Роксана Гедеон

Я открыла глаза.
Было, как всегда, уже довольно поздно. С тех пор, как мы переехали на Виллу-под-Оливами, которая, точно ослепительно-белый корабль, возвышалась на холме над остроконечным мысом в Сорренто и над синими водами Неаполитанского залива, я потеряла привычку просыпаться рано. Вилла-под-Оливами стала для нас словно любовным гнёздышком, и мы с Александром, более склонные к объятиям и любви в то время, когда за окном сгущалась темнота, занималась этим до двух или трёх часов ночи, лишь потом обессилено засыпая, -- так что, при всём желании, подняться рано я не могла.
Еще не совсем освободившись из-под мягкой власти блаженного безмятежного сна, я уже чувствовала рядом сладкий, невыразимо приятный запах, и, заранее зная, что это, но не открывая глаз, протянула руку. Так и есть: лепестки чуть ли не касались постели… Я приподнялась и взглянула. Две маленькие вазы стояли по обе стороны постели -- полные ярких крокусов, чьи хрупкие чашевидные головки золотистого и золотисто-алого цвета благоухали весенними ароматами. Ещё один букетик, перевязанный лентой, лежал на подушке, совсем рядом со мной.
Вчера были тюльпаны, сегодня -- крокусы… От счастья у меня перехватило дыхание; растроганная до слёз, я прижала букет к груди, спрятала в цветах лицо, невольно коснулась их губами. Это был подарок Александра. С тех пор, как мы поселились на Вилле-под-Оливами, -- всегдашний подарок. Где он покупает цветы? Ах, о таком муже, как Александр, можно только в сказках прочитать!
Мне, как вчера, как и позавчера, захотелось сейчас уже увидеть его, поблагодарить, поцеловать, но я вспомнила, что как раз сегодня он договорился с соррентскими рыбаками о поездке на Капри -- небольшой остров, который находился совсем недалеко от Сорренто и который можно было видеть, вглядевшись в горизонт. Я так и сделала. В солнечном свете, заполонившем всё вокруг, Капри казался лишь тёмной точкой среди ослепительно-голубых вод залива.
Почему я не поехала с мужем? Впрочем, это было бы слишком сложно для меня -- подняться так рано!
Тихо вошла Эжени, поставила на умывальный столик таз и кувшин с водой, потом раздвинула занавески и, повернувшись, поклонилась мне. Я вдруг невольно подумала: жаль, что здесь нет Маргариты, и я не могу поделиться с ней радостью. Она была бы рада не меньше меня… Эжени -- хорошая девушка, но сблизиться с ней у меня не получалось. Да и не хотелось.
-- Господин герцог сказал, когда вернётся?
-- Обещал вернуться к ужину.
-- М-да,-- протянула я, не слишком обрадованная таким известием. – Что ж, пожалуй, пора подниматься.
Эжени помогла мне умыться и затянуть корсет светлого утреннего платья. Забыв о кофе, который был уже приготовлен, я склонилась над своим любимым “ Двойным Льежским календарём”, записала кое-что, в частности, то, какие сегодня были цветы… Нынче было уже 28 марта 1796 года -- больше недели мы провели на Вилле-под-Оливами, и я не переставала благодарить Марию Каролину за то, что она позволила нам пожить в столь чудесном месте.
Ожидая Александра, я занималась своими делами. Два дня назад, побывав в Неаполе, я обошла, наверное, все лучшие магазины города, и теперь целая куча подарков ожидала отправки во Францию. Несколько платьев для Авроры, тонкие ткани, картонки с изящными шляпками -- все, что любили неаполитанские дамы. Для моих близняшек -- чепчики и башмачки, яркие здешние игрушки, пульчинеллы и коломбины, детские книжки с картинками. Для Жана -- бриллиантовые наконечники к аксельбантам для военного костюма, который купил ему Александр. Были подарки для Шарло, старого герцога, Маргариты; я, поразмыслив, выбрала подарок даже для Анны Элоизы -- маленький изящный молитвенник в кожаной переплете, отделанный слоновой костью и золотом. Не знаю, понравится ли он ей, но свой долг я исполнила. А было ещё много вещей, которые должны украсить наш дом в Белых Липах, и сувениров которые позже всегда напомнят мне о Неаполе…
Завтра это всё отнесут на корабль, а сегодня я занималась тем, что аккуратно упаковывала все эти вещи. Следует не забыть, что во Францию отправится и “ Купающаяся Вирсавия” Себястьяно Риччи -- картина, которая была призом в споре между моим мужем и лордом Гамильтоном, споре о живописи, и которую Александр выиграл.
Я писала в Белые Липы письма, каждому домочадцу отдельно, писала сыну и Авроре в Ренн, очень сожалея, что ответов получить не удастся. Несмотря на то, что в Неаполе и окрестностях было чудесно, я уже предчувствовала, что мы ещё не в конечном пункте нашего путешествия. Мы едем дальше… И ответные письма из Белых Лип, конечно, не смогут нас поймать.
Когда часы пробили шесть и было видно, что солнце уже явно клонится к горизонту, дверь отворилась, и на пороге появилась Эжени.
-- Ужин готов, мадам, -- сказала она нерешительно.
Я кивнула, но служанка не уходила. Тогда я подняла голову.
-- Вы хотите что-то сказать, Эжени?
-- Мадам, там, внизу, у моря, канатные плясуны выступают -- очень хочется посмотреть…
Я задумчиво взглянула на неё. Я бы не удивилась, если бы у неё появился кавалер, но и версия о плясунах тоже казалась мне правдоподобной.
-- Эжени, вы можете идти куда хотите до самого утра, я вас отпускаю. Но прежде чем уйти, отпустите кухарку и остальную прислугу.
-- Гариба и Люка тоже отпустить, ваше сиятельство? -- обрадовано спросила она.
-- Люка -- да. А Гариба -- как он захочет.
Гариб никогда не мешал. Когда он не был нужен, индус словно растворялся в воздухе, о нём никто даже не слышал. Но, пожалуй, стоило о нём подумать, и он будто вырастал из-под земли.
Эжени известила всех о неожиданном отдыхе, и дом очень быстро опустел. Я прошлась по роскошным комнатам, залитыми золотистым светом заходящего солнца, потом, набросив на плечи шаль, тихо вышла и медленно пошла вдоль аллеи, густо усаженной стройными яблочно-зелёными кипарисами и вечнозелёными туями.
Аллея круто шла вниз, спускаясь с холма к морю. Гравий шуршал под моими шагами. Было уже очень тепло. Апельсиновые деревья, чьи шарообразные кроны круглились на холмах до самого горизонта, благоухали всё сильнее и сильнее -- благоухала сама душистая древесина, а до цветения им оставался всего лишь месяц. Громадные тюльпановые деревья венчали ажурную арку ворот; я выскользнула на дорогу и, сбежав вниз по каменистой узкой тропе, через минуту была уже у моря.
Здесь, у берега, качались на волнах лодки, а чуть дальше, в ещё прозрачных сумерках, можно было различить очертания белых роскошных фелук -- прогулочных лодок неаполитанской знати. Я пошла к берегу, остановилась у дамбы, вокруг которой плескались волны, и только теперь увидела одинокого гитариста, сидящего на прибрежной гальке. Он пел “ Te voglio bene assai” с таким унынием, словно собрался умирать. Я узнала этого паренька -- это был Витторио, он часто приносил нам на виллу свежую рыбу.
-- Разве ты влюблён? -- с улыбкой спросила я, останавливаясь рядом.
Вместо ответа он поднял голову, вгляделся в горизонт и сделал меланхоличное движение рукой.
-- Радуйтесь, синьора… Возвращается тот, кого вы ждёте.
-- Мой муж?
-- Да. Это та барка, что увезла его.
Приложив руку ко лбу, я вглядывалась вдаль. Сумерки становились всё гуще, по потемневшему небу, как я только сейчас заметила, неслись тяжёлые облака, и ветер усилился.
-- Будет гроза, -- печально сообщил Витторио.
Барка быстро неслась по волнам, и, прежде чем я успела ощутить беспокойство, она уткнулась носом в берег. Забыв о Витторио, я побежала, спотыкаясь на гальке, -- побежала по берегу в ту сторону, где причалила барка. Из неё уже выскакивали рыбаки. В полумраке я увидела силуэт человека, который был выше всех, и, зная, что это должен быть мой муж, я позвала его.
Он удивленно обернулся, я подбежала и, часто дыша от радости, упала ему на грудь.
-- Боже праведный! А что вы здесь делаете?
От его перевязи и кожаной портупеи пахло морской солью и ещё почему-то травой, а его рука мягко гладила мои волосы.
-- Я думал, вы сидите в гостиной и у домашнего очага ожидаете меня к ужину.
-- Я отпустила слуг. Мне стало так грустно без вас, что я отправилась вас встречать.
-- Это очень мило. А зачем вы отпустили слуг?
-- А зачем они нам? Мы хорошо поужинаем вдвоём. Разве есть какие-то возражения?
-- Ни-ка-ких…
Подняв моё лицо за подбородок, он поцеловал меня и, обняв за талию, повёл к вилле. Наступил уже глубокий вечер. В полнейшей темноте поднимаясь по аллее, мы разговаривали. Он рассказывал мне о Капри, о песнях, которые там слышал, и под конец показал мне бусы из ракушек, яркие, холодные и тяжёлые.
-- Это вам, моя дорогая. В качестве сувенира. Отправьте их завтра вместе с остальным грузом, полагаю, Веронике и Изабелле они особенно придутся по душе.
Было так приятно, что он помнит о моих дочерях, что у меня снова часто забилось сердце от благодарности к нему. Честно говоря, я даже не совсем понимала, почему меня так нежно любят, почему я вызываю такую заботу и страсть. Просто мне ужасно повезло в то хмурое сентябрьское утро, когда я встретила на пустынном бретонском берегу Александра.
Пока он менял одежду, мылся и вполголоса разговаривал о чём-то с Гарибом, я подбросила несколько поленьев в камин и зажгла в гостиной свечи -- так, чтобы свет был неяркий, рассеивающий, загадочный… Потом я принесла из кухни приборы и ужин, приготовленный кухаркой, и, когда разливала по прозрачным венецианским бокалам вино, появился Александр.
-- О, да вы, похоже, решили сегодня вовсе отказаться от роли гордой герцогини, -- сказал он, увидев мой белый фартук, повязанный вокруг моей талии.
-- Да, я сегодня даже сама сварю вам кофе… Какой вы хотите?
-- Давайте сегодня с молоком – такой, как любите вы, любовь моя.
Я подняла на мужа глаза, и сердце у меня даже сжалось -- до того приятно быть с ним рядом. Он сумел так привязать меня к себе, что я уже жизни без него не представляла: в моем чувстве крепко смешались физическое влечение и сердечная привязанность, и это давало мне основания думать, что такое со мной случилось впервые. Да, впервые я чувствовала к мужчине и то, и другое. Надо было прожить почти двадцать шесть лет, чтобы дожить до этого…
Его рука обвила мою талию, он нашёл мои губы, стал целовать -- глубоко, нежно, запрокидывая назад мою голову; его пальцы ласкали мою полуоткрытую грудь. Я была горда, что любовь и влечение ко мне делают его таким неутомимым, страстным, ненасытным, -- он, казалось, совсем не уставал, хотя каждая наша ночь была бурной. Что ж, это ещё один повод для удивления…
Не слишком охотно отстранившись, он улыбнулся:
-- Будем ужинать?
-- Да. Уже всё готово.
Пожалуй, впервые за всё наше свадебное путешествие мы ужинали в такой романтической обстановке -- при мерцающем, приглушённом свете свечей в высоких канделябрах, слабом потрескивании дров в камине, благоухании цветов и тусклом блеске темно-красного вина в изящных бокалах.
За окном всё сильнее шумел ветер.
-- Будет жаль, если погода испортится, -- проговорила я,-- Что мы будем тогда делать?
-- Сядем у камина и станем читать новые романы, дорогая.
Я слабо улыбнулась, ковыряя ложечкой кусочек сладкого воздушного пирога. Александр спросил:
-- А что вы вообще хотите делать?
-- Здесь, в Неаполе?
-- Нет. Наше пребывание здесь, похоже, затягивается. Куда бы вы хотели отправиться? Я обещал вам показать всю Италию.
-- Ну, это зависит от того, какими средствами мы располагаем, -- произнесла я.
-- Нет, дорогая. Несколько не зависит. Если вы пожелаете, мы можем отправиться даже в Америку. Правда, это займет уйму времени, и Поль-Алэн будет подумывать о том, чтобы вступить в права наследования, -- меня сочтут безвестно пропавшим.
Я смотрела на мужа, обдумывая свою мысль. Потом спросила:
-- Я могу высказывать любые предложения, да?
-- Абсолютно.
Нерешительно, поскольку мне самой всё это казалось странным, я проговорила:
-- Знаете, Александр, я вдруг подумала, как было бы славно на некоторое время избавиться от роскоши, слуг, чужого присутствия… Я бы смогла сама готовить нам ужины. И обеды тоже. За время революции я всему научилась, и эти занятия не кажутся мне трудными. Зато мы были бы только вдвоём. Ну, представьте себе, -- апрель, морское побережье, вы и я… Разве это не заманчиво?
Он внимательно слушал, поглаживая мою руку.
-- А как вы себе это представляете, дорогая? В смысле географического направления?
-- Ну, могли бы отправиться в Тоскану, на побережье. Верхом, вдвоём… Мы бы всех отослали прочь. Взяли бы, например, только Слугги, чтобы он защищал нас.
-- Похоже, это заслуживает внимания, саrа.
-- И вы согласны, что это возможно?
-- Да. Пожалуй, надо будет потратить несколько дней на приготовления.
-- И когда мы поедем?
-- Первое апреля кажется мне очень счастливым числом для отъезда.
Держа в руке бокал с рубиновым искрящимся вином, я спросила:
-- А не забудут ли о нас в Белых Липах, как вы думаете?
-- Кто знает. Но насчёт одного человека можете не беспокоиться. Анна Элоиза о вас не забудет.
Я невольно рассмеялась. Несмотря на частые стычки, старая герцогиня так и не пробудила во мне ненависти. У меня лишь возникло впечатление, что своей враждебностью и насмешками она испытывает меня, проверяет, достойна ли я титула герцогини дю Шатлэ, но, поскольку, по моему мнению, я до сих пор испытание выдержала с достоинством, то могла позволить себе посмеяться на её счёт.
Александр тихо произнёс:
-- Не держите на неё зла. Она колкая и язвительная, но всё-таки славная. Никто так не предан Белым Липам, как она. Было время, когда Анна Элоиза всех держала в руках: и нас с братом, и отца, и мать. В сущности, это она нас воспитала такими, какие мы есть.
-- Да, я так и подумала. Похоже, ваш отец слишком мягок, даже до болезни наверняка был мягким, а мадам Эмили… если судить по портрету, она тоже не была сурова.
-- Она была очень добрая.
-- Вы очень любили её, я слышала, -- прошептала я.
Он некоторое время задумчиво молчал, потом снова поднял на меня глаза.
-- Я думаю, года через два-три вы души не будете чаять друг в друге. Анна Элоиза, несмотря на её острый язычок, -- настоящая аристократка, и она не сможет не оценить вас.
Я допила вино, ещё раз подумав, как хорошо он говорит. Хорошо слушать этот глубокий низкий голос, мягкие интонации… Он просто околдовал меня. А может быть, это вино так меня опьяняло…
В этот миг рука Александра снова накрыла мою руку, осторожно сжала пальцы.
Наши глаза встретились, и мы безошибочно поняли, о чём оба думали.
Его губы произнесли:
-- Если перенести эту софу к камину, мне кажется, получится неплохое местечко, как вы полагаете?
Я едва слышно прошептала:
-- А почему бы нет?





…Эта ночь была необычной, если можно так сказать о том, что никогда обычным у нас не бывало. Над Сорренто грохотала гроза, дождь хлестал в окна, и молния ослепительным сине-белым пламенем врывалась в комнату.
Он раздевал меня, не разрешая мне участвовать в этом. Сегодня его движения были на редкость неспешными. Руки скользили по моей коже почти неосязаемо; невыразимо медленно, словно наслаждаясь каждой минутой, он снимал с меня чулки -- сначала один, ажурный, тонкий, наблюдая, как из-под прозрачного шёлка является стройное бедро, округлое колено, тонкая щиколотка, -- потом другой. Кружевной паутиной легло на паркет рядом с камином моё нижнее бельё. Потом подошла очередь корсажа, каждая пуговица и булавка которого расстегивалась с томной неторопливостью, и юбки, пояс который развязывался с такой сладкой неспешность, что я взволновалась и возбудилась прежде, чем оказалась полностью обнажённой.
Он ласкал меня невыносимо долго, не пропустив, кажется, ни дюйма моего тела, -- каждая клеточка моей плоти стонала под его прикосновениями. Сам оставаясь в почти постоянном напряжении он, так и не проникая в меня, одними лишь ласками много раз довёл меня до оргазма -- казалось, он изучает меня, хочет постичь моё тело на ощупь… И я знала: он нарочно медлил, ожидая от меня жалобного стона, и обволакивающая теплота его ласк и объятий казалось мне ватным облаком, в котором я парила. Но наступил момент, когда сдерживаться дальше он уже не мог и был как никогда близок к концу; я невольно застонала, предчувствуя слияние, он легко опрокинул меня навзничь и вошёл в меня точным мягким движением. Инстинктивно сжимая ноги, чтобы лучше почувствовать его в себе, я обняла его за шею и заскользила руками вниз по его спине, так далеко, как только могла, словно пыталась найти то место, где мы слились воедино. Он что-то глухо прошептал прямо мне в рот, потом судорожно зарылся лицом в волосы, и я, бурно закончив почти сразу же после нескольких сильных толчков, почувствовала содрогание его плоти внутри.
После этого мы были как никогда обессиленные и удовлетворённые, -- у нас вряд ли нашлись бы силы для повторения всего этого. Всё ещё находясь под впечатлением пережитого удовольствия и счастья, я прижалась к Александру, и мои губы бессознательно прошептали:
-- Почему?
-- Что почему, саrа?
-- Почему вы появились только сейчас? Почему я не встретила вас тогда, когда мне было шестнадцать?
Сожалея до слёз о годах, прожитых без него, я довольно сбивчиво заговорила о том, как была несчастлива раньше, как неудачен, груб и унизителен был мой первый опыт, как много других, скверных мужчин -- грубых, агрессивных, эгоистичных, невнимательных -- встречались на моём пути.
-- Никогда… никогда я даже не думала, что существует такой мужчина, как вы. Это просто чудо какое-то.
-- Ну, не стоит плакать, дорогая.
-- Я не от горя плачу. Я очень счастлива, правда. Мне удивительно хорошо с вами. Вы самый лучший мужчина в мире. Никто меня не волнует так, как вы, я так рада быть вашей…
Я сознавала, что говорю что-то ужасно наивное, но он смеялся, обнимая меня, и я видела, что ему приятно.
-- Однако не могу тебе простить того, что ты так долго терпел мои выходки. Мы так много времени потеряли.
-- Нам обоим нужно было время, что бы привыкнуть друг к другу.
Я молчала, часто дыша и прислушиваясь к его биению сердца. Он рукой тронул меня за волосы.
-- Ах, carissima, я рад, что теперь ты такого мнения обо мне. Но если бы я рассказал тебе обо всёх тёмных мыслях, что посещали меня за те четыре месяца, ты пришла бы в ужас.
-- Ничуть. Мне даже нравится, что вы обо мне думали.
-- Больше всего я думал о том, что уже нет смысла церемониться и пора всё это прекратить. Да будет вам известно, что, глядя на вас в то время, я думал не о том, о чём беседовал, а о том, какая вы под платьем, и больше всего на свете мне хотелось сломать это проклятое сопротивление, опрокинуть вас навзничь, распять это красивое длинноногое тело и…
Смеясь, я зажала ему рот рукой.
-- Молчите, не то я буду оскорблена в своих лучших чувствах.
-- А что, это вас оскорбляет?-- спросил он
-- Нет, -- прошептала я.-- По правде говоря, нисколько… Мне это даже лестно…
Приподнявшись на локте, я заглянула ему в лицо.
-- А кто была ваша первая девушка?
Он снова притянул меня к себе.
-- Ну зачем говорить об этом? Да ещё с женой.
-- Ну, а всё--таки… Подумать только, я же почти ничего о вас не знаю -- то есть я знаю, какой вы сейчас, но какой вы были в прошлом? Я даже немного ревную.
-- К прошлому?
-- Да.
Он улыбнулся, но я видела, что в глубине души он в восторге от моей ревности.
-- Это была служанка, горничная моей матери, лет на восемь старше меня.
-- А сколько лет было вам?
-- Если я отвечу, вас это шокирует.
-- А всё-таки?
Улыбаясь с лёгкой иронией, он по слогам произнёс:
-- Че-тыр-над-цать.
-- Четырнадцать? Да вы ещё были школьником?!
-- Не совсем. Школьником я никогда не был, а в то время у меня уже был чин подпоручика.
-- И что стало с этой девушкой?
-- Она была не девушкой, у неё был муж. Она потом забеременела, но было трудно сказать, от кого.
-- Ах! Бедная служанка! Её, наверное, ужасно подозревал муж.
-- Ничуть. Он был очень доволен, когда моя мать подарила им маленькую ферму возле Пемполя. Они потом быстро уехали.
-- И вы с таких ранних лет стали грозой служанок!
Поглаживая мои плечи, Александр произнёс:
-- Вам лучше не углубляться в это, ибо тогда как любовник я был достоин жалости. Я был несдержанный, неуклюжий и неловкий…
-- Нет, -- прошептала я. – Вы всегда были восхитительны. Вы просто не можете быть другим.
-- Право, Сюзанна, вы заставляете меня жить в соответствии со слишком завышенным ложным образом, а это не очень легко, сжальтесь, моя дорогая.
-- Ни за что… Вы для меня всегда будете лучше всех… Знаете, вы для женщины самый лучший тип любовника – вы думаете обо мне, пожалуй, в чём-то урезая себя, правда? Вы никогда не торопитесь, а когда торопитесь, то как раз вовремя.
-- Я ни в чём не урезаю себя. Делая приятное вам, я получаю двойное удовольствие. Что толку, держа в руках роскошный цветок, вырвать из него середину? Никакой радости. Куда лучше наслаждаться ароматом долгое время, срывая лепесток за лепестком.
-- Какая красивая метафора… Это вас в Индии научили, да?
-- И там тоже. Но я многому учился сам. Близость – это тонкое искусство, и я люблю именно близость, а не совокупление. Когда не просто удовлетворяешь примитивную потребность, а творишь искусство высшего блаженства, переживаешь наслаждение всеми своими чувствами…
Я подумала вдруг, как совпадают его слова с моими мыслями и тем, что говорила когда-то Изабелла. Она имела основания так превозносить Александра. В этот миг я впервые подумала, что, вероятно, мой муж был очень счастлив с ней, такой чувственной, красивой, искушённой любовницей, и мне вдруг стало не очень уютно.
Помолчав, я спросила:
-- А вы любили Анабеллу? Анабеллу де Круазье?
Его сильная тёплая рука, как всегда перед сном, обняла мои плечи, и Александр спокойно произнёс:
-- Я никого не любил так, как вас.