bazilika:
Светик, спасибо за Лаперузов!
Прямо, наивысшая степень приятия))))
Им скучно друг без друга, а мы скучаем по ним))))
Знатно ты отмочила.... Втулу)))
Почти 2 часа отмокал, запертый с игрушками для маленьких и больших девочек
Если бы еще кораблики были..., но в план по удочерению уточки вписались идеально, и Втулу сделали причастным. Заявление Сони и уточки, которые он держал в собственных руках, наверное сплелись в голове у Втулы в серьезную такую мыслеформу, возможно пробуждая собственные подсознательные желания, парадоксальные для него. Как часто в жизни случается, что когда громко заявляем о чем-то( никаких детей, штампов и т.д.), мы, на самом деле, уже стоим на рубеже отказа от этих установок. А то, как громко и пафосно заявляем, говорит только о том, что себя самого нужно подкрепить в этой приверженности ускользающим установкам. Думаю, то и Втула уже "встал на скользкий путь"- слышу это высказывание голосом Меньшикова из Покровских Ворот))))) Так скоро и паспорт сам подставит под штамп и к плите встанет сам, и медведя...- медведя уже сейчас, наверное,в подсознании начал придумывать))))
Спойлер заставил мысли метаться по разным углам.....
lor-engris:
Всем привет!
Света, спасибо! Очень рада слышать.
Это я вас в тонусе держу, чтобы не расслаблялись)))))
Виталик мелькал только в настоящем (будущем?), Лену я пока не упоминала. Новых сюжетных линий не планируется, все вплетается в старые. Так что полет нормальный, все по плану, никто ничего не пропустил
И у меня, когда читаю ваши комментарии. Читаешь, и сердце радуется) хорошо, что сколько людей, столько и мнений.
Лаперузам нужно чуть подостыть, так что придется поскучать еще немного.
В сущности, по ним осталось меньше всего контрольных точек, но это в планах. Кто знает, вдруг очередной бадабум придумают?)
Ты представляешь себе Соню, играющую в уточек?) А вот Паша - вполне представляется. В купальной шапочке еще
На деле да, Сонька уток не для себя берегла. Но Паша, блин, загадочный и непредсказуемый)
Хорошо сказано. Хорошо, правильно, логично, но... идеализируешь ты Втулу самую малость
Сонька могла соврать про Алису, и никто бы ничего не доказал. Она хотела соврать про Алису, а в итоге сказала правду. Зачем?
В роли отца ребенка Соня Втулу не видит никак, Паша сам себя не видит в этой роли. И, успев немного изучить свою мадам, Паша заблуждаться не будет: "нагибать" его, навязывать ему кого-то или что-то не собирались, наоборот, удочерение - это черта, стена, за которую его не пустят. Парадоксальные мысли придут, но несколько иного плана. Касательно детей - гораздо позже. Когда он поймет, что все: или так, или идти топиться.
У Пашика не было тяжелого детства или других смягчающих обстоятельств. Он просто такой вот... убежденный Паша))) Ты права, где-то в подсознании сидят ростки крамольных мыслей, что вроде пора, пора. Но чуда не произойдет, в одночасье, одноночье и даже однонеделье они не проклюнутся. Паша готов заботиться и любить (иначе зачем он после того же ресторана Соню караулил) и в то же время он не готов. Переключить рычажок на "готов" - добровольно, со знанием дела, - ему придется самому и довольно болезненно. Паспорт, плита - он и не такое пойдет, лишь бы рядом быть. Тут-то и произойдет переосмысление.
Медведи готовятся шикарные) это будут лучшие Пашины творения)))
Это хорошо) Уже есть оформившиеся?
bazilika:
оформившихся пока нет(((
Я еще плаваю в глубоком подсознании Втулы- вот такими шариками...
lor-engris:
Всем привет!
Хотела сказать, что глава, если успею добить, будет сегодня ближе к вечеру. Она немного выбивается из повествования, но иначе я эту главу не вижу.
lor-engris:
» Глава 26. О пользе двойного моргания
Лето 1984 г.
Виталик Баренцев любил Леночку Гриневу с ее четвертого класса.
Леночке было десять лет, ее старшему брату Петьке – тринадцать. Они приехали в Москву с солнечного юга, где виноград выращивают прямо во дворе, на балконах хранят авоськи с крупными грецкими орехами, а когда соседка предлагает купить меда, ты всегда можешь покрутить носом, выбирая между пятью различными сортами. Той осенью километровый список людей и вещей, без которых не представлял своей жизни Виталик Баренцев, обогатился сразу на два пункта: мед «кориандр» и Леночка Гринева.
В их седьмом «А» Петька Гринев сразу стал звездой недели. Он был высоченный, белозубый, говорил с нерезким, но все равно непривычным для московского уха акцентом, знал математику лучше их учительницы Розы Генриховны и, что самое страшное, всегда был не прочь это доказать. Девчонки оглядывались на Петьку и корябали ему записки на косо выдранных тетрадных листочках, потому что он был красивый. Мальчишки хлопали по плечу и звали на дворовый футбол, потому что Петька как-то сразу и незаметно стал своим. А Роза Генриховна, столкнувшись с Гриневым на почве какого-нибудь неприличного уравнения, могла сражаться с ним до конца урока, позабыв об остальных тридцати лбах.
Виталик не был девочкой, не умел играть в футбол и ненавидел математику. Сидел неизменно на «камчатке», на физкультуре стоял в строю вторым, но бежал последним. Постоянно болел, причем не банальной простудой или воспалением хитрости. Если Виталик заболевал, то железно, на месяц и до больницы. Его медицинская карточка была толще, чем карты всего класса в совокупности. Мама Виталика, начальница колбасного цеха, носила учителям хорошую колбасу, лишь бы не придирались к ее мальчику и стабильно переводили из класса в класс. Так что к тринадцати годам Виталик успел переболеть всем, от кори до желтухи, заработать статус «неприкасаемого» (это они по истории Древнего мира индийские касты прошли) и негласный титул колбасного принца. Мальчик он был крупный, в открытую задирать его никто не решался, но за глаза – пожалуйста, сколько угодно.
Ну и что у них с Петькой могло быть общего?
Мама Виталика так не считала и после очередного родительского собрания, где классная руководительница превозносила математический гений и образцовое поведение Петьки, вернулась окрыленная идеей: заслать сыночка к Гриневым, поучиться математике, а заодно и хорошему поведению, лишним не будет, в хозяйстве пригодится. С Петькиной мамой она уже договорилась.
Виталик был не только болезненный, но и очень послушный мальчик, поэтому в заранее обговоренный мамами день он стоял на пороге квартиры Гриневых, звонил в звонок и качал за ручки авоську, куда его заботливая родительница положила сервелат и копченую свиную грудинку.
«Зачем я здесь? – уныло думал Виталик, принюхиваясь к грудинке. – Я же все равно ничего в этой математике...»
Тут дверь открылась, и мысли Виталика оборвались. Он пропал, окончательно и бесповоротно, потому что за дверью стояла она, солнечная девочка с золотыми волосами.
– Привет! – сказала Златовласка. – Ты к Петьке?
Виталик, разучившийся издавать самые элементарные звуки, кивнул.
– Ну, тогда заходи. Тапки вот, зал вон, – она важно ткнула пальцем в облезлую дверь со стеклом. – Мама блины печет. Ты блины любишь? У нас есть мед и клубничное варенье.
Он снова кивнул. Гораздо позже Виталик узнал, что Леночка Гринева встречает так всех без разбора: цель прихода, направление, перспективы. Раздав инструкции, она убежала в их с братом комнату, а Виталик в безразмерных мужских сланцах отправился в гостиную.
Так и завертелось.
Компанейский Петька дружил со всеми подряд, подружился он и с Виталиком, с которым у него внезапно нашлась куча общих интересов. Виталик жалел, что молчал о них раньше, просто некому было рассказать. Петька втягивал его в свои безобидные авантюры, марш-броски по Москве, семейные поездки за грибами, постоянно приглашал в гости, и вскоре Гриневы воспринимали Виталика не иначе, как второго сына. Ираида Васильевна пекла для мальчишек блины и другие разные вкусности, Арсений Дмитриевич учил водить машину, так что к четырнадцати годам оба чувствовали себя за рулем старенького «Москвича» бывалыми шоферами.
А вот Леночка... «Мелкая», «Карлсон в юбке» – Леночка Виталика попросту не замечала, смеялась, а иногда и дразнила обидно.
Она была из тех, кто объедается недозрелыми яблоками и абрикосами, в одних трусиках и коротенькой маечке съезжает по илистой горке прямо в реку, разбивает коленки, повисает на заборе, на каникулах бродит с друзьями с утра и до позднего вечера, а родители совершенно не волнуются. В общем, до переезда в Москву Леночка вела вольготную и, с точки зрения Виталика, дикую жизнь.
Он был поздним ребенком видных родителей, прятал под кроватью пирожки, читал книжки с фонариком под одеялом, а поездка на дачу – взрыхлить, выкопать, облагородить – казалась самой жестокой пыткой.
Она порхала по жизни как птичка, хохоча над рассказами подружек о «мальчиках», а он худел, бледнел и страдал, думая о ней.
Еще у Виталика была сестра Галя (старше его аж на целых одиннадцать лет), которая случайно нашла посвященные солнечной Леночке корявые стихи и подняла брата на смех. Стихов он больше не писал, а на Галю впервые серьезно обиделся, хотя сестру по-доброму смешило в Виталике буквально все, начиная от первой попытки побриться и заканчивая совершенно нехарактерной для советского человека мечтой: открыть свой ресторан вроде тех, о которых пишут в зарубежных книжках, но гораздо лучше.
Он попытался забыть Леночку, выбросить ее из головы и жизни, но для этого ему пришлось бы выбросить и всех Гриневых, и лучшего друга Петьку, с которым Леночка шла в комплекте. К этому Виталик был не готов.
Так или иначе, в Леночкины четырнадцать он, уже будучи студентом кулинарного училища, вместе с подарком вручил ей и свое сердце. Я тебя, мол, люблю, жить не могу, а ты делай с этим что хочешь. Она распахнула зеленые глаза и густо покраснела. Потом сказала тоненько: «Дурак ты, Баренцев» – и убежала к гостям.
На следующее утро они вдвоем гуляли по Арбату и молчали. Молчал Виталик, но это неудивительно. Куда любопытнее было молчание Лены, у которой в обычном ее состоянии рот закрывался только на время сна и приема пищи.
– Вить, а за что ты меня полюбил? – спросила она, не выдержав этого молчания.
– Просто, – лаконично ответил он.
– Я красивая?
– Ты самая лучшая.
– Просто лучшая, – машинально поправила Лена, зардевшись от удовольствия. – «Лучшая» – это уже превосходная степень, нам так на русском объясняли.
– Превосходная так превосходная, – согласился Виталик. – Дела это не меняет.
Он твердо взял ее за руку, она руки не отняла.
Так и пошли по жизни, как по Арбату, рука об руку.
Петька отреагировал спокойно. Взъерошил волосы, равнодушно махнул рукой: «Что с вас взять? Плодитесь», за что получил от Леночки столовой ложкой по лбу. Зато старшие Гриневы и Баренцевы, до этого старательно притворявшиеся глухими, слепыми и немыми обезьянками, восприняли новость на ура. О свадьбе пока не заговаривали, но всячески подразумевали. Ждали, пока Леночка окончит школу, поступит в институт...
--------
В институт Леночка с треском провалилась. Она собиралась стать микробиологом, долго и упорно готовилась, но не прошла по баллам. Весь вечер прорыдав на плече у Виталика, который к тому времени успел получить диплом и работал в столовой, она собрала волю в кулак и устроилась лаборантом при институте. Там-то, в лаборантской, где портреты Ильича перемежались таблицами с устройством пищеварительного тракта лягушки, Лена и познакомилась с Татьяной Макаровой.
Янка была знатной прогульщицей. Как она сама признавалась, образование было ей «для престижу», а лучший вуз для любой женщины – это «выйти удачно замуж». Однако твердая жизненная позиция не помогла Янке отвертеться от отработок, и перед летними экзаменами она стала в лаборантской частым, чуть ли не ежедневным гостем.
Подругами они, конечно, не были. Лена служила для Макаровой чем-то вроде эмоциональной урны, куда Янка складывала все подряд: от надоевшей учебы до неудач с противоположным полом. Ленины наивные советы, как ни странно, легкомысленную красотку часто выручали. Взамен Гринева получила точные Янкины координаты и милостивое разрешение обращаться в любое время. Чем сможет, поможет. Славная она была, Янка, хоть и знатная, как любил говорить Ленин папа, финтифлюшка.
Приближались вступительные экзамены. Чем меньше оставалось дней, тем сильнее нервничала Лена. Она смеялась и шутила по-прежнему, требовала сводить ее в цирк и наесться там сладкой ваты, но Виталик видел: с Леной творится что-то не то. Девушка раздражалась безо всякого повода, ссорилась с родителями и Петькой (брат-то успешно грызет гранит науки на своем мехмате, а она света белого не видит в каморке с крысами), а однажды Виталик собственноручно отнял у нее сильное обезболивающее, которое Лена глотала по три таблетки за раз. «Голова болит, не приставай!» – огрызнулась она на вопрос зачем.
Миролюбивый Виталик не приставал, чтобы лишний раз не огорчать любимую. Как потом выяснилось, очень зря.
Лена свалилась прямо посреди аудитории, когда уже шла отвечать свой билет. Ко всему привычные экзаменаторы полезли в аптечку за нашатырем, но абитуриентка в чувство не приходила. Экзаменаторы испугались, вызвали «скорую».
К счастью, в тот день дежурила больница, где в отделении неврологии трудилась старшей медсестрой Галя Баренцева, так что Лена попала в надежные руки будущей золовки, и уход ей обеспечивали надлежащий. Виталик, за свою жизнь повидавший столько больниц, что чувствовал себя в них как рыба в воде, ни на шаг от своего солнышка ни отходил.
Бледная Леночка тихо плакала в подушку. Даже золотистые волосы ее, казалось, потускнели, и выцвели задорные веснушки на носу.
– Как же так, Витя, как же так? Последний экзамен...
– Не реви, – бурчал Виталик, гладя ее по голове. – Не реви, слышишь? Тебе волноваться нельзя. Ну, Ленка! Кому говорю?! Лен, ну не плачь, пожалуйста. Сдашь ты свой экзамен, они что, звери какие-то? Главное, что ты живая...
Человек-настроение Леночка, видимо, придя к новому, куда более ужасному выводу, закусила рукав пижамы и заскулила на одной ноте.
– А вдруг у меня ра-а-ак?!
У него чуть сердце не остановилось. Вольно, невольно ли, но она озвучила его самую кошмарную мысль, которую Виталик старательно от себя гнал.
– Ну какой еще рак, дуреха? Придумала тоже, рак! – рассердился он. – Тьфу на тебя!
В больнице Лена маялась уже вторую неделю, а врачи все не могли сказать что-то определенное. «Надо понаблюдать», и все. Наблюдали, пока с тем же результатом. Гриневы и Баренцевы сходили с ума, поочередно наведывались в неврологию. Девушка бодрилась, вела себя как Леночка Гринева, у которой никогда ничего не болит, однако это бесконечное ожидание доводило ее до отчаяния.
– Витя, ты же меня не бросишь?
– Брошу, конечно. Вот прямо сейчас возьму и брошу! Зачем мне еще одна истеричка? Галки хватает, одна за всех.
– Не шути так...
– А ты не смей надо мной издеваться! Ноешь и ноешь. Слушать противно.
Леночка нахохлилась, капризно выпятила нижнюю губу.
– Ты сам нытик, каких мало, Баренцев! Забыл, как ты в седьмом классе... Что?!
Он улыбался, подперев пухлую щеку кулаком.
– Ничего. Рассказывай про меня всякие позорности, обзывайся, только не плачь.
– Я мороженого хочу, клубничного, – сказала Лена ни к селу ни к городу.
– Куплю, – пообещал Виталик. – Хоть десяток. Только улыбнись, а?
--------
Направляясь в палату к Лене, Виталик всегда проходил мимо сестринского поста. В это время там обычно сидела Галя и со скоростью пулеметчика что-то писала. Сестра без ложной скромности гоняла Виталика в лабораторию – отнести заветные баночки-пробирочки, сбегать туда-то и туда-то, спросить то-то и то-то, всячески возмещая нехватку младшего медицинского персонала.
Иногда, правда, вместо Гали он встречал Ирину Олеговну, и та принималась рассказывать все, что произошло в отделении за день. Ирина Олеговна была одинокая простодушная женщина глубоко за сорок, медсестра, всю себя посвятившая уходу за пациентами. Больницу она считала родным домом, коллег – семьей, а Виталик тут почти свой. Он терпеливо слушал, спрашивал о Лене, больше для моральной поддержки. Увидеть ее Виталик и сам увидит, а вот неиссякаемый оптимизм Ирины Олеговны никогда не позволял усомниться, что все будет хорошо.
Сегодня ему выпало побегать: за столом в окружении бумажек и пробирок в подставках сидела страдающая от жары Галина Витальевна Баренцева.
– Привет галлам, – поздоровался Виталик.
– Здравствуй, братец, – кивнула Галя, не отрываясь от писанины. – Ты к Ленке?
– А что, есть варианты? Ну и жара тут у вас!
– Сами дохнем, – посетовала сестра. Она поставила точку и сделала задумчивое лицо. Не нужно было быть гением, чтобы понять, что за этим последует. – Слушай, брат-кондрат, сделай доброе дело, пока Ленок на рентгене. Сходи в девятую, там парень лежит под капельницей. Глянь, капает или нет. Если закончилась, перекрой.
– Ладно. Как фамилия?
– Их там двое всего, не потеряешься. Твой клиент тот, что справа.
«Клиенты» в маленькой и тесной даже для одного палате лежали очень разнокалиберные. Первый, судя по фактуре, десантник, со «шлемом» на голове и рукой на перевязи. Второго среди гипса и бинтов не сразу найдешь. Половина лица закрыта кислородной маской; с первого взгляда и не скажешь, запотевает маска или нет. Одни зрачки под воспаленными веками подали признаки жизни: еле-еле сдвинулись вправо, фокусируясь на вошедшем.
– Здорово, мужики.
Воспаленные веки медленно опустились. Ждал парень точно не Баренцева.
Капельница еще капала, лекарства оставалось минуты на три от силы.
– Здорово! – радостно откликнулся десантник.
Виталик его прекрасно понимал: когда целый день торчишь в кровати, невольно начинаешь ценить свежие впечатления и незамыленные лица.
Загипсованный снова чуть приподнял веки и снова опустил. Как ему, бедному, наверное, жарко в этих «доспехах».
– Моргает? Это он так здоровается, – объяснил десантник. – Вежливый. Пальцем шевельнуть не может, а вежливый. Меня, кстати, Гришей зовут.
– Виталий. Лучше Витя. – Баренцев пожал протянутую загорелую руку, подвинул расшатанную табуретку поближе к кровати парня в бинтах. – Слушай, а кто его так? Под машину, что ли, попал?
– Да хрен его знает, уже такого привезли. Перевели откуда-то. Лежит, молчит, все на дверь косится. Позавчера Зинка моя приходила, так его аж перекосило всего, – охотно делился Гриша, который неизвестно что забыл в неврологии. – К нему только милиция ходит, а все без толку: ни черта не помнит, не говорит, соображает плохо. Даже имени своего не помнит. Я ему предложил: давай буду имена называть. Как услышишь свое, моргни. Угу. Лежит, в потолок смотрит, а потом стонет по ночам. Я уже не спрашиваю, наученный...
Гриша покосился на сопалатника.
– Жалко его. Вроде не «овощ», а, поди, не нужен никому. Сколько тут лежим, хоть бы кто из родственников заглянул. Только Олеговна, толстая такая, ходит. И Ленчик из соседней палаты по утрам забегает, газеты нам читает. Из жалости.
Левый глаз под прикрытым веком дернулся. Виталик готов был поклясться, что раздраженно.
А ведь Лена про этого «рыцаря» ничего не говорила.
– Жалость унижает человека, – сказал Виталик, перекрывая капельницу.
На самом деле ему тоже было жаль неизвестного парня.
– Слушай, так же не бывает: взял человек и пропал с концами, – обратился Баренцев к загипсованному. – Должен быть кто-то. Друзья, коллеги. Ты работаешь? Учишься?
– Бесполезно, наш принц датский с кем попало не разговаривает. – Гриша, кряхтя, перевернулся набок. – Товарищам милиционерам вроде пытался что-то моргать, потом перестал. Может, вообще не понимает, что мы тут с тобой балакаем. А перевели сюда, потому что не в курсе, что с ним дальше делать. Так и спишут потихоньку за ненадобностью. Ничейный же. Пойди потом, докажи.
«А ты, Гриша, я гляжу, больно умный, – подумал Виталик недовольно. – При тебе такие разговоры велись или своим умом дошел? А вообще странная история. Ну не верю я, что в нашей стране люди за здорово живешь пропадают! Если бы хотели бы что-то про него узнать – узнали бы давно. Те же цифры подряд называть, а он пускай моргает. Кому-нибудь да дозвонишься... А вдруг, – озарила внезапная идея, – он не хочет говорить при посторонних? Или боится? Может, ему угрожают?!»
И родители, и сестра Галя подтрунивали над Виталиком: дескать, при его богатом воображении вредно зачитываться детективами. Но ведь история действительно странная!
Не успел он выстроить свою фантастическую версию, как в палату заглянула Леночка.
– Здравствуйте, товарищи, – сказала она почти весело. – Как ваше самочувствие?
– Привет, Ленчик, – помахал растопыренной пятерней здоровой руки Гриша. – Да вот, болеем потихоньку. Но не сдаемся!
– Выздоравливать надо, товарищ летчик.
«Надо же, ошибся с войсками». Баренцев уступил ей табуретку.
– Витюшка, а ты куда пропал? – Леночка погладила его по плечу. – Галя сказала, ты пошел капельницу закрыть и по дороге потерялся.
– Вот, видишь, нашелся. Сходила на рентген? Что говорят?
– Говорят, наблюдаем дальше, – наморщила нос Лена. – Наблюдаем и не волнуемся... Ты как, потеряшка? – спросила она у загипсованного «рыцаря». Улыбнулась ему, как старому другу. – Кошмары больше не снились?
Виталик с удивлением наблюдал за слабым двойным морганием. Его Ленку узнали, ей были рады. Внезапно вспыхнувшая ревность была ничем не обоснована, поэтому Баренцев ее в себе задушил. Он и к здоровым лбам свое солнышко не ревновал, не то что к калекам.
– Ленчик, а расскажи что-нибудь веселое, – попросил «не-десантник» Гриша, к которому Лена не ревновалась совершенно.
– Да нечего рассказывать, Гриш. У всех сплошная грусть. – Девушка не удержалась и фыркнула. – Ко мне утром заходила Янка Макарова. Узнала, что я в больнице лежу, конфет принесла... траурных. Это она сказала, что траурных! Подруга у меня, говорит, сволочь, богатенького Буратино увела. У Янки на этой почве во-от такущий комплекс, размером с Австралию. И вроде сама подруга с жиру бесится, а, ты гляди, тоже польстилась на большие...
«Рыцарь» начал моргать. Медленно, но не останавливаясь. Монотонно. Стали заметны капельки на маске. Лена смотрела в другую сторону, на лыбящегося Гришу, для которого рассказ и затевался, и видеть этого не могла.
А Виталик заметил. Он выразительно моргнул, нахмурил брови. Загипсованный каким-то образом его понял и моргать перестал.
– Как ты сказала, Янка Макарова? – переспросил у Лены Баренцев.
– Ну да, Янка Макарова, – недоуменно подтвердила Гринева. – По паспорту она Татьяна, но не любит, когда ее зовут Таней. Я же тебе рассказывала...
Виталик на подругу не смотрел: его новый незнакомый отчаянно подавал знаки. Сомнений в его мыслительных процессах больше не оставалось.
Заметила это и Леночка. Умница, быстро замяла разговор, попрощалась.
– Вы заходите, молодежь, – разочарованно протянул Гриша. – Скучно тут почти одному валяться, с этим-то живчиком особо не поговоришь.
Виталик пообещал, что непременно. Отчего бы хорошим людям не помочь? Утомленный усиленным морганием «рыцарь» закрыл глаза и ободряющего подмигивания не застал.
– Видела? – спросил Виталик, едва они с Леной отошли на значительное расстояние от палаты.
– Видела. Может, лучше Галю позвать? Вдруг ему плохо стало?
– Да ничего подобного! Это он на твою Янку среагировал.
– Наверное, она его бросила, вот он с моста и сиганул. – Лена прикрыла рот ладошкой. – Ужас какой! Вот Янка! Финтифлюшка.
– Подожди, откуда ты знаешь, что с моста?
– Мне Ирина Олеговна по секрету сказала. Не с такого моста, не через реку... Не знаю, как объяснить! Его под мостом нашли, переломанного всего. Какой-то дедушка «скорую» вызвал, чудом довезли. После такого не выживают... – У нее задрожали губы. – Почему ты так смотришь, Витя? Мне его просто жалко, он же совсем один.
– Ты у меня умница. – Виталик неуклюже обнял Лену за плечи. – Все правильно сделала. Только не похож он на самоубийцу. Хотя с этим Гришей точно повесился бы, если б мог... Лен, надо помочь человеку.
– Надо, – напряженно согласилась девушка.
Виталик давно не видел свою хохотушку Ленку такой задумчивой.
Они подошли к маленькому окошку, за которым догорал припорошенный пылью буйный московский июль. Лена оперлась на белый подоконник худенькими исколотыми руками, посмотрела на поникшие от жары клены.
– Вить, я вот думаю, а вдруг это другая Макарова? – спросила она с сомнением. – Все-таки в Москве живем...
– По-твоему, позвонить и узнать мы не можем? У тебя что, язык отсохнет, этой королеве красоты два вопроса задать?
Было заметно, что Баренцев уперся рогом и, если потребуется, сам будет дозваниваться до знакомой ему только по рассказам Янки, а то и вовсе схватит ее в охапку да притащит сюда.
– Не ори на меня! – возмутилась Лена. – Во-первых, я думаю, как нам правильнее поступить. Во-вторых, ты тоже хорош. Сначала делаешь, потом мозги включаешь! Зачем наобещал, что мы поможем? Не отпирайся, я видела, как ты ему моргал...
Гринева пошатнулась, схватилась за голову.
– Ленка? Лен, ты что?! Галя!
– Не зови Галю, сейчас пройдет. – Она благодарно ухватилась за его локоть. Над ее верхней губой блестели бисеринки пота. – Это бывает, нужно просто успокоиться.
– Пойдем скорее, тебе надо прилечь. Давай, осторожно. Лен, прости, я не хотел... но ведь раньше такого не было! Я...
– Привык, что я сильная. А я вот, сломалась немного. – Лена силилась улыбнуться. – Никогда не знаешь, что произойдет завтра, Витюш. У тебя в сумке есть листочек и ручка?
Лишь сдав свое потускневшее солнышко на руки сестре и убедившись, что Лене ничего не угрожает, Виталик, насколько позволяла комплекция, поспешил к таксофону. Трясущимися руками набрал номер с листочка, попросил позвать Макарову Татьяну из двадцать седьмой комнаты...
Янка прилетела через час. Рослая черноглазая девица с яркими губами и толстой косой. Красивая, если бы не россыпь красных пятен на лице и нелепо открытый от быстрого бега рот.
За ней, едва поспевая, мчалась не замеченная сразу маленькая кудрявая девчонка в стоптанных зеленых босоножках.
– Ты Баренцев? – спросили в один голос.
– Я, – растерялся Виталик.
– Чего застыл тогда?! Веди!
Они рвались прямиком в палату, но бдительная Галя Баренцева такого самоуправства допустить не могла. Спасительные речи брата она прервала одним движением могучей руки.
– Приемные часы закончены, – заявила спесиво. – Вы родственницы?
– Родственницы мы, родственницы, – напирая, тараторила Янка. – Еще какие родственницы!
– Сестры троюродные, – буркнула кудрявая. – Она Жанетта, я Генриетта. Разве не видно?
– Халаты наденьте, сестры, – ухмыльнулась Галя. – Девятая палата и, чур, не голосить! А ты, брат-кондрат, ходи сюда и рассказывай...
При виде девчонок голосить едва не начал летчик Гриша, однако Тата вовсе не обратила внимания, села на табуретку, а Яна выразительно покачала у него перед носом указательным пальцем и ласково спросила:
– Имя, фамилия?
– Григорий Званцев! – отрапортовал тот.
– О как. Ты ходячий, Григорий Званцев?
– Обижаешь. Бегающий!
– Тогда побегай где-нибудь минут пятнадцать, – попросила Макарова. – Нам с братиком пошептаться надо.
Щелчок открывающейся двери уже превратился для него в условный сигнал. Тяжелые веки поддавались неохотно, к каждому будто привязали по грузику.
Два знакомых лица и странное чувство. Радость? Наверное. Ведь нашли.
Она не пришла. Не смогла? Не захотела?
Не пришла.
Как же больно. Больно-больно-больно. Больно смотреть, больно дышать. Жить больно.
Белая боль. Должна быть красная, ведь кровь – она красная. Но его боль белая. Белая-белая-белая...
Тата с ужасом рассматривала мертвенно бледное лицо, кислородную маску, искалеченное тело. И это еще может жить?!
– Эй... – сорвавшимся голосом позвала она.
Глаза больного медленно приоткрылись, затуманенные зрачки смотрели прямо перед собой, но потом, подрагивая, медленно поползли в Татину сторону и остановились на почти таком же бледном, как у него, лице.
Тата вздрогнула, когда на плечо легла теплая Янина рука.
– Ну, здравствуй, Костя. Давно не виделись.
--------
Анна Ильинична беззвучно плакала, гладя сына по загипсованной руке. Ванька примостился на табуретке, которую сегодня почтили вниманием столько людей. На старшего брата он старался не смотреть. Бегал глазами по скудно обставленной палате, кривил губы.
Никто из семьи не мог даже предположить, что такое может случиться.
Костя в больнице – как гром среди ясного неба. Ларионовым довелось жить в то доверчивое время, когда звонок домой раз в пару месяцев считался нормой. И телефона у них не было. Костя всегда звонил сам, на почту, заранее договорившись о времени.
Эх, Костя, Костя...
Врачи разводили руками: маловероятно, что при таких травмах он когда-нибудь сможет ходить. Восстановить бы речевую функцию, заставить тело «вспомнить» сидячее положение. Если удастся – будет чудо, а рассчитывать на большее... Врачи не волшебники.
– Как же так, сыночек? Как же так? – повторяла Анна Ильинична.
Что теперь делать? Как жить дальше? Как ему сказать?
Костя разлепил сухие губы. Прохрипел еле слышно:
– Х-х-хте-э-э-э?
Маска нещадно крала звуки, однако мать услышала.
– Что, милый? Позвать кого-то?
На второе слово его не хватило, из горла вырывались лишь жалкие невнятные хрипы. Зрачки переползли правее, уперлись в дверь.
– Кого позвать, медсестру?
Он дважды моргнул. «Нет».
– Ночь на дворе, девочки ушли домой. Обещали навестить тебя завтра. – Голос дрожал, но мама говорила дальше, успокаивая, уговаривая непонятно кого: – И Виталик с Леночкой, такие славные ребята. Слава богу, что они тебя нашли. Если бы не они...
Костино левое веко беспомощно задергалось. Да скажите уже кто-нибудь, где Таня! Почему она не пришла? С ней все в порядке?
– Н-н-н-н...
– Больно? – переполошилась Анна Ильинична. – Ваня...
– Ты что, мать, совсем слепая?! – зашипел Ванька, не поворачивая головы. – Он же про свою... знать хочет. Расскажи ему! Че теперь телиться? Не расскажем мы, так другие расскажут.
И, не дожидаясь, пока решится мама, Ванька выпалил:
– Она не придет! Замуж вышла твоя Танька, за какого-то Дубровина, через две недели, как ты... как тебя... Короче, уехала она! Нету ее! Померла, считай. И поделом ей! Сам бы закопал эту сучку. Если не веришь, у Янки осталось приглашение на это... торжественное, мать его, бр-ракосочетание...
Остаток фразы потонул в нецензурной брани.
Анна Ильинична сына не останавливала. Ванька матерился сквозь зубы – молчала. Чувствовала, что легче ему сейчас от этих грубых слов. Ваня – вылитый отец: прокричится, проругается в бане, чтобы не слышал никто, и отпустит обиду.
А Костя держит в себе. Нельзя так, милый...
Старший сын, не мигая, смотрел на дверь, а когда всё-таки опустил веки, из-под них выкатились две мутные слезинки.
У матери же сердце кровоточило. За каждой бесцветной капелькой алая текла.
– Нам уйти, сыночек? – шепотом спросила бедная женщина.
Моргнул. «Да».
Ларионовы вышли в коридор.
Костя чувствовал, как по щекам текут горячие слезы, жалея, что не может ни унять их, ни утереть, но радуясь, что лишен возможности завыть в голос.
--------
Тогда-то Костя Ларионов и перестал быть Костей Ларионовым. Тот мальчик боролся за жизнь, когда неизвестные ублюдки буквально разломали его на куски и сбросили с моста. Боролся, когда его собирали обратно на операционном столе. Когда сотни часов подряд лежал, беспомощный и никому не нужный, глядя перед собой. Боролся, потому что надеялся.
А теперь, побыв рядом с родными людьми, Костя Ларионов ушел. Сердце не выдержало. Сердцу ведь наплевать на все причины и обстоятельства, как рухнувшему со стола стакану плевать на человеческую неуклюжесть. Стакан целым уже не будет.
На Костино место пришел другой человек, незнакомый. Человек без имени и фамилии, без прошлого и пока без будущего. Но будущее – дело наживное. Прошлого жаль.
Ничего живого не осталось в том прошлом. Разве что любовь к семье, да и ту припорошило забвением, как московский июль – горькой пылью. До поры до времени, до следующей осени с ее холодными дождями. А дальше только зима.
Я встану. Еще не знаю как, но я встану. Ради того, чтобы однажды прийти к ней, посмотреть в глаза и задать один-единственный вопрос? Да. Поверьте, это дорогого стоит.
Белая боль – как спасение. Он стонет без единого звука. Теперь это его стоны – беззвучные, незаметные. И ни один человек больше не увидит его слез.
Еще много лет не увидит.
Ejevichka:
Привет, Света!
Очень тяжелая и эмоционально насыщенная глава. Еще один кусочек прошлого, помогающий лучше понять настоящее. Спасибо!
lor-engris:
Привет еще раз!
Нина, на здоровье)
А почему флуд-то? Вроде все по существу сказано.
Беру на себя ответственность снять твою галку)
Peony Rose:
Света, спасибо
Виталик и Леночка очень симпатичные, за Лену как-то боязновато.
А Костя... эх, Костя. И надо ж было братцу вот так правду резануть... Так убить недолго.
Видимо, из-за этих травм у него после и были осложнения, вообще удивительно, как он встал.
Фрези:
Света, благодарю за продолжение. Страшно представить, что могло случиться с Костей, если бы не будущий ресторатор-Виталик и Леночка! Сложное послевкусие осталось после прочтения. Слезы наворачиваются и сердце щемит, в тоже время, чувство облегчения. Костик нашелся и рядом с ним родные люди.
Ирэн Рэйн:
Света, спасибо за продолжение
Безумно жаль Костю. Поломанное тело. Искореженная судьба.
Арвен:
Светик привет.
Спасибо за главу. Начало позитивное и доброе, а вот с середины на душе становилось всё тяжелей, и тяжелей. А в конце просто, как представила Костю поломанного, внешне и внутри, сама чуть не заплакала.
Я думала, что его где-то закрыли, в каком нибудь подвале, пока Таня замуж не выйдет. Оказываться всё намного серьёзней, даже очень серьёзно. 
Мне даже Костя стал нравится. Для меня он раньше был непонятным.
Но после этой главы, да простит меня Втулкин, Кося стал номер один. Всё в нём есть, и трагедия, и стойкость, воля и сила духу. Настоящий мужчина.
P,S Вопрос: И как ты их всех (персонажей) удерживаешь в своей голове?
kanifolka:
Света, спасибо за главу. такая она..
тяжёлая для меня вышла.. душа болит за Костю.
Ленточка с Виталиком славные ребята. Надеюсь, у Лены все будет хорошо.
alen-yshka:
Рыбка моя, разве ж можно так писать?)))
Не читала - зачитывалась!
Вот реально было пофиг о ком)))
Лена? Виталик? Да зарадибога, давайте о них. После первых двух абзацев родными стали.
Рязанский... Костя заслуживает отдельной истории, я щщитаю. Хочется знать о нем все: его мысли, поступки, восстановление и перерождение, будущие отношения с женщинами, с Сониной матерью. Очень глубокий персонаж, емкий, многослойный. По приоритетности он у меня даже Лаперузов обошел)))
Мои благодарности - тебе, и поцелуйки в щечки - маминой радости)))