Сезон чудес

Столько неприкрытой обиды в голосе. Так и хочется привлечь эту темноволосую голову к себе на грудь и пожалеть. Оказывается, герцогиня еще не растеряла способности сочувствовать страждущим.
- Милорд, Высший Свет весьма суров и несправедлив.Смиритесь. - Вместо приправить сказанное ехидным смешком , Реджина снисходительно кивнула.

- Разве? - невинно хлопнув ресницами, удивленно изогнула правую бровь. – Странно, виконт Эпшоу и виконт Рейвенсберг, почтившие нас с кузинами своим визитом вчера , и любезно пригласившие на прогулку в парке, ни разу не жаловались на мою непунктуальность, - следить за реакцией мужчины на ее возражение было истинной усладой для глаз.

Еще один притворно удивленный взгляд из-под ресниц, означающий « Да неужели?»

Легкое, почти невинное прикосновение, отнимающее волю и поднимающие волну внутреннего жара, от которого темнеет в глазах. Было ошибкой остаться с ним наедине и надеяться, что все закончится светской болтовней.
В ответ на его «Вы демон, миледи», Реджина, облизнув внезапно пересохшие губы, смогла выдавить из себя хриплое:
- Кто бы говорил, милорд.
Остатки здравого смысла, тихо нашептывают ценный совет: выставить Мальтреверса за дверь, пока для нее не стало слишком поздно. Сбившийся ритм ошалевшего сердца, отдает в ушах глухими ударами. У него совершенно нет совести. Разве можно быть таким…таким… опасным и преступно-притягательным. Кожа горит под его губами и хочется попросить о большем. Она не будет себя считать униженной, если сделает это. А ведь он еще даже не поцеловал….

- Вы во стократ хуже меня. Блейк…у вас нет души…и никогда не было, - тихий шепот у уголка его губ, опаляющих горячим дыханием ее щеку. Как вызов. Едва ли он сочтет это оскорблением. Они такие разные. И в то же время так похожи, хотя бы в том, что их желания сейчас совпадают и утверждать обратное нет никакого смысла.

Смысл его слов, как и то, что столик с грохотом улетал в сторону, а она сидит уже не в кресле, а на коленях у Мальтреверса, не сразу дошел до затуманенного желанием сознания. Ответ уже готов сорваться с губ, но

Вместо оттолкнуть, Реджина подалась навстречу и ответила на поцелуй, обвив шею мужчины руками. Ответное объятие оказалось таким сильным, что у обоих пресеклось дыхание и грудь, немилосердно сжатая одеждой, сладко заныла. На секунду прервав поцелуй, чтобы глотнуть немного воздуха для них обоих, Реджина слегка прихватила нижнюю губу Блейка зубами и тут же покаялась в содеянном, унимая причиненную боль легким ласкающим движением языка и зарываясь пальцами в его волосы. Поцелуй становится глубже, яростнее, мужские руки медленно движутся вдоль спины, заставляя выгнуться и принять более удобную позу. Все прежние ощущения не идут ни в какое сравнение с тем, что она чувствует в объятьях своего демона-искусителя. Губы Блейка скользят по подбородку, вдоль шеи, ключицы, ниже…Легкий укус заставляет тихо вскрикнуть и еще сильнее вжаться в его тело своим, вздрагивающим от возбуждения… Мелкие пуговицы легко поддаются умелым мужским пальцам и платье уже наполовину расстегнуто… шпильки с тихим звоном сыплются на пол, позволяя волосам волнами упасть на плечи... Когда он успел? Господи, как можно было настолько забыться…
- Нет. – Реджина слегка отстранилась и натолкнулась на непонимающий взгляд Мальтреверса. Попытка подняться не увенчалась успехом из-за проклятой слабости в ногах, и вдова вновь приземлилась на колени барона, причиняя определенные неудобства, судя по сдавленному ответному рычанию.
- Вам лучше уйти. – вернуть твердость срывающемуся чужому голосу так и не удалось, - Я слишком эгоистична , чтобы подарить вам себя сегодня и быть забытой уже завтра, - а усмешка не способна скрыть сквозящую в нем горечь.

Смысл короткого слова не сразу доходит до сознания, затуманенного запахом ее волос и вкусом поцелуев.

Что вы можете знать об эгоизме? Взгляд вспыхивает недобрым огнем.
- Скажите "да", - сжав ладони на талии герцогини и вжав ее разведенные бедра в мои, не позволяя оттолкнуть, заставляя понять, почувствовать, что она делает со мной. - Скажите "да", - рванув приспущенный корсет еще сильнее и приникнув губами к ее груди. Скажите, убеждая не словами, лаской языка, обхватившего ее сосок. Ладонь сминает уже приподнятые шуршащие юбки, герцогиня еще дергается в моих руках. Бессвязные слова шепотом ей на ухо, пока моя ладонь не накрывает ее между ног. - Скажите да, черт бы вас побрал, - сжав зубы, чтобы не застонать от того, какая она горячая, мягко ласкаю пальцами, медленно, не толкаясь в желанную глубину. Чертыхнувшись, накрываю ее рот губами, скользнув языком и в то же мгновение толкнувшись пальцами. То, как болезненно, мелко она вздрагивает в моих руках, изогнувшись. Отрываюсь от ее губ, чтобы услышать желанное "да".
- Пойдите прочь, барон, - вымученное, не настоящее, одними губами. Когда мы оба знаем, что она меня хочет, что я, черт подери, хочу ее.
Будьте вы прокляты, миледи. Пальцы подрагивают. То ли от желания сделать ей больно, то ли довести начатое до конца. Пальцы, влажные от ее желания.
- Как угодно, миледи.
Дыхание возвращается медленно, нарочито спокойными движениями помогаю ей хоть немного оправить платье, отчего герцогиня едва заметно вздрагивает.
Осторожно приподнимаю ее и усаживаю в кресло, когда поднимаюсь сам. Движение еще причиняет боль, на секунду прикрываю глаза. Последний взгляд на герцогиню и невесомое касание, когда отвожу завившуюся прядь светлых волос от ее лица.

Дверь за мной закрывается бесшумно.
По крайней мере, гореть я буду не один.
_________________

Эпилог. Пять лет спустя.

Стрёкот кузнечиков, переливы женского и детского смеха, щекотание травинок по лицу и солнечные лучи – что может быть приятнее, чем проснуться от таких ощущений и звуков? Алистер Хоуксмур, виконт Рейвенсберг, очнулся от дневного сна на лугу, в самом центре своего поместья. Звенело лето. Тёплые деньки и ясная погода радовала обитателей Рейвенсберг-парка. Алистер прислонил ладонь к глазам и посмотрел вдаль, где носились за воздушным змеем его прекрасная жена Кристабель и четырёхлетний Энтони, его первенец. Шляпка слетела с головы жены и болталась на ленточках, она путалась в подоле, стараясь поспеть за Тони, и Алистер подумал, что позволит ей переодеваться в мужские брюки, пока никто не видит. На территории своего поместья они могли рассчитывать на уединение. К тому же в брюках его жена выглядела так соблазнительно, что виконт тут же забывал обо всём. Последний раз, когда ему продемонстрировали эти самые брюки, Алистер опоздал на собрание арендаторов, на котором обсуждалась постройка новой дамбы, а он считал такие сборища важной частью своего статуса землевладельца.
Малыш бежал следом и заливисто смеялся, да так заразительно, что Алистер не сдержал ответной улыбки и, продолжая улыбаться, наблюдал за забавами семейства. От жары в горле пересохло, и он решил выпить лимонада, который жена загодя поставила перед ним. Только став женатым человеком, Алистер понял, что такое единение, семья. Настоящая семья, когда двое живут одной жизнью, заботятся друг о друге, делят невзгоды и общие интересы. В болезни и здравии, в богатстве и бедности… Это было чертовски верно.
Солнце скрылось за тучей, и Алистер поднял голову к небу. Его жена обожала разглядывать облака и отгадывать, на что они похожи формой. Такую же привычку приобрёл и Алистер, хотя вряд ли он бы признался в этом. Это облако похоже на дубовый лист. Или нет. Скорее, на булочку. А вот это, виконт не мог поверить своим глазам, но облако было похоже на огромный корабль, с раздутыми парусами и высокими мачтами, и он с лёгкой опаской посмотрел на жену. Если она заметит это провокационное облако, то тут же заговорит о путешествиях. Порой ему казалось, что жена его одержима стремлением посмотреть весь мир. Не то, чтобы он был против. Нет, отчего же? Алистер и сам с огромным удовольствием провёл время в их свадебном путешествии, но Тони был ещё так мал, и ему бы очень хотелось, чтобы у него появились брат или сестра, а лучше сразу двое, ведь в его роду были близнецы. Такая возможность не исключалась. К тому же ежедневные хлопоты, связанные с поместьем. Роберт и Люси с детьми собирались приехать. Словом, дел у них было невпроворот помимо путешествий. С другой стороны, если Кристабель забеременеет, то о путешествиях вообще придётся на какое-то время забыть. Алистер пообещал себе подумать об этом ещё раз и поднялся, чтобы присоединиться к семье.
Отвлёк его звук приближающегося всадника. Обернувшись, Алистер пошёл навстречу графу Кавендишу, так нежданно и к радости Алистера посетившему их поместье. Вороной трёхлетка Калигула был гордостью друга. Его шкура лоснилась на солнце, поступь была гордой, это была поступь чемпиона. Каликула был достойным потомком Ромула. Не признать этот факт было трудно.
- Чем похвастаешь, Кавендиш? – в лоб спросил Алистер, вспоминая, что только что закончились скачки. А он совсем забыл о них, занятый своими делами и семьёй.
- Притащил соперников на хвосте! На два корпуса обошёл Чемпиона Хоукса, которому пророчили победу. Другого я от коня с такой родословной и не ожидал.
- Ну, силён, дружище! – Алистер похлопал коня по блестящему крупу, и тот фыркнул в ответ и закивал головой, будто соглашаясь с похвалой. – На сколько приехал? Погостишь? Завтра приедут Роберт с Люси и детьми. Брат обещал разграбить отцовский погреб и привезти «Шато Марго» двадцатилетней выдержки.
- Погощу в другой раз. Заехал порадовать тебя успехом на скачках и прокатить моего крестника на новом чемпионе.– Кавендиш отвёл взгляд, но Алистер успел заметить отблеск облегчения в его глазах, поскольку не придётся отвечать на неудобные вопросы - приближались Кристабель и Энтони.
Давно уже прошли те времена, когда Кристабель и граф чувствовали себя неловко в обществе друг друга. Слава Богу, прошло уже пять лет после заключения их брака, а уж со времени злосчастного пари так и ещё больше, поэтому его друг и жена стали добрыми друзьями, насколько позволяли правила приличия общества. Приветливая улыбка осветила лицо Кристабель, когда она остановилась напротив графа и присела в реверансе.
- Добрый день, лорд Кавендиш. Надолго ли к нам? Погода сегодня чудная.
- Да. Просто радует глаз летнее солнце, и не верится, что скоро зарядят дожди. На вечер у меня другие планы. Я побуду до ужина и успею поздороваться с крестником и прокатить его на коне. Тони, ты же хочешь прокатиться на Калигуле? - спросил граф, приседая на одно колено напротив мальчика. Тот молча, и исподлобья смотрел на Кавендиша, вжимаясь в мамину юбку, но всем взрослым было понятно, что тот мечтает прокатиться. Граф протянул руку: – Давай же. Я привёз тебе подарок.
Граф молча посмотрел на Алистера, а тот также безмолвно одобрил предложение графа. Одним морганием показал, что он согласен. Мальчик робко подал руку крёстному и тот подсадил его на коня, а сам устроился позади и, крепко держа мальчика и рассказывая ему об успехах вороного, погнал того в лёгкий галоп.
Кристабель молчала. Молчал и Алистер. Сцена была очень говорящей и в комментариях не нуждалась, ибо была привычной: их сыну было четыре года, но он не издавал ни звука. Приглашали докторов, учителей и гувернёров, но никто не признавал отсталости Тони. Все в голос говорили, что мальчик, напротив, очень одарён для его возраста, даже слишком серьёзен. Ему бы пристало озорничать, но он был вдумчив, увлекался изучением природы и животных, любил рисовать. Но, признавая эти успехи, специалисты не могли добиться, чтобы Тони заговорил.
Супруги пошли по направлению к поместью молча. Тишина казалась звенящей. Заговорили одновременно, пытаясь скрыть неловкость.
- Он останется до..?
- Попробую уговорить его ос… Кристабель, всё в порядке?
- Естественно. А что может быть не в порядке?
- Значит, мне показалось.
- Конечно, показалось, милорд. Такой сильный ветер, что змей постоянно путался. Мы решили оставить его в ветках. Достать не получилось.
- Позвали бы меня. Я бы достал.
- Пришлось бы лезть на дерево. Да и вы спали.
- Я вполне могу залезть на дерево.
- Но вы тяжёлый, и ветки могут не выдержать.
- Я бы всё же попробовал.
- Алистер, не нужно спорить. Пусть Генри сделает это. Всё равно он будет возвращаться вместе с Хейли за провизией.
- Зачем ждать Генри, если я могу вернуться, подняться на дерево и снять змея?
- Алистер, зачем вы спорите?
- Не пойму, зачем спорите вы, миледи? Дело пустячное для меня, и Тони не будет расстроен, не будет думать, что его змея унёс ветер.
- Какая разница, будет ли он расстроен, ведь он всё равно этого нам не скажет!
- Так вот в чём дело, Кристабель? Снова эта тема? Стыдитесь нашего сына и его недуга?
- Это не недуг! Сколько же раз повторять?
- Да, конечно, не недуг! Я употребил неверное слово, но как-то же надо говорить, то есть называть то, что происходит с нашим сыном, Кристабель.
- Это не недуг, не недуг. Наш мальчик совсем не отсталый, он очень умный, и нужно подождать, совсем немного подождать, и он станет намного лучше, чем другие дети. Вы увидите, Алистер. Я уверяю вас. – Кристабель вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась. Эта сцена была так неожиданна для Алистера, что он растерялся. Они часто говорили о том, что Тони до сих пор не произнёс и слова, они делали так много для преодоления этой проблемы, но Алистер до конца не осознавал, как сильно Кристабель переживает, как она, возможно, стыдится, что дала жизнь такому ребёнку. Он подошёл ближе и легко коснулся ладоней жены.
- Кристабель, прошу, не стоит так убиваться. Всё будет хорошо.
- Когда? Когда будет? – Жена отбросила руки виконта от себя и с болью с голосе проговорила: - Когда мы сможем гордиться нашим ребёнком? Без стыда показывать его всем нашим друзьям и знакомым?
- Миледи, вам не стоит употреблять слово «стыд» в отношении нашего прекрасного, умного, здорового ребёнка.
- Хватит! Прекратите. Прошу. Не вам приходится терпеть насмешки, не вам. Не вы слышите шепотки, и не вам вменяют в вину рождение больного ребёнка. Вы виноваты не меньше, но винят лишь меня. Смеются надо мной, как и тогда, когда вы спорили на меня!
Виконт остолбенел, будто ему дали пощечину. А лучше бы и дали, чем слышать такие слова. Он думал, что это забыто, похоронено, смыто счастливыми пятью годами, безбрежным счастьем, но обида Кристабель оказалась глубже, чем он ожидал.
- Сейчас мы вернёмся в поместье и будем вести себя так, чтобы никто не догадался о настроениях, витающих между нами, - твёрдо сказал он и, не слушая возражений, пошёл впереди Кристабель, больше не заговаривая с ней. Он был страшно зол и раздосадован тем, во что вылился их пикник, и жутко зол на себя за то, что не искупил прощения до сих пор. Господь всемогущий, пять лет, а боль унижения живёт в Кристабель! В дом они вошли по отдельности. В гостиной Кавендиш играл с Тони в солдатики, которые, по всей видимости, подарил, и не было похоже, что ему доставляет неприятность или неудобство неумение Тони отвечать. Мальчик был такой искренний и отзывчивый, так живо откликался на все предложения графа, что на них нельзя было смотреть без улыбки. Граф будет исключительным отцом, подумал про себя виконт, и снова предложил Кавендишу остаться на ужин, заинтригованный его отказами. Но и расспрашивать он не мог, руководствуясь неписанным кодексом дружбы. Кристабель вернулась из своей комнаты, и Алистер пытливым взглядом оглядел жену – не плакала ли – убедившись, что она не выглядит заплаканной, он приобнял её и усадил рядом. Пошли старые добрые шутки, воспоминания о встречах, каких-то смешных шутках.
- И я спрашиваю у Сесилии: «Разве «лик» и «базилик» плохо рифмуются?», а она хихикает как девчонка, да и ладно бы она! Сама баронесса еле сдерживала смех. Кавендиш, я сейчас тебе прочитаю.
- Избавь меня от своих виршей, Рейвенсберг, - попросил граф с улыбкой. – Твои стихи на трезвую голову я не оценю по достоинству.
Так, за добрыми шутками, время пролетело быстро. Виконт пошёл провожать друга, а возвратившись, услышал:
- Ну почему же ты молчишь? Скажи же хоть слово. Па-па. Ма-ма. Па-па. Ну разве это так сложно? - Кристабель слегка встряхнула Тони, а он насупился ещё больше. Сердце виконта дрогнуло от этой картины.
- Вы расстраиваете ребёнка. Ему уже пора отдыхать. Пусть Хейли им займётся.
- Я сама уложу Тони. С вашего позволения, милорд.
Виконт вспомнил, как его отец в этом случае говорил: «Алистер, попрощайтесь с матерью и пожелайте ей добрых снов», и он желал матери доброй ночи. Его сын, конечно, такого сказать не мог, поэтому Кристабель не обратилась к нему. И они ушли. Виконт шагал по гостиной, бессмысленно расхаживая взад и вперёд и в конце концов пошёл к спальне мальчика. Он подсматривал, как Кристабель сидит на постели у ребёнка, тот держит её за руку и слушает сказку. Как же он любил свою семью, так отчаянно, что сердце вырывалось из груди, стремилось к ним, но вместо этого он пошёл в спальню и лёг в постель. Когда Кристабель вернулась, он даже не пошевелился, а изобразил спящего, хотя не засыпал ни на минуту, вслушиваясь в её тихое дыхание, ожидая, что жена заплачет. Тогда бы он утешил её. Но она просто спала.
Потянулись дни напряжённости. Раньше их идиллия была полной. Кристабель музицировала, виконт переворачивал ноты. Они читали одну книгу на двоих, купив два экземпляра, и живо обменивались мнениями. Кристабель вышивала, а он занимался с сыном, или же, Кристабель отдалась занятиям с ребёнком, а виконт писал стихи. Часто они просто проводили время втроём, гуляли, играли, рисовали, рассказывали что-то сыну, но никогда, ни на одну минуту, не было той томительной тишины, наполненной душевными муками, как сейчас. И как разбить этот лёд, Алистер не знал. Но чудеса случаются. Чудом была Кристабель, когда вошла в его жизнь. Она озарила её и сделала полной, и чудом был их сын, несмотря ни на что, пусть бы он не сказал никогда ни одного слова. И виконт обязательно скажет Кристабель об этом, вот только соберётся с мыслями и скажет.
Их чудесный, умный сын не мог не заметить отчуждения между родителями. Всё это время малыш наблюдал. Он уже вполне умел складывать слова и мысли в голове. И наедине с собой даже проговаривал их, но, будучи очень серьёзным мальчиком, не мог позволить себе ошибки. И пока он не научится говорить хорошо, полноценно, он не будет расстраивать любимых мать и отца. Энтони Хоуксмур тем не менее начал понимать, что родители не хотят ждать, пока он полностью освоит речь и хотят услышать, что он вообще может говорить. И первой он решил обрадовать мать. Когда та вечером стала читать ему сказку, он совершенно чётко произнес:
- Вы читали эту сказку двенадцать раз. Нет ли другой книги со сказками? Я бы не отказался послушать другие.
Кристабель Хоускмур подскочила как ужалённая и позвала мужа, не боясь разбудить весь дом, а маленький Энтони заметил очевидное:
- Мама, вы разбудите весь дом.
На крики прибежали почти все обитатели дома во главе с Алистером, который с ужасом переводил глаза с одной на другого.
- Что случилось?
- Отец, - мальчик склонил голову в подобии поклона, - леди, джентльмены, не стоит беспокоиться. Я желаю вам всем доброй ночи.
Конечно, не стоит говорить о спокойствии. Вряд ли кто-то в эту ночь уснул в шумном доме Рейвенсбергов. Все наперебой галдели и порядком утомили бедного Тони, который то и дело демонстрировал своё умение говорить. Но кто же упрекнёт людей, которые так искренне радуются чуду? Радовались и родители, обнимая сына. В этом доме царила любовь. И так будет всегда.

I just want you for my own
More than you could ever know
Make my wish come true
All I want for Christmas is...You

Норфолк-хаус
Внимательный взгляд старшего за завтраком.
- Почему бы вам не отправиться в Паудерхэм-холл и не оставить меня, в конце концов, одного? - в моем тоне нет раздражения, только заметная усталость от братской опеки.
- Что, если не общество брата, может скрасить безрадостные дни ожидания в Лондоне? - насмешливый взгляд Генри поверх чашки, поднесенной к губам, и явное недоверие к тому, что он может предоставить меня самому себе.
Только пожимаю плечами, порывисто поднимаясь с места. Меня ждут дела, наше с Монтегю решение триумфально завершить празднества требует моего участия.
Сопротивление - последняя точка невозврата. Мне оставалось сдаться или забыть ее и устроить пир. Стоило ли сомневаться в моем выборе.

Монтегю-хаус, Лондон
В ту зиму мы принесли в захваченный вьюгой Лондон вакханалию хмельной любви с берегов утраченной древней Эллады.
Пенясь, фонтанами из чаш лилось вино. Скрытые масками нимф и дриад, леди решались на большее. Кружились зеленые блестки, повторяя танец снежинок за окнами жарко натопленной бальной залы столичного дома герцога Монтегю, моего закадычного друга.
- Мое восхищение, барон..,- у маски дриады улыбчивые губы и глаза цвета пьянящего виски.
Прерываю раньше, чем имя разрушит иллюзию, склонившись к протянутой ручке в перчатке.
- Дионис, миледи.
Леди непозволительно звонко смеется и вновь приседает в реверансе прежде, чем покинет меня, увлекаемая своим кавалером. Пары кружатся, встречаются в фигурах танца и вновь распадаются, лишенные титулов, имен и лиц.

На застеленной кровати спит мужчина. К богу вина и хмеля приходят больные сны.
Снится голос женщины, и волосы светлым шелком, рассыпающиеся по ее плечам. Снится то, как он склоняется лицом к развилке ее бедер и замирает. То, как приникает губами к взмокшей коже ее бедра и то, как слышит желанный стон, содрогаясь вместе с ней. То, как вжимается лбом в ее живот и покрывает легкими поцелуями кожу.
То, как невесомо ладонь ее касается его лица и пальцы зарываются в волосы.
Мужчина просыпается, со стоном перевернувшись на живот, и сжимает зубы так крепко, что резко выступают скулы. Пальцы сминают край серого мехового покрывала, перед глазами сон...и явь. Не забытый, не стираемый временем вкус ее кожи под губами, зубами и языком.
- Проклятие, - как заклинание повторяет поверженный демон.
Темно-зеленый венец Диониса, резко сорванный с головы, летит в обшитую шелком стену.

Норфолк-хаус
На стол ложится лист с кружевом вензелей.
- Матушка посчитала нужным передать тебе. - в ответ на мой вопросительный взгляд брат продолжает. - Приглашение на ежегодный весенний бал в Хантингтоншире под патронажем, - старший хмурится, будто стараясь вспомнить. - Герцогини Манчестер и графини Вер.
Листок отброшен в огонь под пристальным взглядом брата.
Она не вернулась в Лондон.

Уайтс, 37 Сент-Джеймс стрит, Лондон.
Дядюшка отодвигает для себя кресло рядом, в углу у камина.
Говорить нет нужды.
- Я предвидел проблемы, - изрекает его светлость, герцог Квинсберри, - и я их избежал.
Мне нечего ей дать, чувство разъело изнутри и горчит на языке. Признаться вслух не позволяет гордость, потому тон мой, по обыкновению, легкий.
- Как поживаете, ваша светлость?
- Чудесно, мальчик мой. Леди А. обеспокоена вашим самочувствием, справлялась о вас на днях.
Передергиваю плечами, не отрывая взгляд от огня, пляшущего в камине. Речь о том, что леди А., как и все остальные леди, не могла узнать о моем самочувствии уже три месяца. Стоит закрыть глаза, возвращается запах ее волос, ударивших по щеке. Острее память хранит только то, как она сжимается на моих пальцах.
- Что делать, если проблем не удалось избежать?
- Решить их быстрее и отдохнуть, - со знанием дела советует лорд Квинсберри.
Дым сигар стирает необходимость слов.

Две недели спустя, ударив ладонью по моему плечу, старший озвучивает самую верную в своей простоте мысль:
- Поезжай к ней.

Хантингтоншир.
Мое появление на провинциальном балу встречают шепотом, волной захлестнувшим залу и стихнувшим, как только вслед за объявлением, я переступаю порог.
- Прекрасный прием, ваша милость, - склоняюсь к руке графини Вер. Ее нет, той ради кого я преодолел расстояние, отделявшее не Лондон от Хантингтоншира - меня трехмесячной давности от меня нынешнего - здесь нет. Дьявол, - только выговорив это сквозь зубы, понимаю, что желание ухмыляться вернулось. Что ж, с герцогиней никогда не было легко. Но ведь и мы не ангелами вскормлены.
Заметив Бентинков, возглавляемых отцом и сопровождаемых Рейвенсбергом, подхожу обменяться приветствиями.
В глазах леди Сесилии вспыхивают неверие, мгновением позже сменяющееся привычной холодностью во взгляде похитительницы сердец. Леди Кристабель бросает на меня такой же удивленный взгляд, как и сестра, но ее следующая реакция иная: выражение понимания и одобрения вместе с улыбкой, которую леди не стала скрывать.
Отец девушек, лорд Бентинк, напротив настроен далеко не столь радушно:
- Не думал, что вы ценитель подобных собраний, лорд Мальтреверс, - сразу после слов приветствия.
- Милорд, напротив, я нахожу их весьма занимательными, - отвечаю, смиренно склонив голову.
- Полагаю, ее светлость герцогиня Манчестер была бы рада визиту друзей из столицы, жаль, что сегодня она была вынуждена покинуть бал так рано, - слова леди Кристабель, быстрый взгляд на девушку, чтобы не смущать ее вниманием. Леди, не смевшая судить о сладком и все же решившаяся заговорить. Кто может знать, в чем сокрыта сила.
Глубокий поклон из всех адресован именно ей.
"Герцогиня Манчестер была бы рада..."

— Я вернулась, чтобы сказать, что ты ненормальный, хам, женоненавистник, грубиян и мужлан!
— А кроме этого?
— Ты еще и хвастун.
— Понял. Ты в меня влюбилась.

Манчестер-хаус
Плетеное кресло у балюстрады балкона, маленький столик рядом. Белые плиты скрыты ковром первоцвета - цветков осыпавшихся от поздних апрельских морозов. Она сидит в кресле, закутавшись в бархат накидки. Так близко сейчас.
- Осваиваете открытые пространства, ваша светлость?
Цветок алого от вина бокала вздрагивает в ее руке.
Реджина поднимается и оборачивается, будто еще не верит, что голос мой. Но стоит ей все осознать, герцогиня становится прежней: сильной, насмешливой и живой.
- Барон? - насмешливый взгляд скрывает все ее эмоции, - Как вы..,
- Убил дворецкого, - с безмятежной улыбкой, на которую она отвечает искрами веселья в синих глазах.
"Жертва" моего преступления выбирает именно этот момент, чтобы вернуться с подмогой.
- Ваша Светлость, милорд.., - слуга переводит взгляд с меня на хозяйку в нерешительности.
- Отпустите слуг, - не сводя с нее глаз.
- Вы забываетесь, барон, - тихо и устало, она еще пытается противостоять мне.
- Отпустите слуг или, клянусь богом, - испытывая грани собственного терпения.
- Или что? Вы угрожаете мне, барон? - ее сила по-прежнему, вызывающая мое восхищение.
- Или я скажу вам все, что собирался, при них, - пожимаю плечами, все так же подмечая все то, что пропустил в ней за эти месяцы.
- Примите у барона плащ, - герцогиня не сдается, только уступает.

- Чем обязана визиту, милорд? - бокал находит свое место на перилах балкона.
- Устал ждать, когда вы выберетесь из своего убежища и снова на меня упадете? - тяжело ли ей делать вид, что мое предположение ее вовсе не веселит.
- Вы несносны, барон, по-прежнему, - будь я проклят, если в ее словах есть хоть капля осуждения.
Преодолев расстояние между нами, опираюсь о перила балюстрады рядом с леди Реджиной. Позволяю себе смотреть на нее вдоволь. Едва заметные тени у глаз и все та же несгибаемая воля во взгляде.
- Ваши пылкие виконты и графы не сильно вам докучали?
- Вы считаете себя в праве?
Когда все, чего я хочу, оказавшись рядом с вами, это коснуться вас? О да.
- Никогда не думал, что это так тяжело, - склоняю голову, смешок выходит совсем не веселым.
Тишина, она ждет продолжения.
- Четыре месяца спустя я все еще хочу вас своей, миледи.
- Пока вы не получите то, что вам нужно?
- Навсегда.

Во взгляде ее смешалось столь многое, что все же нужно предупредить:
- Вы все потеряете, - с ней слова еще тяжелее.
Ее улыбка и легкомысленное "что за малость".

Утро
Где-то в Хантингтоншире обнаженные мужчина и женщина скрепляют поцелуями договор:
- Кофе?
- Но не больше двух чашек в день.
- А как же эти ваши.., - вздернутая светлая бровь и презрительно равнодушная улыбка на губах.
- Женщины? - подсказываю, стягивая простынь с ее плеча, - Вы же позволите мне оставить хотя бы парочку?
"Убийственный" взгляд леди Реджины и мой тихий смех, когда губы касаются ямочки меж ее ключиц. Пальцы оглаживают мягкий овал груди, замирают. Выражение лица становится замкнутым, жестоким. Потянувшись вверх, обнимаю ее, крепче прижав к себе.
- Если Манчестерам придет в голову отобрать у вас сына.
- Нет, - со спокойной уверенностью, - они не станут.
Мне пришлось бы просить помощи у отца, но я не могу это позволить. Беспомощность, никогда не волновавшая меня прежде, становится удушающей.
Поцелуй выходит жадным и злым, но стоит ей коснуться ладонью затылка, выдыхаю, прижав ее к себе еще ближе.

Вимондхэмское аббатство, Норфолк, Англия.
Никогда аббатство не было свидетелем столь малого собрания людей, среди которых герцогом Англии или Шотландии был чуть ли не каждый второй. В глазах отца легкое недоумение вкупе с одобрением, во взгляде брата дружеская насмешка и желание поддержать, на лице герцога Квинсберри - боль утраты предпоследнего члена клуба убежденных холостяков.
Невеста ожидаемо непозволительно хороша даже в свадебном платье. Мы преклоняем колени на маленьких вышитых подушках, речь епископа длится бесконечно.
- Готов поклясться, что служка высказывал святому отцу опасение, что мы подожжем распятие, - еле слышно, так, что разобрать мои слова может только невеста. Ее смешок едва не прерывает слова клятвы. Святой отец бросает на будущую баронессу Мальтреверс осуждающий взгляд, невеста смиренно потупляет глаза, и только жених с трудом сохраняет маску невозмутимости, зная, что уголки губ его Реджины подрагивают в улыбке.
- Что Бог сочетал, человек да не разлучит.
Священник соединяет наши руки, неосознанным движением сплетаю пальцы крепче.

Год спустя, канун Рождества.
Замок Драмланриг, Шотландия.

Большая зала, в которой собрались все Квинсберри и Норфолки.
Интерес к жизни старшего брата, проще говоря, признанное всеми скандальным, помешательство на собственной жене растет с каждым днем, особенно теперь. Женщины взялись проследить за приготовлением праздничного ужина, потому то и дело отлучаются отдать указания экономке дядюшки, миссис Фигс.
- Вы слышали последнюю новость? Говорят, Паудерхэм схватился в таверне из-за леди-ирландки!
- Ирландки?!
Раньше, чем Генри заставит нас обоих замолчать предостерегающими взглядами, мы с леди Фебой переходим на шепот, новость требует немедленного обсуждения.

Драмланриг, пропахший хвоей и имбирным печеньем, замер в ожидании снега, который в этом году совсем не спешит.
Реджина подходит неслышно. Ко мне стоящему у одной из бойниц. Кутается в шаль и обнимает за пояс, оборачиваюсь, притянув за плечи спросить, что привело ее ко мне, что отвлекло от хлопот. Она говорит тихо и поднимает взгляд. Смотрю на нее, убедиться, что расслышал верно. Из-за чего позже нужного замечаю неуверенность во взгляде Реджины, что заставляет нахмуриться и обхватить лицо моей баронессы ладонями.
- Я буду ему очень рад, - твердо, не оставляя место сомнениям. Потому что я никогда не думал об этом, но в это мгновение я действительно рад. Настолько, что хочется обнять ее крепче и подхватить залихватский рождественский гимн.
Жадность поцелуя стирает все сомнения в том, что я могу быть не рад ребенку. Моему от нее ребенку.

В праздничной зале за нашими спинами крепнущий хор голосов славил дух Рождества.

All creation, join in praising
God the Father, Spirit, Son,
Evermore your voices raising,
To th'eternal Three in One:

Come and worship, come and worship
Worship Christ, the newborn King.

_________________

Что может дать один человек другому, кроме капли тепла? И что может быть больше этого?
Э. М. Ремарк

1789 год
Священна тишина рождественского утра. Еще не проснулись дети, не слышен говор слуг, и даже гувернантки по застланным коврами лестницам стараются ступать потише.
Снег ложится тяжелыми хлопьями на карниз окна, залепляя углы стекла, чтобы подмерзнуть льдом.

Женщина в моих руках маленькая и теплая, согретая за ночь моим телом. Первое правило, безвозвратно нарушенное с нашим переездом в поместье еще много лет назад: поцелуи на ночь превратились в абсолютное нежелание отпускать ее от себя вообще. Поцелуй в плечо, обманчиво нежный, она только вздыхает и прижимается плотнее спиной к груди, чуть поерзав во сне. Подавив ухмылку, прикусываю нежную кожу, скользнув рукой с ее теплого живота ниже. Онория выдыхает, просыпаясь окончательно, от неожиданности ударившись об меня от того, как резко выгибается.
- Тшшш, - сдерживая стон, когда жена с тихим вздохом податливо расслабляется в моих руках.

- Пора вставать, Ваша Светлость, - она прячет раскрасневшееся лицо у моего плеча. Я же не могу перестать, едва касаясь, вести пальцами вдоль ее спины.
- Генри, - легко удержав, она все же выворачивается из рук.
У чувства к ней еще нет имени, но сейчас оно заполняет настолько, что тяжело дышать.

Тогда, в зимние месяцы 1781 года, я тешил себя мыслью, что в разлуке противоречие страстей уляжется, возвращение ее отца и ясность в мысли, что леди Онория будет моей, скроют мелкие изъяны, уже пробитые в моей броне.
Но стоило ей снова поднять на меня взгляд в гостиной Эксетеров, как мне оставалось только искренне пожалеть, что все ее братья не могут исчезнуть сразу и одновременно.

Она была невыносимо хороша. В платье с золоченным подолом расшитым маленькими розами, с малой герцогской диадемой в волосах, по настоянию матушки. Так хороша, что когда невеста преклонила колени рядом, и хоры подхватили пение ангелов под сводами церкви Святого Петра, мне стоило очередного усилия смотреть не на нее, а на архиепископа.

Доверие приходило не сразу. По каплям, собранным шаг за шагом, когда она позволяла себе раскрыться. Невольно лишая защиты меня самого. С той первой ночи, когда, справившись со шнурками ее ночной рубашки и одним движением обнажив ее плечо, я замер, услышав прерывистый вздох. Оставалось только сжать ее похолодевшие пальцы и поднести к губам. Притянуть к себе, устраивая в руках и совершенно серьезно заверить:
- Мы можем просидеть так хоть целую ночь, Ваше Сиятельство.
Губы Онории дрогнули, что в темноте я различил лишь касанием пальцев. И уже ее ладонь легла мне на щеку.
Целовать ее без жадности - искусство, которое мне никогда не дано постичь.

Из прошлого в настоящее возвращают голоса на верхней лестнице.
- Леди Анна проснулась, - Онория прячет улыбку, поднимаясь, чтобы набросить халат и выдворить меня из своих комнат. Роняю голову на подушки.
Леди Анна давно поняла, что то, что не дозволено Юпитеру, то подчинится воле дочери герцога Норфолк, и несмотря на безупречное во всех отношениях воспитание со стороны своей матери, вознамерилась вырасти самым избалованным ребенком во всей Британии.

Один из тех праздников, когда круг семьи мал настолько, насколько это возможно, и потому дети тоже допущены к столу старших.
- Генри, Траэрн, не думаете ли вы, что самое время зажечь полено, милорды?
Появление на свет двух здоровых мальчишек и воля Господа, сберегшего жизнь их матери, по словам брата, превратили меня в настолько благодушного счастливца, что один из сыновей все же получил имя деда Эксетеров. Старший в отличие от близнецов остается за столом. Церемонно откланявшись, мальчишки срываются на бег, как только переступают порог залы. Онория едва заметно хмурится, и я даю себе обещание поговорить с сыновьями о том, как достойно вести себя джентльменам. Обещания, которые пропадают втуне, потому что ни один из нас еще не хочет лишать их детства.
От щепки прошлогоднего полена, в камине зажигают новое. Ему гореть еще двенадцать ночей рождественских праздников.
Раньше, чем всех детей отправят спать, случится еще одно чудо.
Онория едва заметно улыбается, передавая кусок пирога для Анны. Горошина должна достаться именно ей. Разговор не прерывается, но мы оба и даже посвященные в тайну мальчишки, ждем. Вместо звонкого радостного смеха на лице Анны появляется лукавая улыбка. Так сильно в этот момент напоминающая об Онории, что мой взгляд невольно возвращается к жене.
Темные кудри Анны украшены бумажной короной, Ее Величество принимает выражение почтения от сыновей герцога Норфолк.

На следующий день непременно заедет кто-то из гостей. Блейк в очередной раз возмутится тем фактом, что прекрасную герцогиню Норфолк самым скандальным образом держат в глуши. Маркиз Паудерхэм с самым серьезным видом выслушает все рассказы Анны о том, какой мудрой королевой она была в рождественскую ночь. Но гости разъедутся, в переходах и галереях замка станет чуть тише, только то и дело будет срываться детский смех.

Вечер окутывает замок тишиной и ранними сумерками, расставляя полутени от игры свечей на бархате гостиной.
Голос становится все тише, пока я читаю сказку для маленькой Анны, засыпающей уронив голову мне на плечо. Прикрыв глаза, на мгновение прячу лицо в волосах дочери. Как же сладко она пахнет, леди Анна. Открываю глаза, чтобы встретиться взглядом с женой. В другое время Онория поспешила бы позвать няню, чтобы та забрала дочь, но сейчас она подходит ближе и, помедлив секунду, вплетает пальцы в мои волосы, отчего бросаю на нее немного удивленный взгляд. Чтобы вновь закрыть глаза, когда ее ладонь коснется моей щеки.
У чувства имени все еще нет.

В зимнюю ночь тихо придет метель, и обняв свою леди крепче, герцог скажет давно хранимое:
- Я люблю тебя, Нори.
В ночной темноте за окнами будет кружиться и падать снег.
Волшебство вернется в Рождество.
_________________

Эпилог
Ну, очень сильно сокращённый вариант.


Середина января, 1781 г.

Никогда прежде он не видел отца таким. В глазах восьмого герцога Эксетера стояли слёзы. И именно это, а не мороз, вызвало у Эдварда озноб.
– Отец?
– Они убили его, Эдвард, – Эксетер мотнул головой и уголки губ снова опустились.
Подбородок напрягся, линия губ стала твёрже – отец боролся с рвущей его сердце болью и Эдварду не оставалось ничего другого, как ждать. Он понимал, что отца душит что-то страшное. На душе стало так тяжело, как будто он – Эдвард – только что потерял любимого человека. Человека, которого никогда не знал, но который был частью его семьи и был достоин быть оплаканным. Или же, как если бы стоял на пороге открытия страшной тайны, способной изменить его жизнь. Даже если бы он знал что сказать – не смог бы сделать этого физически – слова казались ненужными и не шли с языка.
– Закери был лучше меня, – голос отца был чужим. Сухим и ломким. Он как шелест срывался с едва шевелящихся губ. – Он был весёлым, добрым, общительным... он очень любил жизнь и находил хорошее во всём. Любимец матери, - невесёлая улыбка едва коснулась его губ. – Если мы ссорились, он всегда приходил мириться первым. Он умел прощать, умел посмеяться над собой, умел быть другом и братом. Он делал мою жизнь светлее.
Траэрн замолчал и стал короткими, будто небрежными хлопками сбивать пыль и редкие снежинки с надгробной плиты. Когда ничего не осталось, он провёл ладонью в перчатке по высеченному в камне имени и сжал её в кулак.
– Они убили его душу, – горькие слова, как яд, попав в открытую рану растеклись по венам и заставили всем телом содрогнуться от боли, звучавшей в словах отца. – Он никогда, понимаешь... никогда бы...
– Понимаю, – Эдвард опустил руку на плечо отца.
На мгновение Траэрн напрягся, а затем похлопал сына по руке на своём плече, давая понять, что он в порядке.
– Теперь я знаю всё, – всё так же не сводя глаз с имени на надгробной плите. – Понял, когда прочёл письмо, и уверен, что не ошибаюсь. Господь, как я виноват. Эта вина...
Он обернулся в пол-оборота и посмотрел на сына:
– Эдвард, я хочу, чтобы ты обещал мне, что этот разговор останется между нами. Об этом не нужно знать твоим братьям, матери, сестре, будущей жене и, конечно же, бабушке. Никому. Я расскажу тебе, потому что ты соприкоснулся с этой историей и потому, что ты мой наследник и должен знать о своём роде всё.
Какое-то время Траэрн молчал, раздумывая с чего начать и, наконец, заговорил:
– Это случилось тридцать два года назад. В тот год за короткий период умер отец, а следом Закери. Ты слышал, что он поехал навестить приятеля в одном из соседних поместий, но, как выяснилось позже, не доехал туда и пропал. Мы искали его больше месяца. Даже когда уже не осталось надежды, я продолжал искать его. Я и сам не могу сказать почему, но я чувствовал, что он жив. И моё предчувствие оправдалось. Когда я нашёл Закери он не был мёртв. Он обезумел.
Герцог посмотрел в глаза своего старшего сына и не увидел в них страха или отторжения, только сосредоточенность и внимание. Он вышел из фамильного склепа и повернулся лицом к дому. Прошёлся взглядом по парадному входу, окнам столовой и остановился на окне спальни брата. Комнату давно отремонтировали, сменили в ней мебель и теперь её занимал младший из отпрысков герцогской четы – девятнадцатилетний Траэрн. И снова Эдвард молча наблюдал за отцом, понимая, что тот, глядя на окна брата, думает сейчас не о сыне, а о своём брате.
Дядя сошёл с ума. Такого поворота Эдвард не предполагал и понимал теперь, почему отец столько лет тщательно хранит эту тайну.
– Ты читал письмо, – задумавшись, Эдвард не заметил, что отец смотрит уже не на дом, а на него, – и знаешь, что Закери принял приглашение приятелей развлечься. А так как их развлечения были совсем не безобидными, они требовали друг от друга и клялись сами, что всё останется в тайне. Должно быть, и Закери дал такую клятву, раз солгал нам, что едет в совершенно другое место.
Эдвард кивнул, вызывая в памяти текст письма:
– Девочка, – начал он.
– Да, девочка, – кивнул Траэрн. – Как сказано в письме «она была скорее ещё ребёнком, чем девушкой». Девять-десять лет, я полагаю.
Эдвард дёрнул плечом и отрицательно мотнул головой.
– Я выяснил чем занималась эта компания и думаю, что ты уже и сам догадался, – продолжил Траэрн. Эдвард встретил острый взгляд отца и кивнул, – жертвоприношения. Они насиловали и измывались над своими жертвами, морально и физически. Унижали, уродовали, заставляли умирать медленной мучительной смертью. «Девчонка, и правда, кричала так, что леденела кровь. Но все держались достойно, и только Сэвидж – этот слабак – требовал отпустить её» – процитировал он строки письма и Эдвард кивнул, подтверждая, что помнит их.
Эксетер снова замолчал. Он выглядел усталым и... каким-то постаревшим.
– Отец, мы можем закончить разговор в другой раз, – предложил Эдвард, видя как тяжело даётся отцу эта беседа.
– Я думаю, что тогда-то он и сошёл с ума, – не слыша сына, продолжил Траэрн. – То, что они творили с этим ребёнком было против природы Закери. Он пытался остановить, прекратить, а вместо этого должен был наблюдать за её нечеловеческими страданиями. Должно быть это сломало его, – он остановился посреди заснеженной садовой дорожки и долго смотрел куда-то вдаль. – Они побоялись, что Закери не сдержит клятву и расскажет о их делишках, – Эксетер посмотрел на сына, – поэтому заставили его добить девочку. Сделали его своим соучастником.
Эдвард снова кивнул – об этом было сказано в письме, которое он нашёл у Дартмута. Некоторое время они молчали. Эдвард видел, что отец предпочёл бы не продолжать разговор, но кое-что осталось невыясненным:
– Вы сказали, что когда нашли его, дядя был ещё жив. Когда и отчего же он умер?
Траэрн прикрыл глаза, глубоко вздохнул и продолжил.
– Когда я нашёл его, Закери перестал быть человеком, перестал разговаривать, никого не узнавал. Он кидался, выл, рычал, выглядел и вёл себя как животное. Пытался убить любого, кто к нему приближался, – с видимым усилием говорил и пытался сохранить невозмутимое выражение лица Эксетер. – Иногда мне казалось, что искра узнавания всё же мелькала в его глазах, но, должно быть, я обманывался. Я жалел о том, что не убил его, Эдвард, – Траэрн прямо посмотрел в глаза сыну. – Жалел с каждым днём всё больше. Я считал его исчадием ада, уродом, не заслуживающим называться человеком и проклинал себя за то, что не мог убить его... вернее, своё воспоминание о нём прежнем. Он не раз сбегал и каждый раз убивал женщин. Жестоко, отвратительно... – было очевидно, что рассказ даётся отцу с трудом, но он продолжал, словно хотел выговориться, пока не передумал. – Он издевался над ними перед тем как убить.
Траэрн провёл рукой по лицу и ещё какое-то время стоял, не открывая глаз и глубоко вдыхая морозный воздух. Эдвард обошёл отца и сделал несколько шагов по дорожке, а затем обернулся и снова вернулся к нему.
– Он не виноват. Он делал то, что увидел в ту ночь. То, что лишило его рассудка, что мучило и...
– Да, – открыл глаза Эксетер. – Теперь я это понимаю. А тогда проклинал и желал смерти. Эдвард, я был рад когда его убили, – Траэрн устало смотрел за спину сына на фамильный склеп. – Я почувствовал облегчение, когда узнал о его смерти. Эта вина, которую я не смогу...
– Это не ваша вина, – перебил Эдвард отца. – Вы сделали для него всё, что могли.
– Возможно ты прав, Эдвард, – после продолжительного молчания и куда более ровным тоном сказал Эксетер. – Возможно, никто не виноват. Но от этого не легче.


Конец января

Она сидела у окна и смотрела на пролетающие за окном хлопья снега, как делала это много раз прежде. По крайней мере, Эдвард видел её за этим занятием почти каждый день уже шесть недель. И чем её только привлекало это зрелище?
Леди Пэйшенс его не видела и Эдвард воспользовался этим, чтобы разглядеть её. Слёз украдкой и покрасневших глаз не было уже давно, грусть и растерянность – вот что чаще всего можно было увидеть на её лице, когда она оставалась одна. Сейчас же весь её вид излучал покой и задумчивость.

В то декабрьское утро, велев отправить леди Пэйшенс цветы, маркиз отправился в дом Дартмутов с визитом. Да, он зачастил, Паудерхэм прекрасно отдавал себе в этом отчёт, так же как понимал, что скоро об этом начнут судачить, но он не мог покинуть Лондон не убедившись, что Дартмут не задумает мстить за пропажу письма.
Дверь открыла служанка и сообщила, что леди Пэйшенс сегодня не принимает. Лёгкое недомогание? С кем из женщин этого не бывает. Паудерхэм был готов откланяться, когда увидел в дверях гостиной леди Пэйшенс. Девушка выглядела измученной, была бледна, а вокруг покрасневших от слёз глаз залегли тёмные круги. Глядя на неё было трудно поверить, что это та самая девушка с которой он несколько часов назад танцевал на балу. Появившись всего на мгновение, она снова скрылась в гостиной, но Эдвард успел заметить, что платье на ней чёрного цвета. Недостающая частица мозаики и его осенила догадка.
– Что случилось? – не обращая внимание на недовольство служанки, Эдвард перешагнул порог. Кажется, он уже понимал что, требовалось лишь подтверждение.
– Граф Дартмут, – беспомощно пробормотала служанка уже вслед маркизу, направляющемуся прямиком в гостиную. – Несчастный случай, ваше сиятельство. Такое несчастье!..
Паудерхэм не слушал её, он стоял лицом к лицу с осиротевшей дочерью своего шантажиста и новыми проблемами.
Он покинул городской дом графа Дартмута ровно через тридцать минут, решив финансовую сторону проблемы, но совершенно не представляя что будет дальше с самой леди Пэйшенс.
На помощь неожиданно пришла бабушка. Услышав от внука какая беда постигла дочь графа Дартмута, вдовствующая герцогиня заявила, что возьмёт бедняжку под своё крыло. Как у всех Эксетеров её слово не расходилось с делом и уже на следующий день великосветское общество Лондона говорило: «Умереть – это лучшее, что мог сделать граф Дартмут для своей дочери». Впереди её ждал год строгого траура, а пока вдовствующая герцогиня велела собираться в дорогу – они проведут Рождество в родовом гнезде Эксетеров – Паудерхэм-холле.

Наконец, почувствовав его присутствие, леди Пэйшенс обернулась и посмотрела на Паудерхэма. Плавно присела в реверансе и застыла возле своего стула.
– Ваше сиятельство, добрый день, – её щёки окрасил румянец.
– Добрый день, – Эдвард улыбнулся, понимая что румянец вызван воспоминанием о их вчерашних поцелуях у дверей опочивальни леди Пэйшенс. Отнюдь, не первых.
А началось всё с ветки омелы и насмешника Траэрна, который не мог упустить момент и указал Эдварду на то, что тот, приветствуя леди Пэйшенс, остановился под одной из развешанных по всему дому «поцелуйных» веток. Смущение леди Пэйшенс от души повеселило младшего и привлекло пристальное внимание Эдварда. Лёгкое касание губами уголка губ, её трепет и неистовый стук сердца – теперь уже Эдвард был заинтересован по-настоящему. Он ещё раз «случайно» столкнулся с леди Пэйшенс под омелой, но во-первых, чаще было уже некуда, а во-вторых, похожие на братские поцелуи были не тем, чего теперь ему хотелось. И «случайные» встречи стали происходить в коридорах и саду Паудерхэм-холла, куда леди Пэйшенс выходила погулять утром и обязательно после обеда. Не получив отпор на первый, не имеющий благовидного предлога, вроде омелы, поцелуй, Паудерхэм быстро вошёл во вкус. Украденные ласки были запретными и от того ещё более сладкими, опасность, что их в любой момент застанет кто-то из домочадцев, придавала особую пикантность, а мечущаяся в плену благопристойного воспитания пробудившаяся чувственность девушки притягивала Эдварда сильнее приворотного зелья. Если бы она противилась соблазну... но, похоже, и ей это было не по силам. И они балансировали на краю, лишь чудом удерживаясь от падения в манящую пучину страсти.
– Прогоните меня, – лаская её горло губами, сказал Паудерхэм.
– Уходите, – еле дыша, прошептала Пэйшенс.
Эдвард тихо засмеялся и прижал её ещё крепче. Пэйшенс чувствовала каждой клеточкой как вибрирует от смеха его тело. Это было неправильно, обнимать его, чувствовать так близко, знать как он пахнет и какие на ощупь у него волосы, позволять целовать себя посреди бела дня в гостиной и в тоже время... так необходимо.
– Ваше сиятельство, – не пытаясь отстраниться, снова зашептала Пэйшенс, – вы должны уйти. Вы погубите меня.
– Да, – согласился Эдвард тоном человека не осознающем опасности.
То есть, как это «да»? Пэйшенс была уверена, что он не расслышал или не понял, что она сказала, потому что «Да» и горячие губы на её подбородке, так близко от губ – не тот ответ, который он должен был дать.
– Милорд... – она чувствовала, как его руки поднимаются от талии к груди, губы невесомо коснулись друг друга и встретились снова в более глубоком поцелуе. С каждым прикосновением мысль о том, что нужно остановиться отлетала всё дальше, а опасность, что их застанут всё более реальной.
– Ваше сиятельство, – задыхаясь, Пэйшенс повернула голову, уворачиваясь от следующего поцелуя и почувствовала горячие губы маркиза на своей шее. Господи... Её пальцы сильнее впились в его плечи, ища опору в том, кто лишал её душу и тело покоя. «В янтарной гостиной» долетел до неё голос дворецкого из холла и Пэйшенс вырвалась из объятий маркиза. Она видела по его глазам, что он не слышал, что их уединение вот-вот нарушат, но объяснять было некогда. Книксен, и она почти бегом бросилась к двери.
«Ваша светлость» донёсся до Эдварда её голос из холла, в ответ – размеренный голос отца и ещё более тихое «я хотела бы подняться к себе». Так вот в чём дело. Паудерхэм повернулся к окну, в которое до его прихода смотрела леди Пэйшенс. Серое небо, голые деревья и снег покуда видит глаз – унылая картина. На подоконнике остался лежать незаконченный рисунок, Эдвард взял его и присмотрелся. Без сомнения изображён был Гайд-парк. Он так часто видел это место, что просто не мог не узнать его. На катке было много народу: танцующие и смеющиеся пары, неуверенно стоящие на коньках и держащиеся за руки дети, резвящиеся в снегу рядом с катком собаки. Центром рисунка была женская фигура. В пышном платье, с раскинутыми в стороны руками, она кружилась в самом центре катка, приковывая к себе взгляды окружающих. В отличии от деталей туалета, её лицо не было прорисовано, но Эдвард не сомневался, что это сама Пэйшенс. Он услышал приглушённые ковром шаги и собрался уже было отложить рисунок, когда увидел набросанную в несколько штрихов мужскую фигуру. Не небрежно, неуверенно. Словно она решила добавить его позже остальных и с большим сомнением.
– Собираешься сделать ей предложение?
Отец не собирался ходить вокруг да около. Должно быть он что-то заметил, столкнувшись только что с леди Пэйшенс, а может быть подозревает уже некоторое время.
– Добрый день, отец, – Эдвард положил рисунок обратно на подоконник.
Его светлость молчал, что лучше всяких слов говорило о том, что он ждёт ответ на свой вопрос и уходить от темы не намерен.
– Я могу, – поворачиваясь к отцу и встречая пронзительный взгляд холодных глаз, ответил Эдвард.
Выражение лица отца не изменилось, но в глубине глаз мелькнуло что-то похожее на заботу.
– А хочешь? – теперь Траэрн взял рисунок с подоконника и стал разглядывать фигуры в его центре. Какое-то время Эдвард смотрел на рисунок вместе с ним, а потом бросил взгляд за окно на медленно оседающие на землю хлопья снега.
– Она будет хорошей хозяйкой и верной женой, – наконец сказал он.
– Не сомневаюсь, – герцог Эксетер отложил рисунок, прошёл мимо сына и сел в одно из кресел, – но я не об этом. Ты хочешь видеть леди Пэйшенс своей женой?
Эдвард развернулся лицом к отцу и скупо улыбнулся:
– Отец, не знаю насколько в этом разговоре уместно слово «хочу». На мне лежит ответственность за продолжения рода, а значит рано или поздно я должен жениться. Леди Пэйшенс обладает изысканными манерами, неглупа, мила и, – Паудерхэм на мгновение задумался над подходящим словом, – предрасположена ко мне. Разве этого...
– Насколько? – перебил его отец.
– Не настолько, чтобы женитьба стала необходимостью, – без охоты ответил Паудерхэм.
– Тогда оставь её, – повёл плечом Траэрн, – Ты ещё можешь встретить ту, на которой захочешь жениться.
– Ваша светлость, – Эдвард улыбнулся, понимая, что никогда не слышал от отца таких открытых речей о его чувствах к матери.
Разумеется все, до последнего мальчишки-конюшего, знали, что восьмой герцог Эксетер женился на шотландской бесприданнице, потому что был по уши в неё влюблён. И это чувство родители сохранили и пронесли через года. Эдвард знал это, видел в каждой их улыбке, в каждом жесте и взгляде. Как знал и то, что так счастливы в браке очень немногие. Он был реалистом в достаточной степени, чтобы понимать, что его это не ждёт. Эдвард видел в леди Пэйшенс не только влюблённую девушку (а в том, что она в него влюблена он не сомневался), но и надёжную спутницу, хорошую хозяйку, женщину, которая с достоинством будет носить титул Эксетеров и родит ему наследника, и считал, что этого достаточно.
– О моём интересе к леди Пэйшенс начали сплетничать ещё перед Рождеством, – сейчас в его голосе звучали уверенность и достоинство, присущие представителям рода Эксетер, – пусть так и будет.


Паудерхэм оказался прав. Леди Пэйшенс стала ему верной женой и заботливой матерью их детям. Их жизнь ничем не отличалась от других супружеских пар светского общества, в котором женщина занимается ведением дома, приёмами и бесконечными визитами, а муж проводит пять из семи вечеров недели в клубе, а время от времени и в объятиях очередной любовницы. За всю жизнь его не посетило то всесильное чувство, что вело сквозь года родителей и забрало мать, спустя всего лишь десять недель, после смерти отца. Тайну рода Эксетеров Эдвард унёс с собой, и до самого своего конца продолжал считать, что родители были счастливым исключением из правила именуемого «браком».
_________________

В игре принимали участие:

• Барон Блейк Мальтреверс - Croshka
• Виконт Рейвенсберг - Virgin
• Виконт Уильям Эпшоу - Peony Rose
• Герцог Родерик Квинсберри - Danielle
• Герцогиня Манчестер - НАЙТОН
• Граф Грегори Кавендиш - Танюшка
• Леди Кристабель Бентинк - froellf
• Леди Маргарет Эррол - Cherr
• Леди Онория Эксетер - Электра
• Леди Пэйшенс Дартмут - Фройляйн
• Леди Сара Джерси - Virgin
• Леди Уислдаун - Танюшка
• Леди Феба Кастерз - Danielle
• м-р Джеймс Бёрлингтон - Solnyshko
• Маркиз Генри Хертфорд - Croshka
• Маркиз Эдвард Паудерхэм - Фройляйн
_________________