяны Петровны в Доме Культуры, и она с закрытыми глазами может определить, где Вениамин, а где Венеция.
Случалось и так, что Таню провожали сразу до подъезда, коротко обнимали на прощание и убегали на работу.
Работал Костя с первого курса, иначе было не выжить: в семье, помимо него, было ещё пятеро детей, Костя самый старший. Он и учиться ухитрялся на отлично, получал повышенную стипендию. Каждую лишнюю копейку отправлял домой, часто недоедая сам. Последние два года выдались неурожайными, колхоз нес огромные убытки, и Костин отец едва не лишился работы. Ни о каких посылках из дома теперь не могло быть и речи, но ценам на продукты разве объяснишь?
Обо всем этом Тане, разумеется, не рассказывали – угадывала по обрывкам фраз, озабоченным взглядам, худобе при широких плечах, безукоризненно чистой, но не раз чиненной одежде. С какой теплотой и любовью он говорил о своей семье! И как стыдился собственной бедности...
Таня жарила котлеты, пекла ватрушки и носила их Косте. Однажды по простоте душевной предложила деньги. В тот день они впервые поссорились.
– Сначала сама заработай, а потом суй всем подряд, поняла?
– Но я же помочь хочу, – чуть не плача от огорчения, сказала Таня.
– Мне чужого не надо, – отрезал Костя. Глаза его при этом воинственно сверкнули, губы сжались. Казалось, он вот-вот кинется на Таню с кулаками. – Не смей больше так делать, никогда! И так ущербным себя чувствую, а еще ты масло в огонь льешь.
– П-почему ущербным?
– Спрашиваешь? Я тебя даже в кино сводить не могу...
Она не дала ему закончить: обхватила за шею, прижалась всем телом, зашептала сбивчиво:
– Костя, Костенька, какой же ты у меня глупый! Ну зачем нам кино, сам подумай? Баловство одно, картинки. У меня сердце болит, когда по утрам после своего завода еле ноги передвигаешь, а ты – кино. Ерунды не говори! Твоя фраза, между прочим. – Она спрятала лицо у него на груди, в шуршащей куртке. – Зачем так страдать, Кость? Разве плохо, что я помочь могу? Разве мы чужие люди? – Таня не услышала – почувствовала Костин вздох. Испугалась, что снова ляпнула не то. – Не молчи, скажи что-нибудь!
Он потянул её к лавочке. Вокруг гремели поезда, сновали люди и жил своей суматошной жизнью московский метрополитен.
Зимой они мыкались, как подростки, по магазинам, подъездам и метро. Весной стало легче. Пойти к Тане было нельзя: в квартире семейства Головченко маялась бездельем Регина, а общага М**И... Меньше всего Косте хотелось, чтобы о его Тане судачили все кому не лень.
«Бездомные мы с тобой», – грустно улыбалась Таня.
«У нас будет самый лучший в мире дом, – торжественно пообещал Костя. – У нас с тобой все будет, Тань. Все, что захотим, ты мне только верь».
– Танюшка, прости, прости, родная моя, прости, – беспомощно шептал он. – Не надо было, дурак я. Ты же как лучше хотела, а я взял и наорал. Не буду так больше. Танюш, – его губы нашли маленький нежный завиток у неё на виске, – потерпи еще чуток. До лета, ладно? Мне распределение обещают хорошее, летом поженимся и сразу уедем.
– Кость, а давай сразу после экзаменов заявление подадим? – с энтузиазмом предложила Таня, перебирая его пальцы. Ссора была забыта. – Защитимся и сразу поженимся, в тот же самый день, давай?
Этот разговор произошел меньше, чем через две недели после их в общем-то случайного знакомства. Костя и Таня уже тогда решили, что обязательно поженятся. Не сказав, что любят, не обменявшись даже самыми невинными поцелуями. Сейчас им хватало такой, почти детской близости: рука в руке, голова на плече и родное, любимое тепло.
«Неужели мне это не приснилось? – гадала Таня, уже Татьяна Петровна, много-много лет спустя. – Неужели так бывает, со взрослыми-то людьми? Господи, какой инфантилизм, какая пошлость – в метро, у всех на виду... Что было бы с нами, влюбись я до него? В одноклассника, в певца, в актёра театра – да в кого угодно! Почувствовала бы я к Косте то же самое?»
Он ухитрялся организовывать их прогулки так, что Таня не думала и не жалела ни о кино, ни о подарках, ни о вечерах с шампанским и танцами, исход которых почти всегда определен, а итог исхода часто печален.
Казалось, не осталось ни одного мало-мальски известного уголка Москвы, где они не побывали. Искали своё место, куда можно приходить в любое время, не рискуя быть потревоженными. Зима здорово мешала, делая любое пристанище холодным и неуютным. А поздней весной они открыли для себя Патриаршие. Таня показала Костя скамейку, на которой, если верить Булгакову, когда-то сидели Воланд, Берлиоз и Иван Бездомный. Она знала о родном городе очень много и невольно гордилась собой, замечая, как открывает рот Костя, слушая её рассказы.
Когда отпираться уже не было смысла и Костя, запинаясь от волнения, ковыряя асфальт сбитым носком ботинка, признался Тане, что никакой он не москвич, а обыкновенная лимита, Таня уперла руки в бока и сказала со всей возможной строгостью:
– Я это, если хочешь знать, сразу поняла, но ведь не сбежала, с тобой осталась. Не догадываешься почему? Потому что не квартира в Москве красит человека. Расизм это самый настоящий, по квартире людей судить! Расизм и предрассудки! Родиной надо гордиться, она один раз и на всю жизнь дается. И если ты решишь снова начать этот разговор, я точно сбегу и никогда не вернусь. Ясно?
Костя не нашелся, что ответить, и оторопело кивнул. Таня смягчилась.
– Пошли Новодевичий смотреть, я тебе про тайную царевну расскажу.
Они гуляли и говорили обо всем на свете, пили свою любовь, как газированную воду в жару, и не могли напиться. Будь их воля, не расставались бы, но приходилось возвращаться домой, садиться за фортепиано и... вспоминать, как замирает сердце, когда случайно соприкасаются ладони; как сильные, загрубевшие пальцы пожимают твои, прохладные (опять забыла дома перчатки) и нервные; каково это – греть руки в его глубоких карманах, а когда стоишь спиной, чувствовать, как он легонько целует тебя в затылок...
Таня приходила в себя и слышала недовольный звук белой клавиши, которую нажала и забыла отпустить. Музыка не приносила прежней радости. Все вытеснила собой любовь.
Костя не был сказочным принцем. В их первый поход в кино он, уставший после смены, крепко спал на Танином плече. Исправно ходил на все академические концерты, но часто просыпал Танины выступления. Она уговорила его бросить курить. Костя сжимал зубы, грыз ногти, но не срывался. Ради Тани он бы и не на такое пошёл, хотелось ей соответствовать. Куда сложнее было отучиться от прилипчивого «не» вместо «нет». Оно все равно проскакивало, когда Костя спешил или волновался.
Судьба подарила им несколько безоблачных месяцев. Петра Викентьевича с головой захватило новое исследование, Регина твердила: «Делай, что хочешь, только предохраняйся». Таня возвращалась под утро, раскрасневшаяся, с припухшими от бесчисленных поцелуев губами, набирала воды в стакан и ставила туда крохотный букет. Улыбалась, представляя, как Костя обдирает клумбы. Очень аккуратно обдирает, чтобы не испортить и не попасться. Эти букетики иногда стояли по два-три дня и были Тане дороже, чем самые прекрасные розы.
Посещала она теперь только те занятия, которые ни в коем случае нельзя пропускать. Костя, когда появлялась возможность, договаривался со старостой, и та его «прикрывала». Каждая лишняя минутка вместе сродни чуду, не тратить же драгоценное время на скучный материал, который всегда можно прочитать в учебнике!
– Он сбивает тебя с толку, – утверждала Тата. – Раньше ты не прогуливала. Остановись, пока не поздно!
– Вот ещё, – вступалась за Таню Яна. – У человека любовь, какие могут быть книжки?! Но я хочу знать подробности: как у вас обстоят дела с?..
Тата заткнула уши и зашевелила пальцами. Яна подмигнула Тане и склонила голову набок. Рассказывай, мол. В тех самых, интересующих Макарову подробностях.
– Да мы... М-мы ни о чем таком не...
– Поня-атно. Не хочет или не предлагает? – тоном знатока осведомилась Яна.
– Не знаю, мы об этом не разговаривали. Мы...
– Целовались?
– Целовались, – призналась Таня.
– Одними поцелуями сыт не будешь. Сколько вы знакомы, два месяца? Пора уже что-то решать, как-то определяться. Может, он просто стесняется предложить? – рассуждала Яна. – Боится, что неправильно поймешь? Вы же оба у нас особо тонкой душевной организации (Тата хмыкнула, не прекращая шевелить пальцами). Есть проверенный способ узнать. Ты, когда снова вздумаете целоваться, сделай вот что...
Тата, устав притворяться глухой, швырнула в Яну подушкой.
– Без тебя разберутся! Тань, не слушай её. Костя – нормальный парень, не то что некоторые... Кстати, Янка, как обстоят дела с Володей?
Яна замурлыкала. Будь у неё хвост, тот бы довольно покачивался, загнув пушистый кончик.
– Это был примитивный отвлекающий маневр, но-о...
Таня благодарно улыбнулась Тате, но подруга лишь неодобрительно покачала головой.
--------
Первый поцелуй получился неловким. Это в кино все красиво: губы идеально подходят к губам и неземное наслаждение. Или если очень повезёт. А они нечаянно стукнулись носами и смутились, боясь взглянуть друг другу в глаза.
Кровь шумела в ушах, словно солдаты маршировали. Странно. До неудавшегося поцелуя с ними такого не случалось, ни малейшей неловкости, а сейчас страшно до дрожи и отступать некуда, будто должны кому-то этот несчастный поцелуй!
– Ко-ость, – тоненьким голосом позвала Таня, – а у тебя тоже... ты тоже никогда?..
Он помотал головой и, сообразив, что Таня его не видит, сказал: «Нет». Таким же тихим и ломким, как у нее, голосом, точно стыдясь.
– А почему? Не хотелось?
Будь Таня немножко искушеннее в подобных вещах, она бы не поверила. Ей самой не верили, когда говорила, что ни разу. А тут просто любопытно стало: чем другие люди руководствуются? Тем более парень. Парни по умолчанию должны быть опытными... или нет? Но как иначе? Кто-то же должен... руководить процессом.
От таких мыслей ее бросило в жар, несмотря на прохладу апрельского вечера.
– Да не то чтобы не хотелось. Хотелось, конечно, но не с кем попало. Как представлю, что она со всеми подряд своим языком делала, противно становилось. А на тех, кто не со всеми, вроде как сразу жениться надо, – сбивчиво объяснил Костя. – Я сначала выучиться хотел, и вообще... А ты? Такая красивая, и никого не было. Почему?
– Тебя ждала. Яна говорит, что ранняя любовь всегда несчастная, редко кто на всю жизнь вместе остается, вот я и боялась сделать ошибку. Надо ведь на всю жизнь, правда?
– Угу. – И Костя вдруг легонько коснулся своими губами ее рта.
Одного уголка, другого. Не спеша, приноравливаясь. И как-то само собой получилось правильно запрокинуть голову. Найти его губы своими, прижаться, ощутить такой непривычный, но такой долгожданный вкус. Обнять за шею, чувствуя, как теплые пальцы скользят по защищенной тонкой весенней курткой спине. Ей внезапно захотелось почувствовать эти пальцы кожей. Таня представила, как Костя целует и дотрагивается до нее совсем без одежды, и ахнула от незнакомого, щекотно-тягучего ощущения в животе.
– Я, кажется, понял, – на выдохе прошептал Костя, когда у обоих кончился воздух, – нам с тобой не надо думать. Когда думаешь, начинаешь бояться, что получится полная хрень, и она получается. Не надо думать... Давай еще раз?
С непривычки кружилась голова, и Таня, никогда не позволявшая себе лишнего, не знавшая алкогольного опьянения, теперь поняла, что значит быть пьяной от любви. Сердце колотилось так, что становилось больно; уже и губы болели, но отстраниться сейчас – легче умереть.
– Танька, я жить без тебя не смогу, ты это понимаешь? – Он целовал ее шею, линию подбородка, пылающие от смущения и нервного возбуждения щеки, и нес околесицу, понятную только влюбленным. – Танюшка моя, девочка моя... любимая...
– Любимый мой, только мой...
Любимый, любимая – как легко оказалось произнести эти слова. Их любовь не потеряла своей детской чистоты и непосредственности, но ведь и ребенок, оставаясь ребенком, все же не стоит на месте – он растет и развивается. Придет время, и станет мало поцелуев и объятий, а пока им крышу сносило от одной такой близости любимого человека.
Каждый поцелуй становился откровением. Границы сдвигались незаметно, а когда Костя устроился на недавно открывшуюся станцию техобслуживания, и у них стало немного больше свободных часов по вечерам, зато полностью «выпали» выходные, да и задерживался Костя все чаще и чаще, Таня с ума сходила. Играла до ломоты в пальцах, без толку листала конспекты и нотные тетради. Отцу не говорила, но текущие зачеты можно было сдать гораздо лучше. На последнем концерте она трижды безбожно сфальшивила, чего за Таней Головченко сроду не водилось. Но что толку стараться, если в зале нет Кости? Куратор группы уже намекнула: будешь продолжать в том же духе, и о красном дипломе можешь забыть. Таня равнодушно пожала плечами, обещала исправиться. Но вместо положенных нот после скрипичного или басового ключа снова бежали строчки тоскливых стихов, а в каждую новую встречу она позволяла себе – и Косте – чуточку больше, чем в предыдущую.
--------
Они гуляли по дорожкам любимых Патриарших. Заканчивался апрель, вот-вот должен начаться май. Закатное солнце запуталось в жизнерадостно-зеленой листве лип, перекрашивая ее в непонятный зелено-розовый.
– Ты боишься сессии?
– Не... не боюсь. Чего ее бояться?
– А я боюсь. Все говорят, что я съехала.
– Значит, надо въезжать обратно.
– Легко тебе говорить! Я учебник открываю, а перед глазами – ты. Ни строчки понять не могу, представляешь? Что я на экзамене делать буду?
– Ну, не зря же ты столько лет по клавишам стучала. Что-нибудь да вспомнишь.
Они нашли свободную скамейку и сели. У Кости теперь появились деньги, можно было пойти в кино или еще куда-нибудь, но, когда он предложил, Таня отказалась. Она смотрела на пруд, по которому бегали озорные солнечные блики, и никак не могла решиться.
– Что-то случилось? – спросил Костя, обнимая ее за плечи. – Только не говори, что опять думаешь про экзамены. Я же знаю, ты про них уже забыла.
– Папа с Региной завтра уезжают. В Кисловодск, на две недели. Лечить папины почки и укреплять здоровье.
– А тебя с собой не берут?
– Регина сказала, что мне надо учиться. – Таня высунула язык.
– Передавай ей, что она коза. – В Костином голосе прозвучало заметное облегчение.
– Ага. Я просто хотела предложить... Приходи завтра ко мне в гости? Я что-нибудь приготовлю. Придешь?
– Хм, даже не знаю. Надо подумать. – Он явно дурачился. – Ты пироги умеешь?
– С мясом, с капустой, с картошкой, с тыквой, с рыбой, с яблоками...
– С мясом и с яблоками мне подойдут.
– Все вместе? А ты, оказывается, гурман.
– Только попробуй! Ну а вообще лучше что-нибудь одно, чтобы ты не сильно бегала.
– Мясо и яблоки, – пообещала Таня, – обязательно. Ты только приходи.
– А я могу не прийти? Приду, конечно.
--------
На следующее утро Таня еле дождалась, пока Регина в десятый раз проверит, взяла ли она с собой косметику, и незаметно вытащит из чемодана отцовские папиросы. Петр Викентьевич поцеловал дочь в макушку, наказал быть умницей и обещал привезти из Кисловодска какой-нибудь подарок. Мысленно он уже был в самолете и едва не оставил дома второй чемодан.
Родственники уехали только в одиннадцать, а они с Костей договорились на четыре! Поставив тесто на пироги, Таня забегала по квартире: достала праздничную скатерть, из холодильника – банку маслин, малосольные огурцы, шпроты и, немного оробев, бутылку красного вина. В винах она не разбиралась, однако Регина заверяла, что вино хорошее, и нередко пила его с соседками, а в буфете оставалось еще пять таких бутылок. Попутно Таня вытирала пыль и окна, елозила тряпкой по паркету «елочке» и переселяла в спальню разбросанные отцом в порыве вдохновения носки и книги. В квартире профессора Головченко всегда был образцовый порядок (Регина убирать ненавидела, а спихивать огромную квартиру на Танины плечи было неразумно, поэтому к ним периодически приходила домработница), но сегодня Тане мало было этого чужого порядка, и она наводила свой.
Без четверти четыре Таня в махровом халате спешно досушивала волосы Регининым феном. На кухне благоухали пироги, на белоснежной скатерти в старинном бронзовом подсвечнике ждали своего часа свечи. Она долго не решалась достать этот подсвечник, боясь, не подумает ли Костя чего-то не того, но в итоге достала.
В четыре Костя не пришел. Не пришел он и в половину пятого, и без четверти, и ровно в пять. В четверть шестого Таня не выдержала, оделась и решила поехать в общежитие М**И. Ясно же: что-то случилось. Костя никогда не опаздывает.
Они столкнулись у метро: запыхавшаяся Таня собиралась вбежать, а Костя, наоборот, выскакивал, бережно прижимая к себе завернутые в бумагу ирисы.
– Ты как... Ох! – Она прижала ладони ко рту, с жалостью глядя на наливающийся синевой фингал. Нижняя Костина губа заметно распухла, он время от времени трогал ее краешек пальцем и морщился. – Кто это тебя так?!
– А, ерунда, до свадьбы заживет. У него все еще хуже. Меньше рот будет открывать.
– У кого это – у него?
Но Костя, будто не обратив внимания, протянул Тане цветы.
– Спасибо. Красивые такие! Но...
– Танюш, это мое дело. Не бери в голову. Подумаешь, подрался. Жаль только, что именно сегодня. Как специально время выбрал, гад... Я не сильно опоздал, пироги живы?
– Живы, живы, – рассмеялась Таня. – Идем скорее. Кажется, дождь начинается.
Срывающийся по капле, по две дождь пролился ливнем, и в подъезд они вбегали, промокнув до нитки. Чинно прошли мимо вахтерши, Костя поздоровался, и сварливая тетка не стала задавать вопросы. Костя уже тогда умел произвести правильное впечатление на незнакомых людей, а синяка под глазом и разбитой губы вахтерша не разглядела.
– ...А вы хорошо устроились. Просторно. Целый дворец!
– Скажешь тоже. Знаешь, как тут страшно по ночам? Особенно, когда домой прихожу, отца нет, а Регина опять к соседям ушла.
– Бедная моя... Ишь ты, такая махина, а тепло. – Костя поежился. – Вроде бы.
– Проходи в комнату, раздевайся, я тебе сейчас что-нибудь сухое принесу.
Она включила свет в гостиной, и Костя увидел сервированный стол. Присвистнул.
– Свечи, вино... мама моя, маслины из самой Испании! Ну, точно дворец!
Таня сникла.
– Тебе не нравится?
– Что ты, очень нравится! Неожиданно просто. Я думал, будут пироги.
– Пироги ждут на кухне. – Она закусила губы, пряча улыбку. – Раздевайся, будем сушиться и обрабатывать раны.
В своей комнате Тане быстро скинула мокрую одежду, набросила первое, что попалось под руку – тот самый халат, – стянула волосы на затылке и прошла в родительскую спальню. В отцовском халате Костя утонет, но его хотя бы можно подвязать, как удобно. Штаны и рубашки отпали сразу: Косте с его комплекцией скорее впору будут Регинины вещи. Представив себе Костю, щеголяющего в любимом розовом халатике мачехи и ее же тапочках с помпонами, Таня хихикнула и побежала в гостиную.
Костя стоял над столом и рассматривал подсвечник. Одежды на нем меньше не стало, разве что джинсовку – Танин подарок ко дню рождения – на вешалку повесил. Капли с мокрых волос падали на ковер.
– Ты что, заболеть хочешь? – возмутилась Таня.
– Да не, я... тут такое дело... В общем, я весь мокрый. До трусов, наверное, – смущенно сказал Костя, не глядя на Таню.
– Вот халат. Я выйду, а ты переоденься, – скомандовала она нарочито бодрым голосом. – Потом марш на кухню, лечить тебя буду. Мокрое в кладовке развесим, там тепло и веревки есть.
Спустя полчаса они оба – в халатах и толстых махровых носках, с высушенными волосами (Костя отбивался от рычащего фена, как мог, но Таня была настойчива), сидели на диване в гостиной, прижавшись друг к дружке, и пили чай с пирогами. К красиво сервированному столу с подсвечником так и не притронулись, но свечи все равно зажгли. Три желтых огонька робко поблескивали в полутьме: два больших и один поменьше.
– Ты молодец. Пироги отменные. Да и вообще, все здорово.
– Спасибо. Расскажешь, за что тебя побили?
Костя помрачнел, потрогал раненую губу.
– Ну, били, допустим, не меня, а я. А за что... поверь, было за что. У нас за такое сразу в колодец окунают, без суда и следствия. Тань?
– Что? – Она вздрогнула, представив процедуру окунания в колодец.
– Я хочу познакомиться с твоим отцом. Когда это можно будет сделать?
Таня даже растерялась.
– Через две недели, как они приедут, наверное, можно будет. Ты собираешься?..
– Официально просить твоей руки, а то не по-человечески как-то: мои родители про тебя знают, а твои про меня – нет... Нет же?
Она покачала головой. Костя вздохнул и выпалил:
– Они нас в гости зовут на девятое мая. Поедешь?
Таня, как зачарованная, кивнула, и он благодарно поцеловал ее в висок.
– Спасибо. Мама давно хочет тебя увидеть. И Алька с Наташкой, и тетя Тоня. Просил же не говорить раньше времени, так нет.
– А папа?
– Батя молчит, но вроде тоже не против. Он меня с десятого класса мечтает женить, а я и не собирался особо, пока тебя не встретил. Ты ведь не передумала?
– Еще чего! Ты – мой, забыл?
– Забудешь тут... Ой! Ты чего кусаешься?
Она и вправду куснула его за щеку, притворившись, что собирается поцеловать. Из чистого озорства, но Костя воинственно зарычал и потянулся к беззащитному горлу.
– Молилась ли ты на ночь, Даздраперма?
Таня засмеялась: Отелло из Кости получился так себе. Душители невинных дев и сами девы обычно не хохочут в процессе удушения.
– Почему... Даздраперма?..
– Потому что Дездемона свое отмолила.
– Ясно, ревнивый мавр Оюшминальде.
– Я очень ревнивый мавр, – подтвердил Костя.
И Тане стало не до смеха, потому что «Даздраперму» вознамерились зацеловать до смерти.
В какой-то момент игра перестала быть игрой, и Костя уткнулся лицом ей в шею. Дыхание у него было тяжелым и частым. Оба вспотели от этой возни (квартира действительно была очень теплой, несмотря на габариты); Таня слышала, как совсем рядом стучит Костино сердце. Собственное сердце больно билось о грудную клетку, отдаваясь где-то в горле. Навязчивая мысль, что их разделяют только халаты и ничего больше, пугала и заставляла сладко замирать одновременно.
Морально Таня была готова к возможному продолжению. В конце концов, ей уже двадцать один год и есть вещи, бегать от которых взрослым людям просто глупо. Если не Костя, то кто тогда? Они любят друг друга и собираются пожениться, меньше чем через две недели он познакомит ее с родителями. Что еще надо?
– Танюшка, родная, нам необязательно сейчас это делать. – Она слышала, как трудно ему говорить. Сама наверняка ни слова не смогла бы произнести – настолько внутри все перемешалось. – Ты не думай, я тебя заставлять не буду... давить не буду, если не готова, и вообще... если не хочешь...
– Хочу. Очень.
Целых два слова. Ради нее он сказал гораздо больше.
И все-таки Тане было страшно. Она боялась не столько боли, сколько разочаровать, не понравиться. Мужу позволено все, вдруг Костя попросит ее сделать то, к чему она окажется не готова? Яна столько всего рассказывала, утверждая, что между мужчиной и женщиной это абсолютно естественно...
– Ты меня любишь? – тихо спросила Таня.
Прежде она не спрашивала об этом вот так, в лоб, а теперь вдруг стало важно услышать.
– Ужасно... очень люблю, – поправился Костя.
Это порывистое, искреннее «ужасно» заставило улыбнуться и обхватить рукой его затылок. Таня старалась целовать так, чтобы не тревожить лишний раз разбитую губу, но Костя простонал: «Наплюй, не больно». Он не вспоминал, и она не вспоминала. Не до того им было, совсем не до того. И Костя не меньше Тани боялся оплошать и не понравиться.
Он чудом не оборвал половину пуговиц с ее халата, зато отцовский халат с запахом соскользнул удивительно легко. Когда он прижался к ней всем телом, нагим и горячим, она всхлипнула и чуть не потеряла сознание – так чудесно было: чувствовать его кожей. Лучше, чем что-либо, испытанное раньше. И неловкость исчезла, словно его тело – это часть ее, а себя не стесняются. Только губы пересыхают и сердце стучит все сильнее и требовательнее.
Костя вдруг подхватил ее под бедра, заставив обнять его ногами за талию. Поддерживая спину горячей ладонью, усадил к себе на колени. Коротко поцеловал, провел кончиками пальцев по груди – еще не лаская, но обещая. Сильная рука заметно подрагивала.
– Тань, пойдем в спальню. Тут неудобно, и мне надо... кое-что...
Она молча прижалась лбом к его лбу и попыталась слезть с колен – не дал. Отнес в родительскую спальню, бережно опустил на покрывало. Шепнул: «Щас вернусь», зажег тусклый светильник рядом с кроватью и, не удержавшись, поцеловал нежную кожу над пупком. Таня задрожала.
– Какая ты красивая...
– Ты тоже.
Она закрыла глаза и услышала его негромкий смех и едва уловимое шуршание где-то в прихожей, слабый звук застегиваемой на сумке молнии, а в гостиной одна за другой погасли три пылающих свечи.
Peony Rose:
Ejevichka: